Из истории атомного проекта [Архив]

skroznik

28.10.2010, 14:06

3. Рассказ О.А. Лаврентьева о себе и о своих предложениях с комментариями автора статьи

Олег Александрович Лаврентьев родился 7 июля 1926 г. в г. Псков в семье выходцев из крестьян, переехавших после Октябрьской революции в город. Отец Александр Николаевич работал на разных должностях, а мать — Александра Федоровна — была медсестрой. В 18 лет О.А. Лаврентьев ушел добровольцем на фронт. Участвовал в боях за освобождение Прибалтики (1944-1945 гг.), награжден медалями "За победу над Германией" и "XXX лет Советской Армии". После окончания войны был переведен в Сахалинский военный округ. С ядерной физикой познакомился в 1941 г., когда учился в 7-м классе. Знакомился по научной литературе и учебным пособиям по ядерной физике, выходившим в СССР перед войной. В то же время узнал об урановой проблеме, о возможности осуществления цепной ядерной реакции на изотопе 235U, о необходимости разделения изотопов 238U и 235U и способах их разделения. Все это настолько его увлекло, что он решил посвятить этому всю свою жизнь.
Помешала война, которая на несколько лет оторвала его от этих занятий. Однако после перевода на Сахалин для него сложилась более благоприятная обстановка. Его переводят на сержантскую должность радиотелеграфистом. Он стал получать денежное довольствие, выписывать журнал Успехи физических наук (УФН) и ряд других научных и учебных пособий и пользоваться технической литературой из библиотеки воинской части. Изучает механику, молекулярную физику, электричество и магнетизм, ядерную физику, готовит доклады по новинкам военной техники для офицерского состава.

Идея об использовании термоядерного синтеза в промышленных целях, рассказывал Олег Александрович, впервые зародилась у него зимой 1948 г. при подготовке к лекции для офицерского состава по атомной проблеме. В это время ему и еще двоим военнослужащим разрешили посещать вечернюю школу рабочей молодежи. В мае 1949 г. он получил аттестат зрелости, закончив три класса за один год.

В январе 1950 г. президент США Г. Трумэн, выступая перед Конгрессом, призвал ученых США к форсированию работ по водородной бомбе3. Это послужило толчком для действий О.А. Лаврентьева.

Как сказал О.А. Лаврентьев, он был уже тогда уверен, прочитав и проанализировав много соответствующих открытых публикаций, что знает, как сделать водородную бомбу, и был уверен, что она обязательно сработает. Тогда он пишет короткое письмо Сталину, в котором сообщает, что ему известен секрет водородной бомбы. Ответа на это письмо О.А. Лаврентьев не получил и, как он прокомментировал это в нашем разговоре, его письмо, вернее всего, утонуло в потоке поздравлений в связи с 70-летием И.В. Сталина 21-го декабря 1949 г.

Через несколько месяцев он пишет письмо такого же содержания в ЦК ВКП(б). Реакция на это письмо была быстрой. Из Москвы позвонили в Сахалинский обком партии и ему, по распоряжению обкома, выделили отдельную охраняемую комнату в воинской части, где он получил возможность написать свою первую работу по термоядерному синтезу.
Работа содержала в основном две ключевые идеи.

Первая идея представляла описание принципа действия водородной бомбы с дейтеридом лития-6 в качестве основного термоядерного горючего и урановым детонатором на принципе пушечного сближения двух подкритических масс делящегося материала. Урановый детонатор располагался в центре сферы, заполненной 6LiD.
Вторая идея содержала предложение устройства термоядерного реактора для промышленных целей. Реактор представлял собой систему из двух сферических, концентрически расположенных электродов. Внутренний электрод предлагалось выполнить в виде прозрачной сетки, внешний электрод должен был являться источником ионов. На сетку предполагалось подавать высокий отрицательный потенциал. В предлагаемой схеме плазма создается инжекцией ионов с поверхности сферы и эмиссией вторичных электронов с сетки. Термоизоляция плазмы осуществляется путем торможения ионов во внешнем электрическом поле. В результате фокусировки ионов дейтерия в центре сферы там достигается наибольшая плотность плазмы и происходит интенсивное термоядерное "горение". Вблизи сетки плотность плазмы падает на несколько порядков. Там термоядерная реакция идет слабо, тепловые потери незначительны и не приводят к разрушению сетки.

Таким образом, по представлениям О.А. Лаврентьева, достигалась термоизоляция плазмы.

Все это было еще на Сахалине. Работа была написана в одном экземпляре (черновик уничтожили) и отправлена секретной почтой 29 июля 1950 г. в ЦК ВКП(б) на имя заведующего отделом тяжелого машиностроения И.Д. Сербина (см. раздел "Из Архива Президента Российской Федерации").

По просьбе О.А. Лаврентьева он был досрочно демобилизован в июле 1950 г. и направился через г. Южно-Сахалинск в Москву для поступления в Московский государственный университет, куда уже раньше отправил заявление в Приемную комиссию.

В обкоме, в Южно-Сахалинске, его встретили приветливо. В ожидании самолета на Хабаровск ему дали почитать отчет Г.Д. Смита Атомная энергия для военных целей [9], из которого он почерпнул много сведений об американском Манхэттенском проекте. Это дало ему идею для новой компоновки водородной бомбы имплозивного типа с 6LiD в центре. Схемы конструкций водородной бомбы и энергетического промышленного темоядерного реактора приведены в препринте ИОФ РАН № 8, 1993 г. [8].

В Москву О.А. Лаврентьев приехал 8 августа 1950 г. Экзамены в МГУ сдал и прошел по конкурсу без чьей-либо помощи. В сентябре, будучи уже студентом МГУ, встретился с И. И. Сербиным. Тот попросил его написать свои соображения по термоядерному синтезу. Он написал эту работу (писал в секретной комнате) и через экспедицию ЦК направил И.Д. Сербину[1].

В то время О.А. Лаврентьев жил в студенческом общежитии на Стромынке, дом 32, комн. 603. Третьего января 1951 г. вечером, когда он пришел в общежитие, ему передали, чтобы он позвонил по такому-то телефону. Позвонил. В ответ представляется абонент — Министр измерительного приборостроения В.А. Махнев. Как потом он узнал, Махнев был секретарем Специального комитета, председателем которого был Л.П. Берия. Махнев предложил прямо сейчас приехать к нему в Кремль. Пропуск был заказан. В бюро пропусков у Спасских ворот был еще один человек. Они прошли вместе. Махнев вышел из кабинета и представил их друг другу. Это был Андрей Дмитриевич Сахаров.

В кабинете Министра О.А. Лаврентьев увидел на столе свою вторую работу [2], уже написанную в Москве. Она была напечатана и прекрасно оформлена. Махнев спросил Сахарова, читал ли он эту работу. Тот ответил, что еще не читал, но читал предыдущую работу, которая произвела на него сильное впечатление. Махнев порекомендовал Сахарову прочесть также и вторую работу.

Через несколько дней они встретились снова на том же месте. Махнев сказал, что их примет председатель Специального комитета.

http://s011.radikal.ru/i317/1010/3f/a542eab65a73.jpg (http://www.radikal.ru)

Далее рассказывает О.А. Лаврентьев:

Через некоторое время, правда не очень малое, в кабинет председателя пригласили Сахарова, потом меня.

Из-за стола поднялся грузный мужчина в пенсне и пошел навстречу, подал руку, предложил садиться. Далее последовали вопросы о родственниках, в том числе осужденных и т.д. О делах ничего. Это были смотрины. О моих документах ему уже было известно заранее. Ему хотелось, как я понял, посмотреть на меня и, возможно, на А.Д. Сахарова, что мы за люди. По-видимому, мнение оказалось благоприятным [3].

Через некоторое время посыпались какие-то блага: повышенная стипендия, Постановлением Совета Министров СССР была выделена вместо общежития меблиро¬ванная комната в Москве близко к центру (набережная М. Горького, дом 32/34), организована доставка любой необходимой литературы, назначены оплачиваемые Первым главным управлением (ПГУ) дополнительные преподаватели. Когда вышли из Кремля вместе с Сахаровым, он сказал, что теперь будет все хорошо, будем работать вместе.

Вскоре произошло новое событие. Вечером в общежитии меня разыскал молодой человек спортивного вида и предложил ехать с ним. Мы поехали. Приехали к зданию на Новой Рязанке, недалеко от Комсомольской площади. После оформления пропусков, а это была длительная процедура, поднялись в кабинет Н.И. Павлова на втором этаже. Оказывается, меня там уже давно ждали. Прошли в другой кабинет. Я прочел табличку — Б.Л. Ванников. В кабинете оказались два генерала — Б.Л. Ванников и Н.И. Павлов, а также штатский с черной окладистой бородой. За все время моей службы я не видел ни одного генерала, а тут сразу два, да этот бородатый штатский. Начался разговор. Вопросы задавал бородатый. Впоследствии я узнал, что это был И.В. Курчатов.
В разговоре Павлов вставил реплику: "Он хочет в это устройство вставить атомную бомбу". Это меня настолько насторожило, что я невольно подумал: пМогу ли я рассказывать им об устройстве водородной бомбы без санкции сверху?, и у меня невольно вылетело вслух, что я был у Берии.

Дальше моим трудоустройством занялся Павлов. Я приходил к нему, рассказывал о своих идеях, излагал их письменно и отдавал ему. Он прятал все записи в сейф. Своим добрым отношением к моим работам он вдохновлял меня на новое творчество. Он познакомил меня с Д.И. Блохшцевым, который в то время руководил в Обнинске строительством первой в мире атомной электростанции.

Затем Н.И. Павлов познакомил меня с И.Н. Головиным, одним из руководителей работ по МТР в ЛИПАНе. Меня пригласили поработать у И.Н. Головина. Кроме того мне была предоставлена возможность заниматься дополнительно с преподавателями: физики (Телеснин Роман Владимирович, физик, закончил в 1926 г. Киевский государственный университет), математики (Самарский Александр Андреевич, в настоящее время академик РАН) и английского языка.

С А.А. Самарским у меня сложились очень хорошие отношения. Я ему обязан не только конкретными знаниями в области математической физики, но и в области методологии, в умении четко поставить задачу.

Цитирую: "С А.А. Самарским я провел расчеты "магнитных" сеток. Были составлены и решены дифференциальные уравнения, позволившие определить величину тока через витки сетки, при котором сетка защищалась магнитным полем этого тока от бомбардировки высокоэнергетическими частицами плазмы. Эта работа, законченная в марте 1951 г., дала начало идее электромагнитных ловушек.

В мае 1951 г. я получил допуск в ЛИП АН для работы в группе И.Н. Головина. Здесь мне рассказали об идее термоизоляции высокотемпературной плазмы магнитным полем, предложенной А.Д. Сахаровым и И.Е. Таммом. Я думал, что они предложили эту идею независимо от моей работы июля 1950 г. Но, как рассказал потом Сахаров, на эту идею его натолкнула моя работа, которую он рецензировал."

В качесте комментария к рассказу О.А. Лаврентьева можно добавить следующее. Отметим, что А.Д. Сахаров возвращается к вопросу о роли О.А. Лаврентьева в проблеме УТС не один раз. Первый официальный отзыв написан 18 августа 1950 г. и имел гриф "Совершенно секретно, особая папка", второй отзыв написан 24 ноября 1973 г. по просьбе О.А. Лаврентьева для Государственного комитета по делам изобретений и открытий при СМ СССР, "не секретно", третий отзыв написан в книге А.Д. Сахарова Воспоминания (1989 г.) [10], где А.Д. Сахаров описывает свою деятельность по УТС и указывает значение в ней пионерских предложений О.А. Лаврентьева.

В отзыве-справке, датированном 24 ноября 1973 г. [8, с. 88], А.Д. Сахаров пишет, что в июне или июле 1950 г. он рецензировал работу О.А. Лаврентьева, которая произвела на него сильное впечатление своей оригинальностью и смелостью мысли, далее он отмечает, что в этой работе автор:

1. Выдвинул предложение об использовании УТС для промышленных целей.

(В Архиве Президента Российской Федерации ф. 93, д. 30/51, лист 104: "Товарищу Берия Л.П. (докладная). Предлагается в качестве практиканта в отделе электроаппаратуры ЛИПАНа: 1. Ознакомить О.А.Л. с работами по МТР. 2. Посещать семинары по МТР. 3. Прикрепить к О.А. Лаврентьеву консультанта по газовым разрядам тов. Андрианова. 4. Посещать по вторникам и пятницам ЛИПАН без ущерба для занятий в МГУ. (Лаврентьев согласен)." Подписали: А. Завенягин, И. Курчатов, Н. Павлов. 24 апреля 1951 года.
Лист 105: небольшая записка на отдельном маленьком листочке бумаги, (примерно 4x4 см), в ней написано только одно слово: "СОГЛАСЕН" (и поставлена личная подпись.) "Л. Берия 12 мая 1951 г." На этом переписка по Лаврентьеву в архивном деле Россий¬ской Федерации ф. 93, д. 30/51 заканчивается.)

2. Предложил конкретную схему, основанную на термоизоляции высокотемпературной плазмы электрическим полем.

Эти предложения, как отмечает Сахаров [8, с. 88], выдвинуты О.А. Лаврентьевым самостоятельно, независимо от других авторов, и до каких-либо публикаций по этой проблеме.

В книге Воспоминания [10, с. 186] Андрей Дмитриевич Сахаров пишет: "В своем отзыве я написал, что выдвигаемая автором идея управляемой термоядерной реакции является очень важной. Автор поднял проблему колоссального значения, и это свидетельствует о том, что он является очень инициативным и творческим человеком, заслуживающим всяческой поддержки и помощи.

По существу конкретной схемы Лаврентьева я написал, что она представляется мне неосуществимой, так как в ней не исключен прямой контакт горячей плазмы с сетками, и это неизбежно приведет к огромному отводу тепла и, тем самым, к невозможности осуществления таким способом температур, достаточных для протекания термоядерных реакций. Вероятно, следовало также написать, что, возможно, идея автора окажется плодотворной в сочетании с какими-то другими идеями, но у меня не было никаких мыслей по этому поводу, и я этой фразы не написал. Во время чтения письма и писания отзыва у меня возникли первые, неясные мысли о магнитной термоизоляции."

Как отмечает в своих воспоминаниях И.Н. Головин, в то время первый заместитель И.В. Курчатова, работы по проблеме мирного использования термоядерных реакций (ТЯР) начались по инициативе И.Е. Тамма и А.Д. Сахарова, ознакомившихся с полученным летом 1950 г. письмом солдата Олега Лаврентьева.

В своем отзыве [8, с. 53, 54], датированном 02.04.75 г. и направленном в Государственный комитет по делам открытий и изобретений при СМ СССР, И.Н. Головин пишет: "В октябре 1951 года произошло детальное обсуждение с участием д.ф.-м.н. СЮ. Лукьянова. Никаких дефектов в модели О.А. Лаврентьева обнаружено не было. По окончании МГУ он начал в Харьковском физико-техническом институте опыты в развитие своей идеи. Пока еще рано подводить окончательный итог, но опыты успешно развиваются."

Сахаров обсуждал содержание письма Лаврентьева с Таммом. В результате этих обсуждений ими была сформулирована концепция термоизоляции высокотемпературной плазмы магнитным полем и рассчитаны первые модели магнитного термоядерного реактора тороидальной формы [11, 12], развившиеся впоследствии в "токамаки" [13, 15].

Письмо О.А. Лаврентьева послужило катализатором рождения советской программы исследований по УТС.

И.Е. Тамм и А.Д. Сахаров привлекли к разработке идеи группу теоретиков ФИАНа, результаты были доложены И.В. Курчатову.

Игорь Васильевич Курчатов горячо поддержал это направление исследований. Со свойственной ему энергией, целеустремленностью и обаянием он привлек к этой работе крупных советских физиков. После докладов в Правительство была разработана государственная про¬грамма научно-исследовательских работ по МТР.

Андрей Дмитриевич упрекал себя зря. В отзыве он написал. "Однако не исключены какие-либо изменения проекта которые исправят эту трудность". [Подчеркнуто в оригинале А.Д. Сахаровым, см. раздел "Из Ахрива Президента Российской Федерации" (УФН 171902 (2001) с. 908).]

5 мая 1951 г. вышло Постановление СМ СССР, подписанное И.В. Сталиным, положившее начало государственной, видимо первой в мире, программе термоядерных исследований. Был создан совет по МТР: председатель И.В. Курчатов, заместитель А.Д. Сахаров, члены совета Д.И. Блохинцев, И.Н. Головин Я.Б. Зельдович, М.Г. Мещеряков, И.Я. Померанчук, Ю.Б. Харитон (см. раздел "Из Архива Президента Российской Федерации").

Работы по УТС как в СССР, так и в других странах были засекречены, поскольку они могли иметь отноше¬ние к решению определенных военных задач.

Так, в оптимальном сахаровском МТР можно было получать, согласно расчетам, до 100 г (!) трития в сутки. [13]. Хорошая начинка для водородной бомбы !

Инициатива рассекречивания работ по УТС принадлежит СССР. В поездке лидеров Советского Союза Н.С. Хрущева и Н.А. Булганина в Англию в 1956 г. принял участие И.В. Курчатов, который выступил в Британском ядерном центре в Харуэлле с докладом об исследованиях, ведущихся в СССР по УТС. Это была сенсация. Ученые Англии не были готовы к обсуждению предложений И.В. Курчатова о проведении совместных работ, очевидно, не имея соответствующего разрешения своего правительства.

Однако глава британских ядерных исследований в то время, Джон Кокфорт, был так увлечен работами по УТС в Курчатовском институте (ЛИПАНе) и готовностью советских физиков поделиться результатами и сотрудничать, что убедил Британское правительство рассекретить термоядерные исследования в Великобритании. Толчок к рассекречиванию был дан [13, 14, 16].

В настоящее время работы по УТС ведутся по многим направлениям в разных странах, они стали ареной широкого международного сотрудничества. Есть ощутимые результаты. Так, на крупнейшем токамаке JET (Joint European Torus) в Калэме, большой радиус кото¬рого составляет R = 3 м, в 1997 г. были получены следующие рекордные характеристики термоядерной плазмы: температура термоядерной плазмы Т = 300 млн градусов; время жизни энергии — 1,2 с; термоядерная мощность Pfus = 16 МВт; отношение выходной мощности к мощности, подводимой извне, составило Q = 0,65, то есть мы подошли уже к порогу положительного баланса энергии.

Инициированный Р. Рейганом и М.С. Горбачевым проект Международного термоядерного экспериментального реактора на основе токамака, который первоначально был развит в Советском Союзе, должен был обладать следующими основными параметрами реактора (ITER): большой радиус R = 8,1 м; малый радиус а = 2,8 м; энергетическое время жизни ТЕ = 6 с; термо¬ядерная мощность Pfus = 1,5 ГВт. А это уже очень большая мощность [15]!

Как же на самом деле развивались исследования в области УТС? Фактически обстоятельства сложились так, и в этом есть элемент исторической случайности, что форсирование работ по исследованию термоядерных реакций синтеза легких элементов оказалось связанным, в первую очередь, с разработкой атомных и водородных бомб.

Тому причиной явилась Вторая мировая война и последовавшая за ней "холодная война" и вынужденная грандиозная гонка вооружений. Создание мощного ядерного оружия явилось главным фактором в атомной проблеме.

При этом оказалось, что концентрация энергии в атомной бомбе в результате развития быстротечной цепной реакции деления в активной зоне такова, что там достигаются звездные температуры в сотни миллионов градусов, достаточные для поджига термоядерного горючего. Таким образом получалось, что атомная бомба может являться спичкой-детонатором для под¬жига термоядерного горючего — тяжелых изотопов водорода — в водородной бомбе. Усилия ученых были сосредоточены, главным образом, на развитии этого направления.

Однако заметим, что термоядерная реакция синтеза тяжелого изотопа водорода (D) была открыта раньше (1934 г.), чем реакция деления урана (1939 г.). Работы и исследования, связанные с термоядерной энергетикой на базе УТС, могли бы происходить независимо от работ, связанных с реакциями деления. Если бы реакция деления еще не была открыта или ее вообще в природе не существовало, термоядерная энергетика могла бы успешно развиваться самостоятельно по своему сценарию.
Предпосылкой к изучению ядерных реакций синтеза легких элементов и возможному началу научно-исследо-вательских работ по УТС можно считать открытие Резерфордом, Олифантом и Хартеком в 1934 г. элемен¬тарной реакции ядерного синтеза, в которой два атома тяжелого водорода D образуют атом гелия с попутным выделением гигантской энергии. С помощью ускорителя частиц указанные авторы разгоняли ионы дейтерия и направляли их на мишень, также содержащую атомы дейтерия.

Далее, в 1938 г. в журнале "Физикал ревью" (Physical Review) появилась знаменитая статья Ханса Бете "Гене¬рация энергии в звездах" [17]. В этой статье он приводит некоторые расчеты по термоядерным реакциям, протекающим внутри звезд. Согласно расчетам получалось, что для достижения заметной интенсивности протекания термоядерных реакций, например, в дейтериевой плазме, необходимо нагреть ее до температуры порядка миллиарда градусов.

Теперь оставалось только найти технически приемлемые способы нагрева плазмы до таких температур и ее термоизоляции от стенок реактора. Оставалось совсем немного: сформулировать основную идею осуществления УТС — сказать, как с помощью электромагнитной энергии и электромагнитного поля можно разогреть дейтериевую плазму до температур порядка миллиарда градусов и термоизолировать ее от стенок реактора на время протекания термоядерных реакций в земных условиях.

Но прошло еще более десяти лет, и такие предложения, насколько нам известно, не появились; таким образом не исключено, что впервые в СССР такую задачу сформулировал и предложил некоторое ее конструктивное решение в середине 1950 г. младший сержант О. А. Лаврентьев. Ему тогда было 24 года, и он находился на практически "необитаемом" острове Сахалин. Дальше события развивались уже более бурными темпами.
________________________________________________________________________

[1] Заведующий отделом тяжелого машиностроения ЦК ВКП(б) И.Д. Сербии пишет в Совет Министров тов. Махневу В.А.: "... направляю предложение Лаврентьева и отзыв Сахарова для принятия необходимых мер". (Подпись: "Сербии, 27 сентября 1950 г.") [Архив Президента Российской Федерации (АП РФ), ф. 93, д. 30/51 л. 87].

[2] В Архиве Президента Российской Федерации ф. 93, д. 30/51 на листах 88-94 представлены написанные рукой О.А. Лаврентьева дополнительные расчеты по системе УТС (на 7 листах). Сербин направляет этот материал с сопроводительным письмом (лист 95 архива) Махневу 2 января 1951 г. как дополнение к 1-му предложению.

[3]В Архиве Президента Российской Федерации ф. 93, д. 30/51 на листах 98, 99 имеется докладная на имя Л.П. Берия: "По Вашему поручению [см. письмо Л.П. Берии от 14 января 1951 г., цитируемое в статье Г.А. Гончарова УФН171 894 (2001) с. 897] сегодня нами был вызван в ПГУ студент 1-го курса Физ. фака МГУ Лаврентьев О.А.
Он рассказал о своих предложениях и своих пожеланиях. Считаем целесообразным: 1. Установить персональную стипендию — 600 руб. 2. Освободить от платы за обучение в МГУ. 3. Прикрепить для индивидуальных занятий квалифицированных преподавателей
МГУ: по физике Телеснина Р.В., по математике — Самарского А.А. (оплату производить за счет Главка). 4. Предоставить О.А.Л. для жилья одну комнату площадью 14 м2 в доме ПГУ по Горьковской набережной 32/34, оборудовать ее мебелью и необходимой научно-
технической библиотекой. 5. Выдать О.А.Л. единовременное пособие 3000 руб. за счет ПГУ". Подписана: Б. Ванников, А. Завенягин, И. Курчатов, Н. Павлов. 19 января 1951 г.

[4] В Архиве Президента Российской Федерации ф. 93, д. 30/51 на листах 102, 103 находится докладная записка Б.Л. Ванникова, А.П. Завенягина, И.В. Курчатова от 26 февраля 1951 г.

"Товарищу Берия Л.П.
В соответствии с Вашим Указанием об участии, по возможности, в научно-исследовательстких работах, проводимых по МТР, в беседах с О.А. Лаврентьевым в последнее время выяснилось, что он хотел бы сосредоточить свое внимание на математической проверке своей идеи создания установки по непосредственному превращению ядерной энергии в электрическую с использованием 7Li и водорода.

Однако требующиеся колоссальные электрические мощности (порядка сотен миллионов киловатт) для пуска установки на легких ядрах заставляют его обратиться прежде всего к разработке "СТАРТЕРа", производящего электроэнергию за счет деления тяжелых ядер 239Ри и 235U или их смеси. В связи с тем, что разработка вопросов получения промышленной энергии посредством "атомных" агрегатов сосредоточена в лаборатории "В" ПГУ, полагали бы целесообразным поручить Д.И. Блохинцеву организовать в лаборатории небольшую теоретическую группу, на которую возложить задачу математического обсчета предлагаемой О.А. Лаврентьевым идеи. На время выполнения этой работы прикомандировать тов. Лаврентьева без отрыва от учебы к лаборатории "В" в качестве внештатного сотрудника. Тов. тов. Блохинцев и Лаврентьев, который имеет возможность в течение месяца пять дней бывать в Обнинской, с таким предложением согласны. Просим Ваших указаний."

Подписано: Б.Л. Ванников, А. Завенягин, И. Курчатов.
26 февраля 1951 г.

skroznik

28.10.2010, 14:07

4. О первой части предложения О.А. Лаврентьева по схеме водородной бомбы

Как указывалось, секретная работа О.А. Лаврентьева, отправленная с острова Сахалин на имя И.Д. Сербина, содержала две идеи. О второй идее (УТС) сказано выше. Первая идея являлась предложением физической схемы конструкции водородной бомбы (Н-бомбы).
Следует отметить, что если предложения О.А. Лаврентьева по УТС были пионерскими даже в самой постановке вопроса, то, хотя к 50-му году еще не были полностью разработаны и испытаны водородные бомбы, но секретные работы по ним уже велись в больших закрытых научных коллективах как в США, так и в СССР.

На первый взгляд представляется странным, что вопрос о первой части предложения О.А. Лаврентьева как-то ни разу не возникал на нашем горизонте.

С февраля 1952 г., по прибытии в г. Саров в теоретический отдел ВНИИЭФа после окончания Физфака МГУ, я занимаюсь подобными вопросами и завесы секретности внутри нашего коллектива практически никогда не возникало. Приходилось много раз писать рецензии на конструкции ядерных зарядов, поступавшие от разных изобретателей за пределами ВНИИЭФ, однако фамилия О.А. Лаврентьева ни мне, ни моим сослуживцам, научным работникам, ни разу не встречалась.

Теперь, поразмыслив, я могу только предположить, что вопрос этот, как бы за ненадобностью, был закрыт еще до 1952 г. и потом просто не возникал; документы, возможно, есть где-то в архивах или за давностью уничтожены. Слова, косвенно подтверждающие это мое предположение, находим и в препринте [8, стр. 19].

Тем не менее принципиальные схемы Н-бомб, предлагавшиеся разными авторами в 50-х годах, могут представлять определенный исторический интерес. Поэтому беру на себя смелость высказаться по поводу схем водородных бомб, приведенных в [8], предполагая с достаточной вероятностью, что подобные принципиальные схемы уже были известны официальным разработчикам атомной и водородной бомб в СССР и обсчитывались уже более подробно, с привлечением обширной информации о ядерных и термоядерных реакциях и их сечениях, в том числе и из разведданных.

Отметим, что с позиций 2001 г. схемы водородных бомб уровня 50-го года в настоящее время не являются секретными, имеется много публикаций на эту тему даже с подробным описанием их устройства [6, 7].

Они не могут быть также достаточно совершенными в современном понимании. Наука, техника и всякие тонкие ядерные технологии за это время продвинулись далеко вперед.
Эти схемы следует рассматривать как принципиальные схемы, в которых заложены определенные физические идеи уровня 1950 г., и не более.

С точки зрения истории развития науки и техники безусловно интересно знать, кто и что впервые и независимо предлагал, изобретал тогда, в 50-х годах, когда водородных бомб не было еще ни в США, ни в СССР и все было строго засекречено.

Схема водородной бомбы, приведенная в предложении О.А. Лаврентьева (полный текст предложения О.А.Лаврентьева от 29 июля 1950 г. см. в разделе "Из Архива Президента Российской Федерации" с. 905), представляет собой сферическую оболочку, внутри которой расположено термоядерное горючее 6LiD, в центре которого расположена атомная бомба, работающая на принципе пушечного сближения двух подкритических полусфер 235U или 239Ри. Атомная бомба является детонатором и служит для зажигания термоядерного горючего [8].

Надо сказать, что для начального рассмотрения это вполне разумная схема.
Интересно сравнить эту схему со схемами, уже опубликованными в открытой печати, которые рассматривали А.Д. Сахаров и В.Л. Гинзбург в 1948 и 1949 гг.

Приведем цитату из статьи Г.А. Гончарова [1], в которой содержатся данные из уже рассекреченных архивных материалов атомного проекта СССР: "Обратившись в отчете [10] к системам, которые могут представлять практический интерес, В.Л. Гинзбург изложил оценки эффективности конструкции, состоящей из атомной бомбы, окруженной слоем дейтерия, заключенным в оболочку, Он отметил возможность успешной замены жидкого дейтерия в такой системе на тяжелую воду, а также сделал важное замечание: "Можно обсудить также "выгорание" смесей, содержащих литий-6 (с целью использования тепла реакции 6Li + n = T + 4He + 4,8 МэВ), уран-235, плутоний-239 и т.д." Так В.Л. Гинзбург пришел к идее применения в качестве термоядерного горючего дейтерида лития-6."

Подчеркнем справедливости ради, что использование твердого химического соединения (брикета) 6LiD в качестве термоядерного горючего предложено В.Л. Гинзбургом в марте 1949 г., а О.А. Лаврентьевым — в июле 1950 г. Этим расставлены приоритеты. По понятным причинам можно утверждать, что оба автора пришли к этой идее независимо. Американцы пришли к использованию 6LiD вместо жидкого дейтерия значительно позднее.

Как приведено в [1], в июне 1951 года Э. Теллер и Ф. Де-Гоффман выпустили отчет, посвященный эффективности применения дейтерида лития-6 в новой схеме сверхбомбы. Впервые американцы применили твердое химическое соединение 6LiD в испытании "Браво" 1 марта 1954 г. Еще в испытании "Майк" 1 ноября 1952 г. на острове Эниветок в качестве основного термоядер¬ного горючего использовался жидкий дейтерий. Взрывное устройство было не транспортабельно, весило около 80 тонн и дало мощность 10 млн тонн тротилового эквивалента.

Что касается схемы водородной бомбы "имплозивного" типа с дейтеридом лития-6 в центре сферы, приведенной О.А. Лаврентьевым в [8, стр. 18], то о ней можно сказать следующее. Ее, видимо, следует отнести к категории "атомных бомб с термоядерным усилением".

Приведенная в [8] схема, конечно, недостаточна для оценки ее значимости в тот период (1950 г.).

Дело в том, что в приведенной схеме не хватает многих деталей, от которых существенно зависит, насколько она может быть работоспособной и эффективной. Не приведены характерные размеры, массы, радиусы; не рассмотрена последовательность физических ядерных процессов, происходящих в результате имплозии взрывчатых веществ. А ведь режимы работы подобной системы могут быть совершенно разными в зависимости от заложенных исходных параметров.

Следует сказать, что с позиций сегодняшнего дня, при наличии быстродействующих ЭВМ и соответствующих математических программ, эффективность подобных простейших систем может быть определена в считанные минуты (раньше на это требовалось несколько месяцев ручной работы большого коллектива математиков-лаборантов). Теперь в короткий срок можно провести оптимизацию такой системы на ЭВМ, проварьировав множество параметров: размеры, массы, расположение сферических оболочек, наличие других конструктивных элементов и т.д.

Заметим, что физические идеи, заложенные в приведенных принципиальных физических схемах [8], и сейчас используются во многих боеприпасах, находящихся в ядерных арсеналах. Другой вопрос, что в зависимости от конкретных военно-технических задач, поставленных различными родами войск, внутренняя и внешняя дополнительная начинка может меняться, да и после¬довательность физических процессов, протекающих при взрыве водородной бомбы, тоже может меняться. Здесь уже авторам-разработчикам не обойтись без дополнительных тонкостей, хитростей, научной интуиции и смекалки. И это приводит иной раз к поразительным результатам!

Поэтому оценку новизны и значимости приведенных схем водородных бомб в тот период (50-е годы) можно сделать только при конкретном и более подробном рассмотрении первоисточников.

Как было сказано выше, если смотреть с позиций 2001 г., то, конечно, приведенные в 1950 г. О.А. Лаврентьевым физические схемы водородных бомб можно считать относительно примитивными. Однако подчерк¬нем, что на ряд перспективных физических идей О.А. Лаврентьевым все же было указано в его схемах 1950 г. с острова Сахалин независимо от других авторов и достаточно прозорливо.

Прежде всего это относится к использованию твердого химического соединения (брикета) 6LiD в качестве основного горючего в водородных бомбах, хотя прио¬ритет в этом вопросе принадлежит В.Л. Гинзбургу. Кстати, в своих предложениях О.А. Лаврентьев называет термоядерную бомбу не водородной, а литиево-водородной, что, по-видимому, более точно отражает ее содержание.

Не мог, конечно, отдельный, изолированный на острове Сахалин человек знать великое множество термоядерных реакций на изотопах лития и водорода и их сечений в зависимости от температуры! Лишь некото¬рые, и не самые главные, реакции в то время были опубликованы.

Экспериментальные сведения о конкретных термоядерных реакциях и их сечениях взаимодействия в зависимости от температуры (энергии) могли быть получены только в больших научных коллективах физиков на дорогостоящих экспериментальных физических установках. В то время, конечно, все это было засекречено. Эти обстоятельства следует принимать во внимание при оценке и первой, и второй идеи из предложений О.А. Лаврентьева 1950 г.

Удивительно, конечно, что эти принципиальные схемы по УТС, водородной бомбе и использованию дейтерида лития-6 в качестве основного термоядерного горючего предложил молодой человек, находившийся в то время (1950 г.) на практически "необитаемом" острове.

skroznik

28.10.2010, 14:11

5. Заключение

В настоящей статье сделана попытка на основе некоторых открытых публикаций и архивных материалов дать анализ исторических событий в их хронологической последовательности, касающихся возникновения первых идей и предложений по исследованию и созданию энергетических промышленных установок в СССР, использующих в своей основе управляемую термоядер¬ную реакцию синтеза тяжелых изотопов водорода — дейтерия и трития, а также дать анализ некоторых событий, связанных с историей создания водородной бомбы.

В положительных отзывах А.Д. Сахарова и И.Н. Головина о работах О.А. Лаврентьева 1950 г. отмечается его приоритет в постановке вопроса в СССР о создании энергетических промышленных установок, использующих УТС. Архивные материалы только подтвердили рассказы О.А. Лаврентьева, А.Д. Сахарова, Я.Б. Зельдовича и И.Н. Головина.

О принципиальных схемах водородных бомб, приведенных в [8] О.А. Лаврентьевым, следует сказать, что для начального рассмотрения они вполне разумны и в них заложены определенные физические идеи и возможности. Однако оценку их новизны и значимости в тот период (50-е годы) можно сделать только при конкретном и более подробном рассмотрении первоисточников.

По поводу предложений об использовании в качестве термоядерного горючего в водородной бомбе твердого химического соединения 6LiD укажем, что приоритет определенно принадлежит В.Л. Гинзбургу (конец 1948 г.-начало 1949 г.). О.А. Лаврентьев сделал такое предложение на полтора года позднее (независимо), а американцы, по имеющимся у нас публикациям, к этому вопросу подошли в середине 1951 года, а первое испытание водородной бомбы с дейтеридом лития-6 "Браво" провели 1 марта 1954 г.

Таким образом, по имеющимся архивным и открытым материалам можно сделать вывод, что роль О.А. Лаврентьева в инициировании работ по термоядерному синтезу в СССР вполне заслуживает соответствующего исторического упоминания.

Список литературы

Гончаров Г А УФН166 1095 (1996)
Визгин В П УФН 169 1363 (1999)
Гончаров Г А, Рябев Л Д УФН 171 79 (2001)
Негин Е А и др. Советский атомный проект: Конец атомной монополии. Как это было... (Под ред. Г Д Куличкова) (Саров: РФЯЦ-ВНИИЭФ, 2000)
Михайлов В Н (Гл. ред.) Создание первой советской ядерной бомбы (М.: Энергоатомиздат, 1995)
Хочешь мира — будь сильным: сборник материалов конференции по истории разработок первых образцов атомного оружия. (Научный консультант Е А Негин) (Арзамас-16: Изд-во РФЯЦ-ВНИИЭФ, 1995)
Феоктистов Л П Оружие, которое себя исчерпало (М.: Россий¬ский комитет "Врачи мира за предотвращение ядерной войны", 1999)
Лаврентьев О.А., Препринт ИОФРАН №8 (М.:ИОФРАН, 1993)
Смит Г Д Атомная энергия для военных целей. Официальный отчет о разработке атомной бомбы под наблюдением правите¬льства США (М.: Трансжелдориздат, 1946)
Сахаров А Д Воспоминания Т. 1 (М.: Права человека, 1996)
Тамм И Е "Теория магнитного термоядерного реактора" Ч. I, III, в сб. Физика плазмы и проблема управляемых термоядерных реакций (Отв. ред. М А Леонтович) Т. 1 (М.: Изд-во АН СССР, 1958) с. 3,31
Сахаров А Д "Теория магнитного термоядерного реактора" Ч. II, в сб. Физика плазмы и проблема управляемых термо-ядерных реакций (Отв. ред. М А Леонтович) T.l (М.: Изд-во АН СССР, 1958) с. 20
Шафранов В Д УФН 171 877 (2001)
Фелл Н "В поисках ловкого хода" Атомная техника за рубежом (8) 22 (1999) [Fell N Nucl. Eng. Intern. 44 (535) 27 (1999)]
Кадомцев Б Б УФН 166 449 (1996)
Путвинский С В УФН 168 1235 (1998)
Bethe Н A, Critchfield С Г Phys. Rev. 54 248 (1938)

Ястребок

28.10.2010, 14:11

Интересно, спасибо.

skroznik

28.10.2010, 14:15

СВЕРХСЕКРЕТНЫЙ ФИЗИК ЛАВРЕНТЬЕВ (http://www.peoples.ru/science/physics/lavrentiev/)

Весной 1956 года молодой специалист с необычной судьбой приехал в наш город с отчетом о теории электромагнитных ловушек, который он хотел показать директору института К.Д. Синельникову. Но Харьков не Москва. Изобретателя УТС вновь поселили в общежитие, в комнату, где проживало одиннадцать человек. Постепенно у Олега появились друзья и единомышленники, и в 1958 году в ХФТИ была сооружена первая электромагнитная ловушка.

- В конце 1973 года я послал в Госкомитет по изобретениям и открытиям заявку на открытие "Термоизоляционный эффект силового поля", - рассказывает Лаврентьев. - Этому предшествовали длительные поиски моей первой сахалинской работы по термоядерному синтезу, которую требовал Госкомитет. На запрос мне тогда ответили, что секретные архивы пятидесятых годов уничтожены, и посоветовали обратиться за подтверждением существования этой работы к ее первому рецензенту. Андрей Дмитриевич Сахаров прислал справку, которая подтверждала существование моей работы и ее содержание. Но Госкомитету нужно было то самое рукописное сахалинское письмо, которое кануло в Лету.

Но вот наконец в 2001 году в августовском номере журнала "Успехи физических наук" появляется цикл статей "К истории исследований по управляемому термоядерному синтезу". Здесь впервые подробно рассказано о деле Лаврентьева, помещена его фотография из личного дела полувековой давности и, самое главное, впервые представлены найденные в Архиве Президента Российской Федерации документы, которые хранились в особой папке под грифом "Сов. секретно". В том числе и предложение Лаврентьева, отправленное с Сахалина 29 июля 1950 года, и августовский отзыв Сахарова на эту работу, и поручения Л.П. Берии... Эти рукописи никто не уничтожал. Научный приоритет восстановлен, имя Лаврентьева заняло свое настоящее место в истории физики.

Ученый совет ХФТИ после публикации в журнале "Успехи физических наук" единогласно принял решение ходатайствовать перед ВАК Украины о присуждении Лаврентьеву докторской степени по совокупности опубликованных научных работ - их у него свыше ста. Украинский ВАК отказал.

skroznik

28.10.2010, 14:16

«Его нет, я его больше не боюсь.
И я больше заниматься этим делом не буду»

(Ландау и атомная бомба)

Академик И. М. Халатников

СПЕЦПРОБЛЕМА В ИНСТИТУТЕ ФИЗПРОБЛЕМ

В аспирантуре у Ландау я должен был начать учиться летом 1941-го. Но уже конец войны я встретил начальником штаба зенитного полка. Неизвестно, сумел бы я вернуться в физику, не прогреми американские атомные взрывы. Советским руководителям было ясно, кому адресован гром, и поэтому Капице удалось объяснить, что физики стали важнее артиллеристов.

Меня отпустили, в сентябре 1945-го я приехал в Институт физических проблем и занялся физикой низких температур. До следующего лета никаких разговоров об атомном проекте до меня не доходило.

В августе 1945 года, как теперь стало известно, был создан Спецкомитет под председательством Берии для создания атомной бомбы в СССР. В комитет вошли, в частности, Капица и Курчатов. Однако вскоре Капица испортил отношения с председателем. Это непростая история. Капица в 1945 году пожаловался Сталину на то, что Берия руководит работой комитета «как дирижёр, который не знает партитуры». И попросил освободить его от членства в этом комитете. По существу, он был прав — Берия не разбирался в физике. Но сейчас ясно, что и Капица раздражал Берию, говоря: «Зачем нам идти по пути американского проекта, повторять то, что делали они?! Нам нужно найти собственный путь, более короткий». Это вполне естественно для Капицы: он всегда работал оригинально, и повторять работу, сделанную другими, ему было совершенно неинтересно.

Но Капица не всё знал. У Лаврентия Павловича в кармане лежал чертёж бомбы — точный чертёж, где были указаны все размеры и материалы. С этими данными, полученными ещё до испытания американской бомбы, по-настоящему ознакомили только Курчатова. Источник информации был столь законспирирован, что любая утечка считалась недопустимой.

Так что Берия знал о бомбе в 1945 году больше Капицы. Партитура у него на самом деле была, но он не мог её прочесть. И не мог сказать Капице: «У меня в кармане чертёж. И не уводите нас в сторону!» Конечно же Капица был прав, но и Берия был прав.

Сотрудничество Капицы с Берией стало невозможным. К этому огню добавлялся ещё и кислород. Капица изобрёл необыкновенно эффективный метод получения жидкого кислорода, но с воплощением научных идей у нас всегда было сложно. Этим воспользовались недруги, обвинившие его во вредительстве. Над Капицей нависли серьёзные угрозы. И письмо Сталину он писал с расчётом, что его отпустят из Кислородного комитета, из Спецкомитета по атомным делам, а институт ему оставят. Написав жалобу на Берию, он, конечно, сыграл азартно, но в каком-то смысле спас себе жизнь — Сталин не дал его уничтожить, скомандовав Берии: «Делай с ним, что хочешь, но жизнь сохрани». Осенью 1946 года Капицу сместили со всех постов, забрали институт и отправили в подмосковную ссылку — как бы под домашний арест.

http://s010.radikal.ru/i313/1010/32/9509010c7da0.jpg (http://www.radikal.ru)

Л. Д. Ландау и П. Л. Капица на Николиной Горе, 1948 год.
Л. Д. Ландау был одним из немногих, кто не боялся посещать Петра Леонидовича на Николиной Горе в его опальные годы.

Начало атомной эры в Институте физпроблем я запомнил очень хорошо. Как-то в июле или августе я увидел, что Капица сидит на скамеечке в саду института с каким-то генералом. Сидели они очень долго. У Капицы было озабоченное лицо. Мне запомнилось на всю жизнь: Капица, сидящий с генералом в садике.

После смещения Капицы в институте воцарился генерал-лейтенант Бабкин. Официально он назывался уполномоченным Совета министров, фактически был наместником Берии (до того служил министром госбезопасности в какой-то среднеазиатской республике). Директором института назначили А. П. Александрова. Он переехал из Ленинграда и вселился в коттедж Капицы. Других деликатных ситуаций в связи с переменой руководства, пожалуй, не возникало. Анатолий Петрович был очень доброжелательный человек и сохранил атмосферу, созданную в институте Капицей.

Бабкин не отсиживался в своём кабинете, посещал все собрания, даже встал на партийный учёт в институте. И перестройка института шла под его контролем. А подбор кадров, как известно, — одна из важнейших задач «компетентных» органов.

СМЕРТЬ МАРШАЛА ЧОЙБАЛСАНА

В то время был у нас молодой аспирант (ныне академик) — Алёша Абрикосов. Ландау хотел оставить в институте этого талантливого молодого человека и пошел к А. П. Александрову, чтобы договориться. Алёше предстояло через полгода или год защищать диссертацию. Но вскоре А.П. сообщил Ландау: «Абрикосова оставить нельзя, возражает Бабкин».

Дело в том, что у матери Абрикосова было отчество Давидовна. Отец Абрикосова — академик, известный патологоанатом. Мать — тоже патологоанатом, но не столь высокого ранга. Бабкин объяснил Александрову, что раз отчество матери — Давидовна, то из этого следует, что Абрикосов, по-видимому, племянник Льва Давидовича Ландау и поэтому оставлять его в институте никак нельзя. Абрикосов стал устраиваться в Институт физики Земли и даже успел сделать хорошую работу по внутреннему строению планеты Юпитер — классическое исследование по металлическому водороду.

Но тут вдруг в газете «Правда», на первой странице, появляется огромный некролог с портретом маршала Чойбалсана, вождя монгольского народа. Некролог, естественно, подписан вождями нашего народа. И, как было принято, дополнялся медицинским заключением.

Если вы доберётесь до подшивки «Правды» за 1952 год, то узнаете, что 14 января в СССР прибыл маршал Чойбалсан в сопровождении своего заместителя Шарапа, супруги Гунтегмы и так далее. Маршал был очень болен и спустя две недели после приезда скончался. Под медицинским заключением о смерти стояли, среди многих других, подписи обоих патологоанатомов Абрикосовых. Мать Абрикосова допустили к исследованию трупа Чойбалсана! Это произвело такое впечатление на Бабкина, что назавтра он дал разрешение взять сына Абрикосова в институт. Таким образом, газетная публикация повлияла на развитие советской теоретической физики.

АТОМНАЯ БОМБА В ИФП

В декабре 1946 года в Лаборатории № 2 (как называли тогда Институт атомной энергии) был запущен первый советский реактор. С этого началось создание нашей атомной промышленности и научных центров для работ над Бомбой. Физики, привлечённые к атомному проекту, имели право продолжать и свои мирные исследования — в отличие от американских специалистов, которые были изолированы от всего мира и на время полностью прекратили научную деятельность. За годы атомного проекта наша физика не потеряла позиций в науке. Например, в физике низких температур — Институт физпроблем как был лидером в мировой физике, так и остался. Мы печатали статьи в научных журналах, я сделал обе диссертации по физике низких температур — кандидатскую и докторскую.

Теперь, как Это начиналось у нас. В декабре 1946 года меня перевели из аспирантов в младшие научные сотрудники, и Ландау объявил, что я буду заниматься вместе с ним атомной бомбой. В это время в теоротделе Ландау было всего два сотрудника: Е. М. Лифшиц и я. Задача, которую поручил нам Ландау, была связана с большим объёмом численных расчётов. Поэтому при теоротделе создали вычислительное бюро: 20–30 девушек, вооружённых немецкими электрическими арифмометрами, во главе с математиком Наумом Мейманом.

Первая задача была рассчитать процессы, происходящие при атомном взрыве, включая (как ни звучит это кощунственно) коэффициент полезного действия. То есть оценить эффективность бомбы. Нам дали исходные данные, и следовало посчитать, что произойдёт в течение миллионных долей секунды.

Естественно, мы ничего не знали об информации, которую давала разведка. Должен сказать, что развединформация, опубликованная сейчас прессой (об этом писали газеты от «Правды» (16.7.92) до «Washington Post» (4.10.92), а также «Московский комсомолец» (4.10.92), «Независимая газета» (17.10.92)), произвела на меня огромное впечатление. Уж такие детали были описаны в этих донесениях! Но мы, повторяю, этого не знали. Да и всё равно, конечно, оставался вопрос, как это воплотить, как поджечь всю систему.

Рассчитать атомную бомбу нам удалось, упростив уравнения, выведенные теоретиками. Но даже эти упрощённые уравнения требовали большой работы, потому что считались вручную. И соответствие расчётов результатам первых испытаний (1949 год) было очень хорошим. Учёных осыпали наградами. Правда, я получил только орден. Но участникам уровня Ландау выдали дачи, установили всяческие привилегии — например, дети участников проекта могли поступать в вузы без экзаменов.

Сталин начал проект с важнейшего дела — поднял престиж учёных в стране. И сделал это вполне материалистически — установил новые зарплаты. Теперь профессор получал раз в 5–6 больше среднего служащего. Такие зарплаты были определены не только физикам, а всем учёным со степенями. И это сразу после войны, когда в стране была ужасная разруха... Престиж учёных в обществе так или иначе определяется получаемой заработной платой. Общество узнаёт, что учёные высоко ценятся. Молодёжь идёт в науку, поскольку это престижно, хорошо оплачивается, даёт положение.

Как мы относились к спецделу? О Ландау я скажу чуть позже, а сам я занимался всем этим с большим интересом. Моей задачей было служить координатором между Ландау и математиками. Математики получали от меня уравнения в таком виде, что о конструкции бомбы догадаться было невозможно. Такой был порядок. Но математикам и не требовалось этого знать.

Известно, что среди главных характеристик атомной бомбы — критическая масса, материал и форма «взрывчатки». В общем виде такую задачу никто и никогда до нас не решал. А мне удалось получить необычайной красоты интерполяционную формулу. Помню, Ландау был в таком восторге от этого результата, что подарил мне фотографию с надписью: «Дорогому Халату...», она у меня хранится до сих пор.

ЛИСТОК В КЛЕТКУ

К 1949 году в работе над водородной бомбой были достигнуты большие успехи в группе Игоря Евгеньевича Тамма. Андрей Дмитриевич Сахаров придумал свою идею номер один, как он её называет в своих воспоминаниях, Виталий Лазаревич Гинзбург придумал идею номер два. Эти идеи стали основой конструкции первой водородной бомбы.

Идея номер один произвела на меня огромное впечатление, я считал её просто гениальной, восхищался, как это Андрей Дмитриевич до такого додумался. Хотя она физически проста, и сейчас её можно объяснить школьнику. Идея номер два тоже кажется теперь очевидной. Зачем заранее готовить тритий, если можно производить его прямо в процессе взрыва?!

Мне совершенно ясно, что все разработки были сделаны у нас абсолютно независимо, что идея водородной бомбы, взорванной в 1953 году, была абсолютно оригинальной. Никаких чертежей на этот раз у Лаврентия Павловича в кармане не было.

К этому времени испортились отношения Ландау с Я. Б. Зельдовичем. Зельдович играл важную роль в Атомном проекте. Человек очень инициативный, он пытался договориться с А. П. Александровым о том, чтобы втянуть Ландау в решение ещё каких-то задач. Когда Ландау об этом узнал, то очень разозлился. Он считал, что Зельдович не имеет права без его ведома придумывать для него работу. Хотя они и не рассорились, но в области спецдела Ландау перестал с ним сотрудничать и вёл работы над водородной бомбой в контакте с А.Д. Сахаровым.

Расчёты водородной бомбы мы вели параллельно с группой А.Н. Тихонова в отделении прикладной математики у Келдыша. Задание на расчёты, которое нам дали, было написано рукой А. Д. Сахарова. Я хорошо помню эту бумажку — лист в клеточку, исписанный с двух сторон зеленовато-синими чернилами. Лист содержал все исходные данные по первой водородной бомбе. Это был документ неслыханной секретности, его нельзя было доверить никакой машинистке. Несомненно, такого варианта расчёта в 1950 году американцы не знали. Хорош он или плох, это другой вопрос, но они его не знали. Если и был в то время главный советский секрет, то он был написан на бумажном листке рукой Сахарова. Бумажка попала в мои руки для того, чтобы подготовить задания для математиков.

В «Воспоминаниях» Сахарова сказано, что в Институте прикладной математики как-то утеряли документ, связанный с водородным проектом. Малозначащую, пишет, потеряли бумажку. А начальник первого отдела — после того, как к нему приехал высокий чин из госбезопасности и с ним побеседовал, — покончил жизнь самоубийством. Андрей Дмитриевич приводит это как пример нравов: человек расстался с жизнью из-за того, что потерял малозначащую бумажку.

В действительности, я знаю, что потеряли — ту самую бумажку, которая у нас, в Институте физпроблем, в течение месяца или двух хранилась в первом отделе. Всего одна страничка. Я не раз держал её в руках и помню, как она хранилась: в специальных картонных обложках как документ особой важности.

Чтобы продолжить расчёты в группе Тихонова, эту бумагу переслали в отделение прикладной математики. И там утеряли. Андрей Дмитриевич к тому времени был уже на Объекте и, может быть, не знал, что именно пропало. А это была всего одна страничка, на которой значилась вся его идея — со всеми размерами, со всеми деталями конструкции и с подписью «А. Сахаров».

За время моей работы в спецпроекте я не помню других случаев утери каких-либо документов. Пропал всего один. Но какой!

Я знал об этом случае. И того человека из первого отдела помню — приходилось иметь с ним дело. Добродушный человек, средних лет, в военной форме без погон. Женщину, которая с ним работала, наказали, уволили. Не исключено, что бумажку эту сожгли по ошибке, — какие-то секретные бумаги, черновики постоянно сжигали. Может быть, она хранилась не так тщательно, как у нас, — всего лишь какая-то страница, да ещё написанная от руки.

НИЗКИЕ И ВЫСОКИЕ ТЕМПЕРАТУРЫ

Расчёт водородной бомбы оказался задачей на много порядков сложнее, чем атомной. И то, что нам удалось «ручным способом» такую задачу решить, — конечно, чудо. По существу, тогда произошла революция в численных методах интегрирования уравнений в частных производных, и произошла она в Институте физических проблем под руководством Ландау.

Главной тогда оказалась проблема устойчивости. И это было нетривиально. Математики в отделе у Тихонова считали, что проблемы устойчивости вообще нет, и высокому начальству докладывали, что мы выдумали несуществующую задачу. А если не думать об устойчивости, то в наших схемах вместо гладких кривых возникает «пила». У Тихонова эту пилу сглаживали с помощью лекала и т.д. Но таким способом достоверных результатов нельзя получить.

Я помню историческое заседание под председательством М. В. Келдыша, оно длилось несколько дней. Мы доказывали, что есть проблема и что мы её решили, а группа Тихонова доказывала, что никакой проблемы не существует. В результате пришли к консенсусу — высокое начальство приказало передать наши схемы в отдел Тихонова. Там убедились в достоинствах предложенных нами схем, поскольку мы сначала поставили вопрос об устойчивости, а потом нашли способ обойти трудности. Здесь сложно всё это объяснять. Но я бы сказал, что был придуман метод, как неизвестное будущее связать с прошлым и настоящим. Эти неявные схемы необычайно красивы. И они позволили нам считать быстро — не за годы, а за месяцы.

В 1952 году мы заканчивали расчёты по водородной бомбе, и я представил докторскую диссертацию по теории сверхтекучести. Эта защита оказалась связана со спецзадачей весьма интересным образом. Оппонентами у меня были Н. Н. Боголюбов, В. Л. Гинзбург и И. М. Лифшиц. Лучшую команду придумать невозможно. В 1946 году Боголюбов сделал классическую работу по теории сверхтекучести, он был ведущим экспертом в этой области. Кроме того, было нечто необычное в том, что я занимался сверхтекучестью в духе Ландау, а основным оппонентом пригласили Боголюбова — представителя совершенно другого направления, более математического, может быть, несколько оторванного от реальной физики, но совершенно оригинального, нетривиального. Боголюбов в это время находился на Объекте, его тоже привлекли к работе над водородной бомбой. Боголюбов был выдающийся математик, прекрасный теоретик, но не для таких прикладных задач. Его с трудом загнали на Объект, и, чтобы уехать оттуда на мою защиту, требовалось высокое разрешение. Ему не разрешили. Боялись, что приедет в Москву и не захочет вернуться на Объект. Но для защиты требовалось либо личное присутствие, либо письменный отзыв основного оппонента. Утро защиты, — а отзыва ещё нет. И только когда начался учёный совет, в зал вбежал Георгий Николаевич Флёров, человек, имевший, как известно, особое отношение к спецпроблеме, — с его письма Сталину всё и началось. Именно Флёров приехал с Объекта и привёз отзыв на мою диссертацию.

Это — пример того, какие доброжелательные отношения были в нашей среде.

Расчёты водородной бомбы к началу 1953 года были закончены. В том же году провели испытания. Совпадение с расчётами оказалось замечательным. К тому времени Сталин умер. Все участники получили награды. Сталинские премии. Кто удостоился Героя, кто — ордена, это были последние Сталинские премии.

Меня можно считать «сталинским учёным» — я получил первую Сталинскую стипендию и последнюю Сталинскую премию. В 1939 году были учреждены Сталинские стипендии для студентов — тоже для поднятия престижа науки. И в Днепропетровском университете я получил Сталинскую стипендию среди первых. Мама моя была очень горда, я стал необыкновенно богат, мог угощать девушек шоколадными конфетами.

ЛАНДАУ И БОМБА

В «Воспоминаниях» Сахарова описан его разговор с Я.Б. Зельдовичем. Прогуливаясь как-то по территории Объекта, Зельдович спросил его: «Знаете, почему Игорь Евгеньевич Тамм оказался столь полезным для дела, а не Ландау? — у И.Е. выше моральный уровень». И Сахаров поясняет читателю: «Моральный уровень тут означает готовность отдавать все силы «делу». О позиции Ландау я мало что знаю».

Я считаю абсолютно неуместным сравнивать участие в работах двух замечательных физиков и нобелевских лауреатов. То, что умел Ландау, не умел Тамм. Я могу категорически утверждать: сделанное Ландау было в Советском Союзе не под силу больше никому.

Да, Тамм активно участвовал в дискуссиях, был на объекте постоянно, а Ландау там не бывал ни разу. Ландау не проявлял инициативы по усовершенствованию своих идей — верно. Но то, что сделал Ландау, он сделал на высшем уровне. Скажем, проблему устойчивости в американском проекте решал известнейший математик фон Нейман. Это — для иллюстрации уровня работы.

Как известно из недавно опубликованной «справки» КГБ, сам Ландау своё участие ограничивал теми задачами, которые получал, никакой инициативы не проявлял. И здесь сказывалось его общее отношение к Сталину и к сталинскому режиму. Он понимал, что участвует в создании страшного оружия для страшных людей. Но он участвовал в спецпроекте ещё и потому, что это его защищало. Я думаю, страх здесь присутствовал. Страх отказаться от участия. Тюрьма его научила. А уж дальше — то, что Ландау делал, он мог делать только хорошо.

Так что внутренний конфликт у Ландау был. Поэтому, когда Сталин умер, Дау мне сказал: «Всё! Его нет, я его больше не боюсь, и я больше этим заниматься не буду». Вскоре меня пригласил И. В. Курчатов, в его кабинете находились Ю. Б. Харитон и А. Д. Сахаров. И три великих человека попросили меня принять у Ландау дела. И Ландау попросил об этом. Хотя к тому времени было ясно, что мы свою часть работы сделали, что ничего нового, интересного для нас уже не будет, но я, естественно, отказать не мог. Скажу прямо, я был молод, мне было 33 года, мне очень льстило предложение, полученное от таких людей. Это ведь как спорт, затягивает, когда начинаешь заниматься каким-то делом, когда что-то внёс в него, придумал, то увлекаешься и начинаешь любить это дело. Я принял от Ландау его группу и вычислительное бюро.

ВОЗВРАЩЕНИЕ КАПИЦЫ

После ухода со сцены Берии возникла совершенно очевидная проблема — Капице следует вернуть институт. Вопрос обсуждали в институте, обсуждали и наверху, в Политбюро. Но имела место сильная оппозиция людей, причастных к атомным делам, — Малышева, Первухина. Может быть, они не хотели, чтобы Капица имел отношение к этой деятельности. Он был, по их представлениям, полудиссидент. В ЦК решили не отдавать институт Капице.

И тут я проявил инициативу, побежал к Ландау и сказал: «Дау, дело плохо. Нужно писать коллективное письмо физиков». Мы написали письмо на имя Хрущёва, в котором обосновывали необходимость возвращения института Капице. Может быть, это было первое письмо в истории нашей страны, в котором интеллигенция коллективно обращалась к правительству.

Письмо, подписанное двенадцатью известными физиками — академиками и членкорами, — произвело впечатление. Но вернуть институт Капице удалось дорогой (для меня лично) ценой. Мою группу, занимающуюся бомбой, вместе с вычислительным бюро передали в Институт прикладной математики. Это было для меня личной трагедией, я привык к атмосфере уникального заведения. К тому же физику в математическом институте найти место было нелегко... Наконец, в работе, связанной с ядерным оружием, интересных проблем для физиков уже не осталось.

Я пожаловался на свою судьбу Курчатову, написал письмо А.П. Завенягину, министру Средмаша. Написал, что как физик я сделал всё, что мог, и не вижу, чем ещё могу быть полезен атомной программе. Мне разрешили вернуться. С высокой должности заведующего лабораторией я вернулся в ИФП на должность старшего научного сотрудника. Но был счастлив, что могу работать рядом с Ландау и Капицей.

http://s61.radikal.ru/i171/1003/b5/e2c00e1dd35ft.jpg (http://radikal.ru/F/s61.radikal.ru/i171/1003/b5/e2c00e1dd35f.jpg.html)

Ландау работает - именно в такой позе сделано подавляющее число работ Ландау.
_______________________________________________________________________________

http://i41.fastpic.ru/thumb/2012/0912/b6/a5b389c31bbd35b65aabe4fbdcd202b6.jpeg (http://fastpic.ru/view/41/2012/0912/a5b389c31bbd35b65aabe4fbdcd202b6.jpg.html)

Ландау с ближайшими своими учениками. По правую руку от него сидит автор - Халатников. Между прочим, войну он закончил в звании полковника...
А перед самой войной закончил Днепропетровский Государственный университет имени 300-летия воссоединения Украины с Россией (учился в одной группе с моим будущим школьным учителем математики). За границу не уехал - до конца оставался директором Института теоретичесмкой физики имени Ландау - до сих пор этот институт в десятке сильнейших институтов мира (по американской табели о рангах). Рядом с Халатом сидит Леша Абрикосов - ныне нобелевский лауреат. Между ними стоит Пит - Лев Петрович Питаевский - академик, закончивший знаменитый курс терфизики Ландау - учебника всех теоретиков мира. Справа от Питаевского стоит Семен Соломонович Герштейн (случайно не расстрелянный Сталиным) - много лет спустя великий Ричард Фейнман признает приоритет работ Герштейна над его работами, за которую он получил нобелевскую премию...

skroznik

28.10.2010, 14:21

Меня спасла водородная бомба (http://ufn.ru/dates/2001_gin/ginz.pdf)

Интервью газеты "Век" с В.Л. Гинзбургом

Один наш известный физик рассказывал, как единственный раз в жизни побывал в коммунизме. Это была поездка в США вместе с Виталием Лазаревичем Гинзбургом. Знаменитого академика встречали, как живого классика, легенду. Казалось, он только подумает, а американцы уже исполняют. Гинзбург считается основоположником многих направлений современной физики, его имя — одно из самых цитируемых в разных областях науки. Он обладает, кажется, всеми мыслимыми регалиями: лауреат самых престижных премий, член наиболее авторитетных иностранных академий. Научный семинар Гинзбурга уже почти полвека остается уникальным в своем роде.

Введение

— Виталий Лазаревич, работа физика, а тем более теоретика, для простого читателя — заумь, дебри. Он вряд ли представляет, зачем изучать, к примеру, нейт¬ронные звезды или сегнетоэлектрики. Но почему в длин¬ном перечне наиболее важных своих работ вы не упоминаете водородную бомбу? Академик Сахаров говорил, что именно вам принадлежит одна из двух идей, благодаря которым и стало реальностью советское термоядерное оружие. Значение этой работы способен оценить любой, даже далекий от науки человек.

— В 1948 году группа академика Тамма была привлечена к работам по водородной бомбе. Мы вели исследования параллельно с коллективом, возглавляемым академиком Зельдовичем.

"Бомба" в жизни мне здорово помогла. В то время я был обвинен в низкопоклонстве и космополитизме — преклонении перед зарубежной наукой. Думаю, мне вообще не сносить бы головы, но повезло — призвали делать оружие, важное для государства. И это несмотря на то, что жена по нелепейшему обвинению находилась в ссылке.
Для Сталина, когда "прижимало", "мозги" были важнее идеологии. Впрочем, довольно скоро, опять же из-за жены, меня вывели из группы. Но главное, что борцы с космополитизмом от меня отстали.

В курсе вы или нет, как попал к нам Андрей Дмитриевич Сахаров? Ему негде было жить, и директор нашего Физического института Сергей Иванович Вавилов сказал: "Включите Сахарова в группу, может, под это дело выбьем ему комнату".

Андрей Дмитриевич придумал конструкцию бомбы, так называемую "слойку", которая сжимает "горючее" и инициирует взрыв, а я — это самое "горючее". И хотя уже после смерти Сталина за эту работу я получил Госу-дарственную премию, но с научной точки зрения она все же не слишком высокого уровня. В общем, повезло.

Говорят, выдающимся математиком надо родиться. А как становятся физиками-теоретиками! Вы были в детстве вундеркиндом?

— Нет. Если честно, даже был туповат. В 15 лет мучительно выбирал жизненный путь. От семьи особой помощи не было. Мать умерла, когда мне было 4 года, отец старше меня на 53 года, наукой он не интересовался. К счастью, еще в школе появилась тяга к физике. Но на физфак МГУ поступил только со второго раза.

А физиком-теоретиком я стал случайно. Конечно, был отличником, но у меня плохие математические способности. Считал, что с такой "математикой" теоретик из меня никакой, поэтому решил заниматься оптикой. И вот у меня родилась идея, с которой пришел к Игорю Евгеньевичу Тамму, который преподавал на физфаке. Знаменитый ученый отнесся к умозаключениям вчерашнего студента с неподдельным интересом.

Он заразил меня, страдающего комплексом неполноценности, своим энтузиазмом. Я был окрылен, начал новую жизнь.

Урок Тамма — самый главный в моей жизни. Понял, как важна для начинающих благожелательная поддержка, форма взаимоотношений. Когда после Тамма я возглавил теоретический отдел Физического института, стремился сохранить эту атмосферу. За все годы здесь никогда не было склок, случая, чтобы кто-то из руководителей подписался под чужой работой. И Тамм, и другой мой учитель Ландау иногда отказывались ставить фамилию, даже если их вклад в исследования был существенным и они, по сути, имели на это право. Надеюсь, меня не смогут в этом упрекнуть, ведь большинство моих работ написано без соавторов.

Сегодня, когда многие ученые стремятся на Запад, из 70 сотрудников теоретического отдела лишь несколько в длительных командировках. Конечно, зарубежный институт предлагает приличные деньги, но за все надо "расплачиваться": работать на шефа, делать его тему. У теоретиков ФИАНа всегда действовал негласный закон: творческая свобода без каких-либо условий и ограничений. Каждый вправе выбирать любую тему, даже если руководитель относится к ней прохладно.

Ландау смеялся над словом "ученый"

— Другой ваш учитель, Ландау, — человек совсем иного склада, нежели Тамм. Он был яркой, неординарной лично-стью, о нем написано, пожалуй, больше, чем о любом другом физике. Чем лично для вас он был интересен?

— Не буду повторять общеизвестное, что это выдающийся Ученый и Учитель с большой буквы. Помню, сам Дау смеялся над словом "ученый": "Кот ученый — я
понимаю, а просто ученый — это что?" Лучше уж "научный работник", "физик".

Близко общаясь с Ландау, я много думал о его феномене, о пределах возможностей человека, об огромных резервах мозга. И еще необычность Ландау проявлялась, если можно так выразиться, в его биологии. Поражала его физическая хрупкость, ведь он не мог поднять более 10 кг. Это сыграло роковую роль в катастрофе, погубившей Ландау. При столкновении автомобилей яйца, лежавшие в машине, где ехал физик, остались совершенно целыми, он же оказался буквально разбит.

Ландау был резким, мог обидеть человека. Помню, пару раз он меня, как говорится, "бил мордой об стол". Но я понимал, что это не ругань начальства, не желание унизить. Просто Ландау не считался с правилами поведения. Кстати, оба раза по существу вопросов он был прав. И еще с Дау невозможно было спорить. Допустив ошибку, он никогда явно этого не признавал, а просто тут же менял мнение. Мне хотелось насладиться радостью "победы" над Учителем, поэтому несколько раз во время спора брал с него "расписки" — фиксировал его позицию и просил завизировать.

Многие считают, что Гинзбург, или, как его зовут в институте, ВЛ, давно претендует на Нобелевскую премию, но мешает задиристый, независимый характер. Скажем, когда целыми институтами подписывали письма, где клеймили сотрудника его отдела, предателя родины Сахарова, Гинзбург категорически отказался ставить под "коллективками" свою фамилию. Когда стали раздаваться голоса, что Сахаров отошел от научной работы и его надо лишить звания академика, именно отдел инициировал публикации статей опального ученого. Или такой незначительный, но очень характерный эпизод. На представительном академическом форуме Гинзбургу при большом стечении публики от имени Президента Академии вручили пригласительный билет на банкет. ВЛ выпалил: "Идиоты, сегодня матч Бразилия-СССР".

— В среде физиков Вас с юмором иногда называют последним динозавром, диплодоком нашего времени, имея в виду универсализм. Говорят, что нет области теоретической физики, которой бы вы не занимались: сверхпроводимость, астрофизика, квантовая электродинамика, общая теория относительности. Как удается совместить, казалось бы, несовместимое?

— Одно из условий успеха в науке — широта взглядов. Нередко бывает, что какая-то ассоциация или информация совсем из другой области порождает идею и становится определяющей для всей последующей жизни.

Многотемье я не считаю ни плюсом, ни минусом. За быстрый переход от одной темы к другой приходится платить. Наверное, постоянная концентрация на одной проблеме могла бы привести к большей глубине. Но универсальных правил и рецептов нет.

— Многих интересует, как совершаются открытия. Менделеев увидел таблицу во сне. Советский физик Аркадий Мигдал рассказывал, что надо довести себя до состояния почти транса или экстаза. А как это происходит у вас?

— Увы, мне ничего выдающегося не приснилось, в транс себя не вводил. Когда был моложе, использовал метод "мозгового штурма". Давал себе полчаса, чтобы придумать какой-то новый эффект. И иногда удавалось. Конечно, это были не выдающиеся озарения, но вполне приличные идеи. Вообще великим ученым себя не считаю.

— Ландау очень увлекался классификацией великих физиков. Есть у вас подобный рейтинг?

— На первое место ставлю Эйнштейна, затем Ньютона, Галилея, Бора, Максвелла. Эйнштейн — это что-то фантастическое, он занимает первое место не только в истории науки, но и во всей культуре человечества. Уважение вызывают его человеческие качества, гражданская позиция.

И еще поражает, как эксперт патентного бюро, который трудился по восемь часов шесть дней в неделю, мог в 1905 году создать одну за другой специальную теорию относительности, теорию квантов и теорию броуновского движения.

Эйнштейна ставил на первое место в своей классификации и Ландау. Кстати, я никогда не спрашивал его, какую строчку он отводил мне. Считал бестактным, а может, боялся получить "бесклассную" оценку.

Коллеги отмечают фантастическую работоспособность ВЛ, у него около 400 научных публикаций. Говорят, что одной теории сверхпроводимости хватило бы, чтобы навсегда вписать его имя в историю науки. Уравнение Гинзбурга-Ландау и критерий Гинзбурга в теории фазо-вых переходов едва ли не самые цитируемые в разных областях теоретической физики. Он стоял у истоков радио-и гамма-астрономии, науки о происхождении космических частиц, объяснил на основе квантовой теории эффект Вавилова-Черенкова, за который советские ученые получили Нобелевскую премию, разработал теории ферромагнетиков, сверхтекучести, внес большой вклад в теорию "черных дыр".

Наша наука в ужасающей ситуации

— XX век был веком науки, основой мировоззрения — безоглядная вера в прогресс. Сегодня многие, в частности, представители интеллигенции, обвиняют науку во всех грехах, называют виновницей экологического, энергетического, духовного кризисов. Как вам такие утверждения?

— Категорически не согласен. Именно науке удалось решить основные биологические и жизненные проблемы людей. Только один пример: в Древнем Риме средняя
продолжительность жизни — 27 лет, а сейчас — около 70.

Жизнь стала во много раз удобней и безопасней. Другое дело, что современный человек видит перед собой не безмятежную "зеленую лужайку", а новые проблемы. Кому-то мерещатся апокалиптические картины, катастрофы, потопы. И находят виновного — науку. Но не она виновата, что ее достижения порой используются во вред. Это проблема общества, его нравственности. Выход из кризисов может предложить только наука. Опыт человечества показывает: надеяться больше не на что.

— Сегодня познание Вселенной, фундаментальных законов мироздания поглощает фантастические суммы, например сверхмощные ускорители обходятся в миллиарды долларов. Звучат голоса, что надо умерить аппетиты физиков, удовлетворяющих любопытство за счет человечества.

— Раскрытие наиболее сокровенных тайн Природы сегодня стоит весьма дорого. Однако только так и можно совершить прорывы к принципиально новым знаниям, которые многократно окупаются. А вот что должно действительно возмущать человечество, так это вбухи¬вание гигантских сумм в ракеты, боеголовки, химическое оружие!

— Говорят, в СССР была великая наука. Но есть и иное мнение. Если учесть, что в ней работали 25 % всех ученых мира, а 80% разработок ориентировано на оборонную тематику, окажется, что ее кпд крайне низок. А сегодня раздаются голоса, что академия самоустранилась от проблем общества, не высказывается по наиболее больным вопросам. Или это несправедливые упреки?

— Да, у советской науки был оборонный крен, но там, где безграмотные большевики не мешали работать, был достигнут мировой уровень, а где-то превзойден. Прежде всего имею в виду физику.

Не согласен, что академия устранилась от проблем общества, хотя, конечно, могла быть более активной. Но поймите, российская наука сейчас в ужасающей ситуации. Назову лишь зарплату научного работника: академик — 4 тысячи рублей, доктор наук — 2 тысячи, кандидат — вообще мизер. Естественно, что люди смотрят за рубеж. Особенно тревожит молодежь. Я возглавляю кафедру в физтехе, так вот, более половины выпускников уезжает. По сути, куем кадры для США.

На научных семинарах вижу, как снизилась активность, в глазах нет прежнего горения. В чем дело? Не знаю. Может, причина в том, что физика потеряла престиж в обществе. Нет ощущения, что творишь что-то великое.

Нас объявили "держимордами"

— Причиной кризиса науки называют недостаток финан-сирования. Но только ли в этом дело? По сути, ничем закончились попытки ее реформировать. Давно предла-гается для привлечения молодежи в науку интегрировать институты и вузы, как это сделано в США, где львиная доля исследований выполняется в университетах.

— Конечно, в работе академии немало недостатков, но считаю, что ситуация улучшится только при общем подъеме экономики в стране. Тогда на науку появится спрос. А организаторские меры, реформаторство играют второстепенную роль, нередко приносят больше вреда, чем пользы.

Разобщение науки и образования сложилось в России исторически еще со времен Ломоносова. Но теперь все ломать, реорганизовывать было бы вредно. Все не так печально, ведь наши ведущие ученые преподают в вузах, привлекают студентов к научной работе. Было бы у молодежи желание...

— Вы немало сил потратили на борьбу с лженаукой. Но сколько ученые ее ни развенчивают, она, кажется, неистребима. А может, она помогает людям жить в этом рациональном мире и следует простить людям эту слабость?

— Категорически не согласен. Тот, кто всерьез верит в гороскопы и прочую чепуху, может испортить себе жизнь. Пропаганда бредовых представлений уводит людей от подлинной картины мира.

— У нас нередко лженаукой объявляют не только астрологию и телепатию, но и исследования серьезных ученых. Так можно с водой и младенца выплеснуть...

— "Революционеры" от лженауки твердят, что их идеи подвергаются гонениям, вспоминают Коперника и Галилея, преследования генетики и кибернетики. Но все это происходило в несвободных обществах. Сейчас полная свобода мнений, обмена информацией. Ее оборотная сторона — буйный расцвет лженауки. Чтобы ей противостоять, в академии создана комиссия, членов которой ваши собратья по перу объявили чуть ли не "держимордами", преграждающими дорогу современным Эйнштейнам. Журналисты не представляют, что ученые понимают под лженаукой. Это утверждения, противоречащие установленным научным данным. Яркий пример — торсионные поля, под которые ловкачи выудили у государства огромные деньги. Однако любые самые экстравагантные теории, неверность которых не доказана, лженаукой не являются. Скажем, общая теория относительности — отнюдь не канонизирована, в частности, ее критикует академик Логунов, пытаясь построить свою альтернативную теорию. Я уверен, что она неверна, но пока это не доказано, ее нельзя называть лженаукой.

— Вы прожили большую и интересную жизнь. Хотелось бы что-то в ней изменить?

— У меня других талантов, кроме как к физике, не было, и если бы начать жизнь сначала, выбрал бы науку. Что изменить? За последние годы многое передумал. Считаю, что главная опасность для России и всего мира — фашисты и большевики. Последние во главе с Лениным оболванивали народ, затопили страну кровью. Когда-то я этого не понимал, по молодости вступил в партию. Извиняет одно: это было в 1942 году, когда немцы стояли на Волге.

— А нынешние реформы вы поддерживаете?

— Конечно, сейчас много уродливого, но наше время не сравнить с дикой несвободой и произволом тоталитарного общества. С другой стороны, сегодня надо обуздать всю ту сволочь, которая обворовывает страну и народ. Если бы реформы начали проводить более компетентные люди, многое было бы иначе.

Я не считаю себя компетентным, чтобы рассуждать об устройстве общества. Скажу только, что у меня внутреннее предубеждение против частной собственности. Но, очевидно, это стремление заложено в природе человека.

Привилегии в России — это святое?

— Став в 1989 году депутатом Верховного Совета СССР, вы оказались в комиссии по привилегиям. Почему?

— Комитета по науке тогда не существовало и меня пригласили в комитет по этике. Но его возглавлял человек, не признающий теорию относительности. Как с ним иметь дело? Примаков, возглавлявший одну из палат, попросил меня: займитесь привилегиями. С чего начать? Пошел в гараж родной академии. Ужас! У всех членов президиума — персональные машины. В Англии на все правительство 20 машин, в США — 50. У нас в
стране их имеют сотни тысяч чиновников. Несколько раз ходил к Президенту РАН, писал записки — бесполезно. Привилегии в России — святое. Неистребимое.

С этим уродством сталкивается каждый человек. Сейчас, когда здоровье начало шалить, прочувствовал безобразное состояние академической медицины. Но "верхушку" академии это не волнует, она вся лечится в "кремлевке". Говорил об этом на общем собрании — бесполезно.

— Каково место искусства в вашей жизни?

— К искусству равнодушен. Правда, что-то из живописи и скульптуры нравится. Дружил с великолепным мастером Вадимом Сидуром. Читаю мемуары и публицистику. Только что закончил книгу о Горьком, где описаны мерзости того времени. Недавно прочел воспоминания Александра Яковлева "Омут памяти".

— Как проводите свободное время?

— Единственное увлечение — рыбалка. Много лет с женой ездили на озера в Карелию. Личный рекорд — 4-килограммовый судак. Над этой страстью подшучивал Ландау — якобы Вольтер говорил: "На одном конце — червяк, на другом конце — дурак". Почему Вольтер, до сих пор не знаю.

— В заключение хотелось бы вернуться к физике. Сегодня считается, что она уже все открыла, ее "золотой век" прошел. Согласны?

— Не все так однозначно. Фундамент современной физики заложен в начале XX века плеядой великих ученых. Уже к 30-м годам в основном он был тот же, что и сегодня. Выражаясь высокопарно, невероятный энтузиазм физиков стимулировался не только интересом к тайнам природы, но и общечеловеческим значением проблемы. Ведь исследования атомного ядра обещали огромные перспективы во всех сферах науки.
Но вот великое дело сделано. Передовой фронт физики ушел далеко вперед и находится в области элементарных частиц. Стоящие перед учеными новые задачи очень сложны и важны для развития науки. И все же я уверен, что это направление физики не будет играть для общества той роли, как изучение атома и атомного ядра, электронов.
Сейчас наступил век биологии, где ситуация очень напоминает 20-е годы атомной физики. Мы являемся свидетелями вступления в какой-то новый героический период. На горизонте маячат существенное продление жизни, создание новых видов растений и животных, наконец, клонирование. В общем, физика как наука "номер один" уступает место биологии. Я смотрю на эту перспективу без сожаления, а с пониманием.

— И самое последнее. Если бы внук попросил у вас единственный совет, что бы вы сказали?

— Недавно в Америке родились мои правнучка и правнук, которых, как ни горько признавать, вероятно, никогда не увижу. Уже трудно летать через океан. Что посоветовал бы? Никогда не заниматься бизнесом, торгашеством, а посвятить себя чему-то творческому — науке, искусству. А вот прислушались бы? Сомневаюсь. У каждого своя жизнь...

skroznik

28.10.2010, 14:22

http://s002.radikal.ru/i198/1004/89/51fa20707eb6t.jpg (http://radikal.ru/F/s002.radikal.ru/i198/1004/89/51fa20707eb6.jpg.html)

В 1990 г. в США была опубликована статья Д. Хирша и У. Мэтьюза "Водородная бомба: кто же выдал ее секрет?" [1]. То, что СССР воспользовался американскими секретами при ее создании, авторам статьи казалось бесспорным и подчеркивалось даже названием статьи. Такая точка зрения долгое время была широко распространена на Западе.

По версии Д. Хирша и У. Мэтьюза данные радиохимии по американским взрывам начала 50-х годов натолкнули советских ученых на необходимость добиваться высоких сжатий термоядерного горючего. Действительно, взрыв водородной бомбы сопровождается выбросом в атмосферу большого количества различных радионуклидов, анализ которых может дать информацию о степени сжатия термоядерного горючего. В шестидесятые годы наблюдение за американскими, китайскими и французскими взрывами нами проводились. Осуществлялся отбор проб из воздуха, затем радиохимический анализ этих проб, расчетно-теоретическая интерпретация такого анализа и, наконец, делались гипотетические предположения об испытанной конструкции. Но такая служба была налажена у нас только в конце 50-х годов. Она оказалась полезной при наблюдении за американскими испытаниями у острова Джонстона в 1962 г. В 1952 г. во время испытания "Майк" — первого американского термоядерного взрыва в виде устройства весом 65 т, в котором в качестве термоядерного горючего использовался жидкий дейтерий, такая служба у нас еще не была организована. Поэтому эксперимент "Майк" влиял на советскую программу создания водородного оружия только самим фактом проведения мощного водородного взрыва.

Ход мыслей и взаимодействие различных идей были таковы, что советские разработчики ядерного оружия в подсказке о высокой плотности не нуждались. Задача виделась не в том, что требовалась ясность в вопросе, нужны ли высокие сжатия (в этом никто не сомневался), а в том, как эти сжатия осуществить.

Теперь, после ряда отечественных публикаций [2] многим стало ясно, что советские ученые не только самостоятельно создали водородную бомбу, но даже кое в чем опередили своих американских коллег.

Действительно, в ноябре 1952 г. США первыми в мире произвели термоядерный взрыв. Его мощность превысила 10 Мт, а поток нейтронов был настолько велик, что американским физикам, изучавшим продукты взрыва, удалось даже открыть два новых трансурановых элемента, названных эйнштейнием и фермием.

Однако взорванное в США устройство не было настолько компактным, чтобы его можно было назвать бомбой. Это было огромное, с двухэтажный дом, наземное лабораторное сооружение, а термоядерное горючее находилось в жидком состоянии при температуре, близкой к абсолютному нулю. Эксперимент стал промежуточным шагом американских физиков на пути к созданию водородного оружия. Советские ученые обошлись без подобного очень сложного и дорогостоящего опыта.

12 августа 1953 г. в СССР по схеме, предложенной А.Д. Сахаровым и названной у нас "слойкой", был успешно испытан первый в мире реальный водородный заряд. В этом заряде в качестве термоядерного горючего был использован, по предложению В.Л. Гинзбурга, литий в виде твердого химического соединения. Это позволило в ходе термоядерных реакций (при взрыве) получить с использованием лития дополнительное количество трития, что заметно повышало мощность заряда.

Испытанный в СССР термоядерный заряд был готов к применению в качестве траспортабельной бомбы, т.е. представлял собой первый образец водородного оружия. Этот заряд имел несколько больший вес и те же габариты, что и первая советская атомная бомба, испытанная в 1949 г., но в 20 раз превышал ее по мощности (мощность взрыва 12 августа 1953 г. составила около 400 кт). Существенно, что вклад собственно термоядерных реакций в полную величину мощности приближался к 15 - 20%. Состоявшийся эксперимент стал выдающимся приоритетным достижением наших физиков и особенно А.Д. Сахарова и В.Л. Гинзбурга. Нельзя не упомянуть и И.Е. Тамма, возглавлявшего в тот период (до 1954 г.) коллектив физиков-теоретиков, которые работали по этому направлению.

Ничего подобного в качестве термоядерного оружия в США на тот момент времени не было. С советским термоядерным взрывом 1953 г. не могут отождествляться опыты американских физиков с малыми количествами трития и дейтерия, относящиеся к 1951 г. и предназначенные, по словам X. Бете, "главным образом для подтверждения горения смеси трития с дейтерием, относительно которого серьезных сомнений ни у кого не было" [1]. Тем более не может отождествляться с советским успехом американский взрыв 1952 г., для которого использовалось термоядерное горючее в сжиженном состоянии при температуре, близкой к абсолютному нулю, что не позволяло производить траспортабельные достаточно компактные термоядерные заряды.

Истории создания советского термоядерного оружия, об основных этапах которой мы здесь расскажем, предшествует одно важное событие, которое и следует рассматривать как начало советских усилий по созданию водородной бомбы.

Дело в том, что в 1946 г. И.И. Гуревич, Я.Б. Зельдович, И.Я. Померанчук и Ю.Б. Харитон передали И.В. Курчатову совместное предложение в форме открытого отчета. Ясно, что если бы отчет был подготовлен с использованием материалов разведки, на нем автоматически был бы поставлен высший гриф секретности. Суть их предложения заключалась в использовании атомного взрыва в качестве детонатора для обеспечения взрывной реакции в дейтерии. Другими словами, авторы представили первые в СССР оценки возможности осуществления термоядерного взрыва.

По воспоминаниям И.И. Гуревича, дейтерий в реакции с легкими ядрами интересовал его и И.Я. Померанчука в качестве источника энергии звезд. Они обсуждали эту проблему с Я.Б. Зельдовичем и Ю.Б. Харитоном, которые, в свою очередь, увидели, что термоядерный синтез легких ядер может оказаться осуществимым в земных условиях, если разогреть дейтерий ударной волной, инициированной атомным взрывом.

Научный отчет четырех авторов был отпечатан на машинке как несекретный документ, никогда не был засекречен и до сих пор хранится в открытых фондах архива Курчатовского института. И.И. Гуревич вспоминал: "Вот вам наглядное доказательство того, что мы ничего не знали об американских разработках. Вы понимаете, какие были бы грифы секретности на этом предложении и за сколькими печатями оно должно было бы храниться в противном случае... Я думаю, что от нас тогда просто отмахнулись. Сталин и Берия во всю гнали создание атомной бомбы. У нас же к тому времени еще не был запущен экспериментальный реактор, а тут ученые "мудрецы" лезут с новыми проектами, которые еще неизвестно можно ли будет осуществить" [3].

Отчет И.И. Гуревича, Я.Б. Зельдовича, И.Я. Померанчука и Ю.Б. Харитона впервые был опубликован только в 1991 г. в журнале "Успехи физических наук" и представляет собой сегодня исторический документ [4]. В нем не только содержалось предложение, как с помощью атомного взрыва осуществить термоядерную реакцию, но авторами было понято, что ядерная реакция в дейтерии "будет происходить, не затухая, лишь при весьма высоких температурах всей массы". При этом подчеркивалось, что "желательна наибольшая возможная плотность дейтерия", а для облегчения возникнове-ния ядерной детонации полезно применение массивных оболочек, замедляющих разлет.

Любопытно, что практически в то же время, в апреле 1946 г., на секретном совещании в Лос-Аламосской лаборатории, в котором участвовал Клаус Фукс, обсуждались итоги американских работ с 1942 г. по водородной бомбе (только четыре года спустя, в 1950 г., американские физики установят, что техническое воплощение этого направления было ошибочным). Через какое-то время после совещания Клаус Фукс передал материалы, связанные с этими работами, представителям советской разведки и они попали нашим физикам. Как рассказывается в упомянутой статье Д. Хирша и У. Мэтьюза, "теллеровская концепция термоядерного оружия 1942-1950 гг. по существу представляла собой цилиндрический контейнер с жидким дейтерием1. Этот дейтерий должен был нагреваться от взрыва инициирующего устройства типа обычной атомной бомбы". Математик Станислав Улам и его помощник Корнелий Эверетт провели в Лос-Аламосской лаборатории расчеты, из которых следовало, что для супербомбы понадобится количество трития гораздо большее, чем предполагал Теллер. Далее в своем меморандуме 1952 г. Ханс Бете отметил, что теоретические расчеты, выполненные Ферми и Уламом в 1950 г., показали, что вероятность распространяющейся термоядерной реакции очень мала. Таким образом, ученые Лос-Аламоса убедились в бесперспективности работ по осуществлению "трубы". X. Бете позднее охарактеризовал эту ситуацию с полной определенностью: "Мы оказались на неверном пути, и конструкция водородной бомбы, считавшаяся нами наилучшей, оказалась неработоспособной" [1].

В начале 1950 г. Клаус Фукс был арестован и, естественно, советским физикам не были известны эти драматические выводы их американских коллег. Далее у нас события развивались следующим образом.

В июне 1948 г. по постановлению Правительства в ФИАНе под руководством И.Е. Тамма была создана специальная группа, в которую был включен А.Д. Сахаров и в задачу которой входило выяснить возможности создания водородной бомбы. При этом ей поручалась проверка и уточнение тех расчетов, которые проводились в московской группе Я.Б. Зельдовича в Институте химической физики. Надо сказать, что в тот период времени эта группа Я.Б. Зельдовича, как и его арзамасские сотрудники, определенную часть своих усилий посвящали именно "трубе" — в соответствии с информацией, полученной от К. Фукса.

Однако, как вспоминал Ю.А. Романов, «уже через пару месяцев Андреем Дмитриевичем были высказаны основополагающие идеи, определившие дальнейшее развитие всей проблемы. В качестве горючего для термоядерного устройства группой Зельдовича рассматривался до этого жидкий дейтерий (возможно, в смеси с тритием). Сахаров предложил свой вариант: гетерогенную конструкцию из чередующихся слоев легкого вещества (дейтерий, тритий и их химические соединения) и тяжелого (238U), названную им "слойкой"» [5].

Таким образом, с 1948 г. у нас параллельно развива¬лись два направления — "труба" и "слойка", причем последнему в силу его очевидных достоинств и техноло¬гичности отдавалось явное предпочтение. Именно "слойка", как об этом было сказано выше, и была успешно реализована в советском испытании термоядерного заряда 12 августа 1953 г.

Однако работы по "трубе" еще продолжались. Более того, к началу 50-х годов наряду с арзамасской и московской группами Я.Б. Зельдовича к отдельным вопросам по этому направлению было подключено несколько молодых сотрудников Д.И. Блохинцева в Обнинске. Им поручили решение задачи по переносу энергии нейтронами для случая, если бы в "трубе" произошло термоядерное поджигание, а также исследование распространения детонационной волны в дейтерии.

Несмотря на обилие физически интересных и трудных задач, участники работы по "трубе" постепенно начали осознавать, что их исследования лежат в стороне от магистрального направления. Основой этих исследований являлась работа с изотопами водорода в жидкой фазе и уже поэтому она представлялась технически бесперспективной. Расчеты делались с достаточно высокой точностью и, если бы нейтроны выделяли всю энергию локально, в одном месте, все было бы в порядке. Но нейтроны разносили энергию на большие расстояния по "трубе". Придумать что-либо перспективное не удавалось. При этом достаточно было допустить в теоретических расчетах более оптимистичные начальные условия, как появлялась надежда на успех. Одним словом, задача не имела гарантированного положительного решения и результат был крайне чувствителен к выбору исходных параметров, что делало ее неопределенной, практически нереальной.

К началу 1954 г. в теоретических отделах института в Арзамасе-16 сложилась своеобразная ситуация, когда после успешного взрыва 12 августа 1953 г. по-прежнему в разработке термоядерных зарядов сохранялись оба направления — как "слойка", так и "труба".

Потенциально "слойка" имела определенные ресурсы для совершенствования. Мощность заряда могла быть доведена до мегатонны и поэтому прорабатывалась ее более мощная модификация. Однако уже своей громоздкостью эта конструкция вызывала чувство неудовлетворенности. В то же время "слойка", испытанная 12 августа 1953 г., содержала значительное количество трития. Поэтому стоимость заряда была велика, а сам он имел сравнительно ограниченную живучесть по сроку годности (около полугода). Эти два недостатка удалось тем не менее полностью преодолеть, и в СССР 6 ноября 1955 г. был успешно испытан другой вариант "слойки", вообще не содержавший трития. Естественно, что при этом произошло некоторое снижение мощности по сравне-нию с прототипом. Испытание было проведено с самолета на высоте одного километра и оно явилось первым подобным экспериментом в мире с водородной бомбой. Если бы оказалось, что по тем или иным причинам идея двухступенчатого заряда, которая была реализована в советском испытании 22 ноября 1955 г. и несколько ранее в США, в принципе неосуществима, Советский Союз тем не менее в результате эксперимента 6 ноября 1955 г. располагал бы уже вполне реальным, относительно недорогим и транспортабельным термоядерным оружием.

В начале 1954 г. по "трубе" состоялось знаменательное совещание в Министерстве среднего машиностроения с участием министра В.А. Малышева. Расширенные обсуждения и встречи по этому направлению имели место и прежде, но это совещание оказалось заключительным. В его работе приняли участие И.Е. Тамм, А.Д. Сахаров, Я.Б. Зельдович, Л.Д. Ландау, Ю.Б. Харитон, Д.И. Блохинцев, Д.А. Франк-Каменецкий и другие физики. Совещание открыл Игорь Васильевич Курчатов и вел его в присущей ему манере: очень четко, как бы по секундам, с удивительным напором и целеустремленностью, сохраняя, однако, деликатность и корректность. Несколько вступительных слов сказал Д.И. Блохинцев, которого сменили его совсем молодые сотрудники из Обнинска. От Арзамаса-16 сообщение сделал В.Б. Адамский. От Обнинска в центре внимания оказалось сообщение Б.Б. Кадомцева о переносе нейтронов в дейтерии. Это произошло потому, что именно протяженное в пространстве энерговыделение от нейтронов, наряду с комптонизацией, также изучавшейся в Обнинске, исключало возможность детонации.

Состоялась дискуссия. Последним с репликой выступил И.Е. Тамм. Он обратил внимание на то, что во всех вариантах, которые докладывались, режим детонации в "трубе", если он и существует, ограничен очень узкими рамками значений определяющих параметров, таких как диаметр "трубы". То есть вероятность режима детонации в дейтерии в условиях "трубы" очень низка. По его мнению, это достаточное доказательство того, что режима детонации просто не существует и нет нужды перебирать другие вариации параметров. Он добавил, что это напоминает ему ситуацию с вечным двигателем, когда французская академия наук постановила считать невозможным создание вечного двигателя и впредь отказалась рассматривать предложения по его конкретным конструкциям.

После дискуссии молодежь и некоторые другие участники были отпущены. Руководящие работники остались и после обсуждения приняли решение о полной бесперспективности этого направления подобно тому, как к такому же выводу в 1950 г. пришли американцы. Направление с применением жидкого водорода было решено закрыть. Совещание в Министерстве явилось своеобразными похоронами "трубы" по первому разряду.

Дальнейшее развитие событий показало, что поиски сконцентрировались на использовании в полной мере энергии атомного взрыва для обеспечения наибольшей плотности термоядерного горючего водородной бомбы, чего ни "слойка", ни тем более "труба" не обеспечивали. Сильный коллектив физиков-теоретиков во главе с Я.Б. Зельдовичем освободился от занятий хотя и интересной, развивающей квалификацию в области высоких энергий и температур, но не имеющей перспективы разработкой и был готов подключиться к новой работе. Группа, занимающаяся "слойкой", также не была перегружена. Таким образом, коллектив был наготове, и стоило появиться идее, для воплощения которой требовалось усилие многих сотрудников, как начался бы "мозговой штурм".

Мысль об использовании атомного взрыва для сжатия термоядерного горючего и его поджига настойчиво пропагандировал Виктор Александрович Давиденко, руководитель экспериментального ядерно-физического подразделения института. Он часто заходил в теоретические отделы и, обращаясь к теоретикам, в первую очередь к Зельдовичу и Сахарову, требовал, чтобы они вплотную занялись тем, что у нас получило название "атомного обжатия" (АО). В связи с этим 14 января 1954 г. Я.Б. Зельдович собственноручно написал записку Ю.Б. Харитону, сопроводив ее поясняющей схемой: "В настоящей записке сообщаются предварительная схема устройства для АО сверхъизделия и оценочные расчеты ее действия. Применение АО было предложено В.А. Давиденко". (Подчеркнуто Я.Б. Зельдовичем.)

Таким образом видно, что советские физики не нуждались в подсказке важности достижения сильной степени сжатия, т.е. большой плотности термоядерного горючего для обеспечения его детонации. С другой стороны, хотя американский взрыв "Майк" 1952 г. благодаря мощному нейтронному потоку и свидетельствовал о достигнутой большой плотности термоядерного горючего во взорванном устройстве, — радиохимический анализ проб в принципе не мог дать каких-либо сведений о реальной конструкции этого устройства.

Но хронологически первым толчком для перехода от платонических рассуждений о сжатии термоядерного горючего атомным взрывом к конкретной работе послужило высказывание заместителя министра среднего машиностроения А.П. Завенягина, который был в курсе идей, обсуждавшихся у теоретиков, о том, что следует попробовать обжимать термоядерное горючее с помощью атомного взрыва так же, как и обычной взрывчаткой. Оно рассматривалось недели две, пока на смену не пришла другая, более осмысленная идея. В новой схеме сжатие основного заряда должно было осуществляться за счет воздействия на него продуктов взрыва и конструкционных материалов. Для того чтобы продукты взрыва, не направленные непосредственно на основной заряд, также заставить работать на сжатие, предусматривалось использование массивного кожуха, благодаря чему, как можно было надеяться, разлетающиеся материальные частицы хотя бы частично отразятся от кожуха и внесут вклад в сжатие основного заряда. Этой схемой занимались в течение двух-трех недель.

И вот однажды Зельдович, ворвавшись в комнату молодых теоретиков Г.М. Гандельмана и В.Б. Адамского, находившуюся против его кабинета, радостно воскликнул: "Надо делать не так, будем выпускать из шарового заряда излучение!". Уже через день или два в Москву в вычислительное бюро А.Н. Тихонова, которое обслуживало группу Сахарова, было послано задание для проведения расчета на предмет выяснения, выходит ли излучение из атомного заряда и как это зависит от используемых материалов.

Решающим был вопрос (от него зависела реальность идеи!), не поглотит ли поверхность кожуха большую часть энергии, выпускаемой в виде излучения — ведь тогда оставшейся ее части оказалось бы недостаточно для эффек-тивного обжатия заряда. Простыми изящными оценками А.Д. Сахаров показал, что хотя потери на поглощение стенками кожуха и велики, но они все-таки не таковы, чтобы сделать невозможным сжатие основного заряда. Не менее серьезным был вопрос о конкретном механизме использования энергии излучения для эффективного обжатия термоядерного узла. Важные предложения для решения этого вопроса были высказаны Ю.А. Трутневым. Все эти идеи проходили обстоятельную обкатку через многочисленные коллективные обсуждения.

Выяснение физических процессов, происходящих в новом заряде, потребовало решения многих интересных физических задач. Если на этапе создания атомного оружия основными научными направлениями являлись нейтронная физика и газодинамика (гидродинамика сжимаемой жидкости), то работа над термоядерным оружием существенно расширила круг физических дисциплин. Высокие температуры, при которых протекают термоядерные реакции, привели к возникновению и разработке специального раздела — физики высоких давлений и температур. Происходящие при этом процессы имеют аналогию, пожалуй, только в звездах и изучаются в астрофизике.
Коллектив теоретиков с энтузиазмом и дружно включился в эту работу, действительно принявшую форму мозгового штурма. Всем хотелось приблизить время завершения работы и выйти на испытания. Работа потребовала создания ряда математических программ, которые стали фундаментом существующего сегодня арсенала наших вычислительных средств. Первые математические программы и расчеты по ним проводились в Институте прикладной математики в Москве. Математический отдел, существовавший у нас, выполнял тогда вспомогательные работы. Но в ходе работ над новым термоядерным зарядом в целях большей оперативности происходила постепенная переориентация на наш математический отдел. Он был значительно расширен и уже при расчетах по разработкам, проводившимся непосредственно после испытания первого термоядерного заряда, стал нашей основной математической базой, обеспечивавшей проведение расчетов, а затем и разработку математических методик.
Работа над зарядом не могла вестись равнодушно. Ничего бы не получилось. Ее нельзя было вести на исполнительском уровне без полной самоотдачи со стороны каждого участника.

Естественным образом сложился коллектив физиков-теоретиков, погрузившихся в эту работу. В то время во ВНИИЭФ формально существовали два теоретических отделения. Одно во главе с Сахаровым, другое во главе с Зельдовичем. Фактически к этому времени между двумя коллективами перегородок не существовало. Совместная захватывающая коллективная работа еще более сблизила людей. Каждый нашел свой участок работы и вносил вклад в общее дело, участвуя в обсуждении всей проблемы в целом. Я.Б. Зельдович в шутку назвал тот характер работы, который имел место, методом "народной стройки" (напомним, "народными стройками" в то время назывались строительства оросительных каналов и других общественно значимых объектов, выполнявшихся в порядке штурма с участием большого количества людей).

Руководителями работ были определены Е.И. Забаба-ин, Я.Б. Зельдович, Ю.А. Романов, А.Д. Сахаров и Д.А. Франк-Каменецкий. Исполнителем работ стал коллектив, включавший как академиков, так и сотрудников, не имевших ученых степеней: Е.Н. Аврорин, В.Б. Адамский, В.А. Александров, Ю.Н. Бабаев, Б.Д. Бондаренко, Ю.С. Вахрамеев, Г.М. Гандельман, Г.А. Гончаров, Г.А. Дворовенко, Н.А. Дмитриев, Е.И. Забабахин, В.Г. Заграфов, Я.Б. Зельдович, В.Н. Климов, Г.Е. Клини-шов, Б.Н. Козлов, Т.Д. Кузнецова, И.А. Курилов, Е.С. Павловский, Н.А. Попов, Е.М. Рабинович, В.И. Ритус, В.Н. Родигин, Ю.А. Романов, А.Д. Сахаров, Ю.А. Трутнев, В.П. Феодоритов, Л.П. Феоктистов, Д.А. Франк-Каменец¬кий, М.Д. Чуразов, М.П. Шумаев.

В своих "Воспоминаниях" Андрей Дмитриевич Сахаров назвал идею использования атомного взрыва для обжатия термоядерного горючего (атомного обжатия) "третьей идеей". Он отмечал: «По-видимому, к "третьей идее" одновременно пришли несколько сотрудников наших теоретических отделов. Одним из них был я. Мне кажется, что я уже на ранней стадии понимал основные физические и математические аспекты "третьей идеи". В силу этого, а также благодаря моему ранее приобретенному авторитету, моя роль в принятии и осуществлении "третьей идеи", возможно, была одной из решающих. Но также, несомненно, очень велика была роль Зельдовича, Трутнева и некоторых других и, быть может, они понимали и предугадывали перспективы и трудности "третьей идеи" не меньше, чем я. В то время нам (мне, во всяком случае) некогда было думать о вопросах приоритета, тем более, что это было бы "дележкой шкуры неубитого медведя", а задним числом восстановить все детали обсуждений невозможно, да и надо ли?...» [6].

К началу лета 1955 г. расчетно-теоретические работы были завершены, был выпущен отчет. Но изготовление экспериментального заряда завершилось лишь к осени. Требования по производству были более высокие, чем раньше. Это относилось к высокой точности, даже прецизионности изготовления деталей и к особой чистоте некоторых материалов.

Этот экспериментальный термоядерный заряд, поло-живший начало новому направлению в развитии отече-ственных термоядерных зарядов, был успешно испытан 22 ноября 1955 г. При его испытании пришлось заменить часть термоядерного горючего на инертное вещество, чтобы снизить мощность ради безопасности самолета и жилого городка, находившегося примерно в 70 км от места взрыва.

Можно, таким образом, выстроить цепочку узловых моментов в работе, завершившейся созданием и испытанием в ноябре 1955 г. двухступенчатого термоядерного заряда:

Работа над созданием и испытанием одноступенчатого термоядерного заряда ("слойка"), 1953 год.
Работа над более мощным зарядом типа "слойка". Неудовлетворенность такой конструкцией, 1953 год.
Прекращение работы над теоретическим изучением возможности стационарной детонации дейтерия в длинном цилиндре как бесперспективной ("труба"), 1954 год.
Первые примитивные разработки термоядерного заряда, использующие для сжатия основного заряда энергию атомного взрыва.
Рождение идеи использовать для обжатия основного заряда не продукты взрыва, а излучение.
Работа над термоядерным зарядом в режиме мозгового штурма, завершившаяся успешным испытанием 22 ноября 1955 г. посредством сброса с самолета заряда, оформленного как авиационная бомба.

От успешной реализации идеи в этих испытаниях до создания серийных образцов был пройден нелегкий путь конкретного конструирования в ходе соревнования двух институтов: в Арзамасе-16 и созданного в 1955 г. в Челябинске-70. Вскоре в Челябинске-70 была создана конструкция термоядерной бомбы, которую можно было ставить на вооружение. Ее основными разработчиками были Е.И. Забабахин, Ю.А. Романов и Л.П. Феоктистов.

А несколько позднее Ю.Н. Бабаевым и Ю.А. Трутневым было внесено существенное усовершенствование в кон-струкцию водородного заряда, которое было успешно отработано в 1958 г. и предопределило современный облик отечественных водородных зарядов. Это достижение, по словам А.Д. Сахарова, "явилось важнейшим изобретением, определившим весь дальнейший ход работы на объекте".

Совершенствование зарядов продолжалось, и уже более молодое поколение — ученики Якова Борисовича и Андрея Дмитриевича, теоретики, математики и экспериментаторы создали современное термоядерное оружие, где новые идеи и достижения рождались не менее драматично. Мы надеемся, что в последующих публикациях появятся дополнительные штрихи и, возможно, другие обстоятельства по истории создания первых советских термоядерных зарядов.

Разработка советского термоядерного оружия в результате самостоятельного научно-технического творчества А.Д. Сахарова, Я.Б. Зельдовича и возглавлявшегося ими коллектива, явилась, пожалуй, самой яркой страницей в истории советского атомного проекта. Обладание этим оружием как Советским Союзом, так и Соединенными Штатами Америки сделало невозможной войну между сверхдержавами.

Список литературы

The Bulletin of the Atomic Scientists 1/2 p. 22 (1990). См. также Хирш Д, Мэтьюз У Водородная бомба: кто же выдал ее секрет? УФЯ161(5) 154(1991)
Харитон Ю Б, Смирнов Ю Н Мифы и реальность советского атомного проекта (Сб. статей) (Арзамас-16: ВНИИЭФ, 1994) Харитон Ю Б, Смирнов ЮНО некоторых мифах и легендах вокруг советских атомного и водородного проектов (Ежемесячный журнал Президиума Российской академии наук "Энергия" 9, 2 (1993). Khariton Yu, Smirnov Yu The Khariton Version The Bulletin of the Atomic Scientists. 5 p. 20 (1993)
Герштейн С.С. Из воспоминаний о Я Б Зельдовиче УФН161 (5) 170 (1991). См. также Знакомый и незнакомый Зельдович (в воспоминаниях друзей, коллег, учеников) (М.:Наука, 1993,с. 180)
Гуревич И И, Зельдович Я Б, Померанчук И Я, Харитон Ю.Б. Использование ядерной энергии легких элементов УФН 161 (5) 171 (1991)
Романов Ю А Отец советской водородной бомбы. Природа № 8 21 (1990)
Андрей Сахаров. Воспоминания (Нью-Йорк: Изд-во имени Чехова, 1990) с. 241,242

skroznik

28.10.2010, 14:32

http://i037.radikal.ru/1004/c1/87250d62ad47.jpg (http://www.radikal.ru)

skroznik

28.10.2010, 14:33

О создании первой отечественной атомной бомбы

1. Состояние исследований в СССР по проблеме использования атомной энергии в предвоенный период

Принципиальная возможность практического использования ядерной энергии была осознана и начала рассматриваться советскими учёными сразу же после эпохальных открытий в области ядерной физики 1938–1939 годов. В 1939 г. вопрос о возможности осуществления ядерной цепной реакции обсуждался в СССР на IV Всесоюзном совещании по атомному ядру, состоявшемся 15–20 ноября 1939 г. в г. Харькове. В докладе по итогам указанного совещания И.М. Франк отметил, что расчёты возможности осуществления цепной реакции „производились целым рядом исследователей, и, в частности, французские исследователи — Жолио, Перрен и другие пришли к выводу, что такая реакция возможна, и, следовательно, мы стоим на грани практического использования внутриатомной энергии“ [1, с. 80]. В июне 1940 г. В.И. Вернадский и В.Г. Хлопин писали: „Открытие в 1939 году явления деления ядра атома урана под действием нейтронов, сопровождающегося выделением огромных количеств энергии, и особенно тот факт, что процесс этот порождает возникновение новых нейтронов в количестве, превосходящем то, которое необходимо для того, чтобы его вызвать, впервые вплотную поставили вопрос о возможности использования внутриатомной энергии для нужд человечества“ [1, с. 113]. В проекте письма на имя заместителя председателя Совета Народных Комиссаров (СНК) СССР Н.А. Булганина от 12 июля 1940 г. В.И. Вернадский, А.Е. Ферсман и В.Г. Хлопин отмечали, что на пути технического использования внутриатомной энергии „стоит ещё ряд очень больших трудностей и потребуется проведение большой научно-исследовательской работы, однако, как нам кажется, трудности эти не носят принципиального характера. Нетрудно видеть, что если вопрос о техническом использовании внутриатомной энергии будет решён в положительном смысле, то это должно в корне изменить всю прикладную энергетику. Важность этого вопроса вполне сознаётся за границей, и по поступающим оттуда сведениям в Соединённых Штатах Америки и Германии лихорадочно ведутся работы, стремящиеся разрешить этот вопрос, и на эти работы ассигнуются большие средства… Мы полагаем, что уже сейчас назрело время, чтобы правительство, учитывая важность решения вопроса о техническом использовании внутриатомной энергии, приняло ряд мер, которые обеспечили бы Советскому Союзу возможность не отстать в разрешении этого вопроса от зарубежных стран“ [1, с. 121].

Мнение учёных, изложенное в цитированном документе, было поддержано Президиумом АН СССР и доведено в сентябре 1940 г. до сведения аппарата ЦК ВКП(б), а в начале 1941 г. с предложением о необходимости организации работ по использованию атомной энергии в военных целях к Народному комиссару обороны СССР С.К. Тимошенко обратился В.А. Маслов [1, с. 141 –142, 224–225]. Однако специальных правительственных решений по проблеме использования атомной энергии путём осуществления ядерной цепной реакции в 1940–1941 гг. в СССР принято не было. Работы в этом направлении координировались решениями Президиума АН СССР и созданной 30 июля 1940 г. Президиумом АН СССР Комиссии по проблеме урана под председательством В.Г. Хлопина [1, с. 127–128].

Заслуживает внимания сделанное ещё в 1940 г. высказывание члена Урановой комиссии А.Ф. Иоффе о наилучшей, по его мнению, кандидатуре для руководства проблемой урана. Отвечая на запрос секретаря Президиума АН СССР П.А. Светлова о состоянии проблемы использования внутриатомной энергии, А.Ф. Иоффе в записке от 24 августа 1940 г. отметил, что „возможность технического использования энергии урана нельзя считать исключённой при настоящем состоянии наших знаний“ и что „основными специалистами, к которым прежде всего следует обратиться, являются И.В. Курчатов (ЛФТИ) и его сотрудники Флёров и Петржак, Зельдович и Харитон (ЛИХФ)… Общее руководство всей проблемой в целом следовало бы поручить И.В. Курчатову как лучшему знатоку вопроса, показавшему на строительстве циклотрона выдающиеся организационные способности“ [1, с. 135].

Хотя сам А.Ф. Иоффе и большинство других советских учёных не считали перед войной практическое использование атомной энергии возможным в ближайшей перспективе, ряду из них с самого начала было ясно, что речь при положительных результатах работ будет идти не только о мирном, но и о военном, взрывном, использовании деления ядер.

Я.Б. Зельдович и Ю.Б. Харитон в опубликованной в 1940 г. статье „Кинетика цепного распада урана“ [2] следующим образом описали условия, необходимые для осуществления ядерного взрыва: „Взрывное использование цепного распада требует специальных приспособлений для весьма быстрого и глубокого перехода в сверхкритическую область и уменьшения естественной терморегулировки“. Они высказали предположение о том, что в результате применения тех или иных мер (среди этих мер Я.Б. Зельдович и Ю.Б. Харитон назвали обогащение урана изотопом урана-235.) может оказаться возможным „создание условий цепного распада урана посредством разветвляющихся цепей, при котором сколь угодно слабое облучение нейтронами приведёт к мощному развитию цепной реакции и макроскопическим эффектам“. Они отметили огромную скорость экспоненциального роста концентрации нейтронов в такой системе при большой надкритичности (увеличение в е раз за время 10–7 с) и связанные с этим, по их мнению, трудности: „При столь бурном развитии цепного распада мы не вправе более отвлекаться от рассмотрения создания самих сверхкритических условий, при которых цепной распад только и возможен. Время проведения процессов, осуществляющих переход критических условий, например время сближения двух урановых масс, каждая из которых в отдельности находится в докритической в отношении цепного распада области, вряд ли удастся сделать хотя бы сравнимым со временем разгона реакции“. Я.Б. Зельдович и Ю.Б. Харитон подчеркнули, что „кинетика развития цепного развала является решающей для суждения о тех или иных путях практического, энергетического или взрывного использования распада урана“.

Сформулированные Я.Б. Зельдовичем и Ю.Б. Харитоном условия для осуществления ядерного взрыва — достижение „весьма быстрого и глубокого перехода в сверхкритическую область“ — стимулировали поиск практических путей реализации этих условий, несмотря на то, что их собственная оценка возможности эффективного решения задачи из-за необходимости преодоления видимых ими при этом больших трудностей, как это следует из текста статьи, была достаточно осторожной.

В октябре 1940 г. В.А. Маслов и B.C. Шпинель подали в Бюро изобретений Народного комиссариата обороны СССР секретную заявку на изобретение „Об использовании урана в качестве взрывчатого и отравляющего вещества“ [1, с. 193]. Ссылаясь на статью Я.Б. Зельдовича и Ю.Б. Харитона [2], они писали в заявке, что „проблема создания взрыва в уране сводится к созданию за короткий промежуток времени массы урана в количестве, значительно большем критического. Осуществить это мы предлагаем путём заполнения ураном сосуда, разделённого непроницаемыми для нейтронов перегородками таким образом, что в каждом отдельном изолированном объёме — секции — сможет поместиться количество урана меньше критического. После заполнения такого сосуда стенки при помощи взрыва удаляются и вследствие этого в наличии оказывается масса урана значительно больше критической. Это приведёт к мгновенному возникновению уранового взрыва“. В заявке в качестве материала перегородок было предложено применять взрывчатые вещества. По мнению авторов, при этом могли быть созданы условия, предотвращающие разброс урана до возникновения цепной реакции. Несмотря на очевидную несостоятельность предложения В.А. Маслова и B.C. Шпинеля, их заявка представляет интерес как первая в СССР заявка с претензией на изобретение конструкции атомной бомбы. Вероятно поэтому отделом изобретательства Министерства вооруженных сил 7 декабря 1946 г. было принято решение о выдаче по рассматриваемой заявке В.А. Маслова и B.C. Шпинеля авторского свидетельства, несмотря на то, что отзывы на эту заявку, относившиеся ещё к 1941 г., были, по существу, отрицательными [1,с. 195–196].

В заключении Научно-исследовательского химического института Народного комиссариата обороны СССР (НИХИ НКО СССР) на заявку говорилось: „Авторы предлагают взрывать промежутки между урановыми блоками, достигая таким образом быстрого создания сверхкритической массы урана. Однако в статье Харитона и Зельдовича [2], которая цитируется авторами предложения, указывается целый ряд факторов, тормозящих взрыв всей массы и весьма важных вблизи критических условий (расходование урана, появление новых ядер, задержка в выделении части нейтронов, тепловое расширение и прочее). Существенно, что некоторые тормозящие факторы возникают с такой же скоростью, как и взрыв урана. Поэтому одновременно весь блок не взорвётся. Если выделившееся количество тепла не успеет распространиться и произведет разрушение бомбы на части, то отдельные части уже будут подкритическими и не взорвутся…“ [1, с. 220–221]. Обращает на себя внимание то, что выраженное в отзыве сомнение в возможности получения ядерного взрыва относилось скорее не к конкретной предложенной В.А. Масловым и B.C. Шпинелем конструкции, а имело более общий характер и отражало восприятие авторами отзыва самой статьи Я.Б. Зельдовича и Ю.Б. Харитона [2].

Заключение В.Г. Хлопина от 17 апреля 1941 г. на рассматриваемую заявку В.А. Маслова и B.C. Шпинеля также не содержало анализа конкретной конструкции и выражало предвоенную позицию многих советских учёных, о которой уже упоминалось выше. В этом заключении В.Г. Хлопин писал: „Положение с проблемой урана в настоящее время таково, что практическое использование внутриатомной энергии, которая выделяется при процессе деления его атомов под действием нейтронов, является более или менее отдалённой целью, к которой мы должны стремиться, а не вопросом сегодняшнего дня… Следует относительно… заявки сказать, что она в настоящее время не имеет под собой реального основания“ [1, с. 228]. В то же время В.Г. Хлопин отмечал, что „До настоящего времени нигде в мире ещё экспериментально осуществить … цепную реакцию распада урана не удалось, однако, по поступающим к нам сведениям, над этим вопросом усиленно работают в США и Германии. У нас такого рода работы тоже ведутся и их крайне желательно всячески форсировать…“ [1, с. 228]. Далее в своём заключении В.Г. Хлопин подчёркивал, что даже если бы и удалось осуществить цепную реакцию деления урана, то выделяющуюся при этом весьма большую энергию „целесообразнее было бы использовать для приведения в действие двигателей, например, для самолётов или других целей, нежели взамен взрывчатых веществ. Тем более, что общее количество урана, добываемого во всём мире, очень невелико порядка 250–275 тонн в год. У нас же в Союзе в настоящий момент добыча его совсем ничтожна на 1941 г. запроектировано получение солей урана всего в количестве около 0,5 тонны“ [1, с. 229].

Тревогой за состояние работ по проблеме урана в СССР пронизаны записи в дневнике В.И. Вернадского, относящиеся к 1941 г. [1, с. 229–232]. Он резко осудил решение о прекращении работ на Табошарском месторождении урана и предпринял все возможные меры для отмены этого решения. В.И. Вернадский писал, что физики „направляют все усилия на изучение атомного ядра и его теории, и здесь (например, Капица, Ландау) делается много важного — но жизнь требует рудно-химического направления“ (записи от 16 мая и 18 июня). 1 июня 1941 г. В.И. Вернадский сделал следующую запись: „Сейчас поставлена проблема урана как источника энергии — реальной, технической, которая может перевернуть всю техническую мощь человечества… Но у нас идут споры — физики направляют внимание на теорию ядра, а не на ту прямую задачу, которая стоит перед физико-химиками и геохимиками, — выделение изотопа-235 из урана. Здесь нужно идти теорией, немедленно проверяя опытом…“.

К данной В.И. Вернадским характеристике состояния исследований в области ядерной физики в СССР в предвоенный период следует добавить, что советскими физиками в это время были выполнены блестящие экспериментальные работы, позволившие получить результаты фундаментального характера.

К числу наиболее ярких довоенных достижений советских учёных в области ядерной физики, имевших непосредственное отношение к проблеме осуществления ядерной цепной реакции деления взрывного характера, следует назвать открытие К.А. Петржаком и Г.Н. Флёровым спонтанного деления урана, сопровождающегося вылетом нейтронов [3, 4].

skroznik

28.10.2010, 14:34

skroznik

28.10.2010, 14:35

О создании первой отечественной атомной бомбы

2. Начало Великой Отечественной войны. Отношение советских учёных к возможности создания атомной бомбы

Нападение 22 июня 1941 г. фашистской Германии на Советский Союз прервало проводившиеся в СССР ядерные исследования, в том числе исследования возможности осуществления цепной реакции деления, в то время как в Великобритании и США работы по этой проблеме энергично продолжались.

Однако руководство СССР понимало важность продолжения научных исследований, отвечавших интересам обороны страны, и скорейшего внедрения их результатов. Созданный 30 июня 1941 г. чрезвычайный партийно-государственный орган — Государственный комитет обороны (ГКО), сосредоточивший в своих руках всю полноту власти на период войны, уже 6 июля 1941 г. принял постановление № 34 сс о назначении председателя Комитета по делам высшей школы при СНК СССР С.В. Кафтанова уполномоченным ГКО по вопросам координации и усиления научной работы в области химии для нужд обороны [5]. Постановлением ГКО от 10 июля 1941 г. № 88 сс на С.В. Кафтанова была возложена обязанность подготовки и внесения на утверждение ГКО предложений о внедрении в производство и на вооружение новых научных и технических достижений и изобретений в области взрывчатых веществ, других химических средств обороны и средств химической защиты. При уполномоченном ГКО С.В. Кафтанове указанным постановлением был организован научно-технический совет из крупнейших учёных и специалистов, в состав которого вошли, в частности, А.Н. Бах, Н.Д. Зелинский, П.Л. Капица, С.С. Намёткин, А.П. Фрумкин. В задачи совета входило выдвижение и организация разработки новых тем, имеющих актуальное значение в деле обороны страны [6]. Вскоре при С.В. Кафтанове была организована физическая комиссия, которую возглавил П.Л. Капица. В письме О.Ю. Шмидту от 4 сентября 1941 г. П.Л. Капица писал: „Мы делаем всё возможное, чтобы помогать обороне страны… При уполномоченном по науке Комитета обороны есть физическая комиссия под моим председательством, в состав которой входят академики Вавилов, Семёнов, Соболев, члены-корреспонденты Алиханов, Христианович, проф. Хайкин… Задача комиссии начать организовывать оборонную работу по физике…“ [1, с. 237–238].

П.Л. Капица был, вероятно, первым из советских учёных, который счёл необходимым публично предупредить об опасности, с которой связана возможность создания атомного оружия. Выступая на митинге, состоявшемся 12 октября 1941 г. в г. Москве в Колонном зале Дома Союзов по инициативе Антифашистского комитета советских учёных, П.Л. Капица заявил: „Одним из важных средств современной войны являются взрывчатые вещества. Наука указывает принципиальные возможности увеличить [их] взрывную силу в полтора-два раза. Но последнее время даёт нам ещё новые возможности использования внутриатомной энергии, об использовании которой писалось раньше только в фантастических романах… Теоретические подсчёты показывают, что если современная мощная бомба может, например, уничтожить целый квартал, то атомная бомба даже небольшого размера, если она осуществима, с лёгкостью могла бы уничтожить крупный столичный город с несколькими миллионами населения… Моё личное мнение, что технические трудности, стоящие на пути использования внутриатомной энергии, ещё очень велики. Пока это дело ещё сомнительное, но очень вероятно, что здесь имеются большие возможности. Мы ставим вопрос об использовании атомных бомб, которые обладают огромной разрушительной силой. Сказанного, мне кажется, достаточно, чтобы видеть, что работа учёных может быть использована в целях оказания возможно более эффективной помощи в деле обороны нашей страны. Будущая война станет ещё более нетерпимой. Поэтому учёные должны сейчас предупредить людей об этой опасности, чтобы все общественные деятели мира напрягли все свои силы, чтобы уничтожить возможность дальнейшей войны, войны будущего…“ [1, с. 245–246], [7, с. 64].

К 1941–1942 гг. относятся и важные инициативы Г.Н. Флёрова, которым уже посвящены многочисленные публикации (см. [8]) и о которых в настоящее время мы можем судить более точно и детально после того как в архиве Президента Российской Федерации были обнаружены копии оригинальных или восстановленных Г.Н. Флёровым при жизни И.В. Курчатова черновиков его писем И.В. Курчатову (с комментариями Г.Н. Флёрова), С.В. Кафтанову, И.В. Сталину и секретарю И.В. Сталина, которые И.В. Курчатов 1 февраля 1946 г. по просьбе Г.Н. Флёрова направил в Специальный комитет [9, с. 11–14], [10, л. 422–439]. Тексты письма И.В. Курчатова в Специальный комитет, копии черновиков писем Г.Н. Флёрова на имя И.В. Курчатова (с комментариями Г.Н. Флёрова), С.В. Кафтанова, И.В. Сталина и секретаря И.В. Сталина, хранящихся в архиве Президента Российской Федерации, публикуются в [11]. Как отмечено в разделе 3 настоящей статьи (см. также [12]), одно из писем Г.Н. Флёрова, вероятно письмо на имя С.В. Кафтанова, поступило в 1942 г. в ГКО, было передано С.В. Кафтанову и явилось, по его воспоминаниям, одним из существенных моментов, стимулировавших обращение С.В. Кафтанова вместе с А.Ф. Иоффе в ГКО с предложением о возобновлении работ по проблеме атомной энергии. Что же касается писем Г.Н. Флёрова на имя И.В. Сталина и секретаря И.В. Сталина, то имеются основания предполагать, что работа Г.Н. Флёрова над этими письмами завершена не была и отправлены адресатам они не были [12].

В конце 1941 г. Г.Н. Флёров, служа в г. Йошкар-Оле, где он закончил курсы при Военно-воздушной академии, эвакуированной в г. Йошкар-Олу, добился у командования командировки в г. Казань, где находился в это время Ленинградский физико-технический институт. Г.Н. Флёров выступил с докладом на семинаре этого института, состоявшемся, по свидетельству Г.Н. Флёрова, в ноябре 1941 г. [10, л. 430–431]. В докладе Г.Н. Флёров изложил состояние проблемы использования атомной энергии и предложил начать работу по атомным бомбам. Предложение Г.Н. Флёрова, по его словам, принято не было [10, с. 431]. В конце ноября 1941 г., сразу же после семинара, Г.Н. Флёров написал письмо И.В. Курчатову, который на семинаре не присутствовал. Оригинал этого письма не найден, но в Курчатовском институте сохранилась машинописная копия черновика этого письма (оригинального или восстановленного Г.Н. Флёровым), в которой, однако, отсутствует ряд существенных данных, подлежавших вписыванию от руки [8, с. 23–31]. В архиве же Президента Российской Федерации, как оказалось, имеется первый экземпляр этой же машинописной копии письма Г.Н. Флёрова И.В. Курчатову (сопровождённой комментариями Г.Н. Флёрова) с вписанными Г.Н. Флёровым от руки недостающими в [8, с. 23–31] данными [10, с. 422–430]. В рассматриваемом письме, датируемом Г.Н. Флёровым ноябрём 1941 г. (которое Г.Н. Флёров сопроводил дополнением, написанным 21 декабря 1941 г.), он отметил, что „мне и нам всем необходимо продолжать работу над ураном, так как, по моему мнению, в этом вопросе проявлена непонятная недальновидность“. Он подчеркнул, что у него „есть глубокая убеждённость, что рано или поздно, а ураном нам придётся заниматься“. Г.Н. Флёров высказал мысль, что „продолжение работы должно иметь своей целью не только своевременное включение нас в решение задачи, в случае положительных результатов, но, вместе с тем, позволит определить, насколько опасна для нас самих возможность того, что у противников будет сделана такая (т. е. атомная — Авт.) бомба“.

http://s57.radikal.ru/i156/1004/f9/6bab5ed7146e.jpg

В письме И.В. Курчатову Г.Н. Флёров привёл предложенную им схему атомной бомбы (схема воспроизведена Г.Н. Флёровым на копии письма, хранящейся в архиве Президента Российской Федерации). Бомба представляла собой железный ствол длиной 5–10 метров, в который для осуществления ядерного взрыва должна была быть с большой скоростью вдвинута находящаяся первоначально в подкритическом состоянии сферическая сборка из урана-235, окружённого оболочкой (рис. 1).

Г.Н. Флёров писал: „Для того, чтобы реакция началась, необходимо, чтобы урановая бомба была бы быстро вдвинута в ствол. Коэффициент „р“ (по определению Г.Н. Флёрова — коэффициент, определяемый обратным отражением нейтронов в уран) увеличится, и при первом же шальном нейтроне (космическом или земном), попавшем в уран, начнёт развиваться лавина, в результате чего бомба взорвётся. По ряду соображений необходимо, чтобы в момент попадания первого „шального“ космического нейтрона „q“ (коэффициент, характеризующий надкритичность) достаточно отличалось бы от единицы q ~ 1,05. Большие значения этим методом трудно получить, меньшие же нежелательны по ряду соображений…“. Перечисляя эти соображения, Г.Н. Флёров отметил, что „при малых значениях „q“ реакция будет развиваться слишком медленно, за это время оболочка разорвётся на части и разлетится вместе с остатками неиспользованного урана“. Г.Н. Флёров отметил также, что при малом значении q = 1,01 достаточно весьма небольшого увеличения радиуса сферы вследствие выделения тепла и повышения давления, чтобы q стало меньше единицы и цепь оборвалась.

В предложенной Г.Н. Флёровым конструкции бомбы разгоняемая сборка была способна пролететь сквозь ствол, если за время нахождения сборки в стволе нейтроны спонтанного деления или космического происхождения не успеют возбудить в ней цепную реакцию. Однако особое беспокойство Г.Н. Флёрова, наоборот, вызывала возможность преждевременного возникновения цепной реакции, когда влетающая в ствол сборка уже перешла через критическое состояние (q > 1), но ещё не достигла максимальной надкритичности. Поэтому конструкция бомбы предполагала наличие специальной установки для разгона сборки до достаточно большой скорости — 50–3000 м/с. Нижняя оценка скорости соответствовала случаю, если определяющим будет фон нейтронов космического происхождения, верхняя — случаю, если основной вклад внесут нейтроны спонтанного деления, причём неизвестная в то время в СССР интенсивность рождения нейтронов за счёт спонтанного деления урана-235 окажется равным интенсивности рождения нейтронов за счёт спонтанного деления урана-238 (открыв в 1940 г. спонтанное деление урана естественного изотопного состава, К.А. Петржак и Г.Н. Флёров из-за отсутствия разделённых изотопов урана-235 и урана-238 не могли сделать заключения о характеристиках спонтанного деления урана-235). Ссылаясь на полученную им верхнюю оценку необходимой скорости разгона сборки 3000 м/с и отмечая трудность её достижения, Г.Н. Флёров писал: „Из этой оценки видно, насколько существенно было бы определить, вылетают ли из урана-235 спонтанные нейтроны или нет. В случае вылета спонтанных нейтронов вообще ставится под сомнение, сможем ли мы когда-нибудь использовать уран-235 для ядерных бомб??!!“.

Сейчас специалистам-физикам ясно, что, хотя вероятность спонтанного деления урана-235 и оказалась более чем на порядок меньше вероятности спонтанного деления урана-238, возможность получения в предложенном Г.Н. Флёровым устройстве ядерного взрыва со значительным энерговыделением (прежде всего из-за относительно малой практически достижимой надкритичности) проблематична. Вероятно, это осознал и сам Г.Н. Флёров, который в дальнейшем в качестве возможной схемы атомной бомбы стал рассматривать уже схему типа „пушечного сближения“, в которой активный материал разделён на две части, сближаемые взрывом взрывчатого вещества. Напомним, что такой принцип атомной бомбы обсуждался ранее Я.Б. Зельдовичем и Ю.Б. Харитоном в [2], по сравнению со схемой Г.Н. Флёрова 1941 г. схема „пушечного сближения“ позволяет получать заметно большую надкритичность и в результате при её использовании возможно достижение большого энерговыделения.

В записке на имя Народного комиссара химической промышленности М.Г. Первухина от 7 марта 1943 г., содержавшей отзыв на очередной поступивший из Англии разведывательный материал, относящийся к проблеме использования атомной энергии (а такие материалы начали поступать в СССР, о чём более подробно будет сказано ниже, с сентября 1941 г.), И.В. Курчатов писал, что получение этого материала „имеет громадное, неоценимое значение для нашего Государства и науки. С одной стороны, материал показал серьёзность и напряжённость научно-исследовательской работы в Англии по проблеме урана, с другой — дал возможность получить весьма важные ориентиры для нашего научного исследования, миновать многие весьма трудоёмкие фазы разработки проблемы и узнать о новых научных и технических путях её разрешения…“. „Вся совокупность сведений материала указывает на техническую возможность решения всей проблемы урана в значительно более короткий срок, чем это думают наши учёные, не знакомые с ходом работ по этой проблеме за границей…“. Касаясь в этом отзыве содержания раздела III материала „Физика процесса деления“, И.В.Курчатов отметил, что „… по этому разделу особенно новых для советских физиков сведений принципиального характера материал не содержит, но на некоторых из приведённых в нём данных всё же необходимо остановиться“. И.В. Курчатов прежде всего подчеркнул, что „для нас было очень важно узнать, что Фриш подтвердил открытое советскими физиками Г.Н. Флёровым и К.А. Петржаком явление самопроизвольного деления урана, явление, которое может создавать в массе урана начальные нейтроны, приводящие к развитию лавинного процесса. Из-за наличия этого явления невозможно, вплоть до самого момента взрыва, держать в одном месте весь бомбовый заряд урана. Уран должен быть разделён на две части, которые в момент взрыва должны с большой относительной скоростью быть сближены друг с другом. Этот способ приведения урановой бомбы в действие рассматривается в материале и для советских физиков также не является новым. Аналогичный приём был предложен нашим физиком Г.Н. Флёровым, им была рассчитана необходимая скорость сближения обоих половин бомбы, причём полученные результаты хорошо согласуются с приведёнными в материале…“ [1, с. 318], [13, с. 114–115].

http://s40.radikal.ru/i090/1004/75/81a507fc8c2a.jpg

Ссылаясь на предложение Г.Н. Флёрова, И.В. Курчатов, скорее всего, имел в виду рукопись статьи Г.Н. Флёрова „К вопросу об использовании внутриатомной энергии“, копия которой была найдена в личном архиве И.Н. Головина [14] (см. также [1, с. 253–258]). В этой рукописи, написанной в период между 7 марта и 6 июня 1942 г. [12], Г.Н. Флёров привёл принципиальную схему одного из вариантов атомной бомбы типа „пушечного сближения“ (рис. 2).

Он дал и оценки времени, в течение которого должно было достигаться необходимое для обеспечения достаточно большого энерговыделения бомбы значение надкритичности. Относящаяся к случаю использования урана-235 оценка (Г.Н. Флёров рассматривал также использование протактиния-231) неизбежно носила приближённый характер, так как Г.Н. Флёров, как уже отмечалось выше, не располагал данными о характеристиках эмиссии нейтронов при спонтанном делении урана-235. Отметим в этой связи, что в отзыве на полученный по каналам разведки перечень 286 американских работ по проблеме урана от 4 июля 1943 г., И.В. Курчатов писал: „Было бы, наконец, очень интересно узнать, какие результаты получены Кэннеди и Сегре по вопросу об изотопе урана, испытывающем самопроизвольное деление, и константе распада… Явление самопроизвольного деления урана было в 1940 г. открыто у нас в Союзе в моей лаборатории тт. Флёровым и Петржаком. Работа была напечатана, но, к нашему удивлению, не получила никакого отклика за границей. Так как произведённое исследование было связано с использованием весьма сложной методики, у нас оставалась некоторая неуверенность в реальности открытого явления.

При ознакомлении с английским материалом выяснилось, что самопроизвольное деление наблюдалось в Англии известным датским учёным Фришем, учеником Бора, который, однако, так же, как Флёров и Петржак, не смог из-за отсутствия разделённых изотопов установить, какому же изотопу урана следует приписать самопроизвольное деление. Кэннеди и Сегре, как видно из оглавления, решили эту задачу. Лаборатория № 2 сможет выполнить соответствующее исследование, как только будут получены разделённые изотопы, даже в небольших количествах. Знание деталей явления самопроизвольного деления существенно для оценки необходимой для обеспечения достаточной силы взрыва бомбы скорости сближения масс урана„ [1, с. 356], [15, с. 282].

skroznik

28.10.2010, 14:35

О создании первой отечественной атомной бомбы

3. Решение правительства СССР о возобновлении работ по проблеме использования атомной энергии

Цитированные отзывы И.В. Курчатова относятся ко времени, когда правительство СССР уже приняло решение о возобновлении прерванных войной исследований возможности освобождения и использования атомной энергии. Этим решением явилось утверждённое И.В. Сталиным 28 сентября 1942 г. распоряжение Государственного комитета обороны № 2352 сс „Об организации работ по урану“ [1, с. 269–271], [15, с. 277], [16, с. 28, 30], [17].

Оно было принято всего лишь через полтора месяца после старта Манхэттенского проекта США. Распоряжение ГКО предписывало: „Обязать Академию наук СССР (акад. Иоффе) возобновить работы по исследованию осуществимости использования атомной энергии путём расщепления ядра урана и представить Государственному комитету обороны к 1 апреля 1943 года доклад о возможности создания урановой бомбы или уранового топлива…“. Распоряжение предусматривало организацию с этой целью при Академии наук СССР специальной лаборатории атомного ядра, создание лабораторных установок для разделения изотопов урана и проведение комплекса экспериментальных работ. Распоряжение обязывало СНК Татарской АССР предоставить Академии наук СССР в г. Казани помещение площадью 500 кв. м для размещения лаборатории атомного ядра и жилую площадь для 10 научных сотрудников.

Представляют большой интерес обстоятельства, при которых в тяжелейший период отечественной войны произошло принятие указанного исторического распоряжения.

Как указано в письме-представлении на утверждение И.В. Сталину проекта распоряжения ГКО „Об организации работ по урану“, подписанном 27 сентября 1942 г. заместителем председателя ГКО и СНК СССР В.М. Молотовым, этот проект был подготовлен Академией наук СССР (А.Ф. Иоффе) и Комитетом по делам высшей школы при СНК СССР (С.В. Кафтановым) [1, с. 268–269]. Известные документальные свидетельства военного времени не позволяют пока ещё в деталях воссоздать картину событий, которые сопровождали подготовку и принятие этого постановления ГКО. В этих условиях очень важны воспоминания участников указанных событий, хотя при использовании воспоминаний необходимо считаться с неизбежными неточностями, связанными с несовершенством человеческой памяти. Особый интерес представляют воспоминания С.В. Кафтанова (однако и к этим воспоминаниям относится сделанное выше замечание, так что и при их анализе необходимо выделять сведения, не противоречащие данным документальных источников). Рассказывая спустя много лет о событиях, которые привели к принятию распоряжения ГКО о возобновлении в СССР исследований по проблеме использования атомной энергии, С.В. Кафтанов вспоминал: „Осенью сорок второго года я получил из Государственного комитета обороны письмо, направленное в ГКО лейтенантом Флёровым. Он служил в авиации. А до войны работал в Физтехе. Успел уже сделать открытие мирового класса. Вместе с Петржаком открыл спонтанное деление ядер урана. В своём письме Флёров сообщал о внезапном прекращении публикаций по ядерным исследованиям в западной научной печати. По мнению Флёрова, это означало, что исследования стали секретными и что, следовательно, на западе приступили к разработке атомного оружия. Значит, нужно немедленно браться за разработку атомного оружия и у нас…“ [18, с 6]. Возвращаясь далее в своих воспоминаниях к письму Г.Н. Флёрова, С.В. Кафтанов сказал: „Осень сорок второго. Немцы дошли до Волги, до Кавказа. Идёт напряжённейшая работа по самым актуальным для того времени темам: танковая броня, взрывчатые вещества, горючее для танков и авиации. И люди, и сырьё, и материалы — всё мобилизовано до предела. И тут поступает предложение развернуть работу в совсем другой, новой, почти фантастической области…“ [18, с 7]

С.В. Кафтанов подчеркнул, что лично для него предложение Г.Н. Флёрова чистой фантастикой не звучало — не только в силу профессиональной подготовленности и служебной информированности С.В. Кафтанова, но и по двум другим причинам. Первая причина — найденные партизанами на оккупированной немцами территории записи убитого немецкого офицера по проблеме использования атомной энергии, которые в апреле 1942 г. были переданы в аппарат С.В. Кафтанова. О второй причине С.В. Кафтанов высказался так „В те же примерно времена, когда мы занимались записями немецкого офицера и письмом Флёрова, Гитлер принялся кричать о подготовке немцами „сверхоружия“. А что если это не просто пропаганда? Что если этот изверг имел в виду именно атомное оружие?

Я стал советоваться с физиками. Наиболее весомым для меня было мнение Абрама Фёдоровича Иоффе. Абрам Фёдорович считал, что принципиальная возможность цепной ядерной реакции, проще — атомного взрыва, доказана и что нам надо браться за это дело. Весь накопленный в ходе войны опыт убеждал меня: сроки реализации научно-технических идей в чрезвычайной обстановке резко сокращаются. То, на что до войны действительно понадобилось бы 15–20 лет, теперь можно сделать в несколько раз быстрей.

Я попросил Иоффе подписать вместе со мной первое краткое письмо в Государственный комитет обороны о необходимости создать научный центр по проблеме атомного оружия. Он согласился. Письмо пошло за двумя подписями…“ [18, с 8]. Как можно заключить из рассказа С.В. Кафтанова, после получения заключений на это письмо различных ведомств, не все из которых были согласны с предложением, ГКО поручил С.В. Кафтанову и А.Ф. Иоффе подготовить проект распоряжения ГКО, которое и было утверждено И.В. Сталиным 28 сентября 1942 г. С.В. Кафтановым и А.Ф. Иоффе был подготовлен и проект постановления ГКО „О добыче урана“, который был принят 27 ноября 1942 г (постановление ГКО № 2542 сс) [1, с 275 — 276].

Характеристика обстоятельств, при которых 28 сентября 1942 г было принято распоряжение ГКО о возобновлении работ по урану, не была бы полной, если не отметить следующее важное обстоятельство.

Уже с сентября 1941 г в СССР начала поступать разведывательная информация о проведении в Великобритании совместно с США в секретном порядке интенсивных научно-исследовательских работ, направленных на разработку методов использования атомной энергии для военных целей и создание атомных бомб огромной разрушительной силы. Среди наиболее важных полученных ещё в 1941 г советской разведкой документов следует назвать отчёт английского „Комитета MAUD“. Из материалов этого отчёта, полученного по каналам НКВД СССР, следовало, что создание атомной бомбы реально, что вероятно она может быть создана ещё до окончания войны и, следовательно, повлиять на ход войны [19, с 79–80].

Официальное письмо Л.П. Берия на имя И.В. Сталина с информацией о работах по использованию атомной энергии в военных целях за рубежом, предложениями по организации этих работ в СССР и секретном ознакомлении с материалами НКВД видных советских специалистов, варианты которого были подготовлены сотрудниками НКВД ещё в конце 1941 — начале 1942 гг., было отправлено И.В. Сталину только в октябре 1942 г , уже после принятия распоряжения ГКО о возобновлении в СССР работ по урану [1, с 244–245, 271–272], [13, с 99, 104–105, 109–111], [16, с 27].

В то же время разведывательная информация о работах по проблеме атомной энергии за рубежом, имевшаяся в СССР к моменту принятия решения о возобновлении работ по урану, была получена не только по каналам разведки НКВД, но и по каналам Главного разведывательного управления Генерального штаба (ГРУ ГШ) Красной армии

По понятным причинам С.В. Кафтанов не упомянул в своём рассказе о роли в описанных им событиях важнейшего источника информации — материалов ГРУ ГШ Красной армии, которые в августе и в начале сентября 1942 г были направлены в его адрес. [1, с 266]

Ещё ранее, в мае 1942 г, руководство ГРУ ГШ информировало Академию наук СССР о наличии сообщений о работах за рубежом по проблеме использования атомной энергии в военных целях и просило сообщить, имеет ли в настоящее время эта проблема реальную практическую основу [1, с 262–263]

Ответ на указанный запрос в июне 1942 г дал В.Г. Хлопин, который отметил, что за последний год в научной литературе почти совершенно не публикуются работы, связанные с решением проблемы использования атомной энергии В.Г. Хлопин писал „Это обстоятельство единственно, как мне кажется, даёт основание думать, что соответствующим работам придается значение и они проводятся в секретном порядке. Что касается институтов АН СССР, то проводившиеся в них работы по этому вопросу временно свёрнуты как по условиям эвакуации этих институтов из Ленинграда, где остались основные установки (циклотрон РИАНа), так и потому, что, по нашему мнению, возможность использования внутриатомной энергии для военных целей в ближайшее время (в течение настоящей войны) весьма мало вероятна“ [1, с 265–266], [16, с 27–28].

На фоне сдержанной оценки перспектив использования атомной энергии в письме В.Г. Хлопина ещё более убедительным выглядит огромное значение действий С.В. Кафтанова, непосредственно приведших к правительственному решению о возобновлении работ по проблеме атомной энергии в СССР. Конечно, отмечая роль С.В. Кафтанова, следует иметь в виду, что решающим обстоятельством, обусловившим принятие правительством СССР этого решения, являлась, вне всякого сомнения, разведывательная информация о работах по проблеме атомной энергии за рубежом. Эта информация, скорее всего, являлась главным мотивом, определившим и действия самого С.В. Кафтанова.

Тем не менее, согласно свидетельству С.В. Кафтанова, письмо Г.Н. Флёрова явилось одним из существенных факторов, способствовавших обращению С.В. Кафтанова вместе с А.Ф. Иоффе с письмом в ГКО.

Какое письмо Г.Н. Флёрова имел в виду С.В. Кафтанов? Наиболее вероятно, что письмо Г.Н. Флёрова на имя С.В. Кафтанова, написанное, судя по его содержанию, в декабре 1941 г., но отправленное адресату не ранее 17 марта 1942 г. [8, с. 45, 50]. Как уже отмечалось выше, оригинал этого письма не найден, но в архиве Президента Российской Федерации имеется машинописная копия его черновика, направленная И.В. Курчатовым в феврале 1946 года в Специальный комитет [10, с. 432–434]. В архиве Курчатовского института хранится оригинальный или восстановленный Г.Н. Флёровым рукописный черновик указанного письма [8, с. 53–60].

Именно в этом письме Г.Н. Флёров подчеркнул исчезновение публикаций в зарубежных журналах по проблеме урана. Но, в отличие от В.Г. Хлопина, Г.Н. Флёров сослался на данный факт как на подтверждение необходимости возобновления исследований в этом направлении в СССР:

„Ну, и основное это то, что во всех иностранных журналах полное отсутствие каких-либо работ по этому вопросу. Это молчание не есть результат отсутствия работы не печатаются даже статьи, которые являются логическим развитием ранее напечатанных, нет обещанных статей, словом, на этот вопрос наложена печать молчания, и это-то является наилучшим показателем того, какая кипучая работа идёт сейчас за границей.

Нам в Советском Союзе работу нужно возобновить, пусть вероятность решения задачи в ближайшее время крайне мала, но ничегонеделание наверняка не может привести к успеху, в то время как в процессе самой работы выясняется ряд новых дополнительных данных, могущих приблизить нас к решению вопроса…“ [8, с. 51, 56–57], [10, с. 433].

Письмо Г.Н. Флёрова С.В. Кафтанову завершалось примечательными словами: „История делается сейчас на полях сражений, но не нужно забывать, что наука, толкающая технику, вооружается в научно-исследовательских лабораториях, нужно всё время помнить, что государство, первое осуществившее ядерную бомбу, сможет диктовать всему миру свои условия. И сейчас единственное, чем мы сможем искупить свою ошибку — полугодовое безделье — это возобновление работ и проведение их в ещё более широком масштабе, чем это было до войны“ [8, с. 52, 60], [10, с. 432].

Утверждённое 28 сентября 1942 г. распоряжение ГКО возлагало ответственность за возобновление работ по проблеме использования атомной энергии на А.Ф. Иоффе. Но, по-видимому, сразу же после принятия указанного распоряжения ГКО А.Ф. Иоффе стал последовательно проводить в жизнь своё предложение, сделанное им ещё в августе 1940 г. [1, с. 135], о том, чтобы руководителем всей урановой проблемы был назначен И.В. Курчатов (см. в этой связи [1, с. 280–283, 297–299]).

По указанию В.М. Молотова И.В. Курчатов в октябре-ноябре 1942 г. был ознакомлен с материалами разведок НКВД и ГРУ ГШ о зарубежных ядерных исследованиях, в том числе с докладом „Комитета M.A.U.D.“. По результатам анализа материалов И.В. Курчатов обратился с докладной запиской на имя В.М. Молотова. В „Заключении“ этой записки И.В. Курчатов писал:

„1. В исследованиях проблемы урана советская наука значительно отстала от науки Англии и Америки и располагает в данное время несравненно меньшей материальной базой для производства экспериментальных работ.

2. В СССР проблема урана разрабатывается менее интенсивно, а в Англии и в Америке — более интенсивно, чем в довоенное время.

3. Масштаб проведённых Англией и Америкой в 1941 году работ больше намеченного постановлением ГКО Союза ССР на 1943 год.

4. Имеющиеся в распоряжении материалы недостаточны, для того чтобы можно было считать практически осуществимой или неосуществимой задачу производства урановых бомб, хотя почти и не остаётся сомнений, что совершенно определённый вывод в этом направлении сделан за рубежом.

5. Ввиду того, однако, что получение определённых сведений об этом выводе связано с громадными, а, может быть, и непреодолимыми затруднениями, и ввиду того, что возможность введения в войну такого страшного оружия, как урановая бомба, не исключена, представляется необходимым широко развернуть в СССР работы по проблеме урана и привлечь к её решению наиболее квалифицированные научные и научно-технические силы Советского Союза. Помимо тех учёных, которые сейчас уже занимаются ураном, представлялось бы желательным участие в работе:

проф. Алиханова А.И. и его группы,
проф. Харитона Ю.Б. и Зельдовича,
проф. Кикоина И.К.,
проф. Александрова А.П. и его группы,
проф. Шальникова А.И.

6. Для руководства этой сложной и громадной трудности задачей представляется необходимым учредить при ГКО Союза ССР под Вашим председательством специальный комитет, представителями науки в котором могли бы быть акад. Иоффе А.Ф., акад. Капица П.Л. и акад. Семёнов Н.Н.

Проф. И. Курчатов
27.11.42“
[1, с. 279], [15, с. 278–279]

На докладной записке имеется резолюция В.М. Молотова:

„Т. Сталину. Прошу ознакомиться с запиской Курчатова. В. Молотов. 28.XI“ [1, с. 279], [15, с. 279].

Следует отметить, что предложение „проработать вопрос о создании научно-совещательного органа при Государственном комитете обороны СССР из авторитетных лиц для координирования, изучения и направления работ всех учёных, научно-исследовательских организаций СССР, занимающихся вопросом атомной энергии урана“ содержалось в письме на имя И.В. Сталина, направленном ему Л.П. Берия 6 октября 1942 г. (и в проектах этого письма, подготовленных сотрудниками НКВД СССР в конце 1941 — начале 1942 г.) [1, с. 271 –272].

skroznik

28.10.2010, 14:41

О создании первой отечественной атомной бомбы

4. Назначение И.В. Курчатова научным руководителем работ по урану. Организация Лаборатории № 2 Академии наук СССР

Цитированная выше записка отражает глубокое беспокойство И.В. Курчатова состоянием работ по проблеме урана в СССР, сложившимся в конце 1942 г., и уровнем развития этих работ, запланированным на 1943 г. Увеличение масштабов и повышение эффективности этих работ требовало принятия новых организационных мер. С конкретными предложениями о таких мерах в письмах на имя С.В. Кафтанова и А.Ф. Иоффе в декабре 1942 г. и январе 1943 г. выступили А.И. Алиханов и В.Г. Хлопин [1, с. 285–286, 293–297].

Проанализировав первые итоги организации и работы специальной лаборатории атомного ядра, С.В. Кафтанов и А.Ф. Иоффе 23 января 1943 г. обратились к В.М. Молотову с запиской, в которой представили отчёт о проделанных работах и изложили предложения по улучшению организации работ [1, с. 297–299]. Эти предложения включали создание базы специальной лаборатории атомного ядра в г. Москве, перенос в г. Москву основной части исследований и возложение на И.В. Курчатова руководства всей проблемой урана. В выборе И.В. Курчатова руководителем работ по урану, что уже давно предлагалось А.И. Иоффе, несомненно, сыграли роль видимые всеми неуёмное, заразительное стремление И.В. Курчатова к активной работе, сохранившийся в нём и в зрелые годы задор молодости, умение подбирать и объединять людей для решения конкретных научных и научно-технических вопросов, предельная ясность мышления, способность глубоко анализировать возникающие проблемы и научно-техническую информацию. Стремясь к максимальной чёткости в постановке научных задач и выборе методов их решения, он требовал такой же чёткости от всех других участников работ [15, с. 279–280].

Записка С.В. Кафтанова и А.Ф. Иоффе, к которой был приложен проект нового распоряжения ГКО, завершалась словами: „В целях усиления и дальнейшего развития работ по урану просим рассмотреть и принять прилагаемый при этом проект распоряжения Государственного комитета обороны“ [1, с. 299]. К моменту представления проекта распоряжения ГКО на утверждение были подготовлены ещё две записки (С.В. Кафтанова и секретариата СНК СССР) на имя В.М. Молотова, в которых разъяснялись и обосновывались предлагаемые меры [1, с. 307–309].

11 февраля 1943 г. проект распоряжения ГКО после внесения в него ряда поправок был подписан В.М. Молотовым [1, с. 306–308].

В принятом распоряжении ГКО № 2872 сс, в частности, говорилось:

„В целях более успешного развития работы по урану:
1. Возложить на тт. Первухина М.Г. и Кафтанова С.В. обязанность повседневно руководить работами по урану и оказывать систематическую помощь спецлаборатории атомного ядра Академии наук СССР. Научное руководство работами по урану возложить на профессора Курчатова И.В.
2. Разрешить Президиуму Академии наук перевести группу работников спецлаборатории атомного ядра из г. Казани в г. Москву для выполнения наиболее ответственной части работ по урану…
…11. Обязать руководителя спецлаборатории атомного ядра проф. Курчатова И.В. провести к 1 июля 1943 г. необходимые исследования и представить Государственному комитету обороны к 5 июля 1943 г. доклад о возможности создания урановой бомбы или уранового топлива“ [1, с. 306–307], [15, с. 280], [17].

Отметим осторожную формулировку задачи в тексте распоряжения ГКО от 11 февраля 1943 г. (так же, как и в тексте распоряжения ГКО от 28 сентября 1942 г.) — представление доклада о возможности создания „урановой бомбы или уранового топлива“, что, по-видимому, отражало отсутствие полной уверенности в этот период в том, что создание атомной бомбы возможно.

Вскоре на основании распоряжения ГКО от 11 февраля 1943 г. руководство Академии наук СССР приняло решение о создании в г. Москве для проведения предусмотренных указанным распоряжением ГКО работ по урану специальной лаборатории Академии наук СССР. Распоряжение по АН СССР № 121 об организации лаборатории гласило: „В соответствии с постановлением Государственного комитета обороны организовать Лабораторию № 2 АН СССР“. Оно было подписано вице-президентом АН СССР А.А. Байковым и секретарём Президиума АН СССР Н.Г. Бруевичем 12 апреля 1943 г. Ещё ранее, 10 марта 1943 г., ими же было подписано распоряжение по АН СССР № 122 о назначении начальником Лаборатории № 2 И.В. Курчатова [1, с. 321].

По свидетельству И.В. Курчатова, зафиксированному в его отчётах о работе по проблеме урана (например, в отчёте от 30 июля 1943 г., направленном на имя В.М. Молотова), Лаборатория № 2 начала свою деятельность в марте 1943 г., хотя процесс организационного оформления Лаборатории № 2 как самостоятельного научного учреждения — будущей Лаборатории измерительных приборов Академии наук СССР (ЛИПАН), затем Института атомной энергии им. И.В. Курчатова, в настоящее время Российского научного центра „Курчатовский институт“ — фактически растянулся на несколько месяцев 1943 г. и даже затронул начало 1944 г. [1,с. 321, 368–373, 382–383], [15, с. 280].

Возникает вопрос, с чем связано первоначальное название Курчатовского института — Лаборатория № 2? Почему головному институту по проблеме использования атомной энергии был присвоен № 2? Наиболее вероятным представляется следующее объяснение [20, 21].

В распоряжении ГКО от 28 сентября 1942 г. ответственным за возобновление работ по проблеме был назван вице-президент Академии наук СССР, директор Физико-технического института АН СССР А.Ф. Иоффе. Естественно, что формирование специальной лаборатории атомного ядра, которую в соответствии с указанным распоряжением должен был организовать Президиум Академии наук СССР при Академии, началось на базе эвакуированного из г. Ленинграда в г. Казань Физико-технического института. Однако до принятия нового распоряжения ГКО от 11 февраля о работах по урану, которым И.В. Курчатов был назначен научным руководителем этих работ и руководителем специальной лаборатории атомного ядра, а Президиуму АН СССР разрешалось перевести из г. Казани в г. Москву группу работников специальной лаборатории, никаких распоряжений по Академии наук СССР, связанных с организацией специальной лаборатории, не принималось. Первым таким распоряжением явилось распоряжение по АН СССР от 10 марта 1943 г. № 122 о назначении И.В. Курчатова начальником Лаборатории № 2. Согласно [20, с. 150–151] в ЛФТИ к этому времени было организовано 10 лабораторий, однако деятельность одной из этих лабораторий — лаборатории № 2, занимавшейся вопросами акустики и радиофизики, стала сворачиваться, и её начальник А.А. Харкевич к лету 1943 г. перешёл в Физический институт АН СССР им. Лебедева. С этим и было связано, что в распоряжении по АН СССР № 122, согласованном с дирекцией ЛФТИ, лаборатория И.В. Курчатова как лаборатория ЛФТИ получила номер два. Этот номер за лабораторией был сохранён, когда вышедшим вслед распоряжением по АН СССР от 12 апреля 1943 г. официально организовывалась юридически уже независимая от ЛФТИ лаборатория — „Лаборатория № 2 АН СССР“. Данная версия, в изложении которой авторы следуют [20, 21], находит подтверждение в подписанном А.Ф. Иоффе приказе директора ЛФТИ от 14 августа 1943 г. по Казанской группе ЛФТИ. В этом приказе говорилось:

„Организовать лабораторию в следующем составе 1) Курчатов И.В., 2) Алиханов А.И., 3) Корнфельд М.О., 4) Неменов Л.М., 5) Глазунов П.Я., 6) Никитин С.Я., 7) Щепкин Г.Я., 8) Флёров Г.Л., 9) Спивак П.Е., 10) Козодоев М.С., 11) Джелепов В.П.
В дальнейшем лабораторию именовать „Лаборатория № 2“.
Заведующим лаборатории № 2 назначить профессора И.В. Курчатова.
Весь состав лаборатории считать переведённым в Москву на постоянную работу.
Профессора И.В. Курчатова освободить от заведования лабораторией № 3…“

[20, 150].

Своим приказом А.Ф. Иоффе не только закрепил ранее состоявшееся решение об организации Лаборатории № 2 АН СССР, но и с полным правом подчеркнул, что эта лаборатория выросла из Ленинградского физико-технического института. Отметим, что только 27 января 1944 г. приказом по ЛФТИ „в связи с переходом на оплату по отдельной штатной ведомости И.В. Курчатов снят с оплаты и штатов ЛФТИ“, о чём сделана запись в его трудовой книжке [20, с.151].

skroznik

28.10.2010, 14:42

О создании первой отечественной атомной бомбы

5. Урановая бомба и бомба из «неземного» материала

Актуальность важнейшей задачи, поставленной перед специальной лабораторией атомного ядра (с марта 1943 г. — Лабораторией № 2), — проведение необходимых исследований и представление в ГКО доклада „о возможности создания урановой бомбы или уранового топлива“, — усиливалась тем, что разведывательная информация 1941 г., что отмечал, как уже говорилось выше, И.В. Курчатов в своём письме от 27 ноября 1942 г. на имя В.М. Молотова, не содержала исчерпывающего ответа на вопрос о возможности создания урановой бомбы.

В то же время экспериментальная и теоретическая базы, которыми располагала Лаборатория № 2 в первой половине 1943 г., да и в относительно длительный последующий период, были недостаточными для того, чтобы дать определённый ответ на вопрос о реальности атомной бомбы только на основании собственных экспериментальных и теоретических данных.

Однако продолжавшие поступать разведывательные материалы, в том числе материалы, которыми И.В. Курчатов располагал уже к весне 1943 г., по существу не оставляли у него сомнений в осуществимости бомбы из урана-235. Из уже упоминавшегося выше отзыва И.В. Курчатова от 4 июля 1943 г. на поступивший по каналам разведки перечень американских работ по проблеме урана следует, что его беспокоила уже не сама возможность создания бомбы из урана-235, а озабоченность вызывали противоречия в данных различных работ по сечениям деления урана-235 в области средних энергий нейтронов. И.В. Курчатов отмечал: „Вопрос этот имеет кардинальное значение, так как от величины сечения деления в этой области крайне резко зависят размеры бомбы из урана-235 и самая возможность осуществления котла из металлического урана“ [1, с. 356], [15, с. 281].

Весной 1943 г. И.В. Курчатову стала принципиально ясной и новая возможность конструирования атомной бомбы. В записке на имя М.Г. Первухина от 22 марта 1943 г. И.В. Курчатов писал: „В материалах, рассмотрением которых занимался в последнее время… указано, что, может быть, продукты сгорания ядерного топлива в „урановом котле“ могут быть использованы вместо урана-235 в качестве материала для бомбы 4. Имея в виду эти замечания, я внимательно рассмотрел последние из опубликованных американцами в „Physical Review“ работ по трансурановым элементам (эка-рению-239 и эка-осьмию-239) и смог установить новое направление в решении всей проблемы урана…“. Отметим, что в уже упоминавшемся докладе английского „Комитета MAUD“, который поступил в СССР по каналам разведки в 1941 г. и с которым в конце 1942 г. был ознакомлен И.В. Курчатов, говорилось о том, что элемент с массой 239 весьма вероятно будет иметь делительные свойства, подобные свойствам урана-235, и может быть использован как взрывчатое вещество в атомной бомбе (см. [19, с 80]). Речь шла об использовании в атомной бомбе плутония-239, который И.В. Курчатов называл в своём письме эка-осьмием-239. Он писал, что „перспективы этого направления необычайно увлекательны“. „По всем существующим сейчас теоретическим представлениям попадание нейтрона в ядро эка-осьмия должно сопровождаться большим выделением энергии и испусканием вторичных нейтронов, так что в этом отношении он должен быть эквивалентен урану-235“. „Если в действительности эка-осьмий обладает такими же свойствами, как и уран-235, его можно будет выделить из „уранового котла“ и употребить в качестве материала для эка-осьмиевой бомбы. Бомба будет сделана, следовательно, из „неземного“ материала, исчезнувшего на нашей планете.

Как видно, при таком решении всей проблемы отпадает необходимость разделения изотопов урана, который используется и как топливо, и как взрывчатое вещество“.

„Разобранные необычайные возможности, конечно, во многом ещё не обоснованы. Их реализация мыслима лишь в том случае, если эка-осьмий-239 действительно аналогичен урану-235 и если, кроме того, так или иначе может быть пущен в ход „урановый котёл“. Кроме того, развитая схема нуждается в проведении количественного учёта всех деталей процесса. Эта последняя работа в ближайшее время будет мной поручена проф. Я.Б. Зельдовичу“ [1, с. 326–327], [13, с. 116–117], [15, с. 281–282].

С сообщением о пуске в США первого уранового котла, открывающего перспективы крупномасштабного использования атомной энергии и получения нового делящегося материала с атомным весом 239, пригодного для изготовления атомной бомбы (имелся в виду ядерный реактор Э. Ферми, пущенный 2 декабря 1942 г. в г. Чикаго), И.В. Курчатов был ознакомлен в июле 1943 г. вскоре после получения по каналам разведки этого сообщения.

Он дал чрезвычайно высокую оценку факту пуска в США первого в мире ядерного реактора. В своём отзыве на указанный материал разведки он писал: „Рассмотренный материал содержит исключительной важности сообщение о пуске в Америке первого уран-графитового котла — сообщение о событии, которое нельзя оценить иначе, как крупнейшее явление в мировой науке и технике“ [1, с. 375–376], [15, с. 281], [16, с. 33].

skroznik

28.10.2010, 14:43

О создании первой отечественной атомной бомбы

6. Начало работ по атомной бомбе в Лаборатории № 2 Академии наук СССР

И.В. Курчатов прекрасно понимал, что осуществление советского атомного проекта невозможно без организации серьёзных научно-исследовательских и опытно-конструкторских работ по всем аспектам проекта. Важное место в его планах с самого начала работ занимала и организация работ по расчётно-теоретическому обоснованию, а затем проектированию и созданию атомной бомбы. Этой проблемой И.В. Курчатов начал заниматься вплотную уже в 1943 г. Он отдавал себе отчёт в том, что для обеспечения успеха работ над атомной бомбой необходимо привлечение к этим работам наиболее квалифицированных учёных.

20 марта 1943 г., через месяц с небольшим после своего назначения научным руководителем работ по урану, И.В. Курчатов обратился к М.Г. Первухину с письмом, в котором говорилось:

„В начале развития взрыва бомбы из урана большая часть вещества, ещё не успевшая принять участия в реакции, будет находиться в особом состоянии почти полной ионизации всех атомов. От этого состояния вещества будет зависеть дальнейшее развитие процесса и разрушительная способность бомбы.

На опыте, даже в ничтожных масштабах, ничего аналогичного этому состоянию вещества не наблюдалось и до осуществления бомбы не может быть наблюдено. Только в звёздах предполагается существование такого состояния вещества. Представляется возможным в общих чертах теоретически рассмотреть протекание процесса взрыва в этой стадии. Эта трудная задача могла бы быть поручена проф. Л.Д. Ландау, известному физику-теоретику, специалисту и тонкому знатоку аналогичных вопросов“ [1, с. 325], [15, с. 282–283].

В этом письме И.В. Курчатов просил рассмотреть вопрос о поручении Л.Д. Ландау расчёта развития взрывного процесса в урановой бомбе (он также поставил в нём вопрос о привлечении П.Л. Капицы в качестве консультанта по вопросам разделения изотопов).

Имеющиеся документальные свидетельства указывают на то, что начало теоретических работ по атомной бомбе в Лаборатории № 2 АН СССР относится к 1944 г. В плане научно-исследовательских работ Лаборатории № 2 на 1945 год, утверждённом постановлением ГКО от 15 мая 1945 г. № 8579 сс/оп, принятым за подписью И.В. Сталина, отмечено, что предусмотренные этим планом расчёты выделения энергии в урановой бомбе являются продолжением и дальнейшим развитием работ 1944 г. [22, с. 6–14]. Расчёты 1944 года проводились несмотря на то, что в официальный план Лаборатории № 2 на 1944 г., утверждённый постановлением ГКО от 8 апреля 1944 г. № 5582 сс, подписанным В.М. Молотовым, работы по атомной бомбе включены не были [23, с. 135–136]. Этот вопрос имеет следующую предысторию. В первом варианте плана работ Лаборатории № 2 на 1944 г., подписанном И.В. Курчатовым 7 января 1944 г., содержался пункт: „Теоретическая разработка вопросов осуществления бомбы и котла (01.01.44–01.01.45) — Зельдович, Померанчук, Гуревич“ [15, с. 283], [24, л. 12–13]. Однако на рукописи этого плана М.Г. Первухиным была сделана запись: „Расширить план экспериментальных работ. Включить в план экспериментальные работы, строительство опытных установок, участие в проектировании и строительстве“. Проект подвергся переработке, в нём было акцентировано внимание на экспериментально-методических работах и работах по созданию физических установок (разработка методов промышленного производства тяжёлой воды, завершение строительства и пуск циклотрона, постройка модели уран-графитового котла, создание генератора нейтронов, проведение физических экспериментов, в том числе по получению плутония и изысканию методов его изучения), а прямое упоминание о работах по атомной бомбе было исключено.

Отметим, что постановление ГКО № 5582 сс, обязывая И.В. Курчатова обеспечить выполнение плана Лаборатории № 2 на 1944 г., также обязывало Народный комиссариат химической промышленности (М.Г. Первухина) спроектировать в 1944 г. цех по производству тяжёлой воды и завод по производству шестифтористого урана (сырьё для установок по разделению изотопов урана), а Народный комиссариат цветной металлургии (П.Ф. Ломако) — обеспечить в 1944 г. получение на опытной установке 500 кг металлического урана, построить к 1 января 1945 г. цех по производству металлического урана и поставить Лаборатории № 2 в 1944 г. десятки тонн высококачественных графитовых блоков.

Одновременно с постановлением ГКО № 5582 сс было утверждено постановление ГКО № 5585 сс о развитии геологоразведочных работ по радиоактивным элементам в 1944 г.

skroznik

28.10.2010, 14:43

О создании первой отечественной атомной бомбы

7. «Возложить на т. Берия Л.П. наблюдение за развитием работ по урану»

Несмотря на принятие указанных постановлений ГКО, а ранее и целого ряда других постановлений ГКО, направленных на решение проблемы получения атомной энергии (по вопросам организации геологоразведочных работ, добычи и переработки урановых руд, получения металлического урана, строительства Лаборатории № 2 и обеспечения её специалистами, проектирования установок для разделения изотопов урана диффузионным методом и, в частности, организации с этой целью в г. Ленинграде филиала Лаборатории № 2 и особого конструкторского бюро при нём) И.В. Курчатову и М.Г. Первухину на основе анализа состояния работ по проблеме в СССР и за рубежом, о которых можно было судить на основе новых разведывательных данных, вскоре стала очевидной необходимость принятия дополнительных организационных мер, которые обеспечили бы более широкое развёртывание в СССР работ по урану. В мае 1944 г. И.В. Курчатовым и М.Г. Первухиным была подготовлена серия документов с изложением предложений о таких мерах.

Первым из этих документов явилась справка И.В. Курчатова на имя М.Г. Первухина, в которой были изложены данные о путях технического осуществления атомной бомбы и атомных котлов и охарактеризовано состояние вопроса с осуществлением их в СССР и за границей [24, л. 19–22].

В этой справке, датированной 18 мая 1944 г., И.В. Курчатов привёл схему атомной бомбы типа пушечного сближения и дал следующее описание её устройства и работы: „Атомная авиационная бомба состоит из цилиндрической оболочки, на концах которой находится атомное взрывчатое вещество — уран-235 или плутоний-239. При помощи подрыва пороховых зарядов, подложенных под активное взрывчатое вещество, бомба приводится в действие. Взрыв атомной бомбы происходит в момент соединения половин (а) и (б) урана-235 или плутония-239.

Подсчёты показывают, что для осуществления бомбы, эквивалентной по своему действию 1000 тонн тола, необходимо иметь 2–5 кг урана-235 или плутония-239.

В настоящее время ещё нет абсолютно достоверных данных, показывающих, что построенная таким образом бомба будет действовать, но, чем дальше проводятся опыты, тем больше становится уверенность в правильности схемы.

Основная трудность осуществления атомной бомбы заключается в получении урана-235 и плутония-239…“.

„Мы убедились, проверив врученные нам исключительно ценные материалы и сделав некоторые опыты, что диффузионные машины являются безусловно осуществимым способом получения урана-235…“.

И.В. Курчатов писал, что по предварительным оценкам проект завода по получению урана-235 диффузионным методом будет закончен в середине 1945 г. „О сроках постройки и пуска в ход этого завода сейчас судить трудно“. Касаясь в справке проблем осуществления атомных котлов „уран-графит“ и „уран-тяжёлая вода“ и отметив стоящие на пути их создания трудности (Недостаток урана и в то же время необходимость располагать большими количествами урана для строительства уран-графитового котла, отсутствие производства тяжёлой воды, необходимой для сооружения котла “уран-тяжёлая вода„, требующего по сравнению с уран-графитовым котлом относительно малых количеств урана.), И.В. Курчатов, тем не менее, заметил: „Из-за сложности постройки диффузионного завода может оказаться, что получение урана-235 затянется на многие годы и раньше может быть осуществлена бомба из плутония, образовавшегося в действующем котле“.

Это замечание И.В. Курчатова оказалось для советского атомного проекта пророческим.

Справка И.В. Курчатова завершалась словами: „Большой сдвиг в положении работ по проблеме урана, который произошёл в 1943–1944 годах в нашей стране, ещё не достаточен. Мы продолжаем, как мне кажется, дальше отставать от заграницы. Является совершенно необходимым дальнейшее привлечение учёных к работе в Лаборатории № 2 (проф. Харитона, проф. Арцимовича, н. с. Мещерякова), дальнейшее усиление материально-технической оснащённости Лаборатории“.

Вопрос о привлечении Ю.Б. Харитона к работам Лаборатории № 2 вероятнее всего был связан с планами И.В. Курчатова о начале практических работ по конструированию атомной бомбы.

На следующий день, 19 мая 1944 г., И.В. Курчатов написал докладную записку на имя И.В. Сталина „О состоянии работ по проблеме урана на 20 мая 1944 г.“. В этой записке говорилось:

„Успехи в изучении свойств атома, достигнутые наукой XX века, завершились в 1939 г. замечательным открытием деления атомов урана. Благодаря этому явлению оказалось возможным впервые в истории человечества найти пути практического использования колоссальных запасов энергии, сосредоточенных в центре атома — атомном ядре, для создания бомб сверхразрушительной силы и сверхмощных котлов.

Техническое решение задачи встретилось, однако, с самого начала с громадными затруднениями, преодоление которых считалось большинством учёных Союза невозможным.

Такое отношение к проблеме, естественно, привело к тому, что даже до войны ураном у нас занималась лишь небольшая группа учёных, а с начала войны приостановились и эти работы.

Иначе обстояло дело за рубежом…

В конце 1942 года Правительству Советского Союза стал известен как масштаб проводимых за границей работ по урану, так и некоторые из полученных результатов.

В связи с этим Государственный комитет обороны 11 февраля 1943 года постановил организовать при Академии наук СССР специальную лабораторию (Лабораторию № 2) для ведения в секретном порядке работ по проблеме урана.

Организация новой лаборатории, не имевшей кадров, своего помещения и аппаратуры протекала в трудных условиях военного времени. Лаборатория не имела поддержки и в общественном мнении среди учёных, не посвящённых, по соображениям секретности, в ход дела и заражённых недоверием к его осуществлению. Внимание и помощь, которые неизменно оказывались Лаборатории № 2 АН СССР тов. В.М. Молотовым, непосредственное и повседневное руководство её деятельностью тов. М.Г. Первухиным, поддержка со стороны тов. С.В. Кафтанова помогли, однако, Лаборатории преодолеть трудности, окрепнуть, начать работать и получить ряд важных результатов“.

Следующий раздел записки имел название „Атомная бомба“. В нём говорилось:

Изучение секретных материалов работ иностранных учёных, теоретические расчёты и опыты, проведённые в Лаборатории № 2, показали, что распространённое у нас мнение о невозможности технического решения проблемы урана является неверным.

В настоящий момент твёрдо определились пути использования внутриатомной энергии как для осуществления атомной бомбы, так и для осуществления атомных котлов.

Взрывчатым веществом в атомной бомбе может служить уран-235 — особый вид (изотоп) урана, в природных условиях всегда смешанный с обычным ураном, или созданный при помощи циклотрона новый химический элемент — плутоний-239. Плутоний-239 давно исчез на земле, он будет образовываться в атомных котлах в результате бурно идущих процессов превращения вещества.

Для осуществления взрыва необходимо быстро соединить два куска урана-235 или плутония-239, что может быть выполнено при помощи встречного их движения под действием давления пороховых газов в закрытой с обоих сторон трубе.

Расчёт показывает, что атомная бомба будет действовать только в том случае, если количества урана-235 будут равны 2–5 кг. Как показывают научные исследования американцев, нужны такие же количества и плутония, свойства которого во всём подобны урану-235. Разрушительное действие такой бомбы эквивалентно обычной бомбе, снаряженной 1000 тонн тротила…“.

Далее в докладной записке И.В. Курчатова были подробно рассмотрены проблемы и трудности, стоящие на пути получения урана-235 и плутония-239. Приведём заключительные слова справки: „Из изложенного видно, что хотя использование энергии урана и связано с решением труднейших задач, опасность применения атомных бомб и энергетические перспективы атомных котлов настолько существенны для государства, что всемерное развитие работ по урану является настоятельно необходимым. Прошу Вас поручить рассмотреть вопрос о дальнейшем развитии этих работ“ [25, л. 4–9].

Записка И.В. Курчатова была приложена М.Г. Первухиным к его письму на имя И.В. Сталина „О проблеме урана“, также написанному 19 мая 1944 г. В этом письме М.Г. Первухин подчеркнул: „В настоящее время состояние теоретических работ по проблеме урана в СССР позволяет приступить к строительству ряда промышленных установок и проектированию машин по получению урана-235 и нового химического элемента — плутония. Чтобы догнать заграницу, мы должны поставить разработку проблемы урана на положение важнейшего государственного дела, не менее крупного и важного, чем, например, радиолокация[/I] (Постановлением ГКО от 4 июля 1943 г. № 3686сс при ГКО был создан Совет по радиолокации под председательством Г.М. Маленкова.). Необходимо принять решение по следующим вопросам:

Привлечь к работам Лаборатории № 2 дополнительные силы учёных физиков…
Создать экспериментальную базу и усилить конструкторами организованное особое конструкторское бюро Лаборатории № 2 для ускорения проектирования машин по выделению урана-235.
Приступить к строительству установки по промышленному получению тяжёлой воды…
Широко развернуть геологоразведочные работы по отысканию урановых месторождений в СССР, так как известные в настоящее время месторождения очень незначительны и бедны по содержанию урана…
Создать при ГОКО Совет по урану для повседневного контроля и помощи в проведении работ по урану, примерно в таком составе 1) т. Берия Л.П. (председатель совета), 2) т. Молотов В.М., 3) т. Первухин М.Г. (заместитель председателя), 4) академик Курчатов И.В.

Последнее тем более необходимо, что Лаборатория № 2 только формально числится в Академии наук, а, по существу, находится при Совнаркоме СССР и по поручению Государственного комитета обороны я повседневно наблюдаю за работой Лаборатории № 2, решая текущие дела от имени Совнаркома СССР“.

Письмо завершалось словами: „Направляя Вам более детальную записку академика Курчатова по проблеме урана, прошу Вас ознакомиться, и, если возможно, принять меня для доклада по данному вопросу“ [25, л. 1–3].

Таким образом М.Г. Первухин поставил перед И.В. Сталиным вопрос о повышении статуса руководства работами по советскому атомному проекту и, одновременно, вопрос о передаче Л.П. Берия функций по руководству проектом со стороны государства (которые до этого времени фактически осуществлялись В.М. Молотовым). Предложение М.Г. Первухина предполагало и повышение его собственного положения в руководстве проектом: он должен был стать заместителем председателя Совета, т. е. заместителем Л.П. Берия, в то время как В.М. Молотову отводилась роль члена Совета. В работе Совета по урану не предусматривалось участие С.В. Кафтанова (напомним, что распоряжением ГКО от 11 февраля 1943 г. обязанность повседневно руководить работами по урану и оказывать систематическую помощь Лаборатории № 2 была возложена на М.Г. Первухина и С.В.Кафтанова).

Нельзя исключить, что непосредственное обращение М.Г. Первухина к И.В. Сталину было признано нарушением субординации, и уже на следующий день, 20 мая 1944 г., М.Г. Первухин направил письмо такого же содержания В.М. Молотову и Л.П. Берия. Это письмо отличалось от письма И.В.Сталину только заключительными словами: „Прошу Вас рассмотреть данный вопрос и принять меня совместно с академиком Курчатовым для более подробного доклада. Аналогичная записка с подробным докладом академика Курчатова мною направлена товарищу Сталину“ [24, л. 23–25].

На этом письме, вероятно, рукой В.М. Молотова была сделана следующая запись: „Важное. — Доложить тов. Сталину. — Поговорить с т. Первухиным. — Собрать всё, что имеется по урану. 25/V.44“.

По видимому, М.Г. Первухин и И.В. Курчатов в июне 1944 г. были приняты В.М. Молотовым, и тогда же состоялся его доклад И.В. Сталину, который согласился с предложением о возложении руководства проблемой урана на Л.П. Берия. На это указывают следующие факты. Уже 21 июня 1944 г. В.М. Молотов направил Л.П. Берия очередные полученные им проекты постановлений по вопросам атомного проекта с письмом следующего содержания: „Тов. Берия. Посылаю Вам проекты постановлений (ГОКО и СНК) по делам урана, полученные мною от т. Первухина. В. Молотов. 21.06.44“ [24, л. 47]. 10 июля 1944 г. М.Г. Первухин и И.В. Курчатов обратились к Л.П. Берия с письмом „О развитии работ по проблеме урана в СССР“, к которому был приложен проект постановления ГКО, имевший аналогичное название [24, л. 53–61].

В этом письме, в частности, говорилось:

[I]„1. Имеющиеся теоретические материалы позволяют уже сейчас приступить к техническому проектированию уран-графитового котла и котла уран-тяжёлая вода… Параллельно с проектными работами необходимо готовить материалы, которые должны быть использованы при постройке котлов…
2. В качестве взрывчатого вещества в атомной бомбе может быть использован уран-235 или плутоний… Для получения плутония необходим действующий атомный котёл, требующий больших количеств редких материалов. Уран-235 может быть получен из меньших масс урана при помощи диффузионного метода…
Ближайшей задачей является создание опытной диффузионной установки и разработка проекта диффузионного завода для получения урана-235.
Решение этой сложной задачи требует опытной разработки специальных компрессоров и специальной сетки с малыми порами, для чего необходима организация хорошо оборудованного опытного завода при Ленинградском филиале Лаборатории № 2 Академии наук СССР.
Получение урана-235 диффузионным методом производится из шестифтористого урана, — вещества, для промышленного производства которого необходимо построить специальный цех.
Возможно и необходимо уже сейчас кроме того начать работы по конструкции атомной бомбы.
3. Работа над проблемой урана требует наряду с решением перечисленных выше практических задач дальнейшего углублённого изучения теоретических вопросов физики атомного ядра.

К ним в первую очередь относится магнитный способ получения урана-235. Этот пока мало изученный метод обладает рядом преимуществ перед диффузионным методом…

Является неотложной задачей скорейшее окончание начатого до войны строительства циклотрона Ленинградского физико-технического института Академии наук СССР (вес электромагнита 70 тонн) и постройка одного-двух мощных современных циклотронов с электромагнитом в тысячу тонн.

Всё нарастающие темпы развития проблемы не обеспечены кадрами специалистов и поэтому необходимо начать работу по широкой подготовке этих специалистов.

Представляем на Ваше рассмотрение предварительный проект постановления Государственного комитета обороны, предусматривающий развитие работ по проблеме урана в СССР“.

Приведём фрагменты текста указанного проекта постановления:

„Считая важнейшей государственной задачей всемерное развитие в СССР работ по решению проблемы урана, Государственный комитет обороны постановляет:

1. Считать необходимым широкое проведение работ по уран-графитовому котлу, по котлу уран-тяжёлая вода, по диффузионному и магнитному способам получения урана-235, по использованию урана-235 и плутония в атомной бомбе.
2. Реорганизовать Лабораторию № 2 АН СССР в НИИ № 2 при Совнаркоме Союза ССР. Утвердить директором института академика Курчатова И.В.
3. Обязать НИИ № 2 при Совнаркоме Союза ССР (академика Курчатова И.В.): …д) разработать к 1 сентября 1945 г. совместно с НИИ–6 Народного комиссариата боеприпасов конструкцию авиационной урановой бомбы…
15. Организовать при Государственном комитете обороны Совет по урану для повседневного контроля и помощи в проведении работ по проблеме урана в составе т. Берия Л.П. (председатель), т. Первухин М.Г. (заместитель председателя), т. Курчатов И.В.“.

В цитированном проекте постановления ГКО обращают на себя внимание несколько моментов. Это первый проект правительственного постановления, в котором прямо ставилась задача разработки конструкции атомной бомбы. Не может не удивить готовность И.В. Курчатова к исключению Лаборатории № 2 из системы Академии наук СССР. Ведь хотя принадлежность Лаборатории № 2 к Академии наук и была во многом, по существу, формальной, эта принадлежность была очень важной и её значение уже тогда, вне всякого сомнения, выходило за рамки простой формальности. Наконец, проект постановления отражал уже фактически принятое решение об отстранении В.М. Молотова от руководства атомным проектом.

Рассмотренный проект постановления ГКО не был поддержан Л.П. Берия, который 14 июля 1944 г. поручил сотрудникам своего аппарата вместе с М.Г. Первухиным в пятидневный срок подготовить новый проект постановления.

Новый проект постановления был представлен на рассмотрение Л.П. Берия в начале августа 1944 г. [24, л. 119–123]. В нём отсутствовали пункты о реорганизации Лаборатории № 2 и создании Совета по урану. Но и этот проект не был одобрен Л.П. Берия, который дал поручение о его переработке.

В период подготовки нового варианта проекта постановления в Лаборатории № 2 было завершено строительство и осуществлён пуск циклотрона. Об этом событии И.В. Курчатов счёл необходимым сообщить В.М. Молотову. Заслуживает внимания факт, что письмо с информацией о пуске циклотрона было адресовано И.В. Курчатовым не Л.П. Берия, а В.М. Молотову:

„Секретно
Тов. В.М. Молотову

Глубокоуважаемый Вячеслав Михайлович!

Я рад сообщить Вам, что наша лаборатория закончила строительство циклотрона и пустила его в ход в конце августа этого года. Создание этой установки является небольшим достижением в свете тех задач, которые Вы нам поручили, но коллектив лаборатории воодушевлён первыми достигнутыми успехами на трудном пути.

В связи с пуском циклотрона я в этом письме хочу выразить Вам горячую благодарность за помощь, которую Вы оказали строительству установки.

Я был бы очень рад, если бы Вы смогли уделить хотя бы небольшое время и ознакомиться с установкой.

Академик И. Курчатов
г. Москва, 8 сентября 1944 г.“

[26, л. 55].

Для характеристики обстановки, в которой проходила подготовка нового варианта проекта постановления ГКО (в ряде документов тех лет Государственный комитет обороны сокращённо именовался как ГОКО) о развитии работ по урану, представляет интерес справка сотрудника аппарата Л.П. Берия, будущего секретаря Специального комитета В.А. Махнева [9, с 17], подготовленная 1 ноября 1944 г. Ниже приведены фрагменты текста этой справки.

„Тов Берия Л.П.

Справка
Ознакомившись в процессе подготовки по Вашему заданию проекта постановления ГОКО „О развитии работ по урану“ с фактическим состоянием дела разведки, добычи, переработки урановых руд и организацией научно-исследовательских работ в этой области, считаем необходимым доложить Вам следующее:

Разведка урановых месторождений.

За два истекших года из-за недостаточного внимания к этому вопросу и плохого материально-технического оснащения геологоразведочных партий разведка урановых месторождений почти не сдвинулась с места“

Далее справка содержала раздел „Добыча руды и переработка“

В этом разделе были приведены конкретные цифры, из которых следовало, что фактические масштабы добычи и переработки урановых руд в 1944 г оказались во много раз меньшими тех, на которые распоряжением ГКО от 16 августа 1943 г № 3937 сс были ориентированы Комитет по делам геологии СССР и Народный комиссариат цветной металлургии СССР „Столь неудовлетворительное состояние добычи урановых руд и получения солей урана объясняется тем, что работы эти Наркомцветметом не развивались и на них затрачивались ничтожные силы и средства. Технология получения металлического урана тех кондиций, которые необходимы для опытов академика Курчатова, — вовсе не разработана и металл этот ещё не вырабатывался и не вырабатывается…“

„Организация научно-исследовательских работ.

Фактически на сегодня Лаборатория № 2 имеет всего одно трёхэтажное здание, где помещаются опытные установки, лаборатория, библиотека, механическая мастерская, живут сотрудники и охрана института, и одно одноэтажное здание, предназначавшееся для кормовой кухни опытного собачника ВИЭМ (Всесоюзный институт экспериментальной медицины).

Лаборатория не имеет помещений для перевода своих работников из Ленинграда и с Урала, не имеет жилья, оборудования, материалов и в связи с этим план Лаборатории срывается.

Ценнейший запас радия (4 грамма) Лаборатория из-за отсутствия специального хранилища держит в картофельной яме.

Предложения.

Ввиду того, что Академия наук и Наркомцветмет в течение 2-х лет не смогли вывести из кустарного состояния работы по добыче и переработке урана и научно-исследовательские работы по изучению и использованию урана, просим принять предлагаемый проект постановления ГОКО, предусматривающий:

а) передачу научно-исследовательских работ по урану, добычу и переработку основных урановых месторождений в ведение НКВД СССР,
б) выделение НКВД СССР необходимого оборудования и материалов для развёртывания работ по урану.

В. Махнев„

[24, л 133–136].

Представленный Л.П. Берия новый проект постановления ГКО „О развитии работ по урану“ вполне соответствовал по своему содержанию справке В.А. Махнева. В нём говорилось:

„Государственный комитет обороны считает, что всемерное развёртывание добычи урана, развёртывание научно-исследовательских работ по использованию урана в военных и народнохозяйственных целях и быстрейшее применение в СССР на практике научных открытий в области урана является делом огромного государственного значения.

В связи с этим Государственный комитет обороны постановляет:

1. Реорганизовать Лабораторию № 2 АН СССР в Государственный научно-исследовательский институт № 100 и передать этот институт в ведение НКВД СССР (т Берия)
Утвердить директором Государственного НИИ № 100 академика Курчатова И.В. и заместителем директора члена-корреспондента АН СССР профессора Кикоина И.К. Создать при Институте № 100 Технический совет. Поручить тт. Берия и Маленкову в 15-дневный срок подобрать и утвердить состав Технического совета…“. „Возложить на НКВД СССР а) разведку и эксплуатацию урановых месторождений, б) переработку руд, в) разработку технологии получения металлического урана“ [24, л 124–132].

Предложению о преобразовании Лаборатории № 2 АН СССР в институт НКВД СССР не суждено было осуществиться. Однако предложения о передаче в ведение НКВД СССР эксплуатации урановых месторождений, переработки урановых руд и разработки технологии получения металлического урана были правительством приняты.

3 декабря 1944 г И.В. Сталин утвердил постановление ГКО № 7069сс „О неотложных мерах по обеспечению развёртывания работ, проводимых Лабораторией № 2 АН СССР“, явившееся важной вехой в истории советского атомного проекта Постановление содержало детальное описание мероприятий по строительству и снабжению Лаборатории № 2 и, в частности, возлагало на НКВД СССР проведение всех строительных и дорожных работ для Лаборатории. Постановление предусматривало перевод в г. Москву из г. Ленинграда филиала Лаборатории № 2 и из г. Свердловска лаборатории И.К. Кикоина, а также организацию при Лаборатории № 2 конструкторского бюро с опытным механическим заводом Постановление обязывало И.В. Курчатова в месячный срок разработать план научно-исследовательских и экспериментальных работ в области использования урана на 1945 год и представить его на утверждение ГКО. Заключительный пункт постановления гласил „Возложить на т Берия Л.П. наблюдение за развитием работ по урану“ Этот пункт юридически закреплял ответственность Л.П. Берия за дальнейшую судьбу советского атомного проекта [15, с 285], [16, с 36], [25, с 12–47].

8 декабря 1944 г И.В. Сталиным было утверждено постановление ГКО № 7102сс/оп „О мероприятиях по обеспечению развития добычи и переработки урановых руд“, которое регламентировало вопросы передачи деятельности по добыче и переработке урановых руд НКВД СССР. Это постановление предусматривало и организацию в системе НКВД СССР научно-исследовательского института по урану, которому присваивалось наименование „Институт специальных металлов НКВД“ — „Инспецмет НКВД“ и который должен был быть размещён в Москве на территории и в помещениях, ранее принадлежавших ВИЭМ. Это будущий НИИ–9 — теперь Всероссийский научно-исследовательский институт неорганических материалов им. А.А. Бочвара.

Отметим, что 24 ноября 1944 г., когда завершалась подготовка рассмотренных выше проектов постановлений ГКО, И.В. Курчатов обратился к Л.П. Берия со справкой, в которой он поставил вопрос о привлечении к работам по проблеме урана ряда видных советских учёных. Имея в виду работы над атомной бомбой, в этой справке, он, в частности, вновь отметил необходимость привлечения к работам по проблеме Л.Д. Ландау. Он писал: „Профессор, доктор физико-математических наук Л.Д. Ландау — заведующий теоретическим отделом Института физических проблем АН СССР — является одним из наиболее глубоких, талантливых и знающих физиков-теоретиков Советского Союза. Вопрос о привлечении его к работе ставился мной при докладе у т. В.М. Молотова (по-видимому, в июне 1944 г. — Авт.). Его участие в работе над проблемой урана было бы очень полезным при решении глубоких физических задач по основным процессам, протекающим в атоме урана“ [15, с. 283–284], [16, с. 35], [24, л. 141–143].

skroznik

28.10.2010, 14:44

О создании первой отечественной атомной бомбы
8. Ю.Б. Харитон — научный руководитель работ по атомной бомбе

Разработанный И.В. Курчатовым во исполнение постановления ГКО № 7069сс/оп план работ Лаборатории № 2 на 1945 г. был утверждён постановлением ГКО № 8579сс/оп, принятым 15 мая 1945 г. [22, с. 6–14].

Проект плана был направлен И.В. Сталину с датированным 15 мая 1945 г. письмом Л.П. Берия и И.В. Курчатова, в котором говорилось:

„Представляя на Ваше рассмотрение план работ Лаборатории № 2 Академии Наук СССР по изучению внутриатомной энергии урана и изысканию возможностей использования этой энергии, докладываем о состоянии этих работ.

В 1944 году работа Лаборатории № 2 заключалась в анализе полученных нами секретных материалов о работах иностранных учёных над проблемой урана и в проведении собственных теоретических исследований.

В результате проведённых работ выяснилось, что использование внутриатомной энергии возможно:

а) для получения мощного взрывчатого вещества в форме особой разновидности (изотопа) урана-235, входящего в обычный уран в количестве около 1%,и плутония-239, получаемого из обычного урана в количестве 50 % при работе атомного котла.
б) в форме обычного урана для получения тепловой энергии и образования плутония-239 при употреблении обычного урана в атомном котле с тяжёлой водой или графитом.
Для получения урана-235 и плутония-239 и проверки на опыте правильности этих расчётов требуется сооружение специальных, весьма сложных новых диффузионных машин, атомных котлов и новых конструкций атомного снаряда — бомбы.

В настоящее время работы Лаборатории № 2 находятся в стадии, позволяющей начать эскизное проектирование перечисленных выше устройств. Поэтому в плане на 1945 год в отличие от плана прошлого года намечается наряду с продолжением исследовательских работ провести следующие проектно-технические работы:

а) разработать в 1945 г. эскизный проект опытного завода по получению 75 грамм в сутки урана-235 диффузионным методом и технический проект одной секции этого завода,
б) разработать в 1945 г. эскизный и технический проекты атомного котла „уран-тяжёлая вода“,
в) разработать в 1945 г. эскизный проект котла „уран-графит“ и к 1 мая 1946 г. составить технический проект этого котла,
г) разработать в 1945 г. техническое задание на проектирование атомного снаряда — бомбы с расчётом на привлечение к этой работе конструкторских и исследовательских организаций Наркоматов вооружения и боеприпасов.

Схематическое описание этих устройств изложено в прилагаемой к плану справке академика И.В. Курчатова (cправка от 28 марта 1945 г. [22, л 20–27]).

В качестве первоочерёдной ставится задача спроектировать в 1945 г. завод диффузионного получения урана-235 с тем, чтобы в 1946 г. построить его, а в 1947 г. получить уран-235 и испробовать его в опытных конструкциях атомного снаряда — бомбы…“ [22, л. 36–38].

Одновременно на рассмотрение И.В. Сталина были внесены проект постановления ГКО о строительстве при Лаборатории № 2 второго в мире по мощности циклотрона „для исследований, позволяющих определить разрушительную силу урана и для получения небольших количеств плутония-239“, а также проект постановления ГКО, предусматривающий увеличение мощности переданных из системы Наркомцвета в систему НКВД СССР предприятий по добыче и переработке урановых руд. Из приведённых в письме цифр следовало, что планируемый к 1 июля 1946 г. уровень годовой добычи урановых руд и наработки урановых концентратов был выше достигнутого к 1 января 1945 г. в 20–25 раз. Проект постановления предусматривал строительство предприятий по получению кондиционного металлического урана (который до этого времени в СССР не нарабатывался) в количестве 50 тонн в год. В 1945 г. было намечено получить 500 кг такого урана. Соответствующие постановления (№ 8581сс/оп и № 8582сс/оп) так же, как и постановление № 8579сс/оп, были приняты 15 мая 1945 г.

В утверждённом постановлением ГКО № 8579сс/оп плане Лаборатории № 2 работы по атомной бомбе были включены в раздел: „VI. Работы по атомной урановой бомбе (научный руководитель проф. Ю.Б. Харитон)“. Тем самым указанным постановлением ГКО Ю.Б. Харитон назначался научным руководителем работ по атомной бомбе [15, с. 286], [22, с. 6–14].

Рассматриваемый раздел плана содержал следующие пункты, непосредственно относящиеся к разработке атомной бомбы:

„1. Экспериментальное исследование условий синхронизации двух параллельно производящихся выстрелов в специальных ствольных системах калибра 10, 15, 25 мм (к 1 октября 1945 года)
2. Экспериментальное исследование результатов столкновения тел при их встречном движении с большой скоростью (к 31 декабря 1945 года)
3. Разработка технического задания на авиационную урановую бомбу (к 31 декабря 1945 года)
6. Расчёт выделения энергии в урановой бомбе при разных массах взрывчатого вещества (продолжение и дальнейшее развитие работ 1944 года) (к 1 октября 1945 года)
7. Учёт среды (изоляции), окружающей взрывчатые вещества в атомной бомбе и рациональный выбор этой среды (к 1 сентября 1945 года)„

skroznik

28.10.2010, 14:46

К созданию первой отечественной атомной бомбы

9. Метод имплозии. «Этот метод следует предпочесть «методу выстрела»

Таким образом план Лаборатории № 2 на 1945 г по разделу „Работы по атомной урановой бомбе“ предполагал проведение исследований конструкции, выполненной по схеме с двумя синхронно производимыми встречными выстрелами, являющейся вариантом схемы „пушечного сближения“ Очевидно, что интерес к такой схеме был обусловлен стремлением к увеличению относительной скорости сближения деталей из активного материала Эти работы и составили главное содержание экспериментальных работ Лаборатории № 2 в 1945 г по рассматриваемому разделу.

Однако в основном тексте постановления ГКО № 8579сс/оп предусматривалось проведение работ не по одной, а по двум конструктивным схемам атомной бомбы. Приведём формулировки соответствующих пунктов этого постановления:

„Государственный комитет обороны постановляет:

1. Утвердить план научно-исследовательских работ Лаборатории № 2 Академии наук СССР на 1945 год согласно приложению № 1 и обязать академика Курчатова И.В. провести следующие проектно-технические работы:
г) разработать в 1945 г. техническое задание на проектирование изделий БС-1 и БС-2.
12. Поручить тт. Ванникову (созыв), Устинову, Махневу рассмотреть с участием тт. Курчатова и Харитона соображения Лаборатории № 2 по организации проектирования и изготовления изделий БС-1 и БС-2 в конструкторских организациях НКБ и НКВ и в месячный срок представить в Государственный комитет обороны свои предложения по развёртыванию указанных работ“ [22, л 1–5].

В тексте рассматриваемого постановления отсутствует расшифровка терминов „изделия БС-1 и БС-2“ Однако из уже упоминавшейся выше справки И.В. Курчатова к плану работ Лаборатории № 2 АН СССР на 1945 г. от 28 марта 1945 г. , приложенной к письму Л.П. Берия и И.В. Курчатова И.В. Сталину [22, л 20–27], можно заключить, что эти термины использованы для обозначения атомных бомб соответственно типа пушечного сближения и имплозивного типа (что касается обозначения „БС“, то это, вероятно, сокращение выражения „бомба специальная“).

Действительно, в разделе „Конструкция атомных бомб с ураном-235 и плутонием-239“ этой справки говорилось:

„Атомная бомба может быть приведена в действие двумя способами:

1) быстрым сближением двух половин заряда урана-235 или плутония-239, находящихся на расстоянии 0,5 — 1 метра до соприкосновения,
2) уплотнением зарядов урана-235 или плутония-239 мощным взрывом тротила, окружающим эти вещества.

Как сближение, так и уплотнение необходимо осуществить за очень короткий, не превышающий тысячных долей секунды, промежуток времени.

Чем больше величина зарядов урана-235 или плутония-239, тем большим будет эффект разрушения, но в отличие от обычных бомб атомная бомба сможет взорваться только в том случае, если её заряд превышает некоторое критическое значение. Его величина сейчас не может быть определена с надёжной точностью и по разным оценкам колеблется от 1 до 10 кг.

По предварительным расчётам общий вес атомной бомбы, содержащей 5–10 кг. урана или плутония и эквивалентной по своему разрушительному действию 10000–50000 тонн тола, равен 3–5 тоннам.

Конструирование атомной бомбы требует проведения серьёзных артиллерийских и взрывных работ с участием специальных организаций Наркоматов вооружения и боеприпасов“.

Отметим, что до начала 1945 г. в СССР была известна схема атомной бомбы только одного из указанных в справке И.В. Курчатова типов — типа пушечного сближения. Однако уже с февраля 1945 г. в СССР начали поступать разведывательные сообщения о работах в США над новой схемой атомной бомбы, основанной на принципе имплозии. В письме Народного Комиссара Государственной безопасности В.Н. Меркулова на имя Л.П. Берия от 28 февраля 1945 г. говорилось, что в США „разрабатываются два способа производства взрыва атомной бомбы: 1 Баллистический и 2 Методом „внутреннего взрыва“ (те имплозии). [13, с 120–122] 16 марта 1945 г И.В. Курчатов подписал заключение по материалам при препроводительной от 5 марта 1945 г., в котором отметил возможность того, что метод имплозии „следует предпочесть методу выстрела Сейчас трудно дать окончательную оценку правильности такого заключения, но несомненно, что метод „взрыва во внутрь“ представляет большой интерес, принципиально правилен и должен быть подвергнут серьёзному теоретическому и опытному анализу“ [13, с 123].

Наконец, давая 7 апреля 1945 г. (уже после написания справки к плану работ Лаборатории № 2 на 1945 г) заключение по материалу при препроводительной от 6 апреля 1945 г. и характеризуя один из разделов этого материала, И.В. Курчатов писал „В этом, наибольшем по объёму разделе материалов изложен метод приведения бомбы в действие „взрывом во внутрь“ (implosion method), о котором мы узнали совсем недавно и работу над которым только ещё начинаем. Однако уже сейчас нам стали ясными все его преимущества перед методом встречного выстрела“ [13, с 124].

В этом заключении И.В. Курчатов поставил вопрос об ознакомлении с частью рассматриваемого материала Ю.Б. Харитона. По данному вопросу И.В. Курчатов 30 апреля 1945 г. обратился с письмом к одному из руководителей советской разведки Г.Б. Овакимяну „При препроводительной от 6 апреля 1945 года направлен исключительно важный материал по „implosion“ методу. Ввиду того, что этот материал специфичен, я прошу Вашего разрешения допустить к работе по его переводу проф. Ю.Б. Харитона (от 2-ой половины стр. 2 до конца, за исключением стр. 22). Проф. Ю.Б. Харитон занимается в лаборатории конструкцией урановой бомбы и является одним из крупнейших учёных нашей страны по взрывным явлениям. До настоящего времени он не был ознакомлен с материалами даже в русском тексте и только я устно сообщил ему о вероятности самопроизвольного деления урана-235 и урана-233 и об общих основаниях „implosion“ метода“ [27, приложение № 6].

Рассматривая поступившую в СССР в начале 1945 г. информацию из зарубежных источников, касающуюся принципа имплозии, нельзя не отметить следующий важный факт.

30 марта 1945 г. И.В. Курчатов подписал отзыв о материале „О немецкой атомной бомбе“, в котором говорилось:

„Материал исключительно интересен. Он содержит описание конструкции немецкой атомной бомбы, предназначенной к транспортировке на ракетном двигателе „Фау“.

Перевод урана-235 через критическую массу, который необходим для развития цепного атомного процесса, производится в описываемой конструкции взрывом окружающей уран-235 смеси пористого тринитротолуола и жидкого кислорода.

Запал урана осуществляется быстрыми нейтронами, генерируемыми при помощи высоковольтной трубки, питаемой от специальных генераторов. Для защиты от тепловых нейтронов футляр с ураном окружается слоем кадмия. Все эти детали конструкции вполне правдоподобны и совпадают с теми, которые и у нас кладутся в основу конструирования атомной бомбы. (Подчёркнутый текст зачёркнут в оригинале рукописи И.В. Курчатова).

Надо отметить, что на основе ознакомления с материалом у меня не осталось полной уверенности, что немцы действительно делали опыты с атомной бомбой…“ [28, л. 24–25].

Далее И.В. Курчатов подчеркнул исключительную важность получения более подробной и точной информации по вопросам, которых касается материал, в том числе по имевшимся в виду в Германии способам получения урана-235.

Таким образом, ряду немецких учёных, по крайней мере в 1945 г., был известен принцип имплозии. К идейному потенциалу, которым они располагали, относилась и идея инициирования ядерной цепной реакции в атомной бомбе потоком быстрых нейтронов, получаемых с помощью высоковольтной трубки. Как известно, в первых атомных бомбах США и СССР имплозивного типа инициирование цепной реакции осуществлялось внутренним Ро-Ве источником нейтронов, использование которого было связано с большими эксплуатационными неудобствами. Прогрессивная идея использования внешнего источника нейтронов, генерируемых высоковольтной трубкой, была реализована впоследствии уже в усовершенствованных конструкциях атомных бомб (в СССР — в 1954 г. [29, с. 196–197]).

Несмотря на огромный интерес И.В. Курчатова к имплозивной схеме атомной бомбы экспериментальные работы по атомной бомбе, проводившиеся Лабораторией № 2 в 1945 г., относились, как отмечалось выше, к схеме атомной бомбы типа пушечного сближения. В июне 1945 г. В.А. Махнев обратился к Л.П. Берия с письмом с просьбой об отсрочке представления предложений, касающихся развёртывания работ по атомным бомбам БС-1 и БС-2, которые Лаборатория № 2 была обязана разработать в соответствии с постановлением ГКО № 8579сс/оп [30, л. 103]. Экспериментальные работы по имплозивной схеме атомной бомбы были организованы уже после образования Специального комитета и Первого главного управления.

skroznik

28.10.2010, 14:47

К созданию первой отечественной атомной бомбы
10. Образование Специального комитета и Первого главного управления

Август 1945 г. ознаменовался кардинальными изменениями в организации работ по проблеме атомной энергии в СССР. Как известно, 16 июля 1945 г. США провели первое в мире испытание атомной бомбы, а 6 и 9 августа осуществили атомные бомбардировки японских городов Хиросима и Нагасаки. Мир был поставлен перед фактом монопольного обладания США новым, беспрецедентным по мощности и невиданным по своим поражающим факторам оружием. Атомными бомбардировками городов Японии руководство США продемонстрировало свою готовность реально применять это оружие.

20 августа 1945 г. И.В. Сталин подписал постановление Государственного комитета обороны СССР № 9887сс/оп, которым атомному проекту СССР фактически был придан высший государственный приоритет [9, с. 11–14]. Постановление предусматривало создание новых государственных органов — Специального комитета при Государственном комитете обороны (в дальнейшем при Совете Народных Комиссаров и Совете Министров СССР) и Первого главного управления (ПГУ) при СНК (СМ) СССР, призванных руководить всеми работами по проблеме атомной энергии и наделённых широкими полномочиями. Распоряжения Специального комитета были обязательными к выполнению министерствами и ведомствами. Создание Специального комитета и Первого главного управления было реакцией советского правительства на грозные события августа 1945 г.

Специальный комитет возглавил Л.П. Берия, в его состав вошли Г.М. Маленков, Н.А. Вознесенский, Б.Л. Ванников, А.П. Завенягин, И.В. Курчатов, П.Л. Капица, В.А. Махнев, М.Г. Первухин. Начальником ПГУ был назначен Б.Л. Ванников.

На Специальный комитет была возложена организация всей деятельности по использованию атомной энергии в СССР: научно-исследовательских работ, разведки месторождений и добычи урана в СССР и за его пределами, создания атомной промышленности, атомно-энергетических установок, разработки и производства атомных бомб. Последняя задача являлась ключевой — её решению в первые годы реализации атомного проекта СССР были подчинены все другие задачи.

Специальный комитет стал подлинным штабом советского атомного проекта. Он рассматривал все наиболее принципиальные вопросы, возникавшие в ходе осуществления советского атомного проекта.

На заседаниях Специального комитета обсуждались, корректировались и одобрялись относящиеся к советскому атомному проекту проекты постановлении и распоряжений ГКО, СНК (СМ) СССР, которые представлялись затем на утверждение И.В. Сталину или подписывались Л.П. Берия. К моменту проведения испытания первой советской атомной бомбы было проведено 84 заседания Специального комитета. За период 1945 — 1949 гг. по вопросам советского атомного проекта было принято свыше 1000 постановлений и распоряжений ГКО, СНК и СМ СССР.

Задачей Первого главного управления было непосредственное руководство научно-исследовательскими, проектными, конструкторскими организациями и промышленными предприятиями по использованию атомной энергии и производству атомных бомб.

При Специальном комитете был образован Технический совет, председателем которого стал Б.Л. Ванников, а заместителем председателя вскоре был назначен И.В. Курчатов. 10 декабря 1945 г. постановлением СМ СССР № 3061-915сс при Специальном комитете в дополнение к Техническому совету был организован Инженерно-технический совет под председательством М.Г. Первухина [9, с. 415–419].

Первое заседание Специального комитета, состоявшееся 24 августа 1945 г., открылось программным докладом И.В. Курчатова [9, с. 15, 612].

На заседании Специального комитета 28 сентября 1945 г. было утверждено постановление Технического совета Специального комитета о дополнительном привлечении к работам по проблеме использования атомной энергии научных учреждений, учёных и специалистов. Постановление предусматривало проведение в 20 научных организациях конкретных научно-исследовательских работ. В числе привлечённых научно-исследовательских институтов был НИИ–6 Наркомбоеприпасов, которому поручалось „провести опыты по обжатию металлического шара взрывной волной от шарового слоя тола“ [9, с. 27 –35].

skroznik

28.10.2010, 14:47

К созданию первой отечественной атомной бомбы
11. И.В. Курчатов продолжает борьбу за привлечение к расчётам атомных бомб Л.Д. Ландау

Будучи и после образования Специального комитета фактическим научным руководителем советского атомного проекта, И.В. Курчатов наряду с участием в решении сложнейших проблем создания атомной промышленности по прежнему уделял большое внимание и проблеме расчётно-теоретического обоснования и конструирования атомных бомб.

Поражает настойчивость И.В. Курчатова в решении вопроса о привлечении Л.Д. Ландау к расчётам атомных бомб. Несомненно, что подобная настойчивость была его неотъемлемой чертой в тех случаях, когда предлагаемую им меру или решение он считал абсолютно необходимым.

18 декабря 1945 г. И.В. Курчатов обратился к Л.П. Берия с письмом, в котором говорилось: „Выполнение ряда работ, проводимых лабораторией, особенно тех из них, которые связаны с заводской продукцией (Условное наименование атомных бомб 7УФН, т 171, № 1.), продвигалось бы значительно успешнее, если бы в них принимал участие профессор, доктор физико-математических наук Лев Давидович Ландау, заведующий теоретическим отделом Института физических проблем АН СССР.

Проф. Л.Д. Ландау — крупнейший физик-теоретик нашей страны.

Обращаюсь к Вам с просьбой разрешить Лаборатории № 2 привлечь проф. Л.Д. Ландау к теоретической разработке указанных Выше вопросов и к участию в заседаниях Лабораторного семинара„ [15, с. 284], [31, л. 190].

Благодаря настойчивости И.В. Курчатова вопрос о привлечении Л.Д. Ландау к расчётам атомных бомб был окончательно решён в 1946 г. На состоявшемся 11 февраля 1946 года под председательством И.В. Курчатова заседании Технического совета Специального комитета, на котором был заслушан доклад Ю.Б. Харитона об атомных бомбах, было принято решение, включавшее следующие пункты:

„1) Принять доклад к сведению.
2) Поручить группе физиков-теоретиков под общим руководством проф. Ландау Л.Д. подготовить все материалы для количественного расчёта испытаний образцов промышленной продукции (Условное наименование атомных бомб.). Считать необходимым создание расчётной группы, снабжённой современной счётной аппаратурой, для выполнения численных расчётов, связанных с обработкой материалов теоретической группы.
3) Поручить т.т. Соболеву и Харитону к 25 февраля с.г. внести на утверждение Технического совета план мероприятий по созданию и оснащению расчётной группы необходимым современным оборудованием (счётными аппаратами)“ [32, л. 57–59].

Основные работы Л.Д. Ландау и сотрудников его группы по решению задачи расчёта энерговыделения атомных бомб — решению задачи расчёта КПД: коэффициента полезного действия бомб (Выражение, получившее распространение в профессиональных кругах.) — развернулись в Институте физических проблем АН СССР, когда директором этого Института вместо П.Л. Капицы[/I] (Освобождённого от обязанностей члена Специального комитета и члена Технического совета Специального комитета постановлением СМ СССР от 21 декабря 1945 г. [9, с 419].) [I]был назначен А.П. Александров и на Институт физических проблем было возложено решение ряда задач по атомному проекту СССР (Постановлениями СМ СССР от 17 августа 1946 г. № 1815–782сс „О производстве кислорода по методу академика Капицы“ и от 30 ноября 1946 г. № 2557–1069сс „О плане работ Института физических проблем АН СССР и мерах помощи Институту“ [15, с. 284], [33].).

Результатом работ Л.Д. Ландау и сотрудников его группы по решению задачи расчёта энерговыделения атомных бомб явилось создание теории КПД, удовлетворительно соответствующей экспериментальным результатам, полученным при испытаниях первых американских, а затем и советских атомных бомб, несмотря на то, что математическое моделирование физических процессов при взрыве производилось с помощью системы обыкновенных дифференциальных уравнений. Тестированная по результатам приближённых расчётов формула КПД Л.Д. Ландау использовалась физиками-теоретиками — разработчиками атомных бомб в течение целого ряда лет.

В дальнейшем получили развитие прямые численные расчёты энерговыделения атомного взрыва методом конечных разностей на основе моделей основных физических процессов (распространение нейтронов и тепловой энергии, ядерного горения и газодинамики), описываемых системой нелинейных дифференциальных уравнений в частных производных. Пионерские работы по этому направлению в СССР, начатые в 1948 г., принадлежат А.Н. Тихонову и сотрудникам его группы [34].

Необходимость решения задачи создания атомной промышленности и производства атомных бомб в СССР в возможно более короткий срок диктовала необходимость использования жёстких мер по привлечению к этим работам необходимых материальных и людских ресурсов. Привлечение персонала зачастую принимало форму мобилизации. В то же время уже на раннем этапе работ руководство советского атомного проекта разработало систему поощрения участников работ. 21 марта 1946 г. было принято постановление СМ СССР № 627-258сс „О премиях за научные открытия и технические достижения в области использования атомной энергии и за работы в области космического излучения, способствующие решению этой проблемы“ [9, с. 421–428]. В преамбуле постановления было подчёркнуто, что всемерное развитие научных и инженерных изысканий по практическому использованию атомной энергии для народно-хозяйственных целей и для нужд обороны страны является задачей первостепенного значения

skroznik

28.10.2010, 14:48

К созданию первой отечественной атомной бомбы
12. Создание Конструкторского бюро № 11 при Лаборатории № 2 Академии наук СССР.
Первые задачи КБ–11: разработка атомной бомбы РДС–1 имплозивного типа с плутонием и атомной бомбы РДС–2 пушечного типа с ураном-235

9 апреля 1946 г. Совет Министров СССР принял важные решения, касающиеся организации работ над атомным проектом СССР.

Постановление СМ СССР № 803-325сс „Вопросы Первого главного управления при СМ СССР“ предусматривало изменение структуры ПГУ и объединение Технического и Инженерно-технического советов Специального комитета в единый Научно-технический совет в составе ПГУ. Председателем НТС ПГУ был назначен Б.Л. Ванников, заместителями председателя НТС — И.В. Курчатов и М.Г. Первухин [33]. С 1 декабря 1949 г. председателем НТС ПГУ стал И.В. Курчатов [9, с. 606–609].

Постановлением СМ СССР № 805-327сс „Вопросы Лаборатории № 2“ [9, с. 429–430] сектор № 6 этой Лаборатории был преобразован в Конструкторское бюро № 11 при Лаборатории № 2 АН СССР по разработке конструкции и изготовлению опытных образцов реактивных двигателей (условное наименование атомных бомб).

Постановление предусматривало размещение КБ–11 в районе посёлка Сарова на границе Горьковской области и Мордовской АССР (теперь г. Саров Нижегородской области, известный также как Арзамас-16). Начальником КБ–11 был назначен П.М. Зернов, главным конструктором по конструированию и изготовлению опытных реактивных двигателей — Ю.Б. Харитон. Так был учреждён советский аналог Лос-Аламосской лаборатории США.

Постановлением СМ СССР № 1286-525сс „О плане развёртывания работ КБ–11 при Лаборатории № 2 АН СССР“ [9, с. 434–456] были определены первые задачи КБ–11: создание под научным руководством Лаборатории № 2 (академика И.В. Курчатова) атомных бомб, условно названных в постановлении „реактивными двигателями С“, в двух вариантах — РДС–1 и РДС–2. (Таким образом, вместо использованного в постановлении ГКО от 15 мая 1945 г. обозначения атомной бомбы „БС“ стало использоваться обозначение „РДС“). Под РДС–1 понимался аналог первой американской атомной бомбы имплозивного типа конструкции на основе плутония-239 (она же аналог американской атомной бомбы, взорванной над городом Нагасаки), под РДС–2 — аналог бомбы пушечного типа на основе урана-235, взорванной над городом Хиросима.

Отметим чрезвычайно сжатые сроки этапов работ, установленных этим постановлением. Так, тактико-технические задания на конструкции РДС–1 и РДС–2 должны были быть разработаны уже к 1 июля 1946 г., а конструкции их главных узлов — к 1 июля 1947 г. Полностью изготовленная бомба РДС–1 должна была быть предъявлена к государственным испытаниям для взрыва при установке на земле к 1 января 1948 г., в авиационном исполнении — к 1 марта 1948 г., а бомба РДС–2 — соответственно к 1 июня 1948 г. и к 1 января 1949 г. Работы по созданию конструкций должны были проводиться параллельно с организацией в КБ–11 специальных лабораторий и развёртыванием работ этих лабораторий. Такие сжатые сроки и организация параллельных работ стали возможными также благодаря поступлению в СССР разведывательных материалов о конструкциях американских атомных бомб „Толстяк“ и „Малыш“ — прообразов РДС–1 и РДС–2. Эти советские атомные бомбы, по принятому в 1946 г. решению руководства советского атомного проекта, должны были быть в максимально возможной степени идентичны американским. Такое решение имело по своей сути политический характер: предполагалось, что оно существенно сократит сроки разработки и явится гарантией успеха, что отвечало задаче скорейшей ликвидации монополии США в обладании атомной бомбой.

В то же время наличие разведывательных материалов не могло заменить собственную теоретическую, экспериментальную и конструкторскую отработку подготавливаемых к испытаниям советских атомных бомб. Ввиду чрезвычайной ответственности руководителей и участников советского атомного проекта за исход первого испытания бомба РДС–1 была испытана после тщательной проверки имевшейся информации и полного цикла всесторонних исследований, уровень которых максимально отвечал возможностям того времени.

Важной особенностью требований к конструкциям РДС–1 и РДС–2 было то, что эти бомбы должны были быть отработаны как реальные авиационные бомбы, пригодные для сброса с самолёта. В связи с этим программа работ включала баллистические испытания макетов этих бомб и создание приборов, обеспечивающих взрыв на заданной высоте.

Постановлением СМ СССР № 1286-525сс к работам по созданию РДС–1 и РДС–2 по заданиям КБ–11 был привлечён целый ряд научно-исследовательских и конструкторских учреждений. В их числе были НИИ–6, НИИ–504, КБ–47 Министерства сельскохозяйственного машиностроения, КБ–88 Министерства вооружения, КБ Кировского завода (г. Челябинск) Министерства тракторного машиностроения.

Для обеспечения создания в СССР в трудных условиях послевоенного времени атомного оружия на строительство и развёртывание работ КБ–11 и других предприятий атомной промышленности, несмотря на резкий дефицит ресурсов, было направлено большое количество материалов и необходимого оборудования.

skroznik

28.10.2010, 14:49

К созданию первой отечественной атомной бомбы
13. Ядерный реактор Ф-1 — первый в СССР, первый в Европе и Азии. Приём И.В. Сталиным участников работ над советским атомным проектом

Первоочерёдными задачами были организация промышленного производства плутония-239 и урана-235.

Для решения первой задачи было необходимо создание опытного, а затем и промышленного ядерных реакторов, строительство радиохимического и специального металлургического цехов. Для решения второй задачи было развёрнуто строительство завода по разделению изотопов урана диффузионным методом.

Решение этих задач оказалось возможным в результате создания промышленных технологий, организации производства и наработки необходимых больших количеств чистого металлического урана, окиси урана, гексафторида урана, других соединений урана, графита высокой чистоты и целого ряда других специальных материалов, создания комплекса новых промышленных агрегатов и приборов. Недостаточный объём добычи урановой руды и получения урановых концентратов в СССР в этот период был компенсирован трофейным сырьём и продукцией урановых предприятий стран Восточной Европы, с которыми СССР заключил соответствующие соглашения.

Первый в СССР (он же первый в Европе и Азии) опытный ядерный реактор Ф-1, строительство которого было осуществлено в Лаборатории № 2 АН СССР, был успешно пущен 25 декабря 1946 г. Значение этого исторического события прекрасно передаёт докладная записка на имя И.В. Сталина, написанная 28 декабря 1946 г. Л.П. Берия, И.В. Курчатовым, Б.Л. Ванниковым и М.Г. Первухиным [9, с. 631–632]:

„Товарищу Сталину И.В.

Докладываем

25 декабря 1946 года в лаборатории т. Курчатова закончен сооружением и пущен в действие опытный физический уран-графитовый котёл.

В первые же дни работы (25-26-27 декабря) уран-графитового котла мы получили впервые в СССР в полузаводском масштабе ядерную цепную реакцию. При этом достигнута возможность регулировать работу котла в нужных пределах и управлять протекающей в нём цепной ядерной реакцией.

Построенный опытный физический уран-графитовый котёл содержит 34800 килограммов совершенно чистого металлического урана, 12900 килограммов чистой двуокиси урана и 420000 килограммов чистого графита.

С помощью построенного физического уран-графитового котла мы теперь в состоянии решить важнейшие вопросы проблемы промышленного получения и использования атомной энергии, которые до сего времени рассматривались только предположительно, на основании теоретических расчётов“.

И.В. Сталин высоко оценил завершение строительства и пуск в СССР первого ядерного реактора и другие достижения этого периода в осуществлении советского атомного проекта. 9 января 1947 г., через две недели после пуска Ф-1, он принял в Кремле членов Специального комитета, ведущих учёных и специалистов — участников советского атомного проекта — и заслушал доклады о состоянии работ. В совещании, которое продолжалось около трёх часов, приняли участие В.М. Молотов, Л.П. Берия, Г.М. Маленков, Н.А. Вознесенский, М.Г. Первухин, В.А. Малышев, В.А. Махнев, Б.Л. Ванников, А.С. Елян, И.К. Кикоин, Ю.Б. Харитон, Д.В. Ефремов, А.П. Завенягин, П.М. Зернов, И.В. Курчатов, Л.А. Арцимович, Н.А. Борисов и А.Н. Комаровский [9, с. 631]. На другой же день после совещания И.В. Сталин утвердил постановление СМ СССР о премировании И.В. Курчатова и Л.А. Арцимовича (соответственно за создание и пуск реактора Ф-1 и создание установки по электромагнитному методу разделения изотопов урана, на которой к этому времени были наработаны макроскопические количества урана-235). В марте 1947 г. были премированы сотрудники И.В. Курчатова и Л.А. Арцимовича, принимавшие участие в возглавляемых ими работах, а также немецкие учёные и специалисты — участники советского атомного проекта, их советские коллеги и другие советские специалисты.

Согласно известным сегодня документальным данным совещание у И.В. Сталина 9 января 1947 г. с участием учёных и специалистов атомной отрасли СССР явилось единственным в истории советского атомного проекта. Для И.В. Курчатова это была вторая (и последняя) встреча с И.В. Сталиным. Первая встреча, в которой участвовали также В.М. Молотов и Л.П. Берия, состоялась 25 января 1946 года [9, с. 634], [36].

skroznik

28.10.2010, 14:50

К созданию первой отечественной атомной бомбы
14. Первый промышленный ядерный реактор СССР

На очереди было завершение строительства и пуск промышленного реактора. Постановлением СМ СССР № 2145-567сс от 19 июня 1947 г. И.В. Курчатов был назначен научным руководителем завода № 817 (в дальнейшем комбинат № 817, в настоящее время комбинат „Маяк“) и Центральной лаборатории этого завода [35]. На комбинате сооружался первый в СССР промышленный реактор, радиохимический завод по выделению плутония, а затем был построен и металлургический комплекс для получения металлического плутония и изготовления деталей из плутония. Ранее, ещё почти за год до пуска реактора Ф-1, постановлением СНК СССР от 28 января 1946 г. № 229-100сс/оп И.В. Курчатов был утверждён научным руководителем проекта строительства первого промышленного реактора [33].

Физический пуск первого промышленного реактора при отсутствии воды в технологических каналах состоялся 8 июня 1948 г., при наличии воды — 10 июня 1948 г. [9, с. 634–636]. Первый вывод реактора на проектную мощность был осуществлён 19 июня 1948 г. [9, с. 662]. И.В. Курчатов непосредственно участвовал в работах пускового периода и руководил этими работами. Необходимо отметить, что ещё в пусковой период, а затем и в процессе эксплуатации реактора возникали аварийные ситуации, сопровождавшиеся выходом радиоактивности за пределы активной зоны. Руководя ремонтными работами, И.В. Курчатов, не считаясь с опасностью для здоровья, часто посещал участки с высокой радиоактивностью. 24 июня 1948 г. Уполномоченный СМ СССР на комбинате № 817 И.М. Ткаченко вынужден был написать докладную записку на имя Л.П. Берия о нарушении И.В. Курчатовым правил безопасности и предосторожности [37, л. 68].

Самоотверженная работа И.В. Курчатова, всего персонала реактора и сотрудников других объектов комбината позволили преодолеть неоднократно возникавшие трудности и обеспечить в первой половине 1949 г. завершение наработки и выделение необходимого для изготовления первой бомбы количества плутония.

skroznik

28.10.2010, 14:50

К созданию первой отечественной атомной бомбы
15. Работы по созданию атомных бомб РДС–1 и РДС–2. Начало работ над усовершенствованными атомными бомбами

В 1947–1949 гг. для обеспечения эффективной работы КБ–11 по созданию атомных бомб РДС–1 и РДС–2 и исследованию возможности создания ядерного оружия других типов в развитие и дополнение постановления СМ СССР от 21 июня 1946 г. № 1286-525сс была принята серия новых постановлений СМ СССР.

Утверждённым 8 февраля 1948 г. постановлением СМ СССР № 234-98сс/оп „О плане работ КБ–11 при Лаборатории № 2 АН СССР“ [9, с. 481–489] срок изготовления Конструкторским бюро № 11 первого экземпляра РДС–1 был перенесён с 1 января 1948 г. на 1 марта 1949 г., а РДС–2 — с 1 июня 1948 г. на 1 декабря 1949 г. Соответственно были перенесены сроки конструирования, изготовления и испытаний отдельных узлов РДС. Как было отмечено Л.П. Берия в его письме И.В. Сталину, в котором он комментировал представленный им на утверждение И.В. Сталину проект этого постановления, „отсрочка вызвана тем, что объём исследовательских и конструкторских работ из-за новизны и непредвиденных тогда научных и технических трудностей проблемы создания РДС оказался значительно большим, чем предполагалось в 1946 году. Намеченные новые сроки предусматривают изготовление РДС Конструкторским бюро № 11 через 2 месяца после изготовления необходимых количеств плутония и урана-235“. В самом тексте постановления в числе причин невыполнения постановления СМ СССР № 1286-525сс от 21 июня 1946 г. в части сроков отработки основных узлов РДС–1 и РДС–2 дополнительно названы задержка Конструкторским бюро № 11 подбора кадров, развёртывания работ и задержка строительства для КБ–11 необходимых зданий и сооружений.

Следует отметить, что накануне утверждения И.В. Сталиным рассматриваемого постановления СМ СССР Л.П. Берия в соответствии с решением Специального комитета от 23 января 1948 г. [9, с. 241] обратился к И.В. Сталину с письмом, в котором говорилось: „Прошу Вас заслушать, с участием членов Специального комитета и основных научных работников, отчёт о проведённых за 1947 год работах и о программе работ на 1948 год в области использования атомной энергии (докладчик акад. Курчатов)“ [7, с. 633–634]. И.В. Сталин не принял предложение Л.П. Берия. Как уже отмечалось выше, из имеющихся данных следует, что после 9 января 1947 г. не состоялось ни одной встречи И.В. Сталина с учеными, работавшими над проблемой использования атомной энергии и создания ядерного оружия в СССР.

Постановление СМ СССР № 234-98сс/оп обязывало И.В. Курчатова и Ю.Б. Харитона организовать в КБ–11 проведение теоретических работ, связанных с заданиями, выполняемыми КБ–11, и поручало Н.Н. Семёнову направить с этой целью в КБ–11 с 10 февраля 1948 г. сроком на один год группу работников теоретического отдела Института химической физики АН СССР во главе с Я.Б. Зельдовичем (Институт химической физики АН СССР постановлением СМ СССР № 805–327сс от 9 апреля 1946 г. был привлечён к выполнению по заданиям Лаборатории № 2 расчётов, связанных с конструированием атомных бомб, к проведению измерений необходимых констант и подготовке к проведению испытаний атомных бомб. Этим постановлением Институту химической физики была поручена также разработка теоретических вопросов ядерного взрыва и горения и вопросов применения ядерного взрыва и горения в технике [9, с. 429–430]). Так в КБ–11 началось формирование теоретического мозгового центра.

10 июня 1948 г. И.В. Сталин утвердил постановление СМ СССР № 1989-773сс/оп „О дополнении плана КБ–11“, которое обязывало КБ–11 провести до 1 января 1949 г. теоретическую и экспериментальную проверку данных о возможности осуществления нескольких типов новых атомных бомб, которым в постановлении были даны индексы РДС–3, РДС–4 и РДС–5, а до 1 июня 1949 г. проверку данных о возможности осуществления водородной бомбы, которая получила индекс РДС–6 [9, с. 494–495]. В постановлении № 1989-773сс/оп было подчёркнуто, что дополнительные работы, предусмотренные этим постановлением, должны быть выполнены КБ–11 не в ущерб плану работ по РДС–1 и РДС–2. В тот же день было принято постановление СМ СССР № 1990-774сс/оп „О дополнительных заданиях по плану специальных научно-исследовательских работ“, которое определяло ряд мер, направленных на обеспечение выполнения постановления № 1989-773сс/оп [9, с. 495–498]. Это постановление, в частности, обязывало Институт физических проблем АН СССР (А.П. Александрова и Л.Д. Ландау) провести вычисления КПД атомных бомб РДС–1, РДС–2, РДС–3, РДС–4, РДС–5.

Указанным постановлением в Институте геофизики АН СССР было создано математическое бюро под руководством А.Н. Тихонова, первоначальной задачей которого было выполнение расчётов по заданиям Института физических проблем. Этим же постановлением была усилена расчётная группа в Математическом институте АН СССР, руководство которой было возложено на И.Г. Петровского, а в Ленинградском филиале Математического института была организована расчётная группа под руководством Л.В. Канторовича. Обоим этим группам было поручено проведение расчётов по заданиям Лаборатории № 2 АН СССР (Ю.Б. Харитона и Я.Б. Зельдовича).

Под РДС–3 в названных выше постановлениях понималась атомная бомба имплозивного типа „сплошной“ конструкции с использованием плутония-239 и урана-235. Под РДС–4 и РДС–5 — атомные бомбы имплозивного типа оболочечно-ядерной конструкции (с полостью, внутри которой подвешено ядро) соответственно с использованием плутония-239 и плутония-239 совместно с ураном-235 [9, с. 287].

Рассмотренные постановления были реакцией на информацию, переданную для СССР Клаусом Фуксом в марте 1948 г. в Лондоне по каналам советской разведки [38–40]. Переданные К. Фуксом материалы и сформулированные в постановлениях организационные меры стимулировали проведение в СССР работ по созданию усовершенствованных по сравнению с РДС–1 конструкций атомных бомб имплозивного типа и коренным образом сказались на ходе работ по проблеме создания в СССР водородной бомбы.

Полученная в СССР в 1948 г. из-за рубежа информация по атомным и водородной бомбе явилась важным дополнением к ранее полученной разведывательной информации. Особое значение для работ в СССР имела информация по атомным бомбам, поступившая в 1945 г. Известными в настоящее время по литературным данным источниками информации 1945 г. по атомным бомбам были Теодор Холл, Клаус Фукс и Давид Гринглас. Известным источником существенной информации 1945 г. о ранних подходах в США к проблеме создания водородной бомбы был К. Фукс [38–41].

Возвращаясь к работам советских учёных над атомными бомбами отметим, что бомба пушечного типа РДС–2 на основе урана-235, создание которой было предусмотрено постановлением СМ СССР № 1286-525сс от 21 июня 1946 г., так и не была испытана. После отмены испытания РДС–2 пушечного типа смысл обозначения РДС–2 и охарактеризованный выше смысл обозначений РДС–3, РДС–4 и РДС–5 был изменён и индексы РДС–2, РДС–3, РДС–4 и РДС–5 были использованы для обозначения других усовершенствованных атомных бомб имплозивного типа, успешно испытанных в 1951 и 1953 гг. В бомбах РДС–2, РДС–4 и РДС–5 так же, как и в РДС–1 в качестве активного делящегося материала применялся плутоний-239, а в испытанной в 1951 г. бомбе РДС–3 плутоний-239 использовался комбинированно с ураном-235, промышленное производство которого к этому времени было налажено в дополнение к ранее организованному производству плутония-239. Применение в бомбе РДС–3 наряду с плутонием-239 урана-235 позволяло экономить дефицитный плутоний. При этом могли использоваться значительно меньшие количества урана-235, чем необходимые в бомбе на принципе пушечного сближения. Это и послужило причиной отказа от испытания РДС–2 пушечного типа. Нарушая хронологию изложения отметим, что тротиловый эквивалент РДС–2 и РДС–3 примерно вдвое превысил тротиловый эквивалент первой отечественной атомной бомбы РДС–1 при заметно меньшем габарите и весе [29, с. 186–192].

Новые разработки были основаны не только на идеях, известных из зарубежных материалов, но и на предложениях и конструктивных решениях советских учёных и конструкторов.

skroznik

28.10.2010, 14:51

К созданию первой отечественной атомной бомбы
16. Завершение разработки и испытание первой отечественной атомной бомбы РДС–1

Из-за задержки с наработкой необходимого количества плутония установленный постановлением СМ СССР № 234-98сс от 8 февраля 1948 г. срок изготовления первого экземпляра РДС–1 — 1 марта 1949 г. — не был выдержан, однако в августе 1949 г. все работы по изготовлению компонент и подготовке РДС–1 к испытанию были завершены, а Семипалатинский полигон готов к проведению испытания и проведению исследований и измерений эффективности бомбы. План испытания предусматривал окончательную сборку бомбы на полигоне (без баллистического корпуса и приборов, необходимых при сбрасывании бомбы с самолёта) и подрыв её на башне высотой 33 метра.

18 августа 1949 г. был подготовлен проект постановления СМ СССР „О проведении испытания атомной бомбы“, который был представлен Л.П. Берия на утверждение И.В. Сталину. Однако И.В. Сталин не подписал это постановление. Секретарь Специального комитета В.А. Махнев сделал на первом экземпляре проекта отметку о том, что Л.П. Берия вернул оба экземпляра проекта постановления и сообщил, что „вопрос обсуждался в ЦК [ВКП(б]] и Решения выноситься не будет“ (т. е. постановление приниматься не будет) [9, с. 636–638].

26 августа 1949 г. Л.П. Берия перед отъездом на полигон подписал протокол заседания Специального комитета, повестка дня которого была обозначена: „Об испытании первого экземпляра атомной бомбы“. Сформулированное в протоколе решение гласило: „Принять внесённый тт. Ванниковым, Курчатовым и Первухиным проект Постановления Совета Министров Союза ССР „Об испытании атомной бомбы“ и представить его на утверждение Председателя Совета Министров Союза ССР товарища Сталина И.В. /проект прилагается/“ [9, с. 388].

Проект предусматривал назначение научным руководителем испытания И.В. Курчатова, заместителями научного руководителя испытания по различным вопросам Ю.Б. Харитона, П.М. Зернова и П.Я. Мешика. Проект предписывал „испытание атомной бомбы произвести 29–30 августа 1949 г. на Полигоне № 2 (в 170 километрах западнее г. Семипалатинска), построенном и оборудованным в соответствии с Постановлением Совета Министров СССР от 19 июня 1947 г. № 2142-564сс/оп“.

Рассматриваемый проект постановления, текст которого лишь незначительно отличался от текста проекта постановления от 18 августа 1949 г., также остался не подписанным И.В. Сталиным [9, с. 388–390].

Испытание первой советской атомной бомбы РДС–1 было проведено на основании проекта постановления СМ СССР, принятого Специальным комитетом.

Документальные свидетельства, которые объясняли бы отказ И.В. Сталина утвердить постановление СМ СССР об испытании первой советской атомной бомбы, не известны.

Следует отметить, что хотя американские прототипы РДС–1 успешно сработали, не вполне удачный исход испытания РДС–1 не мог быть полностью исключён, в том числе и по чисто физическим причинам (относительно большая вероятность преждевременного ядерного взрыва РДС–1 с малым энерговыделением из-за конструктивных особенностей этой бомбы).

Испытание РДС–1 состоялось 29 августа 1949 г.

На следующий день после испытания, 30 августа 1949 г., Л.П. Берия и И.В. Курчатов подписали рукописный доклад на имя И.В. Сталина, в котором были изложены данные предварительной обработки результатов испытания.

В докладе говорилось:

„Докладываем Вам, товарищ Сталин, что усилиями большого коллектива советских учёных, конструкторов, инженеров, руководящих работников и рабочих нашей промышленности, в итоге 4-х летней напряжённой работы, Ваше задание создать советскую атомную бомбу выполнено.

Создание атомной бомбы в нашей стране достигнуто благодаря Вашему повседневному вниманию, заботе и помощи в решении этой задачи.

Докладываем следующие предварительные данные о результатах испытания первого экземпляра атомной бомбы с зарядом из плутония, сконструированной и изготовленной Первым Главным Управлением при Совете Министров СССР под научным руководством академика Курчатова и главного конструктора атомной бомбы члена-корреспондента Академии наук СССР проф. Харитона:

29 августа 1949 года в 4 часа утра по московскому и в 7 утра по местному времени в отдалённом степном районе Казахской ССР, в 170 километрах западнее г. Семипалатинска, на специально построенном и оборудованном опытном полигоне получен впервые в СССР взрыв атомной бомбы, исключительной по своей разрушительной и поражающей силе мощности.

Атомный взрыв зафиксирован с помощью специальных приборов, а также наблюдениями большой группы научных работников, военных и других специалистов и наблюдениями непосредственно участвовавших в проведении испытания членов Специального Комитета тт. Берия, Курчатова, Первухина, Завенягина и Махнева.

В числе участников-экспертов испытания находился физик Мещеряков, бывший нашим наблюдателем испытаний атомных бомб в Бикини…“ [9, с. 639–643].

28 октября 1949 г. Л.П. Берия подписал и представил И.В. Сталину (уже только за своей подписью) заключительный отчёт о результатах испытания РДС–1 [9, с. 646–658]. В докладе, в частности, говорилось: „На основании данных, полученных физическими измерениями и исследованиями результатов взрыва, специалистами признано, что коэффициент полезного действия (т. е. выраженная в процентах доля массы плутония, подвергшаяся делению в процессе цепной ядерной реакции взрыва атомной бомбы), испытанной 29 августа 1949 г., равен (…) (В цитированном документе, опубликованном в [9, с. 645–648], значение коэффициента полезного действия опущено.), т. е. на 50 % выше, чем ожидалось по расчётным данным и сообщалось в нашем предварительном отчёте от 30 августа“.

На другой день И.В. Сталин утвердил постановление СМ СССР № 5070-1944сс/оп „О награждении и премировании за выдающиеся научные открытия и технические достижения по использованию атомной энергии“ [9, с. 530–562]. Постановление предусматривало представление наиболее отличившихся участников работ по созданию и обеспечению создания первой советской атомной бомбы к присвоению звания Героя Социалистического Труда, а лиц, уже имевших это звание, — к награждению второй золотой медалью „Серп и молот“, к награждению отличившихся участников работ орденами СССР, присвоение им звания лауреата Сталинской премии, выдачу им денежных премий и предоставление ряда льгот.

Постановление начиналось словами:

„Совет Министров Союза ССР отмечает, что в результате совместных усилий большого коллектива учёных, конструкторов, инженеров, руководящих работников, строителей и рабочих советской промышленности успешно выполнено задание Правительства о практическом решении в СССР проблемы использования атомной энергии.

Учитывая исключительные заслуги перед Советской Родиной в деле решения проблемы использования атомной энергии, и в соответствии с Постановлением Совета Министров СССР от 21 марта 1946 г. № 627–258, Совет Министров Союза ССР ПОСТАНОВЛЯЕТ:

I.

1. КУРЧАТОВА Игоря Васильевича, академика, научного руководителя работ по созданию атомных реакторов и атомной бомбы:

— представить к присвоению звания Героя Социалистического Труда,
— премировать суммой 500.000рублей (помимо выданной ранее части (50 %) премии в сумме 500.000 рублей и автомашины ЗИС-110) (В 1947 г. за создание и пуск первого в СССР экспериментального ядерного реактора Ф-1.).
Присвоить акад. Курчатову И.В. звание лауреата Сталинской премии первой степени.
Построить за счёт государства и передать в собственность акад. Курчатова И.В. дом-особняк и дачу, с обстановкой.
Установить акад. Курчатову И.В. двойной оклад жалования на всё время его работы в области использования атомной энергии.
Предоставить акад. Курчатову И.В.
— право (пожизненно для него и его жены) на бесплатный проезд железнодорожным, водным и воздушным транспортом в пределах СССР“.
Приведём текст раздела постановления, относящийся к награждению и премированию Ю.Б. Харитона:

XVII.

60. Харитона Юлия Борисовича, члена-корреспондента АН СССР, главного конструктора атомной бомбы:

— представить к присвоению звания Героя Социалистического Труда,
— премировать суммой в 1.000.000 рублей (первой премией, установленной Постановлением Совета Министров СССР от 21 марта 1946 г. № 627–258) и автомашиной ЗИС-110.
Присвоить чл.-кор. АН СССР Харитону звание лауреата Сталинской премии первой степени.
Построить за счёт государства и передать в собственность чл.-кор. АН СССР Харитона Ю.Б. дом-особняк и дачу, с обстановкой.
Установить чл.-кор. АН СССР Харитону Ю.Б. двойной оклад жалования на всё время его работы в данной области.
Предоставить чл.-кор. АН СССР Харитону Ю.Б.:
— право на обучение своих детей в любых учебных заведениях СССР за счёт государства,
— право (пожизненно для себя, жены и до совершеннолетия для детей) на бесплатный проезд железнодорожным, водным и воздушным транспортом в пределах СССР“.

В тот же день, 29 октября 1949 г., были приняты Указы Президиума Верховного Совета о награждении участников работ над советским атомным проектом в соответствии с постановлением Совета Министров № 5070-1944сс/оп [9, с. 563–605]. Одним из этих Указов И.В. Курчатову и Ю.Б. Харитону в числе 33 учёных, специалистов и руководителей было присвоено звание Героя Социалистического Труда. Среди получивших это звание были А.А. Бочвар, А.П. Виноградов, Н.А. Доллежаль, А.П. Завенягин, Я.Б. Зельдович, П.М. Зернов, М.Г. Первухин, немецкий учёный Н.В. Риль, М.А. Садовский, Е.П. Славский, Г.Н. Флёров, В.Г. Хлопин, К.И. Щёлкин. Начальник ПГУ Б.Л. Ванников, директор комбината № 817 Б.Г. Музруков и заместитель главного конструктора КБ–11 Н.Л. Духов были награждены второй золотой медалью „Серп и молот“. Орденами СССР было награждено 808 человек. Среди награждённых орденом Ленина были А.П. Александров, Л.В. Альтшулер, Е.И. Забабахин, Е.К. Завойский, СБ. Кормер, С.Г. Кочарянц, Л.Д. Ландау, Г.П. Ломинский, М.Г. Мещеряков, К.А. Семендяев, Н.Н. Семёнов, С.Л. Соболев, Д.А. Франк-Каменецкий, В.А. Цукерман. В числе награждённых орденами СССР были и сотрудники советской разведки: Л.Р. Квасников, В.Б. Барковский, С.М. Семёнов, А.С. Феклисов, А.А. Яцков.

Рассказывая о событиях 1949 г., следует отметить сложность политической обстановки, в которой в этот период находился СССР. После испытания 29 августа 1949 г. у СССР в течение нескольких месяцев не было ни одного экземпляра атомной бомбы, так как ещё не было наработано необходимое хотя бы для минимального боезапаса количество плутония. Изготовление комплекта деталей из плутония для первой атомной бомбы боезапаса планировалось к 1 ноября 1949 г., для второй бомбы — к 28 декабря 1949 г. Остальные узлы и детали этих атомных бомб должны были быть изготовлены к 1 декабря 1949 г. [9, с. 392]. В США в 1949 г. по некоторым оценкам имелось уже порядка 200 атомных бомб. С этим, вероятно, и связано содержание сообщения ТАСС от 25 сентября 1949 г., которое было сделано в связи с заявлением 23 сентября 1949 г. президента США Г. Трумена о том, что, по данным правительства США в одну из последних недель в СССР произошёл атомный взрыв. В сообщении ТАСС не был подтверждён факт проведения в СССР испытания атомной бомбы. Однако в нём говорилось, что „Советский Союз овладел секретом атомного оружия ещё в 1947 году“ и „имеет в своём распоряжении это оружие“. „Что касается тревоги, распространяемой по этому поводу некоторыми иностранными кругами, то для тревоги нет никаких оснований. Следует сказать, что Советское правительство, несмотря на наличие у него атомного оружия, стоит и намерено стоять в будущем на своей старой позиции безусловного запрещения применения атомного оружия“ [9, с. 645].

skroznik

28.10.2010, 14:52

К созданию первой отечественной атомной бомбы
17. Заключение

Создание и успешное испытание первой советской атомной бомбы в трудных условиях послевоенного времени в чрезвычайно короткий по историческим меркам срок явилось триумфом отечественной науки, техники и промышленности, результатом беспрецедентной концентрации государством интеллектуальных усилий, материальных и духовных ресурсов во имя решения жизненно необходимой для страны задачи. Это событие явилось переломным в мировой истории: монополия одной страны в обладании ядерным оружием была ликвидирована, и с этого времени начался процесс достижения стратегического равновесия между СССР и США, хотя и осложнённый созданием в обоих странах термоядерного оружия и сопровождавшийся гонкой ядерных вооружений (сдержанной лишь в последние годы), но способствовавший глобальной стабильности в мире и предотвративший новую мировую войну.

Ю.Б. Харитон поставил свою подпись под следующими проникновенными словами: „Я поражаюсь и преклоняюсь перед тем, что было сделано нашими людьми в 1946–1949 годах. Было нелегко и позже. Но этот период по напряжению, героизму, творческому взлёту и самоотдаче не поддаётся описанию… Через четыре года после окончания смертельной схватки с фашизмом моя страна ликвидировала монополию США на обладание атомной бомбой. Через 8 лет после войны — первой в мире создала и испытала водородную бомбу, через 12 — запустила первый спутник Земли, а ещё через четыре года впервые открыла человеку дорогу в космос… Вы видите, что это вехи непреходящего значения в истории цивилизации…

Создание ракетно-ядерного оружия потребовало предельного напряжения человеческого интеллекта и сил. Быть может, оправданием здесь является то, что почти пятьдесят лет ядерное оружие своей невиданной, разрушительной силой, применение которой угрожает жизни на Земле, удерживало мировые державы от войны, от непоправимого шага, ведущего к всеобщей катастрофе. Вероятно, главный парадокс нашего времени в том и состоит, что самое изощрённое оружие массового уничтожения до сих пор содействует миру на Земле, являясь мощным сдерживающим фактором…“ [42, с. 165].

В августе 1999 г. в России было торжественно отмечено 50-летие со дня испытания РДС–1. Оно прошло под лозунгом: 50 лет со дня испытания первой отечественной атомной бомбы — 50 лет мира.

В современной всё ещё достаточно сложной международной обстановке ядерное оружие продолжает выполнять свою сдерживающую роль, обеспечивая стратегический баланс сил мировых держав.

Достижение стратегического баланса сил было бы невозможным без феноменального прорыва, который был осуществлён Советским Союзом, когда в трудный послевоенный период в кажущиеся сейчас невероятными короткие сроки была создана отечественная атомная промышленность и первая атомная бомба, а затем и высокосовершенное ядерное и термоядерное оружие. Использование в этой работе информации из-за рубежа не умаляло творческого содержания проведённых в СССР работ по созданию новых технологий, новых лабораторных и промышленных установок, новых физических и конструкторских изобретений, новых расчётно-теоретических и экспериментальных методов, организации эффективного функционирования сложнейшего научного и производственного атомного комплекса.

Особое значение в этих работах имело создание первой отечественной атомной бомбы.

Известным и недавно совсем неизвестным страницам истории её создания и посвящена настоящая статья.

Отметим, что ряд цитированных в статье документов 1944–1945 годов публикуется в [43].

skroznik

28.10.2010, 14:53

К созданию первой отечественной атомной бомбы
Литература

Атомный проект СССР Документы и материалы Т 1 1938 –1945 Ч 1 (Отв. ред. Л.Д. Рябев, отв. сост. Л.И. Кудинова) (М.: Наука Физматлит, 1998)
Зельдович Я.Б., Харитон Ю.Б. ЖЭТФ 10 477 (1940)
Петржак К.А., Флёров Г.Н. ДАН СССР 28 500 (1940)
Петржак К.А., Флёров Г.Я. ЖЭТФ 10 1013 (1940)
Российский Государственный архив социально-политической истории (РГАСПИ), ф 644, оп 2, ед хр1,л 176
РГАСПИ, ф 644, оп 2, ед. хр. 3, л 52–55.
Тимербаев Р.М. Россия и ядерное нераспространение, 1945–1968 (М.: Наука, 1999)
Кузнецова Р.В. Селезнёва Н.В. сб Курчатовский институт. История атомного проекта Вып 13 (М.: РНЦ „Курчатовский институт“, 1998) с 5
Атомный проект СССР Документы и материалы Т 2 Атомная бомба 1945 — 1954 Кн 1 (Отв. ред. Л.Д. Рябев, отв. сост. Г.А. Гончаров) (М.: Наука, Физматлит, Саров РФЯЦ-ВНИИЭФ, 1999)
Архив Президента Российской Федерации (АП РФ), ф 93, ед. хр. 23/46
Атомный проект СССР Документы и материалы Т 2 Атомная бомба 1945 — 1954 Кн 2 (Отв. ред. Л.Д. Рябев, отв. сост. Г.А. Гончаров) (М.: Наука, Физматлит, Саров РФЯЦ-ВНИИЭФ, в печати)
Гончаров Г.А. ВИЕТ (3)35 (2000)13. „У истоков советского атомного проекта: роль разведки, 1941–1946 гг. (по материалам архива внешней разведки России)“ ВИЕТ (3)97(1992)
______________________________
Флёров Г.Н. сб. Курчатовский институт. История атомного проекта. Вып. (М.: РНЦ „Курчатовский институт“, 1998) с 162
Гончаров Г.А. Михайлов В.Н. Атомная энергия 86 (4) 275 (1999)
Рябев Л.Д., Кудинова Л.И., Работнов Н.С. в сб. Труды Международного симпозиума „Наука и общество История советского атомного проекта (40-50-е годы)“ Т 1 (Отв. ред. Е.П. Велихов) (М.: ИздАТ, 1997) с 23
Смирнов Ю.Н. Курчатовец (май-июнь) № 967–968 (1998)
Кафтанов С.В. Химия и жизнь (3) 6(1985)
Holloway D. Stalin and the Bomb the Soviet Union and Atomic Energy, 1939–1956 (New Haven Yale University Press, 1994)
Гринберг А.П., Френкель В.Я. Игорь Васильевич Курчатов в Физико-техническом институте (Л.: Наука, 1984)
Кириллов М. ВИЕТ(З) 20 (1985)
РГАСПИ, ф 644, оп 2, ед. хр. 494
РГАСПИ, ф 644, оп 2, ед. хр. 305
АП РФ, ф 93, ед. хр. 2/44
АП РФ, ф 3, оп 47, ед. хр. 25
РГАСПИ, ф 82, оп 2, ед. хр. 941
Чиков В.М. Нелегалы Ч. 1 Операция „Enormous“ (М.: Олимп, Изд-во ACT, 1997)
АПРФ, ф 93, ед. хр. 81/45
Советский атомный проект. Конец атомной монополии. Как это было. (Отв. ред. Е.А. Негин) (Нижний Новгород — Арзамас-16 Изд-во „Нижний Новгород“, 1995)
АП РФ, ф 93, ед. хр. 80/45
АП РФ, ф 93, ед. хр. 24/45
АП РФ, ф 93, ед. хр. 3/46
АП РФ, ф 93, коллекция постановлений и распоряжений СНК (СМ) СССР за 1946 г
Самарский А.А., в сб. Труды Международного симпозиума „Наука и общество. История советского атомного проекта. (40–50-е годы)“ Т. 1 (Отв. ред. Е.П. Велихов) (М.: ИздАТ, 1997) с 214
АП РФ, ф 93, коллекция постановлений и распоряжений СМ СССР за 1947 г
Смирнов Ю.Н. ВИЕТ (2) 125 (1994)
АПРФ, ф 93, ед. хр. 78/48
Гончаров Г.А. УФН 166 1095 (1996) [Goncharov G.A. Phys. Usp. 39 1033 (1996)]
Goncharov G.A. Phys. Today 49 (11) 44 (1996)
Гончаров Г.А. УФН 167 903 (1997) [Goncharov G.A. Phys. Usp. 40 859 (1997)]
Albright J., Kunstel M. Bombshell the Secret Story of America's Unknoun Atomic Spy Conspiracy (New York Times Books, 1997)
Харитон Ю.Б. Эпизоды из прошлого (Отв. ред. Р.И. Илькаев) (Саров РФЯЦ-ВНИИЭФ, 1999)
Атомный проект СССР. Документы и материалы Т. 1 1938 — 1945 Ч. 2 (отв. ред. Л.Д. Рябев, отв. сост. Л.И. Кудинова) (М.: Изд-во Физматлит, в печати)

skroznik

28.10.2010, 15:02

Атомная бомба в торпедном аппарате (http://www.iss-atom.ru/)

Вице-адмирал Е. А. Шитиков

При появлении атомного оружия наиболее многочисленным классом кораблей в отечественном флоте были подводные лодки. Ещё перед войной Военно-Морской Флот СССР занимал первое место в мире по числу подводных лодок. Великая Отечественная война подтвердила их эффективность в борьбе на коммуникациях противника. В условиях ядерной войны подлодки, находящиеся под толщей воды, имели бы явное преимущество перед надводными кораблями. Если по последним одно время возникли сомнения в целесообразности их строительства, то в отношении подлодок таких колебаний среди специалистов никогда не было. Поэтому, естественно, командование ВМФ хотело в первую очередь иметь атомное оружие на подводных лодках. Боевые зарядные отделения (БЗО) торпед были несопоставимо меньше авиационных атомных бомб. Например, первая американская бомба имплозивного типа („Толстяк“) имела диаметр полтора метра, в то время как у торпед он в три раза меньше. В этом заключалась трудность перехода от авиационного атомного оружия к морскому и преодолеть её хотели разными путями.

Разработчики зарядов предлагали увеличить размеры торпеды, а специалисты флота — уменьшить размеры заряда и иметь его хотя бы малой мощности. В связи с этим и появились два проекта торпедного оружия с ядерными боеприпасами.

Инициатором первого проекта выступил В.И. Алфёров, деятельность которого в разное время была связана с Военно-Морским Флотом, Наркоматом судостроительной промышленности и Министерством среднего машиностроения. Во флоте он прослужил от командира торпедного катера до заместителя начальника Научно-исследовательского минно-торпедного института в Ленинграде. В системе Наркомата судостроительной промышленности Алфёров работал директором крупного торпедного завода № 182 (позднее „Дагдизель“) в Махачкале и заместителем начальника Научно-технического комитета в Наркомсудпроме. Перейдя во вновь организованное 1-е Главное управление Совета Министров СССР, капитан 1 ранга В.И. Алфёров был назначен в КБ–11 и принимал самое активное участие в создании первой атомной бомбы, будучи заместителем главного конструктора, разрабатывавшим схему и приборы системы подрыва ядерного заряда. Работу в Министерстве среднего машиностроения он закончил в звании контр-адмирала и должности заместителя министра, отвечавшего за разработку ядерного оружия. Но это произошло позже, в 1968 году.

Авторитет В.И. Алфёрова в промышленности позволил ему сразу же после испытания первой водородной бомбы быстро организовать разработку сверхбольшой торпеды Т–15 под водородный заряд.

В Военно-Морском Флоте отношение к Алфёрову было крайне негативным после его письма Л.П. Берии и Н.А. Булганину о якобы незаконной передаче союзникам во время войны документации на авиационную торпеду 45–36АВ–А (авиационная высотного торпедометания — Алфёрова). Именно это письмо послужило поводом для известного несправедливого суда над адмиралами Н.Г. Кузнецовым, Л.М. Галлером, В.А. Алафузовым и Г.А. Степановым.

По режимным соображениям, а также с учётом сложившихся личностных отношений торпеда Т–15 сначала разрабатывалась без участия Военно-Морского Флота. О ней 6 отдел узнал через проект первой атомной подводной лодки, главным конструктором которой являлся В.Н. Перегудов.

Интересна краткая характеристика на Перегудова: „Хотя хорошо выполняет теоретические исследования, но большее влечение имеет к практическим вопросам… и годен к единоначалию“.

Предполагаемое вооружение атомной лодки, как уже упоминалось, стало известно флоту только в декабре 1953 года после утверждения тактико-технических данных эскизного проекта 627. Оно сильно удивило моряков. Размещение одного громадного торпедного аппарата в первом отсеке фактически вытесняло традиционное торпедное вооружение. Торпедный аппарат для сверхторпеды размещался в диаметральной плоскости и повлиял на конфигурацию носа лодки. Вместо заострённой штевневой формы впервые была принята носовая оконечность сферической формы. Длина торпедного аппарата составляла более 22% общей длины лодки.

В конце 1953 года 6-й отдел ВМФ выдал промышленности (через 6-е Управление МО) тактико-техническое задание (ТТЗ) на атомное боевое зарядное отделение (БЗО) корабельной торпеды калибра 533 мм с повышенной дальностью хода.

После этого в разработке оказались две торпеды: „большая“ — калибра 1550 мм и „малая“ — калибра 533 мм, соответственно с термоядерным и атомным зарядами. Первая — по инициативе Минсредмаша, вторая — флота.

Военно-Морской Флот стал возражать против большой торпеды, тем не менее, именно она вошла не только в эскизный, но и в технический проект 627 (1954 г.). В техпроекте вооружение атомной подводной лодки опять состояло из одной большой торпеды, предназначенной главным образом для стрельбы по портам и базам, и двух торпед с обычными БЗО для самообороны (все торпеды электрические). А чем же стрелять по кораблям в ордере? Кроме того, весьма сомнительной была возможность подойти на дистанцию выстрела к военно-морской базе противника. Уже к концу войны противолодочная оборона стала брать верх над подводными лодками (за Вторую мировую войну немцы потеряли 781 подлодку).

Для ядерного боеприпаса больше подходили не малоэнергетичные электроторпеды, которые разрабатывались в то время с аппаратурой самонаведения, а прямоидущие дальноходные торпеды. ТТЗ было выдано на атомное БЗО именно к такому типу торпед.

Разработчиком всех типов торпед являлся НИИ–400 Минсудпрома, который длительное время возглавлял А.М. Борушко. Главным конструктором новой парогазовой торпеды калибром 533 мм с атомным боевым зарядным отделением был Г.И. Портнов. За основу он принял конструкцию торпеды в варианте дальноходного режима. На период разработки она получила шифр Т–5.

Официальные возражения против большой торпеды Т–15 Военно-Морской Флот изложил в заключении по техническому проекту 627. Взамен одного колоссального торпедного аппарата предлагалось установить аппараты традиционного калибра. В откорректированном в 1955 году техническом проекте вместо трёх торпед (из них одна Т–15) боекомплект торпед составил 20 единиц при восьми 533-мм торпедных аппаратах, что вполне удовлетворило моряков. Только после этого были прекращены работы над торпедой Т–15.

http://s014.radikal.ru/i327/1010/d7/9f7b7f3a8b85.jpg (http://www.radikal.ru)

Как видно из таблицы, все элементы этих двух торпед Т–15 и Т–5 резко отличались друг от друга.

Ядерные заряды для торпед первоначально разрабатывало КБ–11 под руководством Ю.Б. Харитона.

Заряд для торпеды конструировали по имплозивной схеме, то есть делящиеся материалы переводились в надкритическое состояние путём симметричного обжатия. Сферический заряд химического взрывчатого вещества на первых ядерных боеприпасах инициировался одновременно в нескольких точках по наружной поверхности.

Для торпеды Т–5 предназначался малогабаритный заряд РДС. Его газодинамическая особенность состояла в том, что впервые применялась схема с уменьшенным числом точек инициирования. Теоретическую часть и конструкцию заряда разрабатывали Е.И. Забабахин, М.Н. Нечаев, В.Ф. Гречишников, В.К. Боболев, А.Д. Захаренков, Н.А. Казаченко, В.К. Чернышёв, Л.М. Тимонин.

Первое испытание заряда РДС состоялось 19 октября 1954 года на Семипалатинском полигоне под руководством министра среднего машиностроения В.А. Малышева. Комиссию возглавлял И.В. Курчатов, в неё входили А.С. Александров, Ю.Б. Харитон, Е.А. Негин, Д.А. Фишман, Г.А. Цырков, В.И. Жучихин, Г.П. Ломинский. От Минсудпрома присутствовал министр И.И. Носенко, от Военно-Морского Флота — контр-адмирал П.Ф. Фомин.

Заряд размещался в корпусе БЗО торпеды. Сборкой этой конструкции руководил Н.Л. Духов. Управление подрывом производилось с помощью того же пульта, который использовался при взрыве первой атомной бомбы. Подрыв заряда осуществляла группа В.И. Жучихина. К сожалению ядерный заряд не сработал: взрыв химического ВВ не вызвал реакции деления плутония. Вокруг башни образовалась зона радиоактивного заражения. Удаление радиационно-активных материалов производил личный состав полигона. Жаль, что тогда полученный опыт по дезактивации местности не довели до специалистов в этой области.

Это первый отказ в истории испытаний отечественного ядерного оружия. Случись такое при Берии — кому-то пришлось, по всей видимости, сесть за решётку. Но даже и после него органы были „бдительны“. Е.А. Негин рассказывал:

„После поездки к месту несостоявшегося атомного взрыва Курчатова, Малышева, Зернова, Харитона и других участников мы собрались в каземате и стали спокойно разбираться в причинах отказа. Вдруг появляется некий полковник госбезопасности. В фуражке, начищенный, с иголочки. Козырнул и обращается к В.А. Малышеву, нашему министру:

— Товарищ министр! Если я правильно понимаю, произошёл отказ?

— Правильно понимаете.

— Разрешите начать следствие…

Нам всем как-то нехорошо стало“.

Из воспоминаний участника испытаний С.Л. Давыдова:

„Курчатов с сопровождавшими его лицами наблюдал взрыв… Но… вспышка не возникла, над башней поднялось лишь небольшое облако дыма. Подорвался только заряд химического ВВ, а ядерная реакция не пошла. Все стояли сконфуженные, в том числе и Игорь Васильевич. Наконец Курчатов прервал молчание, и я услышал, как он сказал, что отрицательный результат вполне допустим при экспериментальной отработке заряда“.

В.И. Жучихин вспоминает: „Это был первый отказ в наших испытаниях. Когда сообщили об этом Кириллу Ивановичу Щёлкину (он уже вернулся с учений) — его хватил инфаркт“.

В Военно-Морском Флоте тоже переживали неудачу с первым испытанием ядерного заряда для торпеды.

Совет Министров СССР постановлением от 13 апреля 1955 года принял предложение Министерства обороны и Министерства среднего машиностроения о проведении испытаний двух изделий Т–5 на Морском Научно-испытательном полигоне (Новая Земля) в сентябре-октябре 1955 года в стационарном положении на глубинах 10–15 и 30–40 метров. Общую программу испытаний предлагалось утвердить новому министру среднего машиностроения А.П. Завенягину и Главнокомандующему ВМФ Н.Г. Кузнецову. Ответственность за подготовку изделия Т–5 к испытаниям возлагалась на заместителя министра среднего машиностроения Б.Л. Ванникова и Министра судостроительной промышленности И.И. Носенко.

Сами испытания должны были проводиться под руководством Главкома ВМФ. У Н.Г. Кузнецова в мае случился инфаркт, и испытаниями руководил исполняющий его обязанности адмирал С.Г. Горшков. Комиссию возглавлял начальник 5-го Главного управления Минсредмаша Н.И. Павлов. Его первыми заместителями были П.Ф. Фомин и академик Н.Н. Семёнов. В постановлении правительства первым заместителем председателя также указан Н.Л. Духов, но он в испытаниях не участвовал.

Перед полигоном стояла задача по определению мощности подводного взрыва, когда огненный шар не виден, а на параметры ударной волны сильное влияние оказывают отражённые от свободной поверхности воды и дна волны. При подготовке к испытаниям полигон запросил ожидаемую мощность взрыва, и разработчики заряда сообщили: от 1,3 до 11,0 килотонн. Такой разброс говорил о неустойчивой работе и модернизированного заряда РДС. Кроме того, полигон должен был определить и „коэффициент полезного действия“.

Между флотом и промышленностью имелись расхождения по температурному режиму эксплуатации заряда РДС. Конструкторы требовали постоянно выдерживать положительную температуру заряда, опасаясь в противном случае его отказа. Но на Северном флоте температура воды, а тем более воздуха, очень часто бывает ниже нуля, поэтому моряки с требованиями промышленности не соглашались. Торпедные аппараты на подводных лодках не имели обогрева и обеспечить его было трудно, так как передняя часть аппарата, где находится заряд, выходит за пределы прочного корпуса.

Сборка заряда осуществлялась в специально построенном здании (ДАФ) на площадке № 2 на побережье залива Рогачёва. Руководил ею Е.А. Негин. За транспортировку заряда морем и охрану района испытаний отвечал командующий Беломорской флотилией Н.Д. Сергеев.

21 сентября 1955 года, наконец, осуществили подводный взрыв атомного БЗО торпеды Т–5, опущенной на тросе с малого тральщика на глубину 12 метров, что примерно соответствовало глубине хода торпеды. На акватории в губе Чёрной были расставлены корабли-мишени: эсминцы, подводные лодки, тральщики и транспорты. Провести второе испытание с подводным взрывом на глубине 30–40 метров, как было записано в постановлении правительства, в том году уже не успевали.

Раньше упоминалось, что методики измерения тротилового эквивалента по кинематическим характеристикам султана и по параметрам подводной ударной волны дали схожие результаты. Однако радиохимики получили завышенные величины мощности. В результате комплексного анализа мощность заряда была определена в несколько килотонн.

В состав атомного боеприпаса торпеды, кроме заряда, входят автоматика и корпус. Создание автоматики СБЗО торпеды Т–5 поручили вновь организованному Московскому филиалу № 1 КБ–11 (позже КБ–25, ныне ВНИИА). Морскую тематику в этом бюро тогда вели Виктор Андреевич Зуевский, Константин Ефимович Бовыкин, Евгений Васильевич Ефанов, Дмитрий Петрович Сухотин, Константин Антонович Бортновский, Евгений Алексеевич Сафронов, Василий Михайлович Курочкин. Эта научно-конструкторская организация отвечала и за всю боевую часть в целом. Автоматика боевой части была связана (электрически) с системой управления движением торпеды.

В Военно-Морском Флоте координацию всех работ по созданию ядерных боеприпасов к торпедному оружию осуществлял Б.А. Сергиенко.

После положительных испытаний заряда РДС в 1955 году сроки создания нового оружия определяла сама торпеда. Ходовые испытания торпеды Т–5 начались на Иссык-Куле. По программе заводского этапа испытаний произвели 15 выстрелов. Испытания шли трудно. В четырёх стрельбах торпедами зафиксировано преждевременное срабатывание гидростатического замыкателя, вызванное повышенным заглублением торпеды. Оно неожиданно наблюдалось после прохождения примерно 2/3 дистанции хода, то есть на удалении, где ступени предохранения могли быть уже сняты. В этом случае включение гидрозамыкателя означало выдачу команды на подрыв ядерного заряда. Торпеду дорабатывали для устранения нестабильности хода по глубине.

Государственные испытания торпеды Т–5 проводились в два этапа: на Ладожском озере и на Новой Земле. В соответствии с ладожской программой произвели 7 выстрелов, из них 6 были положительными. Председателем комиссии являлся командир Ленинградской военно-морской базы адмирал И.И. Байков. На Ладоге велись и подготовительные работы к новоземельским испытаниям. Для запуска регистрирующей аппаратуры на корабле-цели (тральщик проекта 253л) установили гидроакустическую станцию, и он стал ещё и пунктом гидроакустического наблюдения (ПГН). У торпеды при перекладке рулей на погружение в районе цели выключался двигатель, что и фиксировал ПГН. При этом определяли время погружения торпеды на заданную глубину. После испытаний на Ладоге выдали техническое задание на оборудование Новоземельского полигона. Проверенная методика позволила предсказать момент взрыва и своевременно запустить регистрирующую аппаратуру при испытаниях на Новой Земле.

Программа испытаний на Новой Земле в 1957 году предусматривала три пристрелочных выстрела. Два из них без аппаратуры ЯБП и один с боевой частью в контрольной комплектации без делящихся материалов. При этом вес взрывчатого вещества обжимного заряда этого изделия уменьшили, чтобы не повредить ПГН. После пристрелочных и контрольного выстрелов разрешалась стрельба штатной торпедой Т–5 с атомным боевым зарядным отделением. Председателем этой комиссии являлся заместитель Главкома ВМФ адмирал Н.Е. Басистый. Стрельбы производила подводная лодка С–144 (проекта 613) 73-го отдельного дивизиона подводных лодок Северного флота. Командира лодки капитана 1 ранга Григория Васильевича Лазарева наградили за эти испытания орденом Ленина.

Из трёх пристрелочных выстрелов один оказался неудачным. Первый заместитель Главкома ВМФ адмирал А.Г. Головко склонялся к тому, чтобы отложить боевую стрельбу, пока не будет повышена надёжность торпеды. Важно было заключение Минно-торпедного управления ВМФ, которое возглавлял вице-адмирал Б.Д. Костыгов. Учитывая надёжность ступеней предохранения ядерной боевой части, где использовались многократно проверенные элементы, торпедисты рекомендовали не откладывать боевую стрельбу. В случае нештатной ситуации ядерный взрыв на опасном для лодки расстоянии исключался. Кроме того, после выстрела подлодка на полном ходу выходила из залива, „прячась“ за мыс.

Комиссия приняла решение проводить боевую стрельбу. Она состоялась 10 октября 1957 года на дистанцию 10 км с атомным взрывом на глубине 35 метров. Отклонение от точки прицеливания, как уже отмечалось, составило 130 метров (точность оптических методов при глубоководном взрыве — до 20 метров). В результате потопили шесть кораблей-мишеней: два эсминца, две подводные лодки и два тральщика. Адмирал Н.Е. Басистый доложил Главкому, что личный состав ПЛ С–144 „безукоризненно выполнил поставленные задачи“.

Конструкция малогабаритного атомного заряда непрерывно совершенствовалась. В этот раз его мощность оказалась выше, чем при испытании в 1955 году, в три раза. Таким образом, после одного неудачного (1954 г.) получили на Новоземельском и Семипалатинском полигонах ряд положительных испытаний заряда для торпеды (1955–1957 гг.) Появилась уверенность в надёжности заряда. Он стал использоваться и в боеприпасах других видов Вооружённых Сил.

Торпеду Т–5 приняли на вооружение подводных лодок, присвоив ей новый шифр. Однако в серийном производстве этих торпед изготовили небольшое количество. В июне 1960 года на Тихоокеанском флоте тоже провели практическую стрельбу торпедой с боевой частью в контрольной комплектации от партии серийного завода Минсредмаша. Результаты стрельбы положительные.

Штатные боевые зарядные отделения торпед заложили на хранение в войсковых частях флотов. На флоты заряды поступили „россыпью“, и личный состав спецчастей собирал их, в том числе центральные части зарядов с делящимися материалами и нейтронным источником. Это было единственное корабельное изделие, которое поставлялось на флоты в полностью разобранном виде. СБЗО торпеды Т–5 имело ряд эксплуатационных недостатков. Например, аккумуляторы требовали через каждые 15 суток проведения циклов „разряд — заряд“ для обеспечения их постоянной готовности к установке на изделие. Наличие электрических связей между СБ30 и основной частью торпеды усложняло проверку автоматики боевой части. Время комплексной проверки одного боеприпаса перед выдачей на подводную лодку составляло несколько часов.

Сами торпеды заложили на хранение, частично на торпедных арсеналах флотов и частично на базах ядерного оружия (в полностью приготовленном виде). Вместе с ядерным боеприпасом на подводные лодки они не выдавались, так как в этом не было оперативной необходимости и по соображениям безопасности, а также ввиду ограниченного гарантийного срока пребывания ядерной боевой части на подводной лодке. Небольшой срок нахождения ЯБП на лодке определялся сроком годности постоянного источника нейтронов и аккумуляторной батареи.

Вот как вспоминал о том времени В.В. Гольцев: „Я был начальником группы и работал по специальности № 1, то есть собирал заряды к торпеде Т–5. Надо было подвесить нейтронный источник и точно установить на спицах центральную часть. Всё делалось руками. Мы периодически проходили медицинский контроль и получали дополнительное питание, в том числе молоко. Сейчас почему-то забыли об этих небезопасных в радиационном отношении работах“.

К сожалению, новая торпеда разрабатывалась в сжатые сроки и была менее надёжна, чем другие торпеды, которые более интенсивно эксплуатировались на флотах.

Ещё до принятия этой торпеды на вооружение в Шестом и Минно-торпедном управлениях ВМФ родилась идея создания автономного специального боевого зарядного отделения (АСБЗО), не связанного электрически с торпедой и пригодного для стыковки с большинством торпед 533-мм калибра. Совет Министров СССР одобрил эти предложения и своим постановлением № 161–86 от 13 февраля 1957 года поручил Министерствам среднего машиностроения и судостроительной промышленности разработку АСБЗО.

В тактико-техническом задании на АСБЗО, которое готовило 6 Управление ВМФ, была указана мощность 10 килотонн. Уже 16 ноября 1957года Главком ВМФ адмирал С.Г. Горшков обратился к министру среднего машиностроения Е.П. Славскому по поводу мощности АСБЗО: „В связи с положительным результатом предварительных проработок в КБ прошу повысить мощность“. Такой быстрый результат получили благодаря параллельной разработке нескольких модификаций заряда.

Среди разработчиков зарядов к этому времени произошли изменения — создали второй ядерный центр. Основателем и его научным руководителем был К.И. Щёлкин. Торпедная тематика, точнее ядерные заряды для торпед, перешли в новый институт. Наибольшее распространение в торпедном оружии получили заряды, разработанные главным конструктором членом-корреспондентом РАН Борисом Васильевичем Литвиновым (ныне академик РАН).

Заряд для АСБЗО продолжали совершенствовать. Новый заряд прошёл натурные испытания на полигоне до моратория на ядерные испытания 1959–1960 годов и поэтому не задерживал разработку АСБЗО.

Зачётные испытания АСБЗО в варианте ТБ (без ядерных взрывов) провели торпедными стрельбами в ноябре 1959 — январе 1960 года с положительными результатами. Автоматика АСБЗО, созданная в Минсредмаше и Минсудпроме, работала безотказно.

Универсальный ядерный боеприпас для торпедного оружия приняли на вооружение и сразу же запустили в серийное производство. В октябре 1960 года на заводе-изготовителе провели контрольную сборку первых пяти АСБЗО. Кроме того, в конце года организовали контрольные испытания АСБЗО от первой серии. Они проходили на Северном флоте со стрельбой с подводной лодки. Только после этого АСБЗО стали поступать на флоты, где хранились в частично собранном виде в подземных сооружениях. Создание АСБЗО было отмечено Ленинской премией. Её получили К.Е. Бовыкин, А.В. Косов и Э.В. Казлонский.

В 1961 году высшее руководство страны приняло решение провести боевые стрельбы некоторых образцов ядерного оружия армии и флота с целью проверки боеготовности его и демонстрации силы. В число проверяемых образцов вооружений включили торпеды с АСБЗО.

Для испытаний в боевых стрельбах готовились АСБЗО двух мощностей, носителем планировалась перекисно-водородная торпеда, которая имела большую дальность хода. Главный конструктор торпеды — Д.А. Кокряков.

Торпеды готовились личным составом 216-го арсенала, а боевые части к ним — одной из ядерных баз Северного флота. Начальником расчёта, снаряжавшего электродетонаторами ядерные заряды АСБЗО, был капитан-лейтенант В.Н. Шибанов.

Учение Военно-морского флота проводилось под кодовым наименованием „Коралл“. Руководителем был назначен заместитель Главкома ВМФ по кораблестроению и вооружению адмирал Н.В. Исаченков. Участвовали в учениях и начальники Минно-торпедного управления — вице-адмирал Б.Д. Костыгов и 6-го Управления — вице-адмирал П.Ф. Фомин.

Непосредственно стрельба торпедой с боевым АСБЗО возлагалась на 4-ую эскадру СФ (командир эскадры контр-адмирал Н.И. Ямщиков). Научными руководителями исследований явлений ядерного взрыва в водной среде от ВМФ были доктора технических наук контр-адмирал Ю.С. Яковлев и капитан 3 ранга Б.В. Замышляев.

План учения предусматривал пристрелочную стрельбу двумя практическими БЗО, двумя контрольными выстрелами с АСБЗО в комплектации без делящихся материалов и два выстрела торпедами со штатными боевыми АСБЗО. Один из них с взрывом на глубине 25 метров, а второй — на поверхности воды. При этом в первом случае глубина хода торпеды на траектории была 4 метра, а во втором предельно малая — 0,75 метра, которая возможна только при небольшом волнении моря и надёжной работе системы управления торпедой по глубине. Дистанцию стрельбы приняли единую 12 500 метров, то есть на 2500 метров больше, чем в 1957 году. Мишенная обстановка в этот раз была представлена только плавучим средством — целью (без опытовых кораблей-мишеней). Кроме цели, на акватории находились приборные стенды. Использовались штатные боевые АСБЗО в диапазоне от малой до средней мощности.

Отработка боевых частей АСБЗО в контрольной комплектации продолжалась на Приозёрском полигоне.

Об испытании на Ладожском озере, где проводили стрельбы торпедами с боевыми частями различной контрольно-измерительной комплектации (без делящихся материалов). Пуски торпед выполняли с подлодки одного из старых проектов, на которой специально для этих испытаний установили новый торпедный аппарат вне прочного корпуса. Участник испытаний Ю.Ф. Тюрин рассказал:

„Загрузка торпеды в опытный аппарат не очень удобна и для личного состава лодки необычна. Шла подготовка к ответственному этапу — стрельбе на максимальную дальность. Перед загрузкой с носовой части торпеды нужно было снять предохранительный колпак весом более 10 кг. Матрос, снимавший колпак, поскользнулся, потерял равновесие и упал между корпусом лодки и причалом. Колпак догнал его в воздухе и ударил по голове. Расстояние между корпусом ПЛ и причалом около 1,5 метров. Матроса не видно. На какое-то время все растерялись. Первым пришёл в себя и принял решение В. Воронин, участник испытаний от организации — разработчика торпеды. Не снимая сапог и тёплой куртки, он прыгнул с пирса, нашёл под водой матроса и вытолкнул его на поверхность. Обоих подняли из воды, обсушили. Дальше подготовка к стрельбе шла нормально. Заключительный пуск был удачным, торпеда прошла заданную дистанцию, все параметры торпеды и боевой части в контрольной комплектации были в норме“.

Первая атомная подводная лодка начала эксплуатироваться на Северном флоте с 1958 года. Однако ядерные боевые части на неё, как и на дизельные лодки, до поры до времени не выдавались по условиям безопасности.

Министр обороны маршал Советского Союза Р.Я. Малиновский впервые дал разрешение на выдачу на корабли пяти торпед с АСБЗО только в конце 1962 года, после успешного проведения учений ВМФ под условными наименованиями „Радуга“ и „Коралл“. На Северном флоте по одной торпеде погрузили на дежурные подводные лодки: атомную проекта 627а и дизельную проекта 641. На Тихоокеанском флоте аналогичная выдача состоялась на две лодки проекта 613 и одну проекта 641. Торпеды с АСБ30 находились в носовых нижних торпедных аппаратах.

С флотов неоднократно поступали предложения хранить торпеды с ядерными БЗО не в аппаратах, а на стеллажах в первых отсеках подлодок, чтобы иметь полноценный залп торпед с обычными БЗО.

Действительно, в войну на Северном флоте все атаки с выпуском шести торпед были успешными, из 71 атаки подлодок с выстрелом четырёх торпед неуспешными были только две. И конечно, при использовании обычного оружия торпеды с АСБЗО в аппаратах становились помехой для полноценного залпа.

Шестое и Минно-торпедное управления ВМФ подробно изучали возможность хранения ядерного оружия на стеллажах. Часть проектов отпала сразу ввиду того, что первые отсеки были жилыми. В надводном кораблестроении накоплен большой опыт хранения боезапаса в погребах. Для ядерного оружия такой способ в мирное время наиболее приемлем, но реализовать его на подводных лодках достаточно сложно. Подобие погреба торпедного боезапаса создали на лодках проекта 705, но система автоматического управления перемещением торпед в первом отсеке оказалась довольно сложной, и при малочисленном экипаже побоялись хранить торпеды с АСБЗО на стеллажах на этом проекте лодок. На весах „боеготовность — безопасность“ предпочтение, безусловно, отдали последней.

Основное преимущество хранения АСБЗО в торпедных аппаратах — безопасность при пожаре на лодке. А пожары, к сожалению, бывают. Достаточно вспомнить гибель новейшей подводной лодки „Комсомолец“ в 1989 году.

В центральном аппарате ВМФ заняли твёрдую позицию: для безопасности ядерного оружия его хранение на стеллажах в отсеках подводных лодок не разрешать. Более того, ядерщики строго следили за тем, чтобы торпеды с ЯБП никогда не вынимались из торпедных аппаратов при нахождении лодки в море.

В истории советского подводного кораблестроения был один проект, когда по условиям непотопляемости проектантам пришлось носовой отсек делить на два с неравноценным способом хранения торпед. В первом отсеке торпеды находились на стеллажах в сборе, а во втором без БЗО (не позволяла длина отсека). В этом случае БЗО хранились отдельно в погребе. Пристыковывали их в первом отсеке после расхода части торпед. Проект не был реализован, но он показывает, что сама идея отдельного хранения ядерных БЗО торпед не такая уж отвлечённая.

Нахождение торпед с АСБЗО в торпедных аппаратах гарантирует безопасность оружия при пожарах, но чревато последствиями при столкновениях кораблей, а также навигационных авариях. Столкновения случаются чаще всего с американскими подлодками, осуществляющими слежение за нашими ракетными лодками.

Ядерные боевые зарядные отделения торпед, как и заряды к ним, непрерывно совершенствовались. Связано это в основном с тем, что увеличивалась дальность стрельбы торпедами и требовалось повысить мощность зарядов для компенсации ошибок стрельбы прямоидущих торпед по движущейся цели. С повышением мощности зарядов увеличивалось и их заглубление, а это усложняло проведение испытаний БЗО торпед. Эти испытания (ЯБП без делящихся материалов) проходили на озере Иссык-Куль. Так, в новом изделии предусмотрели срабатывание на большой глубине. Характер заглубления торпед на большие глубины ранее не изучался, однако его знание было очень важным. Дело в том, что стрельба торпедой с ЯБП также производится в упреждённое место цели (расчётную точку прицеливания), при этом время движения торпеды на горизонтальном участке и на участке заглубления является важнейшим компонентом расчёта.

В целях определения параметров заглубления торпед с ЯБП была разработана всплывающая комплектация БЗО, в котором на заданной глубине выпускались надуваемые сжатым воздухом резиновые мешки, чем достигалась положительная плавучесть торпеды (обычные ПЗО для этих условий не годились). Конструктор такого уникального БЗО — Виктор Пирогов (брат капитана 1 ранга Владимира Пирогова).

Хотя этап испытаний был заводской, разработчики изделия и его корпуса в силу ряда причин обратились к начальнику 6-го Управления ВМФ с просьбой назначить председателем межведомственной комиссии по испытаниям представителя ВМФ. Просьба была удовлетворена, и председателем комиссии назначили Ю.Ф. Тюрина. Об этих испытаниях он рассказал:

„Программа предусматривала пуск торпеды с уникальным БЗО в глубоководном районе озера. Это потребовало организации целой экспедиции с плавучим стреляющим стендом, авиационным обеспечением, поисковыми катерами, торпедоловом. Ранним утром вышли с базы, пришли в район стрельбы, вызвали самолёт. Погода хорошая, видимость по докладу воздушного наблюдателя отличная. Состоялся пуск. Самолет повёл торпеду, поисковые катера пошли по торпедному следу. С самолёта сообщили, что торпеда прошла заданную дистанцию, заглубилась и пропала из вида. Летчик покружил — покружил, сколько мог по запасу топлива, и ушёл на аэродром. Ждём в районе заглубления 20 минут, 30 — торпеда не всплывает. Корабли обеспечения повернули в базу, остался катер с комиссией на борту. Ждем ещё 10 минут, надежда тает, настроение упало до нуля — торпеда потеряна (средств её поиска и подъёма с такой глубины нет), дорогостоящий пуск впустую. В.Ф. Пирогов, он же заместитель председателя комиссии, потерял всякую надежду на всплытие торпеды и предлагает прекратить поиск. Председатель принимает решение продолжать искать. Только на 47 минуте недалеко от катера с шумом всплывает торпеда. Однако первоначальный восторг сменяется беспокойством. Подойти вплотную к торпеде и провести её строповку долго не удаётся — мешают резиновые мешки и волна. Один из мешков повреждён, торпеда теряет плавучесть. Председатель комиссии с ключом в зубах прыгает в воду, заводит строп, уже у борта катера закрывает клапан стравливания воздуха из мешков. Торпеду надёжно стропят и вытаскивают из воды председателя комиссии. Благополучно пришли в базу. Расшифровали информацию. Для разработки правил стрельбы торпедами с ЯБП она очень ценна“.

С принятием на вооружение дальноходных торпед с ядерными боеприпасами резко возросла эффективность торпедного оружия при нанесении удара по кораблям в ордере с сильным противолодочным охранением.

Первый ядерный боеприпас для торпедного оружия в СССР создали на два года раньше, чем в США. Выходы в море кораблей с ядерными торпедами разрешили в середине 62-го года. Таким образом, от первого подрыва ядерного заряда торпеды до первого выхода на боевую службу подводных лодок прошло десятилетие освоения промышленностью и флотом морского ядерного оружия.

skroznik

28.10.2010, 15:13

Академики Снежинска (http://www.lgz.ru/archives/html_arch/lg28-292002/Tetrad/art11_1.htm)

http://s016.radikal.ru/i335/1010/f9/4d09ff3df2de.jpg (http://www.radikal.ru) http://s009.radikal.ru/i307/1010/9c/67652d4d4aee.jpg (http://www.radikal.ru)

В каких бы общественных местах ни появлялись академики Е.Н. Аврорин и Б.В. Литвинов, они сразу же оказываются в центре внимания фотокорреспондентов. Это естественно, потому что оба ученых представляют Уральский Федеральный ядерный центр. Евгений Николаевич АВРОРИН является его научным руководителем, а Борис Васильевич ЛИТВИНОВ много лет был Главным конструктором ядерного и термоядерного оружия. Даже названия этих должностей до недавнего времени произносить публично было нельзя, а потому “ореол таинственности” всегда окружал ученых, что и привлекает к ним сейчас представителей прессы.

У Аврорина и Литвинова много общего. Они оба Герои Социалистического Труда, лауреаты Ленинской и Государственных премий, награждены многими орденами и медалями. Все это не только за создание оружия, но и за “изделия”, которые использовались в сугубо мирных целях: гашении нефтяных и газовых фонтанов, создании подземных хранилищ, сейсморазведке и в других областях.

По мнению ученых, лучшие портреты сделаны их земляком – Сергеем НОВИКОВЫМ. Фотомастеру удалось передать главное в характерах академиков из Снежинска – их самобытность.

В эти дни есть два повода, чтобы вновь встретиться с выдающимися учеными России. Во-первых, академик Б.В. Литвинов издал книгу “Атомная энергия не только для военных целей”. Для каждого человека, интересующегося атомной наукой и техникой, это событие уникальное: Главный конструктор ядерных и термоядерных зарядов рассказывает о том, как происходило становление Уральского центра, как создавались боевые блоки и “изделия” для промышленных взрывов.

СО “СРЕДНЕЙ МАШЕЙ” НЕ СПОРЯТ...

В судьбах Евгения Аврорина и Бориса Литвинова я пытался найти “ключик”, открывший им обоим дорогу к атомным вершинам.

Я не случайно ставлю Аврорина и Литвинова вместе на “линию старта”, потому что они начинали в одно и то же время и в одном месте. Итак, в Арзамасе-16 появляются молодые специалисты...

Вспоминает Евгений Аврорин:

– Я удивляюсь нашим тогдашним руководителям! Сразу по приезде в Арзамас-16 мне был выделен довольно серьезный участок работы над термоядерным оружием, и какое-то время я действовал даже самостоятельно, а потом уже вместе с Юрием Николаевичем Баевым. Фактически вдвоем мы вели довольно крупный раздел, теперь-то я понимаю, что он ключевой – на нем держалась концепция оружия... Хотя в то время так не понималось, тем не менее действительно молодой специалист, который и полгода не проработал, принимает участие в испытаниях. Я уже докладывал государственной комиссии, а там были такие корифеи, как Келдыш, Гинзбург, я уж не говорю о наших... Мне кажется, в то время я был самым молодым теоретиком... Впрочем, точно не знаю... Итак, нам, молодым, поручали очень сложные задания. Пожалуй, сейчас я не доверил бы молодому специалисту такое...

– А как судьба забросила в Арзамас-16?

– Мы все-таки дисциплинированные люди. Меня просто послали на “Объект”. Не очень активно, но я попытался протестовать – точнее, пришел к своему научному руководителю, он был сотрудником Тамма, сказал ему, что не хотелось бы уезжать, тем более что мне предлагали аспирантуру... Но он сразу мне ответил, мол, со “Средней Машей” (так называли легендарный Средмаш) не спорят. Так я оказался в Арзамасе-16. Кстати, через несколько месяцев встретился с Игорем Евгеньевичем Таммом, он уже уехал в Москву и был у нас в командировке. И он меня спросил: “Довольны ли вы, что сюда попали?” Я ответил: “В общем, доволен”. “Ну и отлично, что “в общем”, – улыбнулся Тамм. А мне было действительно очень интересно. Прекрасная атмосфера, очень интересные люди – первым все-таки следует назвать Зельдовича. Сахаров был более замкнут, меньше общался с молодежью, хотя принимал участие в семинарах, обсуждениях. Я работал в “секторе Сахарова”, но больше общался с Зельдовичем, он мне нравился... Работа хорошо пошла, а это очень важно для молодого человека...

А теперь слово Борису Литвинову:

– В 1952 году в числе пяти человек был направлен на прохождение дипломной практики и выполнение дипломной работы на почтовый ящик ‹ 875. Это был сейчас всемирно известный Арзамас-16. Я выполнил здесь дипломную работу, и государственная комиссия, которую возглавлял академик Харитон, присудила всем нам звания инженеров-физиков по специальности: проектирование и эксплуатация физических приборов и установок. Все пятеро вошли в этот необычный мир “плотненько” – у каждого судьба сложилась нормально. В 54-м году, через год после диплома, начальник газодинамического отдела Боболев высказал одну идею. Она казалась невероятной, но тем не менее он предложил мне над ней поработать. Кстати, тогда я уже руководил группой. В ней были два лаборанта, одному шестнадцать лет, другому – семнадцать, и только что окончивший техникум Женя Горбунов. Вот такая команда была под моим началом. В моем распоряжении уже был каземат для взрывных работ. В каземате находилось сложнейшее оборудование... То есть, я говорю об атмосфере, царившей в Арзамасе-16 в те годы, о доверии к молодым... Мы начали проводить серии взрывных опытов, работали вполне самостоятельно. Группа довольно быстро разрослась до пятнадцати – двадцати, появились у нас даже женщины... В общем, мне поручили посмотреть, насколько предложенная Боболевым идея абсурдна, но оказалось, что это не так. В результате появилось новое направление. Чтобы довести его до ума, нужно было привлечь теоретиков, конструкторов, что я и сделал. Фактически работал неформальный коллектив, который создавал “изделие” для полигонных испытаний. Долгое время был простым руководителем группы, потом заместителем начальника отделения по научно-исследовательским работам. Наверное, именно это и послужило основанием для назначения на должность Главного конструктора...

ЯДЕРНЫЙ ЦЕНТР УРАЛА

Очеловеке можно судить по тому, как он рассказывает о своем доме. Так гласит восточная мудрость.

Снежинск стал для Аврорина и Литвинова той “малой Родиной”, которая почитается так же, как и вся Отчизна, как и города, где они родились.

Б.В. Литвинов:

– Я всегда был убежден, что наукой можно заниматься только в таких небольших городах, как Пущино, Черноголовка, Обнинск, Дубна, Протвино... И во всем мире так, потому что такие города, как Москва, слишком велики – там наукой заниматься очень обременительно. Когда человек тратит полтора часа, чтобы добраться до работы, а потом столько же обратно, о какой науке можно вести речь?! Помните главное условие, которое высказывал Яков Борисович Зельдович? Он говорил, что и на работу, и обратно нужно идти с удовольствием. А где же оно, если полтора часа проводите в метро или автобусе?.. В 60-м году основатель Челябинска-70 Кирилл Иванович Щелкин решил, что состояние здоровья не позволяет ему быть научным руководителем института, а потому он перешел на работу в Академию наук. Научным руководителем был назначен Евгений Иванович Забабахин, а Главным конструктором Щелкин предложил назначить меня. Но по-настоящему Главным конструктором я стал лишь лет через пять...

Е.Н. Аврорин:

Низкий поклон нашим отцам-основателям – Кириллу Ивановичу Щелкину и Дмитрию Ефимовичу Васильеву. Щелкин был блестящим ученым, именно он был последним, кто работал с первой атомной бомбой при ее испытании. К созданию центра на Урале он уже был трижды Героем Социалистического Труда. Этот факт уже сам за себя говорит. Очень важно, что именно Щелкин разработал программу развития нашего института, его стратегию. Он хотел, чтобы институт был комплексным, чтобы в нем развивались разные направления. Щелкин привлекал на Урал молодых ученых, и это придавало динамизм нашей работе. А Васильев был прекрасным организатором. Так что они дополняли друг друга. И, конечно же, великая заслуга Щелкина в том, что с первых дней он привлек к работе Евгения Ивановича Забабахина – великого ученого и замечательного человека. Четверть века он был научным руководителем, и все успехи нашего центра связаны с его именем... Мы приехали сюда молодыми, и это были блестящие, красивые, одухотворенные годы, потому что вокруг были замечательные люди...

САМЫЙ “МИРНЫЙ” ЗАРЯД

У каждого ученого можно спросить: “Чем вы гордитесь?”, и он ответит сразу же, будто всю жизнь готовился именно к этому вопросу.

Не стали исключением и Литвинов с Аврориным. Они отвечали мне вместе.

– Конечно же, я горжусь тем мирным зарядом, который мы делали вместе с Аврориным. По всем параметрам он выдерживает самые строгие оценки – и по эффективности, и по областям применения, и по экономичности. Пожалуй, никто в мире не может сказать такого о своем “изделии”, и, естественно, я этим не могу не гордиться. И есть еще один боевой заряд, в создании которого нам удалось преодолеть невероятные трудности, но такая работа была вознаграждена. Заряд на очень высоком уровне, он просто хорош! Это как винтовка Мосина – я всегда привожу ее в пример. Идеал для разработчика военной техники – винтовка Мосина. Так вот, как ни странно это звучит, но наш заряд – это винтовка Мосина в ядерном вооружении... Чувствуете, как сказал! Все ясно, а никакой тайны не выдал!..

Но я не удержался и напомнил конструктору, что винтовка Мосина слишком долго была на вооружении нашей армии и в конце концов ей пришлось уступить место автомату Калашникова.

Литвинов среагировал моментально:

– А я разве возражаю?! Я пожму руку и первым поздравлю того, кто сумеет сделать автомат Калашникова в нашей области! Но мы “стреляем” одиночными патронами, а не очередями...

Да и Аврорин сразу же пришел на выручку коллеге:

– Борис Васильевич, конечно же, прав, но тем не менее на первое место я поставил бы физические опыты...

– Вы имеете в виду то, чем надо гордиться?

– Конечно. Но хочу подчеркнуть: в нашем деле нельзя говорить “это мое”, потому что все работы были общими. А потому я упомяну о тех работах, в которых принимал участие. И первой, повторяю, назову физические опыты – в них огромное поле для изобретательности... Это использование ядерного взрыва для проведения физических исследований. Энергия взрыва уникальна, так как она позволяет достичь таких условий, которые создать в лаборатории невозможно, это приближение к астрофизическим условиям. Результаты таких опытов уникальны, данные служат очень-очень долго. К примеру, в 57-м году был у нас проведен опыт на Новой Земле. Мы возвращались к нему спустя тридцать лет, спустя сорок лет... В начале 60-х годов мы провели опыт по условиям термоядерного горения. Когда и при каких условиях может осуществиться чистая термоядерная реакция – такова была задача. Очень интересный опыт! Была осуществлена термоядерная реакция на дейтерии с тритием, и в то же время шло горение чистого трития. Кстати, как результат этих физических опытов и появились те мирные и военные “изделия”, о которых говорил Борис Васильевич.

Думаю, настало время упомянуть о той “сверхзадаче”, которую пытаются вместе со своими коллегами решить академики Снежинска. Речь идет о термоядерной энергетике будущего, которая коренным образом отличается от “токомаков”. Они, как известно, должны работать на тритии, а его совсем недостаточно для получения “энергетического изобилия”. И когда физики утверждают, что “они будут использовать воду океанов”, то они вольно или невольно вводят общественность в заблуждение: им нужен тритий, который содержится в океанской воде, но использовать его как топливо не так-то просто... Ученые Снежинска предлагают энергетику на дейтерии и небольшом количестве делящегося вещества как “запала” для начала работы такой станции. Конечно же, наиболее опасен именно этот запал, так как он несет с собой радиацию. Но тут-то и настало время вспомнить о “чистом мирном ядерном заряде”, созданном под руководством Аврорина и Литвинова в Снежинске. Для энергетики будущего он становится незаменимым, и эта новая его профессия постепенно затмевает прежнее его использование в промышленных взрывах.

Разговор об использовании ядерных взрывов в мирных целях, конечно же, мог состояться только с учеными и конструкторами Снежинска – ведь именно здесь в самые жестокие годы “холодной войны” разрабатывались не только боевые ядерные блоки, но и мирные профессии ядерного взрыва. Академики Литвинов и Аврорин имеют к этим работам самое непосредственное отношение. А потому им слово...

Рассказывает Евгений Аврорин:

– Идея промышленных ядерных взрывов увлекла сразу. Это ведь мощное технологическое средство, а потому появилось много разных проектов. Причем по тем критериям радиационной безопасности, которые были приняты, такие работы вполне приемлемы. Может быть, не все было известно, не в полной мере учитывались отдаленные последствия таких взрывов, однако сама идея, бесспорно, увлекала. Кстати, и возникла она практически сразу после создания атомной бомбы. По зарядам “на выброс” шла конкуренция между Арзамасом-16 и Челябинском-70. В результате был создан совместный заряд, но он так и не был испытан... Ну а что касается “глубинных” зарядов, то тут мы вырвались вперед, так как у нас был большой опыт создания миниатюрных боевых зарядов. К примеру, для сейсмического зондирования Земли надо было создать такое “изделие”, чтобы его можно было опустить в обычную скважину. Да и оно должно было быть сравнительно дешевым и легким, чтобы к месту работ его можно было доставить на вертолете или аэросанях. Такую задачу мы выполнили. Это были абсолютно безопасные и эффективные работы. Технология у нас довольно хорошо отработана, она надежна. Однако вопрос о промышленном использовании ядерных взрывов сегодня остается открытым. Я считаю, что в ближайшее время не нужно возвращаться к взрывам на выброс. Наверное, вообще этого не следует делать, хотя они давали бы наибольший экономический эффект. Но дело в том, что в таких случаях полностью избежать радиоактивности нельзя: какая-то ее доля выходит на поверхность. Будем говорить о камуфлетных взрывах. На первом месте, конечно, сейсмозондирование. В Европейской части России и в Сибири оно проведено. Однако не успели осуществить проект по Южной Сибири, но его нужно делать вместе с китайцами. И такое предложение мы выдвигали... Второе – это шахты. Горняки говорили нам, что иного способа борьбы с “подземными ударами” нет. Снятие горного давления необходимо, иначе много людей погибает в шахтах. Первые такие работы провели, и они полностью подтвердили теоретические расчеты. Ядерный взрыв встряхивает горные породы, тем самым снимаются напряжения в них, и, что наиболее важно – газ, который концентрируется в полостях, выходит. А шахтеры гибнут как раз при неожиданном выходе его... И мы, и горняки убеждены, что пока существует лишь один метод, который может гарантировать безопасность при подземных работах, – это промышленные ядерные взрывы... Существует множество “экзотических” проектов в этой области. Кстати, об одном из них в нашей среде шли весьма интенсивные разговоры. Это получение алмазов с помощью ядерных взрывов. Такой идеей очень увлекался Евгений Иванович Забабахин. В начале 60-х годов были получены алмазы при проведении обычных взрывов. Но кристаллики были маленькие, так как при таких взрывах давление можно создать лишь на короткое время. Предполагалось, что при ядерном взрыве кристаллы будут значительно крупнее. Некоторые эксперименты были поставлены, но, к сожалению, они так и не были завершены...

А теперь слово Борису Литвинову:

– Игорь Васильевич Курчатов размышлял о будущем много, он старался предвидеть развитие событий. В том числе он думал о мирном использовании ядерных взрывов. Идею промышленного их использования поддерживал и развивал Евгений Иванович Забабахин, ее сторонником был и наш министр Ефим Павлович Славский. Не буду скрывать, я тоже всячески поддерживал эту программу работ, развивал ее, считал, что мы идем в правильном направлении. Дело в том, что в свое время и порох был изобретен для убийства, но потом широко использовался для благих целей. У ядерного взрыва есть огромная область и научных применений, а почему промышленность, народное хозяйство должны быть в стороне? Поэтому такая программа начала у нас развиваться с середины 60-х годов. Один из толчков – это переход нефтяной промышленности на большие глубины. И сразу же пошли аварии. Уртабулак и Памук – примеры тому. В первом образовался мощный газовый фонтан, во втором – нефтяной. Укротить их можно было только с помощью ядерных взрывов, другие методы не оправдали себя. Следующие эксперименты прошли в Туркмении. Потом серия взрывов на выработанных месторождениях нефти. Результаты были обнадеживающими, и мы уже начали думать о том, как работать по более широкой программе. Появилось несколько оригинальных идей, и они начали постепенно осуществляться. 128 промышленных взрывов было произведено, из них два на выброс – экспериментальный взрыв в районе строительства канала и создание озера. Серия взрывов на больших глубинах и небольшой мощности – это работы по сейсморазведке, то есть создание геологической карты страны. Затем взрывы в соляных пластах в районе Каспийского моря. Образовалась группа подземных хранилищ, которые используются до сегодняшнего дня. Затем мы провели два эксперимента по дроблению руды. Они закончились успешно. Конечно же, во всех точках, где мы работали, осуществляется жесткий контроль. Скажу прямо – взрывов пять было неудачных, где фиксировались выбросы. Чаще всего это было связано с качеством работ по забивке скважин. Мы приступили к осуществлению уникального проекта – вскрытие Удоканского месторождения. Если бы нам удалось его осуществить, то проведение БАМа было бы оправдано. Блокировка проекта, отказ от вскрышных работ на Удокане с помощью ядерных взрывов, убежден, одна из упущенных возможностей, которая позволила бы освоить эти районы Сибири на много десятилетий раньше... Программа промышленных ядерных взрывов была закрыта по инициативе американцев. Безусловно, свою роль сыграл и Чернобыль. Однако я убежден, что рано или поздно человечество вернется к этим проектам...

КАК ИХ ВСТРЕЧАЮТ В АМЕРИКЕ?

Полвека назад даже в самом страшном сне не могло присниться тому, кто был участником “Атомного проекта”, что американцы приедут в Арзамас-16 и Челябинск-70, что “отец водородной бомбы” США Эдвард Теллер будет выступать в Снежинске перед своими коллегами, а в лабораториях Лос-Аламоса и Ливермора побывают наши конструкторы и научные руководители из Ядерных центров. Более того, в некоторых областях российские и американские физики начнут совместные работы. Причем не только в фундаментальных областях, таких как защита Земли от астероидов, но и в таких весьма “пикантных”, как хранение плутониевых зарядов и элементов атомных боеприпасов. Такое хранилище строится на Маяке, проект его делали в Арзамасе-16, и американцы теперь купили его для своих нужд... Но разве такое можно было представить?!

http://s010.radikal.ru/i312/1010/b2/0d6cc294b807.jpg (http://www.radikal.ru)

Секретность была фантастической! Впрочем, многие ее элементы действуют и до нынешнего дня... “К счастью!” – убеждает Литвинов. Аврорин с ним согласен:

– Конечно, секретность осложняла жизнь. Надо было постоянно думать о том, чтобы не забыть какую-нибудь бумажку, не говорить о своей работе, не проболтаться – такая необходимость существовала, и соблюдать секретность – это нелегкий труд. Да и просто житейские неудобства она доставляла немалые. Скажем, неизвестно, кем надо было представляться во внешнем мире. Попробуйте ответить на простой вопрос: где работаете? Легенды были, но часто нелепые... Однажды я ехал в командировку, и у меня были документы от четырех организаций. Отсюда уезжал – два документа, в Москве – третий, а на полигон – четвертый... Если бы попал в милицию, то меня, безусловно, обвинили бы в шпионаже... Однако мы не были изолированы от внешнего мира. Существовала неплохая система информационного обеспечения. Мы получали все необходимые научные журналы, могли принимать участие во всесоюзных конференциях, а так как практически все институты Академии наук занимались оборонными работами, то коллеги в общем-то представляли характер нашей деятельности. Но контактов с зарубежными коллегами не было, хотя об их работах мы, конечно же, знали...

Впрочем, “иностранцами” становились сразу же те ученые, которые по тем или иным причинам уезжали из Арзамаса-16 и Челябинска-70. Даже такие люди, как А.Д. Сахаров, К.И. Щелкин, Я.Б. Зельдович или Л.П. Феоктистов, которые по многу лет проработали в Ядерных центрах и принимали самое непосредственное участие в создании оружия, сразу же после отъезда из закрытых городов не имели права не только получать новую информацию об оружии, но и даже упоминать о том, что имели к нему отношение. Режим жизни и работы в сугубо закрытых городах всегда существовал особый – ведь речь шла о высших государственных секретах.

– А теперь вы свободно выезжаете в Америку?

– Был там более десяти раз, – ответил Аврорин. – Коллеги из Лос-Аламоса и Ливермора относятся к нам очень хорошо, с уважением. Контакты, безусловно, полезны. У нас существуют свои профессиональные интересы, которые можно обсуждать, не нанося ущерба национальной безопасности. Например, вопросы разоружения, контроль за ядерным оружием. В каком-то смысле мы готовим научно-технические основы для будущих межправительственных соглашений. Нельзя идти к разоружению только на “честном слове” того или иного президента, необходим эффективный контроль.

Б.В. Литвинов добавил:

– С помощью ядерных взрывов можно избавить Землю от падения на нее астероидов и крупных метеоритов. Подобная опасность для нашей планеты существует. Тунгусский метеорит упал в тайгу, а представьте, если бы на Москву или Нью-Йорк?! В общем, тот метеорит мог наделать много глупостей... С помощью ядерных взрывов и специальных ракет Землю можно защитить. Но, конечно, надо работать вместе – нам, американцам, французам, англичанам, китайцам. Надо понимать, что у человечества накоплен великий страх перед атомной бомбой, и он обоснован. Ядерщикам трудно убедить людей, что у них нормальная психология и они честно работают. Есть недоверие и страх. В таком мире мы сегодня живем. Вообще-то я предлагаю утопическую вещь: передать все наше дело под контроль ООН. Но я понимаю, что это не получится, так как страны и их властители долго не расстанутся с ядерным оружием – уж больно большая это дубинка! Правда, как ею пользоваться – неясно, но она есть, и такова реальность...

ЕСТЬ ЛИ ДЫРКИ В АТОМНОМ ЗОНТИКЕ?

Как известно, в России еще со времен Хрущева все начали разбираться в сельском хозяйстве и в искусстве. Эпоха Горбачева и Ельцина привнесла свое: теперь мы готовы обсуждать ситуацию вокруг ядерного разоружения, причем о количестве боеголовок можем судить столь же “квалифицированно”, как о посадках ветвистой пшеницы и о премьерах во МХАТе.

Нынче страсти вокруг ядерных “изделий” кипят нешуточные, так как президенты двух стран, США и России, подписали новое соглашение. Что оно дает нам?

Об этом и зашел у нас разговор с двумя научными руководителями Федеральных ядерных центров России академиками В.Н. Михайловым и Е.Н. Аврориным.

http://s016.radikal.ru/i335/1010/ff/ff9114d7d6ce.jpg (http://www.radikal.ru)

Сначала слово Виктору Михайлову.

– Новый документ, подписанный руководителями двух стран, для вас стал неожиданным?

– Нет, конечно. Мне даже трудно комментировать это событие, так как о нем шла речь еще во времена президента Ельцина.

– Когда вы были министром?

– Да. Уже тогда мы говорили, что полторы тысячи стратегических ядерных боеприпасов вполне достаточно, чтобы обеспечить безопасность страны. Эту проблему мы обсуждали в обоих Ядерных центрах, и у нас была выработана общая точка зрения. Даже если будет тысяча единиц, то и в этом случае мы сохраним свой ядерный потенциал. Он не только позволит обеспечить безопасность страны, но и при появлении каких-то систем противоракетной обороны позволит ее преодолеть. Сколько именно нужно ядерных боеприпасов для той или иной страны, вопрос непростой. Андрей Дмитриевич Сахаров считал, что и ста ядерных боеприпасов вполне достаточно.

– Но ученые уже говорят об ином оружии, не так ли?

– Делается оружие, которое наносит минимальный экологический ущерб на поверхности Земли. В Лос-Аламосе и Ливерморе теоретики рассчитывают, как проникнуть в глубь Земли и там произвести взрыв. Тогда на поверхности все уничтожено, но радиации не будет…

– Искусственное землетрясение?

– Нечто похожее…

– Вернемся к нынешнему событию. Что подразумевается под понятием “уничтожение боеголовок”?

– Я стоял у истоков проекта ВОУ-НОУ, при осуществлении которого 500 тонн высокообогащенного оружейного урана превращается в топливо для атомных станций. Это реальное разоружение и пример его реального осуществления. Теперь о плутонии. Пока его использовать нельзя, а нужно складировать. На комбинате “Маяк” строится специальное хранилище. Это уникальное сооружение, мы возводим его вместе с американцами. Кстати, проект был создан в Арзамасе-16, и чертежи его мы довольно выгодно продали в США. Так что теперь будем хранить плутоний до тех пор, пока не будут разработаны способы его эффективного использования в энергетике.

Академик Евгений Аврорин поддерживает своего коллегу:

– Есть несколько плодотворный идей по использованию плутония, но нужно создать новые технологии. Кстати, сейчас в нашем центре ведутся подобные работы. Один из НИИ в Москве провел, на мой взгляд, очень перспективные исследования. Они отрабатывали свои технологии на уране. Теперь нужно все проверить на плутонии, но сделать этого в Москве они не смогли. Апробация новых методов идет в Снежинске.

– Но почему американцы так “сражаются” за свои боеголовки?

– Честно говоря, я этого не понимаю, потому что их количество даже после очередного сокращения избыточно. Даже одна взорванная современная боеголовка, к примеру, над Нью-Йорком приведет к необратимым катастрофическим последствиям. Так что ядерное оружие – это оружие политическое.

– Значит, нам не следует опасаться создания противоракетной обороны в США?

– Дело вовсе не в том, что появится “зонтик безопасности”, как пишет пресса. Это “зонтик с дырками”, но у ряда политиков может создаться иллюзия, что он “прикрывает” страну и что ответного удара не последует. Это очень опасная иллюзия, которая может привести к катастрофическим последствиям.

Разговор о процессе разоружения я продолжил с Б.В. Литвиновым.

– Подписывается документ о сокращении тех самых “изделий”, которых вы наделали очень много. Вам не обидно?

– Никакой обиды не было бы, если бы нас постоянно не сталкивали лоб в лоб.

– Что вы имеете в виду: мы – за мир, а они – поджигатели войны?

– Не надо таких пассажей! Мы тоже не агнцы, зубки у нас тоже есть, и не менее острые и крепкие, чем у американцев… А дело в том, что они бросили мирное, то есть промышленное, применение атомных взрывов, а мы не бросали. Однако они добились их запрета, так как сильно отставали от нас. Мне кажется, есть вопросы, по которым не следует идти у них на поводу.

– А может быть, мы имеем дело с великой иллюзией ХХ века? Я имею в виду, что давно уже никому не придет в голову бросать атомные бомбы на Америку или на Россию?! Каждому нормальному человеку понятно – это безумие.

– Такие доводы были весьма убедительными, если бы не было Хиросимы и Нагасаки! Тут возникает другая иллюзия… Маленькая Япония после атомной бомбардировки продолжает жить, значит, большие Америка и Россия останутся в истории и дальше, если вдруг возникнет конфликт… Вся логика “холодной войны” была построена на этом. Причем подчас аргументы были весьма любопытными. К примеру, один японец подробно описывает, как жители Хиросимы после атомного удара думали о разведении карпов. Они были переоблучены, но тем не менее ехали за город, чтобы купить карпов для своих маленьких прудов…

– Человек привыкает ко всему, в том числе и к трагедии?

– Мне кажется, что наше главное завоевание во второй половине ХХ века состоит в том, что все люди на Земле поняли – ядерная война приведет к концу существование нашей цивилизации. Уже некому будет анализировать ее итоги, а тем более разводить карпов! Я всегда подчеркиваю, что ядерное оружие – оружие политическое, которым пугают друг друга. На самом деле воевать с помощью ядерного оружия невозможно. Если это две большие страны, то страдают не только эти два дурака, но и все остальные, которые к их конфликту никакого отношения не имеют. Или напротив: соседи с удовольствием смотрят, как те “дураки” обмениваются ядерными ударами, но им не следует забывать, что и они пострадают очень сильно. В общем, в ядерной войне нельзя выиграть. Это аксиома нашего времени.

– Что такое “по-нашему” уничтожение боеприпаса?

– Из боеприпаса достают ядерный заряд, отправляют на соответствующие заводы, разбирают подетально и самые главные из них переплавляют в слитки.

– Но можно его использовать для нового “изделия”!?

– Ничего подобного! Как раз все делается так, чтобы вновь использовать детали было невозможно… А американцы или сохраняют боезаряд как он есть, или разбирают его так, чтобы не переплавлять. Единственное, что они ликвидируют, – взрывчатку, так как она быстро стареет.

– Все-таки вам обидно, что уничтожают ваши “изделия”?

– Конечно. Но и к этому надо привыкать. У всякой вещи есть свой срок жизни, будем надеяться, что появятся новые, более совершенные.

– Велик ли уровень доверия между атомщиками?

– Никаких “откровенностей” в специальных областях быть не может! Секретность была, есть и должна быть. Я убежден, что устройство даже первой атомной бомбы должно оставаться столь же секретным, как и в то время, когда она создавалась. “Срока давности” нет. Старый пистолет может использоваться и сегодня для убийства, старая атомная бомба способна принести такую же беду, как в августе 1945-го…

Вместо эпилога

Однажды я спросил академика Е.Н. Аврорина: “Предположим, собрались президенты Ядерного клуба, поставили перед собой бутылку водки или виски и тут же договорились уничтожить ядерное оружие. Везде и вместе. Сколько лет на это потребуется?”

– Несколько десятилетий... Простых решений в жизни не бывает – об этом нужно помнить всегда.

Владимир ГУБАРЕВ

Егорий

28.10.2010, 15:29

Только после этого были прекращены работы над торпедой Т–15.
Я читал, что проект имел техническое продолжение. Только носителями "сверхторпед" предусматривались уже не подводные лодки, а крейсера полупогруженной схемы с подводными торпедными аппаратами. Именно читая описание этого неосуществленного проекта я встречал шифр Т-15, так что идея не была заброшена совсем.

А вообще очень интересно.

skroznik

28.10.2010, 16:23

Ю.Б. Харитон о А.Д. Сахарове
Ради ядерного паритета

Интервью академика Ю.Б. Харитона журналисту Олегу Морозу 19 декабря 1989 года. Печатается по тексту „Досье Литературной газеты“, январь 1990 г. Кроме высказываний Ю.Б. Харитона, в тексте содержится ещё информация, добавленная О.П. Морозом. Она выделена курсивом. Кроме того, в конце имеется приложение, также добавленное О.П. Морозом. По желанию Ю.Б. Харитона и с согласия О.П. Моpоза, весь текст воспроизводится без изменений.

На вопросы корреспондента „Литеpатуpной газеты“ отвечает трижды Герой Социалистического Труда академик Ю.Б. Харитон. Этот человек — живая легенда. Один из представителей знаменитой физической школы Иоффе, ученик Резерфорда и Семёнова, в послевоенные годы он стал главным конструктором атомной бомбы, после работал над термоядерным оружием, продолжает активно трудиться и сегодня, несмотря на свои 85 лет.

— Юлий Борисович, мы с вами встретились по скорбному поводу, вчера мы проводили в последний путь вашего старого товарища, человека, с которым вы долгие годы работали, — Андрея Дмитриевича Сахарова…

— Вряд ли я смогу сказать об Андрее Дмитриевиче что-нибудь новое: уже столько слов прозвучало, особенно в эти дни.

— Да, действительно, после его кончины так много выплеснулось, что найти новые слова нелегко. Единственное, что тут можно возразить: то время, когда вы с ним близко соприкасались, почти не было отражено — просто некому о тех временах рассказывать.

— Понимаете, в чём трагедия: слишком подробно об обстоятельствах того времени, той работы, которую мы тогда вели, я не могу говорить, а рассказывать общо — неинтересно. Как и все, Андрей Дмитриевич был поглощён работой, отлично понимая, что надо во что бы то ни стало добиваться равенства в вооружениях, не допускать отставания. И эта работа поглощала его целиком.

В интервью, которое Андрей Дмитриевич дал 3 января 1987 г. корреспондентам „Литературной газеты“ Юрию Росту и мне (это интервью не было опубликовано), он так рассказывает о том давнем периоде своей жизни:

„В 1948 г. я вошёл в исследовательскую группу, которая занималась разработкой термоядерного оружия. В то время все мы были убеждены, что наша работа необходима для создания мирового равновесия… работали мы с увлечением и с ощущением, что это нужно. Грандиозность задачи, трудность её усиливали впечатление, что мы делаем героическую работу. Но я каждую минуту своей жизни понимаю, что если всё же произойдёт это величайшее несчастье — термоядерная война — и если я ещё буду иметь время о чём-то подумать, то моя оценка моей личной роли может трагически измениться“.

— Вы на семнадцать лет старше Андрея Дмитриевича. Сказывалась ли на ваших отношениях эта разница в возрасте? Чувствовали ли вы себя принадлежащими к разным поколениям?

— Ни в коей мере. У нас были простые товарищеские отношения. Многому я у него научился, кое-чему, надеюсь, — и он у меня. Как учёный он был, конечно, более высокого класса, чем я. Это был гениальный человек. Даже такой человек, как Зельдович, — тоже совершенно исключительный учёный — отзывался о Сахарове как о необычном феномене.

— Приходилось слышать, что всё-таки он не реализовал себя в полной мере — из-за бурной общественной деятельности: высказывал какую-то гениальную идею, но довести её до конца у него просто не было возможности…

— Я бы, пожалуй, отнёс это утверждение лишь к последней его великой идее — концепции Вселенной. Он действительно не успел её довести, что называется, до ума. Но вот вопрос: если бы её не выдвинул Сахаров, выдвинул ли бы её кто-нибудь другой? Известны ведь слова Эйнштейна: всё, что я сделал, за исключением общей теории относительности, могли бы сделать другие, разве что на два-три года позже; что касается общей теории относительности, другие могли бы к ней прийти лет через пятьдесят. Так и с идеей Сахарова.

— Были ли у него как у учёного какие-либо слабости?

— Если и были, то — проистекающие от силы. Он чувствовал свою силу и не мог себе даже представить, чтобы кто-то в чём-то разобрался лучше, чем он. Как-то один из наших коллег нашёл решение газодинамической задачи, которое не смог найти Андрей Дмитриевич. Для него это было настолько неожиданно и непривычно, что он исключительно энергично принялся искать изъяны в предложенном решении. И лишь спустя какое-то время, не найдя их, вынужден был признать, что решение правильное. И тут мне опять на ум приходит аналогия с Эйнштейном. Вы, конечно, знаете, что советский учёный Фридман нашёл нестационарное решение так называемых мировых уравнений Эйнштейна — показал, что Вселенная не обязательно должна быть стационарна, она может, допустим, расширяться. Эйнштейн вначале отверг это решение как ошибочное, однако в дальнейшем, после того как Фридман написал ему письмо с дополнительными разъяснениями, вынужден был с ним согласиться.

— Не тяготили его работа „на войну“, изоляция от мира, режим, подчинение военным?

— Не тяготили. Он понимал, что это надо. Более того, эта работа, как я уже сказал, поглощала его целиком. Такая деталь. Тот же Яков Борисович Зельдович подходил к делу несколько иначе. Он не позволял себе отставать от общего развития физики, находил время, чтобы следить за всем сколько-нибудь существенным. Что касается Андрея Дмитриевича, он не отвлекался ни на что, непосредственно не относящееся к работе. По крайней мере в пятидесятые годы.

— Какие у него были отношения с начальством? Не происходило никаких трений?

— Нет. В Институте абсолютно никаких. Напротив. Помню, одного из начальников сняли, в общем-то, несправедливо. И видя эту несправедливость, как бы в знак солидарности с ним, Андрей Дмитриевич с Яковом Борисовичем поехали его провожать на аэродром. Так что, в общем, отношения с начальством были нормальные.

Из интервью Сахарова „Литературной газете“ (январь 1987 г.):

„22 ноября 1955 года было испытание термоядерного заряда, которое явилось неким поворотным пунктом во всей разработке термоядерного оружия в СССР. Это был очень сильный взрыв, и при нём произошли несчастные случаи. На расстоянии в несколько десятков километров от точки взрыва в траншее погиб молодой солдат — траншею завалило. А за пределами полигона погибла двухлетняя девочка. В этом населённом пункте, в деревне было сделано бомбоубежище. Всё население было собрано в этом бомбоубежище, но когда произошёл взрыв, вспышка осветила через открытую дверь это помещение, все выбежали на улицу, а эта девочка осталась перекладывать кубики. И её завалило, она погибла. Были и другие несчастные случаи, уже не со смертельным исходом, но с тяжёлыми травмами., так что ощущение торжества по поводу большой технической победы было одновременно сопряжено с ужасом по поводу того, что погибли люди. Этот ужас, я думаю, испытывал не только я, но и многие другие. Тем не менее был небольшой банкет в коттедже, где жил руководитель испытаний маршал Неделин, главнокомандующий ракетными войсками СССР. И на этот банкет были приглашены руководители разработки этого термоядерного заряда. И вообще ведущие учёные, некоторые генералы, адмиралы, военные лётчики и т. д. В общем, такой банкет для избранных по поводу победы. Неделин предложил первый тост произнести мне. Я сказал, что я предлагаю выпить за то, чтобы наши изделия так же удачно взрывались над полигонами и никогда не взрывались над городами. Видимо, я сказал что-то не совсем подходящее, с точки зрения Неделина. Он усмехнулся и произнёс ответный тост в виде притчи. Притча была такая, не совсем приличная. Старуха лежит на печи, старик молится. Она его ждёт. Старик молится: „Господи, укрепи и направь!“ А старуха подаёт реплику с печи: „Молись только об укреплении — направить я как-нибудь и сама сумею“. Вот такая притча, которая меня задела не своей формой, а своим содержанием. Содержание было несколько зловещим. Я ничего не ответил, но был внутренне потрясён. В какой-то мере можно сказать, если вдаваться в литературу, что это был один из толчков, который сделал из меня диссидента“.

— Когда вы впервые заметили у Андрея Дмитриевича „крамольные“ настроения?

— Нельзя сказать, чтобы они казались мне крамольными. Так, в 1962 г. Андрей Дмитриевич предпринял очень большие усилия, чтобы не допустить испытательный взрыв, который с технической точки зрения был излишним — так по крайней мере ему казалось. Я был с ним совершенно согласен: с помощью этого взрыва ничего существенного получить было нельзя, вред же здоровью людей он бы неминуемо нанёс значительный. Взрыв намечался на большой высоте, и радиоактивность должна была распространиться буквально по всему миру. Сахаров просто не мог не вступить в борьбу за его отмену. Он дозвонился до Хрущёва, который в ту пору был где-то на Востоке, и уговаривал его отменить взрыв. Для него непереносимо было сознавать, что какое-то дополнительное число людей — тысячи или десятки тысяч — заболеют онкологическими заболеваниями. Он был очень чувствителен. С одним испытанием он ещё согласился, потому что без него обойтись было нельзя, а вот лишнее испытание — это для него было невероятно тяжело.

— Не отговаривали вы его?

— Отговаривать его было бессмысленно, хотя я понимал, что все его попытки предотвратить взрыв — как говорится, полная безнадёга.

Бороться с бессмысленными ядерными испытаниями Сахаров начал уже в конце пятидесятых годов. И не только с бессмысленными с технической точки зрения. Из его интервью „Литературной газете“ (январь 1987 г.):

„Я был глубоко озабочен проблемой биологических последствий ядерных испытаний. Каждое большое ядерное испытание — это нечто вроде Чернобыля. Не подземное, конечно. Тогда, в пятидесятые годы, подземные ядерные испытания не проводились… Весной 1958 г. Хрущёв объявил односторонний мораторий на проведение ядерных испытаний. А США заявили, что они не могут оборвать свою серию ядерных испытаний, они будут ещё некоторое время их проводить, а затем примкнут к нашему мораторию. Но Хрущёв к осени передумал и решил возобновить испытания. Я считал это совершенно неправильным. Меня беспокоило то, что продолжение ядерных испытаний в атмосфере приводит к большим человеческим жертвам, и если не будут прекращены испытания, то число этих жертв будет чрезвычайно большим. И кроме того, я считал совершенно неправильным политически, объявив мораторий, не дождавшись того, что он приведёт к прекращению испытаний во всём мире, вновь начинать испытания. С этим я пошёл к Курчатову. В то время он был очень болен, некоторое время перед этим у него был инсульт. Он не ходил в свой институт, но ежедневно принимал сотрудников у себя дома… Курчатов долго меня расспрашивал и решил, что я прав. И тогда он, пренебрегая запретами врачей, сел в самолёт и полетел к Хрущёву в Крым, где тот в то время отдыхал, потому что решить этот вопрос мог только Хрущёв. Хрущёв был очень разозлён, отказался последовать совету Курчатова, и испытания осенью 1958 г. были продолжены. Курчатов же после этого потерял милость Хрущёва…“

— Для меня эта вот его, так сказать, общественная деятельность в этот момент проявилась впервые. Второе проявление совпало с началом его работы над „Размышлениями о прогрессе, мирном сосуществовании и интеллектуальной свободе“. Мы с ним много беседовали на темы, которые нашли отражение в „Размышлениях“. Не со всеми его мыслями я был согласен, некоторые из них казались мне немножко наивными. Сегодня мы видим, как трудно найти правильную дорогу — при самых хороших побуждениях. Ему же казалось, что он её видит. Ключевой его идеей была идея конвергенции. Я считал, что это слишком просто и может быть воспринято как скатывание к чему-то, похожему на капитализм.

Из интервью Сахарова „Литературной газете“ (январь 1987 г.):

„Моя общественно-публицистическая деятельность началась почти двадцать лет назад с попытки по предложению Э. Генри напечатать в „Литературной газете“ статью в форме интервью. Статья долго рассматривалась Сусловым, но не была разрешена к опубликованию. Из неё выросли „Размышления о прогрессе, мирном сосуществовании и интеллектуальной свободе“… Основные мысли, высказанные в „Размышлениях“ и в Нобелевской лекции „Мир, прогресс, права человека“, представляются мне правильными и сейчас. Это утверждения о неразрывной связи международной безопасности с открытостью общества, соблюдения прав человека (идеология защиты мира и прав человека) и об исторической необходимости конвергенции социалистической и капиталистической систем как условии выживания человечества“.

— Как вы считаете, отдавал ли Андрей Дмитриевич себе отчёт, что рано или поздно эта вот его деятельность поставит его перед необходимостью покинуть ваш дружный и сплочённый коллектив? Не беспокоило ли это его?

— Думаю, он понимал это очень хорошо и это его не беспокоило. Он видел, что основное дело сделано, военный паритет достигнут. В ту пору ещё не было видно, что в этой области возможно большое продвижение вперёд. Паритет есть, — ну, и слава богу, и больше этим можно не заниматься.

Из интервью Сахарова „Литературной газете“ (январь 1987 г.):

„В шестьдесят восьмом „Размышления“ были опубликованы за границей, после чего я был сразу же отстранён от секретной работы и вернулся в ФИАН, к своим научным истокам… Хотя с формальной точки зрения это и было значительным понижением по службе, но благодаря этому передо мной вновь открывалась возможность заняться наиболее интересными для меня научными проблемами, прежде всего в области физики элементарных частиц“.

— Вы говорите: Сахарову в ту пору чего-то не было видно, каких-то возможностей в развитии той оборонной тематики, которой он занимался. Какие же столбовые направления он тут не разглядел? После того как он оставил работу, открылись какие-то принципиально новые вещи?

— Пока что ничего такого нет, но нельзя исключать, что в дальнейшем что-то будет обнаружено. Тут я не могу вдаваться в подробности.

— Как вы считаете, если бы Андрей Дмитриевич продолжал заниматься оборонной тематикой, принесло бы это пользу?

— Я думаю, что если бы он продолжал этим заниматься, он дошёл бы кое до чего…

— Вы говорите о Сахарове почти теми же словами, какие гениальный Ньютон сказал о своём гениальном ученике Котсе, рано умершем: если бы жив был мистер Котс, мы бы от него узнали кое-что…

— …То, что и он, и Зельдович отошли от этой тематики… Понимаете, как бы это сказать… И Сахаров, и Зельдович считали, что всё уже сделано, дальше, как говорится, дело техники. У меня же есть один принцип, который я проповедую: знать надо в десять раз больше, чем используешь. Иными словами, надо входить во все детали, хотя они кажутся лишними, чтобы было абсолютно полное исследование всех процессов, связанных с основной идеей. Потому что в ходе этого углубления, уточнения могут выскочить ещё какие-то дополнительные вещи. Поэтому у меня есть просто глубокая уверенность, что если бы Сахаров и Зельдович продолжали свою деятельность в области оборонной тематики, они выкопали бы что-то существенное.

— Кто, по-вашему, внёс наибольший вклад в создание советской термоядерной бомбы?

— Я думаю, что решающий шаг сделал, конечно, Андрей Дмитриевич. Но здесь достаточно велика также роль многих других. В общем-то, это была коллективная работа. В одном из отчётов самого начального периода Андрей Дмитриевич оговаривается, что развивает некоторые идеи, высказанные Зельдовичем. Так что трудно сказать, пришли бы ему в голову решающие мысли, если бы не было более ранних работ Якова Борисовича.

Из интервью Сахарова „Литературной газете“ (январь 1987 г.):

„Иногда меня называют „отцом водородной бомбы“, особенно в западной печати. Это не совсем правомерно, в действительности работа была коллективной, и многие люди внесли свой вклад…“

— Вы никогда не вели записей, дневников, относящихся к тем временам, когда вы работали вместе с Сахаровым?

— Нет, я абсолютно не способен к такого рода деятельности.

— Наверное, вам и не рекомендовалось это делать?

— Нет, просто это не в моём характере. Я очень жалею об этом, но ничего не могу поделать. Это мне не свойственно.

— Можете ли вы себе представить, что вы могли заняться в ту пору такой же „общественной“ деятельностью, как Сахаров? Или вы не разделяли убеждения Андрея Дмитриевича, что это необходимо, что это правильно?

— Я не видел способа исправить положение в стране, ничего не мог предложить. Ясно было, например, что во многом мы отстаём от Запада. Ему же казалось, что он может что-то предложить. Теперь для нас очевидно, насколько это тяжело — отыскать способы не устранения, а хотя бы сокращения нашего отставания.

— Надо ли вас понимать так, что вы довольно скептически оцениваете общественную деятельность Сахарова?

— Нет, отчего же, к той части этой его деятельности, когда он боролся с явной несправедливостью, я отношусь с большим уважением…

— Вы имеете в виду его правозащитную деятельность?..

— Да. А некоторый мой скепсис относится к его идеям, касающимся экономических вопросов.

— Юлий Борисович, в августе 1973 г. вы подписали письмо сорока академиков, которое послужило сигналом для начала самой мощной кампании травли Сахарова. Мне рассказывали, что из всех сорока лишь две подписи удивили Андрея Дмитриевича — Ильи Михайловича Франка и ваша. Что побудило вас поставить свою подпись?

— Дело в том, что с некоторыми положениями, которые развивал Андрей Дмитриевич, в частности, касающимися характеристик социализма и капитализма, я был не согласен. Сейчас я сожалею о своей подписи: никакие наши разногласия, разумеется, не должны были меня побудить участвовать в этой акции. И, конечно, я не ожидал, что за этим письмом последует такая кампания травли.

— Не пытались ли вы как-то помочь Андрею Дмитриевичу, когда он был сослан в Горький?

— У меня были разговоры с Андроповым по этому поводу — в ту пору он был председателем КГБ. Я пытался убедить его облегчить положение Сахарова. К сожалению, он мне отказал, не вдаваясь при этом в подробное обоснование отказа.

— Вы не поднимали вопрос о возвращении Сахарова в Москву?

— Нет. Я понимал, что это безнадёжно.

— У вас были какие-либо контакты с Сахаровым в этот период?

— Нет. Переписываться с ним я не мог — меня бы привлекли за это к ответственности. Так что он так и не узнал, что я ходил к Андропову.

— На панихиде в ФИАНе вы сказали, что вы в последний раз беседовали с ним примерно за две недели до его кончины и между вами вышел спор. О чём он был?

— Спор был на тему, которая широко сейчас обсуждается. Он доказывал мне, что если мы сейчас объявим мораторий на ядерные испытания и продержимся достаточно долго, то в конце концов американцы вынуждены будут к нему присоединиться. Я убеждал его, что это ничего, кроме вреда, не принесёт. У них ведь позиция совершенно чёткая: пока ядерное оружие существует, испытания должны идти. Они явно лукавят при этом: дескать, ядерное оружие слишком сложная вещь, можно не уследить за мелкими изменениями технологии и в результате может случиться отказ, или произойдёт какая-то порча в процессе хранения; в общем-то, всё это правильно, но они ведь проводят испытания не только из-за этого — они со всей своей энергией ищут новые пути развития ядерного оружия. А если такой научный авторитет, как Андрей Дмитриевич, считает, что обходиться без испытаний можно, то такая позиция способна принести вред.

— Когда мы беседовали три года назад и разговор зашёл о моратории на ядерные испытания, Андрей Дмитриевич довольно равнодушно высказывался об идее моратория — сказал, что никакой особой роли этот мораторий не играет…

— Вот видите, значит, произошла эволюция взглядов.

— Да, три года назад он считал подземные взрывы экологически чистыми, а сейчас сделалось ясно, что это не так…

Из интервью Сахарова „Литературной газете“ (январь 1987 г.):

„Проблема запрещения подземных ядерных испытаний кажется мне второстепенной, вторичной по сравнению с другими проблемами ядерного разоружения. Новые системы ядерного оружия можно создавать, а старые проверять и без ядерных взрывов. В условиях, когда нет соглашения о запрещении ядерного оружия, подземные ядерные испытания, не наносящие экологического ущерба другим странам, являются внутренним делом каждого государства. Что было действительно важно, так это запрещение ядерных испытаний в атмосфере, в воде и космосе, наносивших огромный ущерб среде обитания. Я горжусь тем, что был одним из инициаторов Договора о запрещении ядерных испытаний в трёх средах“.

— В заключение как бы вы определили то место, которое предназначено занять Сахарову в истории?

— Андрей Дмитриевич Сахаров — совершенно уникальное явление в нашей науке, нашей общественной жизни. Это ясно было давно, но с течением времени будет становиться всё ясней.

Пpиложение:

В качестве приложения к этому интервью сказать ли несколько слов о той недостойной антисахаровской кампании конца лета — начала осени 1973 г., о которой вскользь помянуто в нашей с Юлием Борисовичем Харитоном беседе?

Нынче всем хорошо известно: ядерная угроза была первым толчком, побудившим Сахарова стать на тропу „общественно-публицистической“ деятельности, как он именовал своё четвертьвековое героическое, жертвенное подвижничество. И с тех пор он не сворачивал с этой тропы. Тем не менее в разгар брежневщины его обвиняли как раз в обратном — в призывах к войне. Нет пределов для лжи. Отмашку к началу кампании августа — сентября 1973 г. дала „Правда“, напечатав 29 августа „Письмо членов Академии наук СССР“.

Число подписчиков почему-то оказалось круглым — сорок. Или так было задумано? Главным сборщиком подписей и выкручивателем рук (далеко не всем, конечно, пришлось выкручивать- немало оказалось и добровольцев) был Главный теоретик космонавтики М.В. Келдыш.

Правду сказать, кое-каких имён в этом списке недоставало — В.Л. Гинзбурга, например, Я.Б. Зельдовича, П.Л. Капицы, М.А. Леонтовича, С.П. Новикова. Иные, с риском для себя отвергли предложение о подписи, другим и не предлагали, заведомо зная, что они откажутся.

При всём при том Виталий Лазаревич Гинзбург рассказывал, что он с тревогой раскрывал каждое утро газету, опасаясь увидеть свою фамилию под какой-нибудь антисахаровской петицией. Такова была атмосфера.

Позднее, в 1980-м П.Л. Капица написал письмо Ю.В. Андропову, вступаясь за сосланного А.Д. Сахарова и осуждённого Ю.Ф. Орлова.

Кампания 1973 г. — ценнейший памятник эпохи. Из письма сорока академиков невозможно понять, что же такое сказал в своём интервью зарубежным корреспондентам Сахаров (а именно это ставилось ему в вину), за что его следует решительно осуждать. Между тем все последующие письма, напечатанные в газетах, ссылались именно на это первое письмо, как содержащее некую информацию. То есть обсуждалось и осуждалось нечто неведомое, но обсуждавшие и осуждавшие делали вид, что предмет разговора им доподлинно известен.

Писатели:

„Прочитав опубликованное в вашей газете письмо членов Академии наук СССР относительно поведения академика Сахарова, порочащего честь и достоинство советского учёного, мы считаем своим долгом выразить полное согласие с позицией авторов письма…“

Медицинские академики:

„Мы, советские учёные-медики, оскорблены поведением академика А.Д. Сахарова, порочащим честь и достоинство советского учёного, и вместе с учёными Академии наук СССР решительно осуждаем…“

Слова-то какие — „поведение академика Сахарова“. Точно это не взрослый человек, известный учёный, а ученик пятого класса Ваня Сидоров…

Академики-художники:

„Мы, члены Академии художеств СССР, целиком поддерживаем протест членов Академии наук СССР, опубликованный в газете „Правда“, и решительно осуждаем клеветнические заявления академика Сахарова. Мы считаем его поведение…“

Композиторы:

„Ознакомившись с письмом членов Академии наук СССР, опубликованным в газете „Правда“ от 29 августа, мы, советские композиторы и музыковеды, целиком присоединяемся к их оценке действий А.Д. Сахарова…“

Деятели кино:

„Мы, советские кинематографисты, ознакомившись с письмом группы академиков, опубликованным в газете „Правда“, полностью присоединяемся к их оценке недостойного поведения А.Д. Сахарова…“

Интересно рассматривать сегодня подписи под письмами. Писательские, например: Ч. Айтматов, Ю. Бондарев, В. Быков, Р. Гамзатов, О. Гончар, Н. Грибачёв, С. Залыгин, В. Катаев, А. Кешоков, В. Кожевников, М. Луконин, Г. Марков, И. Мележ, С. Михалков, С. Наровчатов, В. Озеров, Б. Полевой, А. Салынский, С. Сартаков, К. Симонов, С.С. Смирнов, А. Софронов, А. Сурков, М. Стельмах, Н. Тихонов, М. Турсунзаде, К. Федин, Н. Федоренко, А. Чаковский, М. Шолохов, С. Щипачев.

Или композиторские: Д. Кабалевский, К. Караев, П. Савинцев, Г. Свиридов, С. Туликов, А. Хачатурян, А. Холминов, Т. Хренников, Д. Шостакович, Р. Щедрин, А. Эшпай, Б. Ярустовский.

Или кинематографисты: Г. Александров, А. Алов, В. Артмане, С. Бондарчук, С. Герасимов, Е. Дзиган, С. Долидзе, М. Донской, В. Жалакявичус, А. Зархи, А. Згуриди, А. Караганов, Р. Кармен, Л. Кулиджанов, Т. Левчук, Е. Матвеев, А. Медведкин, В. Монахов, В. Наумов, Ю. Озеров, Ю. Райзман, Г. Рошаль, В. Тихонов, В. Санаев, И. Хейфиц, Д. Храбровицкий, Л. Чурсина, С. Юткевич.

Почему-то отставшие от поезда академики Н. Цицин и А. Имшенецкий напечатали индивидуальные письма. Надо полагать- чтобы их молчание не посчитали вольнодумством. Забавно при этом: в письме А. Имшенецкого просочилось, что Сахаров всё-таки выступает за мирное сосуществование, а не против. Собрат по академии лишь поучал Андрея Дмитриевича, что он делает это как-то не так:

„Горько видеть, что знания у специалиста сочетаются с абсолютным непониманием того, как он должен бороться за мирное сосуществование стран, имеющих различные социальные системы…“

Отдельно прислали письмо из Сибирского отделения Академии наук. Там среди других стояли подписи М.А. Лаврентьева, Г.И. Марчука, А.Н. Скринского, А.А. Трофимука, В.А. Коптюга, С.С. Кутателадзе.

С осуждением Сахарова выступил известный полевод, почётный член ВАСХНИЛ Т.С. Мальцев:

„Я до глубины души возмущён и вместе с тем удивлён, что среди академиков нашёлся человек, которому не дороги принципы мирного сосуществования…“

Тут, видите, опять — мирное сосуществование не дорого.

„…Он заодно с заядлыми нашими врагами-империалистами стремится чинить препятствия налаживанию мирной жизни народов нашей планеты.
Члены Академии наук правильно осудили отступника. Академик Сахаров заслуживает всеобщего презрения за предательство интересов науки, интересов советского народа, всего прогрессивного человечества“.

Ещё крепче „прикладывал“ Сахарова белорусский академик Н. Еругин:

„Забросив науку, он ринулся в атаку на мирную советскую политику, на советский образ жизни. Маска сброшена, перед нами предстала, по сути дела, марионетка в руках тёмных империалистических сил“.

Интересно, до чего бы договорились авторы этих писем, распаляя друг друга, если бы эта кампания длилась не неделю, а дольше.

Одновременно с письмами известных деятелей печатались письма рядовых читателей:

„Мы, представители многотысячного коллектива рабочих Автозавода имени И.А. Лихачёва…“

„Мы, механизаторы тракторной бригады ордена Ленина колхоза имени ХХ съезда КПСС Новоукраинского района Кировоградской области…“

„Мы, доменщики Магнитогорска…“

„Коллектив нашей бригады с возмущением узнал о поведении академика Сахарова…“

„Наши колхозники до глубины души возмущены непорядочными действиями академика Сахарова…“

„Я и мои товарищи по труду прочитали письмо выдающихся советских учёных-академиков по поводу недостойных действий академика Сахарова…“

Какие действия? Какое поведение? — спросить бы у тех, чьи фамилии стоят под этими строчками.

Впрочем, известно, как в былые годы „организовывались“ подобные „письма трудящихся“.

Как пятнадцать лет назад Пастернака, Сахарова упрекали в том, что он неблагодарный едок народного хлеба.

„…Человек, который, используя все блага советского строя, стал учёным, живёт в условиях, которым позавидовали бы многие учёные мира… (я тут вспоминал двухкомнатную обшарпанную квартиру Сахаровых на улице Чкалова. — О.М.) …теперь пытается охаивать и миролюбивую политику нашей партии, и советский образ жизни“.

„Как можно пользоваться благами советского учёного и гражданина и в то же время поносить самое святое — Родину нашу, отвоёванный и укреплённый мир?“

„…Неблагодарность… к народу, тебя воспитавшему, к Родине, создавшей все условия для плодотворной успешной работы, преступна“.

„…Не укладывается в сознании, как гражданин Советского Союза, используя все блага нашей жизни, всё, что дано советским строем, мог дойти до такого падения!“

Бывший партизан из Подольска рассказал в своём письме об украинской Зое — партизанке Кате Ганзиной, замученной и сожжённой в известковой печи. У читателя создавалось ощущение, что это чуть ли не Сахаров её замучил и сжёг.

Текстам соответствовали и заголовки писем: „Отповедь клеветнику“, „Предел падения“, „Недостойно звания учёного“, „Грязная попытка“, „Позорит звание гражданина“, „Недостойная акция“, „Такое поведение — предательство“, „Позиция, чуждая народу“, „Заодно с врагами“…

…В морозное воскресенье 17 декабря прошлого года, когда непрерывающийся поток обледенелых москвичей и приезжих (сколько вдруг единовременно собралось вместе чистых, светлых, интеллигентных лиц!) всё тёк и тёк мимо гроба Андрея Дмитриевича во Дворце молодёжи, обтекая его с двух сторон, всякий примечал посреди капитальных казённых венков воткнутую бумажку с надписью, сделанной от руки красным фломастером, — „Прости нас!“ — самые точные слова, какие можно сказать последнему святому, отринутому на грешной и беспутной земле русской.

skroznik

28.10.2010, 16:23

Боевые стрельбы с ядерными взрывами (http://www.iss-atom.ru/)

Вице-адмирал Е. А. Шитиков

В 1959 — 1960 годах действовал мораторий на ядерные испытания в СССР. Летом 1961 года советское правительство приняло решение о прекращении моратория. Начальнику Новоземельского полигона генерал-майору артиллерии Г.Г. Кудрявцеву (в дальнейшем генерал-лейтенант) была дана команда о прекращении подготовительных работ к подземным испытаниям и о готовности полигона с 1 сентября 1961 года к воздушным и подводным взрывам. Настолько неожиданным было для нас решение о возобновлении испытаний в воздухе и водной среде, что даже вице-адмирал П.Ф. Фомин, которому подчинялся полигон, узнал об этой новости на аэродроме в Архангельске, когда возвращался с Новой Земли.

На подготовку полигона к воздушным испытаниям оставался месяц. Разработку организационно-технической документации поручили офицерам Управления А.А. Пучкову, А.А. Ракову, С.Н. Саблукову, В.А. Тимофееву, Л.Л. Колесову и Н.Н. Жукову. Мне же нужно было подготовить проект постановления правительства о боевых стрельбах ракетного и торпедного оружия с ядерными боеприпасами, находящимися на вооружении армии и флота. Каждый вид Вооружённых Сил сам выбирал образцы для испытаний и их вносили в проект постановления. Отбор образцов оружия проходил в спорах, так что из-за них пришлось семнадцать раз перепечатывать короткий проект правительственного документа, в котором только перечислялись подлежащие испытаниям образцы вооружения, — беспокоила проблема гарантированной безопасности в случае отклонения ракеты от заданной траектории. В конце концов выбор был сделан и предложения Министерства обороны представили в правительство.

Составленной в кратчайшие сроки программой 1961 года предусматривалась большая серия испытаний на Новой Земле опытных мощных ядерных зарядов Минсредмаша (учение „Воздух“) и проведение четырёх учений трёх видов Вооружённых Сил — Военно-Морского Флота, Ракетных войск стратегического назначения и Сухопутных войск („Радуга“, „Коралл“, „Роза“ и „Волга“). Инициатором этих учений был Н.С. Хрущёв.

Испытания проводились под руководством комиссий. Во всех комиссиях первым заместителем председателя был вице-адмирал П.Ф. Фомин, а председатель от соответствующего вида Вооружённых Сил. Непосредственных испытателей на полигоне в этот период возглавлял капитан 1 ранга В.В. Рахманов. Его ближайшими помощниками были участники предыдущих испытаний О.Г. Касимов и В.П. Ковалёв.

9 сентября 1961 года на полигон прибыли министр среднего машиностроения Е.П. Славский и заместитель министра здравоохранения А.И. Бурназян. Их интересовал взрыв опытного термоядерного заряда на боевом поле Д-2 в районе губы Митюшихи, где ранее проводились воздушные взрывы (1957–1958 гг.). Председателем комиссии на учении „Воздух“ был генерал-майор Николай Иванович Павлов.

10 сентября самолёт Ту-95 взлетел с аэродрома Оленья с водородной бомбой на борту. Взрыв термоядерного заряда произошёл на повышенной высоте, так что через два часа на боевое поле высадились испытатели для съёма плёнок и показателей измерительных приборов. За ними на вертолёте последовало и начальство. Специалисты полигона определили мощность взрыва в 2,7 мегатонны. Так заработал полигон после моратория. Перед этим было опубликовано обширное заявление советского правительства о намерении „провести экспериментальные взрывы ядерного оружия“.

Одновременно начались и учения Министерства обороны. По этому поводу газеты сообщали, что в соответствии с планом боевой подготовки в сентябре — октябре 1961 года в Баренцевом и Карском морях Северным флотом совместно с Ракетными войсками и Военно-воздушными силами будут проводиться учения с фактическим применением различных видов современного оружия. Далее объявлялись опасные районы для плавания кораблей и судов.

„В соответствии с планом боевой подготовки в сентябре — октябре 1961 года в Баренцовом и Карском морях Северным флотом совместно с Ракетными войсками и Военно-воздушными силами будут проводиться учения с фактическим применением различных видов современного оружия. В связи с этим район Баренцова и Карского морей , ограниченный с запада — меридианом 42 00 , с севера — параллелью 77 30 , с юга и востока — линией, соединяющей точки: широта 70 30 , долгота 42 00 , широта 69 50 , долгота 55 30 , широта 72 20 , долгота 65 00 , широта 77 30 , долгота 74 00 , объявляется опасным для плавания советских и иностранных кораблей и судов и полётов самолётов в период с 10 сентября по 15 октября 1961 года.

Министерство обороны Союза ССР предупреждает всех владельцев советских и иностранных судов, кораблей и самолётов, что оно не будет нести ответственности, если корабли, суда и самолёты нарушат границу опасной зоны и потерпят какой-либо материальный ущерб“ („Правда“, август 1961 года).

Безусловно, планировалась не только проверка оружия, но и демонстрация силы, учитывая возрастающую напряжённость отношений между СССР и США.

На Новую Землю отправляли массу грузов, в том числе воинских. Особенно напористо действовали армейские части, перед которыми были поставлены боевые задачи. В связи с этим вспоминается один эпизод. Для испытаний по теме „Воздух“ необходимо было доставить на полигон радиолокационную станцию РТС-6. В Северодвинске станцию погрузили на первое судно, но под напором армейцев, которым не хватило места для своей техники, её выгрузили. Генеральную репетицию без этой станции председатель комиссии Н.И. Павлов проводить отказался. За этот сбой П.Ф. Фомин получил выговор от первого заместителя Главкома ВМФ адмирала А.Г. Головко. Генеральную репетицию перенесли с 1 на 5 сентября. Кончилось всё благополучно, и к 10 сентября полигон был полностью готов к испытаниям.

Боевые стрельбы начались с проверки оперативно-тактического оружия Сухопутных войск — ракетными стрельбами. Руководил им генерал-полковник Иван Михайлович Пырский. Боевое поле выбрали на восточном берегу губы Чёрной. Доставили в этот район инженерный батальон, который оборудовал мишенную обстановку, включая военную технику.

Стартовую позицию организовали в районе Рогачёво. Две ядерные боеголовки готовили на Новоземельском полигоне штатным личным составом Сухопутных войск. Ещё две боеголовки были в комплектации „ТБ“ (тренировочно-боевой). Их использовали для пристрелки 5 и 6 сентября.

При первом выстреле в соответствии с программой устанавливалась повышенная высота взрыва, а при втором — пониженная. Это давало возможность сравнить эффективности воздействия взрывов на разных высотах на одни и те же объекты.

Первый выстрел с атомной боеголовкой состоялся 10 сентября 1961 года. Ракета попала в центральную часть боевого поля, и полигон зафиксировал все параметры ядерного взрыва. Мощность взрыва оказалась несколько выше предполагавшейся. Стрельба была успешной во всех отношениях, в том числе и в части изучения поражающего воздействия на инженерное оборудование оборонительного рубежа и военную технику.

Вторую стрельбу провели через три дня после первой — 13 сентября. Взрыв имел мощность немного ниже номинальной и произошёл на заданной высоте. Мишенная обстановка после второго взрыва фактически перестала существовать. Из-за относительно низкой высоты взрыва на боевом поле появилось радиоактивное заражение, испытательное поле пришлось законсервировать и больше на нём испытаний не было.

Проведённая Институтом прикладной геофизики в сентябре 1977 года проверка радиационной обстановки в районе восточного побережья губы Чёрной, куда стреляли сухопутными ракетами, определила дозы радиации, практически равные фоновым значениям.

Учение „Волга“ показало эффективность оперативно-тактического ядерного оружия Сухопутных войск, надёжность ракет и их ядерных зарядов. Успешности проведения учения способствовало хорошее взаимодействие частей и подразделений Сухопутных войск с моряками. Так как боеголовки армейской и корабельной ракет схожи, то была подтверждена надёжность и боеголовки морской ракеты.

Вторыми вступили в боевые стрельбы ракетчики войск стратегического назначения. Их стартовая позиция находилась в районе Северного Урала, а боевое поле — Д-2 в районе Митюшихи, на котором до этого испытывались опытные заряды в бомбовом варианте. Учение носило условное наименование „Роза“. Для участия в нём на Новую Землю прибыли Главком РВСН маршал Советского Союза Кирилл Семёнович Москаленко и начальник 12 Главного управления МО генерал-полковник Виктор Анисимович Болятко. Заслушав доклад начальника полигона, они отбыли на командный пункт автоматики боевого поля, расположенный в 90 км от его центра.

В.А. Болятко вошёл в историю как организатор освоения армией и флотом ядерного оружия. Первого ядерщика Вооружённых Сил отличали перспективность и масштабность мышления, строгость в обращении со всем, что касалось нового оружия. Мне пришлось несколько раз докладывать генералу тактико-технические задания на разработку морских ядерных боеприпасов. В мелкие технические детали он не вникал, но дотошно интересовался, что нового в будущем образце и оказывал помощь в реализации перспективных идей. Другой пример видения им перспективы. Как-то Главком ВМФ С.Г. Горшков упрекнул П.Ф. Фомина: „Болятко и вы денег не считаете“, имея в виду строительство сильно защищённых и обустроенных баз ядерного оружия. Многолетняя безаварийная эксплуатация ядерных зарядов на этих базах подтвердила правильность решений инженера В.А. Болятко.

В первом натурном ядерном испытании на Новой Земле в 1955 году Болятко не участвовал, был занят подготовкой к испытаниям качественно новой водородной бомбы на Семипалатинском полигоне. Но уже весной следующего года прилетел на Северный полигон. Его волновала проблема безопасности испытаний многомегатонных термоядерных зарядов. Где их проверять? Виктор Анисимович организовал комиссию, которая обследовала ряд островов Ледовитого океана. Комиссия остановила свой выбор на песчаном острове в центральной части Новосибирских островов (между островами Котельный и Фаддеевский), названный Земля Бунге, в честь зоолога А.А. Бунге. Но экономические расчёты показали огромные затраты на его освоение. Лучшего места, чем уже освоенная Новая Земля, не нашли и Болятко стал одним из инициаторов преобразования новоземельского Морского научно-испытательного полигона в Государственный центральный полигон № 6 Министерства обороны.

В этот прилёт на Новую Землю В.А. Болятко интересовали пуски ракет с ядерными боеголовками. Перед первым боевым пуском возникли непредвиденные обстоятельства: за 20 минут до старта пропала связь полигона со стартовой позицией, на которой находился руководитель учения „Роза“ генерал-полковник Федор Петрович Тонких. Регламентом не был предусмотрен запуск ракеты в случае отсутствия связи, но заблаговременно было установлено время старта. Три начальника находились в разных местах: К.С. Москаленко — поближе к боевому полю (КП автоматики на Паньковой Земле), Ф.П. Тонких — на стартовой позиции в районе Воркуты, П.Ф. Фомин — на главном командном пункте полигона (Белушья). Фомин самостоятельно принял решение о заблаговременном включении электропитания аппаратуры боевого поля. Маршалу не понравилось, что команды идут без его участия, да ещё с отклонениями от графика. К счастью, связь восстановилась и дальше всё шло по плану.

Отклонение головной части ракеты от центра поля было повышенное. Взрыв произошёл на заданной высоте, исключающей существенное радиоактивное загрязнение местности. Заряд подтвердил свою принадлежность к боеприпасам мегатонного класса.

Испытания ракетно-ядерного оружия всегда доставляли много волнений. На ракетном полигоне в Северодвинске чаще всего беспокоит связь с тремя самолётами, оснащёнными аппаратурой спецконтроля и летающими в районе боевого поля. Именно по их данным выносится заключение о работоспособности боевой части у цели. На атомном полигоне, наоборот, беспокоит надёжность получения сигнала „протяжка“ (термин условный, перенесённый с телеметрического изделия на боевое) с места старта. Всё дело в недостаточно надёжной связи в северных широтах. Маршал Москаленко рекомендовал стрелять по абсолютному времени. Этим методом мы иногда пользовались, но он тоже имеет свои минусы. Ведь перенос времени старта, тем более с корабля, не такое уж редкое явление. Новоземельский полигон практиковал посылку офицера связи на стартовую позицию.

Через несколько дней состоялся второй боевой пуск ракеты. Отклонение боеголовки от точки прицеливания было небольшим. Мощность второго взрыва тоже оказалась несколько меньше чем в предыдущей стрельбе. В соответствии с заданием высота взрыва была относительно малой, поэтому, хотя огненный шар находился над землёй, в область взрыва втянулось большое количество грунта с поверхности земли.

На учении „Роза“ в качестве офицера связи полигон командировал в ракетную часть Г.А. Стеценко. Он консультировал руководителя учения по всем полигонным вопросам. При ракетных стрельбах труднее, чем при сбросах бомб с самолётов, состыковать запуск регистрирующей аппаратуры боевого поля с полётом головной части ракеты. Стеценко имел также задание обеспечить киносъёмку с вертолёта и с земли стартовой позиции и пусков ракет для отчётного кинофильма по этому учению. После старта последней ракеты экспресс-отчёт и киноплёнка были доставлены на Новую Землю.

Условия работы испытателей на боевом поле Д-2 оказались очень трудными из-за частых испытаний по теме „Воздух“, удалённости этого поля от основной базы полигона и, конечно, погодных неприятностей. Взрывы с большим энерговыделением состоялись: 10, 14, 18, 20 и 22 сентября 1961 года. Затем произошёл десятидневный перерыв по погоде. Не могли летать самолёты — носители авиабомб, вертолёты для доставки личного состава на боевое поле и самолёт-лаборатория для слежения за облаком взрыва. Такой же перерыв был и в середине следующего месяца. Напряжёнными стали первая и третья декады октября: 2, 4, 6, 8, 23, 25, 30 и 31 (дважды) — дни воздушных испытаний опытных зарядов.

Группы испытателей были сборными, в них входили офицеры полигона и сотрудники институтов Минобороны, Минсредмаша и АН СССР. Первыми на боевое поле после взрыва прибывали радиационные разведчики полигона, затем, в зависимости от радиационной обстановки на поле, двигались съёмщики плёнок и остальные специалисты, обслуживающие измерительную аппаратуру. Объём информации должен был позволить не только определить мощность изделия, но и дать картину протекания ядерных реакций в заряде.

Существовал ещё один внешний фактор, влиявший на работу полигона: всё время ждали погоду, чтобы взорвать самую мощную бомбу в 50 мегатонн — „подарок“ XXII съезду КПСС, который в это время уже работал. Мощнейший взрыв планировали последним, так как ожидался выход из строя приборных сооружений. К сожалению взрыв, произведённый 30 октября, не стал последним. Заключительную часть этой сессии, как её называли испытатели, продолжили в районе побережья Карского моря с упрощённой системой регистрации параметров взрыва с помощью аппаратуры, размещённой на самих самолётах-носителях, которых было несколько (объём информации о работе заряда в этом случае был намного меньше, чем при бомбометании по оборудованному боевому полю полигона).

Учения Северного флота под условным наименованием „Радуга“ — стрельба ракетой, оснащённой боеголовкой, с подводной лодки — проходили в сложной метеообстановке. Комиссию возглавлял находившийся на Новой Земле адмирал Николай Васильевич Исаченков.

Программой стрельб предусматривались два выстрела: с боеголовкой в комплектации „К“ (контрольная) и в штатной боевой комплектации. Ракеты и боеголовки готовились личным составом Северного флота. Контроль подготовки ракет осуществляла группа военных специалистов во главе с контр-адмиралом Н.Г. Кутузовым. Боеприпасы готовились в части, которой командовал капитан 1 ранга И.Т. Попов. Для стрельб флот назначил подводную лодку К-102 проекта 629. После приёма ракет лодка вышла в сопровождении обеспечивающего эсминца в центральную часть Баренцева моря.

Руководителем стрельбы был контр-адмирал Сергей Степанович Хомчик, имевший опыт стрельб ракетами с подводных лодок во время государственных испытаний этого комплекса. Подводная лодка К-102 хорошо известна испытателям ракетного оружия. Она впоследствии была переоборудована под ракету с подводным стартом, которая испытывалась на этой лодке.

Ракетой решили стрелять, невзирая на штормовую погоду. График работы боевого поля был настолько жёстким, что перенести стрельбу из-за непогоды в районе старта не могли. Пристрелочная стрельба с боевой частью в контрольной комплектации состоялась 19 октября, а боевая — на следующий день. Подлодка в эти дни не смогла уточнить своё место в море. Из-за сплошной облачности, иногда со снежными зарядами, определиться по небесным светилам было невозможно. Это не могло не повлиять на точность стрельбы.

Головная часть контрольной ракеты пришла на боевое поле с повышенным отклонением, поэтому высоту взрыва ВВ определили не с помощью оптических средств, что намного точнее, а используя радиолокационную станцию слежения. Учитывая, что полученное отклонение в случае ядерного взрыва позволяло бы определить его мощность и координаты, корректуру в исходные данные стрельбы не вводили. Действительно, ядерный взрыв состоялся с малым отклонением от первого неядерного взрыва.

Результаты боевой стрельбы ракетой с подводной лодки: дальность стрельбы — 530 км, высота взрыва — 1000 м, тротиловый эквивалент — примерно полторы мегатонны.

Отчёт по учению „Радуга“ на полигоне подписали офицеры 6-го Управления ВМФ А.А. Пучков, О.Г. Касимов, А.А. Раков, В.А. Тимофеев и Л.Л. Колесов. Представляли его на утверждение П.Ф. Фомин и Г.Г. Кудрявцев, а утвердил Н.В. Исаченков. Ракетчики составили свой отчёт по комплексу подводной лодки.

После снятия с вооружения ракет этого типа одна из них до сих пор стоит памятником на причале в Североморске, а макет боеголовки находится в музее в Челябинске-70.

Второе морское учение „Коралл“ — стрельба торпедами с подводной лодки — проводилось также под руководством Н.В. Исаченкова. Испытывались автономные специальные боевые зарядные отделения (АСБЗО) двух мощностей с торпедой, имевшей большую дальность стрельбы.

Торпеды готовил личный состав 216 арсенала, а боевые части к ним снаряжала одна из баз ядерного оружия Северного флота. Оружие принимала подводная лодка Б-130 (проекта 641), которой командовал капитан 3 ранга Н.А. Шумков. В сопровождении эсминца „Безотказный“ она перешла в район испытаний — губу Чёрную.

В учении участвовали начальники Минно-торпедного и Шестого управлений ВМФ вице-адмиралы Б.Д. Костыгов и П.Ф. Фомин. Непосредственно боевую стрельбу обеспечивал командир 4 эскадры СФ контр-адмирал Н.И. Ямщиков. Научными руководителями исследований явлений подводного и приводного ядерных взрывов были контр-адмирал Ю.С. Яковлев и капитан 3 ранга Б.В. Замышляев.

План учения предусматривал пристрелочную стрельбу двумя практическими БЗО (после прохождения дистанции торпеда всплывает), два контрольных выстрела с АСБЗО в комплектации „К“ (с обычным ВВ) и два выстрела торпедами со штатными АСБЗО. Один из них на глубине 25 метров, а второй — на поверхности воды. Дистанцию стрельбы приняли единой 12,5 километров.

Стрельбы проходили в такой последовательности:

21 октября 1961г. — две практические торпеды и одна с АСБЗО в комплектации „К“ — без делящихся материалов;
23 октября — торпеда с АСБЗО, укомплектованным ядерным зарядом, с подрывом на глубине 25 метров;
26 октября — торпеда с АСБЗО в комплектации „К“;
27 октября — торпеда с АСБЗО, укомплектованным ядерным зарядом, с подрывом на поверхности воды (приводный взрыв).

Во время одного из подготовительных выстрелов торпедами, состоявшегося с 21 по 27 октября, гидроакустическая аппаратура на корабле обеспечения неожиданно обнаружила прекращение хода торпеды по трассе стрельбы. По предложению торпедистов срочно провели траление трассы и как раз в этом районе обнаружили притопленный с вмятиной и содранной краской гидрографический буй, оставшийся видимо после предыдущих испытаний. Стало ясно, что небоевая торпеда ударилась о буй и затонула.

Первый подводный ядерный взрыв малой мощности был произведён 23 октября выстрелом с подводной лодки Б-130. Следующая боевая стрельба прошла через четыре дня, мощность приводного взрыва — средняя. Разница в мощностях объяснялась разными модификациями одного и того же заряда.

В результате этих стрельб проверено автономное специальное боевое зарядное отделение торпед калибра 533 мм на две мощности и на два вида взрыва.

Таким образом, в 1961 году состоялась проверка фактическими ядерными взрывами оперативно-тактического оружия Сухопутных войск, ракетного оружия средней дальности Ракетных войск стратегического назначения, стратегического и тактического оружия Военно-Морского Флота. Одновременно испытаны образцы опытных термоядерных зарядов Минсредмаша, включая рекордную 100-мегатонную бомбу, проверенную на половинную мощность. Макеты этой бомбы находятся в музеях Арзамаса-16 и Челябинска-70.

Серия испытаний ядерного оружия закончилась 31 октября 1961 года взрывом „супер-бомбы“ мощностью порядка 50 мегатонн по инициативе Н.С. Хрущёва.

Вот как описывает Е.А. Шитиков в очерке для „Военно-исторического журнала“ № 9(1994 г.) встречу вице-адмирала П.Ф. Фомина с академиком А.Д. Сахаровым после этого испытания.

„Никто не думал, что она может иметь какое-либо отношение к торпедному оружию. Однако свойственная периоду Н.С. Хрущёва гигантомания в ядерных вооружениях коснулась и морского оружия. Как ни странно, этому способствовал командир американской подводной лодки, находившейся в Баренцевом море, который наблюдал сверхмощный ядерный взрыв на Новой Земле. В одном из журналов у себя на родине он высказал мысль о возможности использования такого заряда в морских вооружениях. Наши дипломаты прислали вырезку из журнала с переводом в Москву. Вскоре она оказалась у Н.С. Хрущёва. Тот написал на ней резолюцию: „Министрам среднего машиностроения и обороны с привлечением М.А. Лаврентьева проработать этот вопрос“. Академик М.А. Лаврентьев в то время возглавлял Сибирское отделение Академии наук СССР. Почти одновременно с появлением резолюции Н.С. Хрущёва выступил со своим предложением академик А.Д. Сахаров: „После испытания „большого“ изделия меня беспокоило, что для него не существует хорошего носителя (бомбардировщики не в счёт, их легко сбить), т. е. в военном смысле мы работали впустую. Я решил, что таким носителем может явиться большая торпеда, запускаемая с подводной лодки“. Состоялась встреча А.Д. Сахарова с П.Ф. Фоминым. На ней присутствовал В.А. Тимофеев, который стал свидетелем того, как представитель Военно-Морского Флота в резкой форме раскритиковал предложение Сахарова. Сам Андрей Дмитриевич так описал в своих воспоминаниях реакцию П.Ф. Фомина: „Он был шокирован „людоедским“ характером проекта, заметил в разговоре со мной, что военные моряки привыкли бороться с вооружённым противником в открытом бою, и что для него отвратительна сама мысль о таком массовом убийстве“.

В соответствии с поручением Н.С. Хрущёва учёные произвели расчёты параметров поверхностных волн при различных мощностях взрыва, заглублениях зарядов, удалениях взрывов от побережья, а также с учётом рельефа дна. Расчёты были доложены правительству с учётом мнения представителей ВМФ, продолжавших категорически возражать против создания гигантской торпеды. В Кремле согласились с заключением флота о нецелесообразности разработки суперторпеды со сврехмощным зарядом.

Надо сказать, что после взрыва супербомбы среди учёных и политических деятелей вообще наступило отрезвление. Они поняли, что, чем больше мощность заряда, тем больше „пепла“, а не поражённых военных объектов. Например, среди всех головных частей корабельных баллистических ракет вплоть до сегодняшнего дня наибольшая мощность была у ракеты, принятой на вооружение в 1960 году, затем её резко уменьшили с учётом повышения точности стрельбы. Кстати, эта ракета с рекордной по весу и мощности головной частью стоит на одном из причалов в Североморске памятником тем, кто создавал и осваивал новое оружие“.

Как же отреагировали США на боевые стрельбы в СССР?

Напомним, что до этого американцы провели шесть испытаний ядерных зарядов с использованием ракет в качестве носителей. Первая ракета была класса „воздух — воздух“, её выпустили с самолёта 19 июля 1957 г. на высоте порядка 5,5 км с боеголовкой мощностью около 2 кт. Затем произвели два взрыва в интересах противоракетной обороны мощностью 3,8 Мт на высотах 77 и 43 км (1 и 12 августа 1958 г.). В том же году произведены ещё три взрыва мощностью 1,7 кт на высоте около 500 км с целью получения информации о прохождении электрически заряженных частиц в магнитном поле Земли для использования их в качестве помехи средствам связи.

После наших боевых стрельб американцы провели стрельбу ракетой „Поларис“ с подводной лодки. Она состоялась 6 мая 1962 г. из подводного положения ПЛ примерно в 250 км северо-восточнее острова Рождества в Тихом океане на дальность 1900 км. Взрыв мощностью 600 кт произошёл в океане на высоте 2500 м. В книге американских авторов указано, что отклонение от точки прицеливания составило 250 километров!

Стрельба с надводного корабля проводилась 11 мая 1962 г. в районе, находящимся приблизительно в 590 км от Сан-Диего, когда запустили противолодочную ракету „Асрок“ на дальность 3650 м с подводным взрывом малой мощности на глубине около 200 м.

Трижды (9 июля, 26 октября и 1 ноября 1962 г.) стреляли сухопутной ракетой „Тор“ в районе о. Джонстон с подрывом заряда мегатонного класса на высотах от 48 до 400 км с целью изучения поражающих факторов высотного ядерного взрыва. Эти стрельбы должны были продемонстрировать силу американского оружия.

У нас в 1962 году продолжались учения видов Вооружённых Сил с фактическими взрывами ядерных боеприпасов и испытания опытных зарядов, преимущественно большой мощности. Полигон напряжённо работал с августа по декабрь.

Дальняя авиация провела лётно-тактическое учение с бомбометанием двух типов серийных ядерных бомб. Руководил учением генерал-полковник Иван Лукич Туркель. Сбросы боевых бомб производились на испытательном поле в районе губы Митюшихи. Организационно-технические действия испытателей полигона укладывались в рамки регламента работ по теме „Воздух“. Бомбометание прошло без каких-либо замечаний. Трудности первых опытов по сбрасыванию ядерных бомб на Семипалатинском полигоне подробно описаны в воспоминаниях участников этих испытаний.

На Новой Земле производить бомбометание не проще, но лётчики, используя размещённые на боевом поле уголковые отражатели, с помощью радиолокационных прицелов бомбили достаточно точно, что позволяло полигону фиксировать параметры взрыва, включая процессы, происходящие в зарядном устройстве. Уголковые отражатели страдали от ядерных взрывов, и их приходилось часто устанавливать заново.

Одним из сложных было учение авиации Военно-Морского Флота под шифром „Шквал“. Вот что рассказал участник этого учения капитан 1 ранга В.А. Тимофеев:

„Испытывалась авиационная крылатая ракета с ядерным зарядом, предназначенная для стрельбы по кораблям. Руководил учением адмирал Владимир Афанасьевич Касатонов. Испытательную акваторию оборудовали в районе губы Башмачной, на её внешнем рейде. В качестве цели использовали артиллерийский щит, оснащённый уголковыми отражателями. По линии полигона были установлены приборные стенды и оборудованы два оптических пункта. Главком ВМФ С.Г. Горшков придавал большое значение этому учению. Он прибыл на полигон и подробно заслушал начальников всех служб и подразделений полигона и флота о подготовке к учению. В части авиационных дел важную помощь оказал Герой Советского Союза генерал-полковник Георгий Андреевич Кузнецов. Подготовка шла по плану, но неожиданно в августе из Карского моря через пролив Карские Ворота пошёл лёд. Ледоходом была снесена мишенная обстановка испытательной акватории. Северному флоту пришлось вторично оборудовать цель для крылатой ракеты, опять используя артиллерийский щит, оснащённый уголковыми отражателями, имитировавшими корабль“.

Авиаторам необходимо было действовать как в боевой обстановке. 22 августа 1962 года самолёт-носитель ТУ–16К взлетел с флотского аэродрома с боевой ракетой, имевшей ядерный заряд (ракета могла нести и заряд обычного взрывчатого вещества). Ядерную боевую часть готовил к применению личный состав авиационной части Северного флота.

Примерно за 400 км до подлёта к Новой Земле экипаж самолёта начал радиолокационный поиск цели и, найдя её, осуществил так называемый „захват“, то есть обеспечил целеуказание. На установленном расстоянии до цели произвели запуск ракеты. Аппаратура телеуправления работала устойчиво, ракета шла на цель. Нормально сработало и самонаведение. У цели произошёл низкий (приводный) ядерный взрыв. Полигон определил его мощность, которая оказалась в пределах допустимых отклонений от номинала. Командующий Северным флотом адмирал В.А. Касатонов чётко руководил авиационным учением. Как рассказал командующий авиацией Северного флота, лётчик, стрелявший ракетой, после этого боевого полёта с ядерным взрывом стал вообще бояться летать и его, опытного пилота и командира полка, пришлось перевести на другую работу. Уж очень сильно были напряжены нервы в период ожидания взрыва, когда приходилось подвергать цель радиолокационному облучению.

По результатам учения „Шквал“ стало ясно, что советский флот получил грозное оружие для борьбы с авианосцами. Поскольку на авиационной ракете и многих других образцах противокорабельного оружия устанавливался один и тот же ядерный заряд, то это учение косвенно подтвердило надёжность других боеприпасов с этим зарядом.

Ядерный взрыв на учении „Шквал“ был последним полномасштабным ядерным взрывом, связанным с водной средой. Радиационная обстановка в районе губы Башмачной оставалась спокойной. Там в 70-е годы построили посёлок для испытателей, участвовавших в подземных взрывах в скважинах (первое испытание в скважине Ю-3 состоялось 27 июля 1972 года).

Ракетные войска стратегического назначения провели важное учение „Тюльпан“ — стрельбу ракетой с ядерной боеголовкой по боевому полю Д-2. В течение многих лет полигон взаимодействовал с частями РВСН, размещёнными на востоке страны. Им было удобно стрелять ракетами дальнего действия по боевому полю на Новой Земле. Но одно дело стрелять инертными головными частями, а другое — со штатной боевой частью с мощнейшим ядерным зарядом.

Об этой боевой работе рассказывает её участник капитан 1 ранга Г.А. Стеценко:

„В 1962 году меня, в качестве офицера связи, направили в подразделение ракетных войск для участия в учении „Тюльпан“. Предстояло осуществить пуск новой баллистической жидкостной ракеты большой дальности из района Восточной Сибири по боевому полю севернее губы Митюшихи. Комиссию возглавлял генерал-полковник Федор Петрович Тонких. В её работе принимал участие генерал-лейтенант Михаил Константинович Никольский — главный инженер 12-го Главного управления Министерства обороны.

Мое место при пуске ракеты было на передающем радиоцентре. И вдруг по селектору меня вызвали на комиссию в бункер. Председатель сообщил мне, что связь с полигоном прервалась из-за сильных помех в атмосфере. Что делать? Сливать горючее, переносить сроки пуска сложно, небезопасно и дорого. А если пускать, то когда. Голоса комиссии разделились почти поровну: за пуск и за перенос сроков пуска. Вопрос ко мне: что происходит на полигоне? Тут-то и сработала флотская выучка. Для нас, моряков, ионосферные помехи в арктических широтах — давно привычные явления. Я был уверен, что наш связист Макаренко при первой же возможности выйдет на связь с ракетчиками. А для армейских офицеров это была новость, вызвавшая нервозность. Мне многократно приходилось участвовать в работе оперативных групп на полигоне. В зависимости от сложности вопроса их заседаниями руководили Фомин, Рахманов или Пучков. Я и доложил комиссии, что, по моему мнению, адмирал Фомин на полигоне продолжает действовать по согласованному плану. Зная его твёрдый характер и веря в его мудрость как руководителя, сообщил, где какие испытательные группы находятся и чем занимаются. Рекомендовал продолжить подготовку ракеты, быть в ждущем режиме на связи и осуществить пуск в назначенное время. После чего генерал Тонких отпустил меня на передающий радиоцентр. Связи с полигоном не было.

Возвращался я в казарму уже поздно вечером, когда меня перехватил генерал Никольский, расцеловал и повёл на заседание комиссии. Там я услышал текст телеграммы Фомина. Он сообщал, что ракета пришла на цель в расчётное время и почти точно попала в „колышек“, с чем и поздравил ракетчиков.

Успешное завершение стрельбы для ракетчиков было большой радостью. Оказалось, что мой скромный доклад на комиссии явился тем „золотничком“, который перевесил чашу весов в пользу решения пускать ракету“.

Обстановка при проведении учения „Тюльпан“ действительно была сложной. Расположенная в районе Читы воинская часть стреляла новой баллистической ракетой с термоядерным зарядом на тысячи километров, через всю страну. Это была самая опасная боевая стрельба. Ракетная техника в те годы ещё не была такой надёжной, как теперь. Достаточно вспомнить взрыв 24 октября 1960 г. баллистической ракеты, в результате которого погибли испытатели. А ведь та ракета была с инертной головной частью.

Уникальное учение „Тюльпан“ прошло перед Карибским кризисом октября 1962 года. Результаты учения были положительными.

Все боевые стрельбы 1961–1962 годов на Новоземельском полигоне прошли успешно, ни одного отказа ядерного оружия не было. Стрельбы подтвердили надёжность ядерных боеприпасов видов Вооружённых Сил СССР. Полигон на Новой Земле выдал полноценную информацию о результатах стрельб с воздушными, надводными и подводными взрывами в широком диапазоне мощностей.

Именно на ядерных полигонах была решена военно-политическая задача — достижение качественного паритета в ядерных вооружениях с США. Количественное выравнивание состоялось несколько позже, но уже при явном перенасыщении вооруженных сил США и СССР ядерным оружием.

Проведёнными учениями подтвердили правомерность для ядерного оружия системы раздельной отработки и испытаний носителей с зарядами без делящихся материалов на ракетных полигонах и ядерных зарядов с натурными взрывами на ядерных полигонах, что было особенно важно при переходе к подземным испытаниям.

В качестве негативного момента следует отметить, что при боевых стрельбах недостаточно учитывали радиационный фактор. Когда стреляли двумя ракетами одного типа, то задавали две высоты взрыва: для поражения малопрочных (большая высота) и прочных (малая высота) целей. При этом не учитывали разницу в радиоактивном заражении местности. Малых высот взрыва следовало избегать, как это делали при взрывах опытных ядерных зарядов.

Боевые стрельбы отечественного ракетно-ядерного оружия на Новой Земле и американского в Тихом океане стали кульминационной точкой в ядерном противостоянии между СССР и США.

Испытания ядерных зарядов, проведение учений с использованием носителей в ядерном оснащении показали высокую надёжность ядерного оружия. На флотах в частях были созданы коллективы по эксплуатации ядерных боеприпасов из профессионально подготовленных специалистов. Это позволило Министру обороны Маршалу Советского Союза Р.Я. Малиновскому в 1962 году впервые разрешить выдачу на корабли ядерного оружия для несения боевой службы и дежурства. Это положило начало освоению флотом нового вида оснащения. Этот вид деятельности флотских частей изучался, постоянно совершенствовались надёжность и безопасность эксплуатации оружия.

Принимались меры к повышению боевой готовности ядерных баз, совершенствовалась организация выдачи оружия на боевые корабли. Постоянно увеличивалось число и качество кораблей, заступающих на боевое дежурство с ядерным оружием.

На проводимых учениях соединений флота и пунктов выдачи оружия отрабатывались все элементы организации взаимодействия привлекаемых сил и средств.

С введением боевого дежурства и боевой службы кораблей с ядерным оружием на борту резко возросла общая боевая готовность флотов. В новых условиях повысилась значимость поддержания безопасности и безаварийности ядерного оружия, находящегося на кораблях флота. Деятельное участие в этом процессе приняло и 12-е Главное управление Министерства обороны, оказывая большую помощь Военно-Морскому Флоту в оснащении кораблей и морской авиации флота ядерным оружием.

Боевая служба и боевое дежурство кораблей с ядерным оружием на борту стали качественно новой ступенью в развитии системы эксплуатации этого оружия на флотах.

Ядерщикам часто задают вопрос: не разочаровались ли Вы в том, что посвятили свою жизнь ядерному оружию. Ветераны флота отвечают на него отрицательно — не разочаровались. А почему?

Во-первых, шла „холодная война“, которая в 50–60 годы вполне могла перерасти в „горячую“. В сознании старшего поколения глубоко засели уроки поражения от Германии в первые годы войны, поэтому действовало обострённое чувство настороженности и ответственности. Ведь США уже показали всему миру, что у них хватит воли применить в боевых действиях ядерное оружие. А в ядерном оружии СССР был догоняющей стороной. Так, в конце 1951 г. в США уже был ядерный арсенал, а в СССР — только пять бомб на заводе. В таких условиях США невыгодно было заключать с нами какой-либо договор по ограничению ядерного оружия. Только после выравнивания в середине 70-х годов ядерных сил, стало возможным начать на высоком уровне переговорный процесс по ограничению стратегических наступательных вооружений. Оперативно-тактическое ядерное оружие он не затронул.

В реально сложившейся обстановке гонка ядерных вооружений в СССР была оправданной. Поэтому в основе заинтересованности в работе над ядерным оружием была настоятельная объективная необходимость.

Вторым побудительным мотивом к добросовестному труду в области ядерных вооружений была интересная работа или, как выразился Э. Ферми, „хорошая физика“. В общении с ядерной энергией понимаешь всё могущество человеческого разума. Особенно это ощущаешь на испытаниях. При воздушном взрыве — чувство мощи стихии, при подземном — победу над ней. Непосредственное участие военных специалистов в научно-технической революции увлекало и порождало чувство самоуважения за то, что тебе поручили такую ответственную работу.

Третьим фактором влечения к ядерной тематике являлось общение с талантливыми людьми, которых среди ядерщиков было больше, чем среди других специалистов. Научный прорыв в физике и в оружии могли сделать только интеллектуалы.

Главным направлением деятельности современных ядерщиков остаётся проблема безопасности ядерного оружия. Для иллюстрации многогранности проблемы приведём виды опасности в полном цикле жизни оружия: ядерная, радиационная, ядерная взрывоопасность, взрывоопасность, групповая ядерная взрывоопасность, групповая взрывоопасность, пожароопасность, токсикологическая опасность. С половиной из них ежедневно сталкиваются эксплуатационники.

В настоящее время ядерное оружие из боевого средства становится прежде всего средством поддержания глобальной политической и военной стабильности в мире. Односторонний отказ России от ядерного оружия, если бы он произошёл, вёл бы только к ограничению её возможностей на мировой арене и стимулировал бы территориальные и другие притязания к ней. К тому же в сложившихся условиях ядерное оружие — самый дешёвый способ сдерживания агрессора. Мир ещё не стабилен: меняются приоритеты, интересы, а главное — намерения, возможности же страны изменить намного труднее.

Провозглашённый справедливый принцип „разумной достаточности“ не определяет сроки долгожительства ядерного оружия. Они ещё за горизонтом, поэтому служба в частях, оснащённых ядерным оружием, остаётся почётной и в новых условиях.

skroznik

28.10.2010, 16:25

http://i052.radikal.ru/1004/0d/c654419519c3.jpg (http://www.radikal.ru)

В журналах „Успехи физических наук“ и „Physics Today“ за 1996 год были опубликованы мои статьи, посвящённые истории создания водородной бомбы в СССР и США [1]. Они продолжили серию публикаций по ранней истории термоядерных исследований и разработок в СССР [2–5]. При написании [1] наряду с отечественными документальными источниками и зарубежными публикациями принимались во внимание и разведывательные данные, поступавшие в СССР в начальный период работ над атомным проектом СССР. Однако изложенный в статьях [1] анализ роли разведывательных данных в становлении и осуществлении советского термоядерного проекта вызвал негативную реакцию у авторов статьи [5] В.Б. Адамского и Ю.Н. Смирнова, которые направили в редакцию УФН письмо, опубликованное в этом номере [6].

Настоящее письмо является ответом на содержащуюся в [6] критику статей [1]. При этом автор оставляет без внимания использование оппонентами в [6] неопубликованного промежуточного отчёта автора 1994 года, существенно уточнённого в [1].

Оппоненты автора прежде всего оспаривают утверждение в [1] о том, что „начало рассмотрения возможности использования ядерной энергии лёгких элементов в СССР было стимулировано разведывательной информацией о проведении работ по сверхбомбе в США, начавшей поступать в 1945 году“, которое они расширительно толкуют как утверждение о том, что „работы советских учёных на рубеже 1945–1946 годов над созданием термоядерного оружия были стимулированы разведывательной информацией“[/I). В качестве доказательства неправоты автора приводится ссылка на свидетельство И.И. Гуревича, о котором рассказал на страницах УФН в 1991 году С.С. Герштейн [7]. Речь идёт о комментариях И.И. Гуревича к отчёту-предложению И.И. Гуревича, Я.Б. Зельдовича, И.Я. Померанчука и Ю.Б. Харитона „Использование ядерной энергии лёгких элементов“ в связи с предположением А.Д. Сахарова о том, что проблема была „цельнотянутой“.

Как отмечено в [7], И.И. Гуревич сказал, что [I]„никаких данных о том, что кто-либо занимается подобным вопросом, у них не было. Просто дейтрон и реакции с лёгкими ядрами были в круге интересов его и И.Я. Померанчука в качестве источника энергии звёзд и способа получения сведений о ядерных силах. В совместных обсуждениях Я.Б. Зельдович и Ю.Б. Харитон заметили, что осуществление ядерного синтеза становится возможным в земных условиях путём разогрева дейтерия в ударной волне, инициированной атомным взрывом (подчеркнув при этом, что такой процесс даёт возможность взрыва неограниченного количества лёгкого элемента). Так возникло их совместное предложение, которое они отдали И.В. Курчатову“.

И.И. Гуревич показал С.С. Герштейну заверенную ксерокопию этого предложения, которое сохранилось в архиве ИАЭ. Предложение содержало „семь страниц, напечатанных на машинке с формулами, вставленными рукой И.И. Гуревича, и с пометкой „1946 год“, сделанной в конце текста И.В. Курчатовым (Архив ИАЭ. 2–1–368, 1946)“.

„Вот Вам наглядное доказательство того, что мы ничего не знали об американских разработках, — сказал Исай Исидорович, указывая на титульный лист работы. — Вы понимаете, какие были бы грифы секретности на этом предложении и за сколькими печатями оно должно было бы храниться в противном случае“. Об этом же пишут авторы статьи [5]: „Дело в том, что в 1946 году И.И. Гуревич, Я.Б. Зельдович, И.Я. Померанчук и Ю.Б. Харитон передали И.В. Курчатову совместное предложение в форме открытого отчёта. Ясно, что если бы отчёт был подготовлен с использованием материалов разведки, на нём автоматически был бы проставлен высший гриф секретности“. „Научный отчёт четырёх авторов был отпечатан на машинке как несекретный документ, никогда не был засекречен и до сих пор хранится в открытых фондах архива Курчатовского института“.

А что говорят официальные документы? Они говорят о том, что на состоявшемся 17 декабря 1945 года заседании Технического совета Специального комитета в присутствии И.И. Гуревича, И.Я. Померанчука и Ю.Б. Харитона (присутствовавшего на заседании не только в качестве автора, но и члена Технического совета) был заслушан доклад Я.Б. Зельдовича „О возбуждении реакций в лёгких ядрах“. Доклад был основан на подготовленном к этому заседанию отчёте И.И. Гуревича, Я.Б. Зельдовича, И.Я. Померанчука и Ю.Б. Харитона „Использование ядерной энергии лёгких элементов“. Копии этого отчёта приложены ко всем экземплярам официального протокола № 12 данного заседания. Текст копий тождественно совпадает с опубликованным в УФН в 1991 году текстом статьи четырёх авторов [8] за исключением даты: имеющаяся в [8] дата „1946 год“ на официальных копиях отчёта не проставлена. Такая дата и не могла быть проставлена, так как истинной датой отчёта является 1945 год. Остаётся добавить, что официальные копии отчёта И.И. Гуревича, Я.Б. Зельдовича, И.Я. Померанчука и Ю.Б. Харитона имеют самый высокий из использовавшихся в то время грифов секретности: „Совершенно секретно. Особая папка“. При этом на копии этого отчёта, хранящейся в архиве Министерства РФ по атомной энергии, гриф секретности усилен специальным штампом: „Хранить наравне с шифром“. Поэтому рассмотренный аргумент В.Б. Адамского и Ю.Н. Смирнова свидетельствует не против, а в пользу автора.

Наиболее вероятно, что хранящийся в Курчатовском институте экземпляр отчёта четырёх авторов был экземпляром, оставленным И.В. Курчатовым лично для себя и первоначально официально не зарегистрированным. Об этом свидетельствует и ошибочно проставленная, очевидно впоследствии, дата отчёта — 1946 год. Поэтому автоматического переноса грифа секретности на находившийся в Курчатовском институте экземпляр отчёта при засекречивании копии этого отчёта, переданной И.В. Курчатовым в Первое главное управление для направления в Специальный комитет, и не произошло.

Конечно, утверждение в [1] о том, что начало рассмотрения возможности использования ядерной энергии лёгких элементов в СССР, датируемое концом 1945 года, было стимулировано разведывательной информацией, основано не на наличии высшего грифа секретности на официальных копиях отчёта [8], а на анализе ситуации и конкретного содержания документальных свидетельств. Естественно, интерес и обращение советских учёных к проблеме использования ядерной энергии лёгких элементов были обусловлены отнюдь не разведывательной информацией. Отметим в этой связи замечание в [9] о том, что „ещё в 1932 году (т. е. задолго до появления атомной бомбы — Примеч. авт.) русские учёные наряду с другими учёными предполагали, что термоядерные реакции могут привести к освобождению огромного количества энергии“. В [1] упоминалась направленная 22 сентября 1945 года докладная записка Я.И. Френкеля И.В. Курчатову, в которой он обратил его внимание на возможность возбуждения ядерных реакций в среде из лёгких элементов под воздействием атомного взрыва. В 1946 году он даже опубликовал свои соображения по вопросу об использовании ядерной энергии лёгких элементов в журнале „Природа“ [10].

Однако ещё до получения письма Я.И. Френкеля И.В. Курчатов уже располагал разведывательной информацией о проведении работ в этом направлении в США. Такая информация продолжала поступать и позднее. Она имела достаточно серьёзный характер. Это была отнюдь не „частность“, которой автор „приписал стимулирующее значение“. Нельзя согласиться с оппонентами, что 1945 год, к которому относится начало рассмотрения проблемы взрывного термоядерного синтеза в СССР, был периодом острого противостояния между США и СССР. Это был год общей победы союзников во второй мировой войне. Ведь речь Черчилля в Фултоне ещё не прозвучала, и начало холодной войны имеет более позднюю дату.

Нельзя согласиться и с утверждением оппонентов о том, что вся ситуация в 1945 году была такова, что она подталкивала ядерщиков обеих стран именно к термоядерным исследованиям. 1945 год был годом, когда СССР был поставлен перед фактом монопольного обладания США атомным оружием и применения его в бомбардировках городов Японии 6 и 9 августа 1945 года. Политическое руководство СССР приняло в августе 1945 года решение о форсировании работ по созданию атомной промышленности и атомной бомбы. На заседаниях Специального комитета и его Технического совета, созданных постановлением Государственного комитета обороны СССР от 20 августа 1945 года, систематически рассматривались наиболее принципиальные вопросы, возникавшие в ходе осуществления советского атомного проекта, а также разведывательная информация.

В таких условиях для постановки И.В. Курчатовым и обсуждения на заседании Технического совета вопроса о взрывном использовании ядерной энергии лёгких элементов в конце 1945 года — в трудный период начала развёртывания работ по созданию атомной промышленности и атомной бомбы — требовалась серьёзная причина. У автора нет сомнений в том, что отчёт И.И. Гуревича, Я.Б. Зельдовича, И.Я. Померанчука и Ю.Б. Харитона [8] был подготовлен по поручению И.В. Курчатова, данному им в связи с неоднократным поступлением разведывательных сведений о работах в США по сверхбомбе. Публичное выступление М. Олифанта в Великобритании в октябре 1945 года о возможности создания сверхбомбы (о котором автор как раз и писал в [1]) лишь дополнило сведения разведки. Полученная информация не могла не волновать руководителей советского атомного проекта: СССР предстоял многотрудный и долгий путь к атомной бомбе, а учёными США уже ставился и исследовался вопрос о возможности создания сверхбомбы.

Уже в марте 1945 года разведывательными органами СССР было получено сообщение, в котором областью деятельности Э. Теллера в Лос-Аламосе была названа сверхбомба. В последующих сообщениях говорилось о проведении в Лос-Аламосе работ по сверхбомбе, мощность которой может быть доведена до 1 млн тонн тротила; о принципе работы сверхбомбы, заключающемся в том, чтобы, применяя небольшое количество урана-235 или плутония-239 в качестве первоисточника, вызвать цепную реакцию в менее дефицитном материале — дейтерии; подчёркивалось, что в отношении этого оружия имеются лишь теоретические предложения; отмечалось как наличие надежд на возможность успешной разработки сверхбомбы, так и незначительность перспектив. Однако подчёркивалось, что водородной бомбой следует заниматься, по крайней мере, до тех пор, пока не будет доказана её неосуществимость.

А в сентябре 1945 года в распоряжение советской разведки поступило краткое изложение лекций Э. Ферми по проблеме сверхбомбы (согласно [9] он прочёл их в 1945 году персоналу Лос-Аламосской лаборатории). Лекции Э. Ферми не только содержали важные конкретные данные, например, о неизвестных в СССР уникальных свойствах трития, но и, как это следует из [11], отражали теоретические представления учёных Лос-Аламоса 1945 года, положенные в основу проекта „классический супер“. В основе документа лежало предположение о возможности достижения неравновесного режима горения дейтерия. Документ включал формулы для потерь энергии на излучение, в том числе за счёт обратного комптон-эффекта — основного физического эффекта, из-за которого, как это было выяснено позже, „классический супер“ и его советский аналог „труба“ оказались неработоспособными. В документе были рассмотрены возможные подходы к решению проблемы инициирования ядерных реакций в цилиндре с дейтерием (однако отмечено, что все схемы инициирования сверхбомбы, предложенные до сих пор, весьма неопределённы). Одна из этих схем предполагала вспрыскивание в начальный участок цилиндра струи быстрых дейтонов. Такая струя могла быть создана или взрывом кумулятивной атомной бомбы, или комптоновскими столкновениями фотонов, выходящих из атомной бомбы. Наибольшего предпочтения, согласно документу, заслуживала схема с инициированием ядерных реакций в цилиндре с дейтерием потоком нейтронов, выходящих из атомной бомбы (через промежуточную камеру с ДТ смесью).

Имеются документальные основания полагать, что конспект лекций Э. Ферми был передан советской стороне Клаусом Фуксом 19 сентября 1945 года через Гарри Голда во время последней встречи К. Фукса с Г. Голдом в Санта-Фе. К. Фукс к этому времени уже зарекомендовал себя как надёжный источник информации по вопросам атомного проекта США. Его информация по проблеме сверхбомбы не могла быть оставлена без внимания И.В. Курчатовым.

Однако, несомненно, что выполняя поручение И.В. Курчатова И.И. Гуревич, Я.Б. Зельдович, И.Я. Померанчук и Ю.Б. Харитон рассматривали в 1945 году вопрос о взрывном освобождении ядерной энергии лёгких элементов и готовили отчёт [8] без непосредственного использования материалов разведки (более того, не все авторы [8], как это следует из свидетельства И.И. Гуревича, были информированы даже о наличии таких материалов). Сравнение содержания отчёта четырёх авторов [8] с содержанием лекций Э. Ферми приводит к выводу о том, что отчёт [8] содержит оригинальные подходы, предложения и представления, не совпадающие с данными лекции Э. Ферми, хотя ряд моментов в обоих документах имеют аналогичный характер. В обоих документах принималось, что заряд из дейтерия имеет цилиндрическую форму; предполагалось использование неравновесного режима горения дейтерия; при рассмотрении инициирования указано на возможность использования эффекта кумуляции. Подчеркивая отличия, отметим то, что в лекциях Э. Ферми имелось в виду использование жидкого дейтерия нормальной плотности. В отчёте же [8] сказано, что „желательна наибольшая возможная плотность дейтерия, которая должна быть осуществлена применением его при высоком давлении“.

Отметим и существенное отличие концептуального характера. Из опубликованных в [11] данных, соответствующих данным лекций Э. Ферми, следует, что основным механизмом переноса энергии при ядерном горении дейтерия в „классическом супере“ американские учёные считали перенос энергии за счёт столкновений нейтронов, рождающихся в Д + Д и Д + Т реакциях, с ядрами дейтерия. В отчёте же [8] предполагалось, что процесс ядерного горения в цилиндре с дейтерием будет осуществляться в виде детонации, т. е. распространения по дейтерию ударной волны. Предполагалось, что и инициирование ядерного горения дейтерия может быть осуществлено ударной волной от атомного взрыва. В [8] подчеркнута трудность проблемы инициирования. Отмечено, что „для улучшения условий инициирования представляется возможным применение урановых зарядов увеличенных размеров и специальной формы (кумуляция) и введение в дейтерий вблизи инициатора тяжёлых элементов, которые могли бы воспринимать импульс излучения“. Отмечено также, что „для обеспечения возникновения ядерной детонации полезно применение массивных оболочек, замедляющих разлёт“. Подчеркнуто, что „суждение о возможности взрывной ядерной реакции связано с применением современной теории детонации, развитой в Институте химической физики“.

По мнению автора, бесспорный факт, что с самого начала исследований по проблеме взрывного освобождения ядерной энергии лёгких элементов советские учёные проявляли творческий, оригинальный подход, не означает, что работы в этом направлении в СССР были инициированы именно советскими учёными. В утверждениях по этому вопросу требуется особая точность, иначе может быть в искажённом виде представлена фактическая позиция и политика СССР.

Работы над термоядерным проектом в СССР были лишь ответом на ранее начатые и проводившиеся в США работы по созданию сверхбомбы. В связи с обсуждаемым вопросом автор хотел бы напомнить высказывания А.Д. Сахарова из его „Воспоминаний“ [12]: „Если правильна моя догадка о шпионском происхождении того варианта термоядерного оружия, который Зельдович, Компанеец и др. разрабатывали в 40 — 50-е годы, то это подкрепляет позицию Оппенгеймера в принципиальном плане“ (как отметил перед этим А.Д. Сахаров, Р. Оппенгеймер „пытался затормозить программу разработки американской водородной бомбы; он считал, что в этом случае и СССР не будет форсировать разработку своего термоядерного сверхоружия. Его оппонентом выступил Э. Теллер“). „Действительно получается,что всю „цепочку“ начали американцы, и если бы не они, то в СССР либо вообще не занимались бы военной термоядерной проблемой, либо начали бы заниматься гораздо поздней… Но применительно к ситуации, имевшей место во время дискуссии Теллер-Оппенгеймер, рассуждать, кто начал первый, было уже поздно. События уже вышли из-под контроля. Ни СССР, ни США не могли остановиться…“.

А.Д. Сахаров отмечает, что выступления Оппенгеймера против американской программы разработки водородной бомбы начались примерно в то же время, когда группа И.Е. Тамма начала проводить расчёты по проблеме водородной бомбы, т. е. в 1948 году. В этом году ситуация с работами по проблеме водородной бомбы в СССР стала приобретать неудержимый характер (процесс стал окончательно неудержимым после публичного заявления Президента США Трумена 31 января 1950 года, в котором он сообщил о своём указании Комиссии по атомной энергии США продолжить работу над созданием водородной бомбы, и принятия 26 февраля 1950 года в ответ на это заявление постановления Совета Министров СССР о создании советской водородной бомбы).

Изменение ситуации с работами по водородной бомбе в СССР в 1948 году было связано с поступлением новой разведывательной информации. Как отмечено в [1], 13 марта 1948 года К. Фукс в Лондоне передал для СССР через сотрудника советской разведки А.С. Феклисова материалы, включавшие описание и элементы теоретического обоснования проекта „классический супер“ с системой инициирования двухступенчатой конструкции, работающей на принципе радиационной имплозии. Это событие сыграло исключительную роль в дальнейшем развитии работ над термоядерной бомбой в СССР и кардинально повлияло на организацию и ход этих работ. В письме [6] выражено несогласие с приведённой выше оценкой автором роли указанного события. Каковы же были её основания у автора?

Как отмечено в [1], политическое руководство страны восприняло новые, полученные от К. Фукса, материалы по сверхбомбе и усовершенствованным конструкциям атомных бомб (которые тогда же были переданы К. Фуксом) как свидетельство возможного существенного продвижения США в их разработке, требующего принятия срочных мер по форсированию исследований возможности создания аналогичных бомб в СССР и приданию этим работам официального государственного статуса. 23 апреля 1948 года Л.П. Берия поручил Б.Л. Ванникову, И.В. Курчатову и Ю.Б. Харитону „тщательно проанализировать материалы и срочно дать своё заключение о практической ценности материалов и конкретные предложения по следующим вопросам: какие исследования, проекты и конструкторские работы, кому персонально и в какой срок следует поручить в связи с новыми данными, имеющимися в материалах „а“ и „б“ о конструкции сверхмощной атомной бомбы и новых типах атомных бомб; кому персонально и в какие сроки должна быть поручена работа по проверке полученных данных (доступными нам методами); какие поправки (в смысле ускорения) надо внести в принятый план научно-исследовательских и проектных работ на 1948 год в связи с получением новых данных“. Отметим, что Л.П. Берия имел в виду план работ, утверждённый ранее принятыми постановлениями Совета Министров СССР. В этом и принятых в предыдущие годы планах такого высокого статуса работы по водородной бомбе не предусматривались.

5 мая 1948 года Ю.Б. Харитон представил заключение по материалам К. Фукса „а“ и „б“, в котором говорилось, что эти материалы содержат ряд весьма интересных, ранее неизвестных, сведений, которые могут ускорить решение ряда практических задач. Материал „а“ относится к сверхбомбе, в которой рабочим веществом является дейтерий, а детонатором служит уран-235. Этот материал содержит описание основных частей сверхбомбы и эскиз, дающий представление о размерах нескольких важных деталей. Описана вся схема инициирования — сначала уран-235, затем смесь дейтерия с 50 % трития, затем смесь дейтерия с 4 % трития и, наконец, дейтерий. Имеется ряд не вполне ясных, но физически важных замечаний (здесь и ниже курсив и примечание автора), касающихся механизма инициирования, например, о прозрачном для излучения наполнителе и о непрозрачной его оболочке, о передаче реакции от запала с 50 % дейтерия (имеется в виду вторичный узел с жидкой ДТ смесью) к промежуточному детонатору с 4 % трития посредством нейтронов. В результате рассмотрения старых и последних материалов получается впечатление, что после длительных поисковых работ теоретического и экспериментального характера нащупаны основы конструкции… Было бы целесообразным теперь же приступить к составлению эскизного проекта сверхбомбы…

В тот же день, 5 мая 1948 года, представили своё заключение по новым материалам К. Фукса Б.Л. Ванников и И.В. Курчатов. Они отметили, что приведённые в материале „а“ принципиальные соображения о роли трития в процессе передачи взрыва от урана-235 к дейтерию, о роли частиц и квантов при передаче взрыва дейтерию являются новыми. Эти материалы представляют ценность в том отношении, что они помогут Я.Б. Зельдовичу в его работах по сверхбомбе, выполняемых согласно утверждённому Первым главным управлением плану. Б.Л. Ванников и И.В. Курчатов отметили, что следует усилить проведение научно-исследовательских работ в этой области и приступить к разработке конструкции. Они предложили план теоретических исследований, которые должны были быть проведены к 1 января 1949 года с привлечением Математического института АН СССР. Важнейшим моментом в их заключении было предложение о привлечении Физического института АН СССР к изучению реакций с участием дейтерия и трития и решению „наиболее актуальных теоретических вопросов сверхбомбы“. Они предложили также создать в КБ–11 конструкторскую группу по разработке проекта дейтериевой сверхбомбы и разработать эскизный проект к 1 января 1949 года.

Предложения Б.Л. Ванникова, И.В. Курчатова и Ю.Б. Харитона были положены в основу постановлений Совета Министров СССР, принятых 10 июня 1948 года и предварительно рассмотренных и одобренных на заседании Специального комитета 5 июня 1948 года.

Согласно [13] Президент США Трумен до октября 1949 года никогда не слышал о водородной бомбе. Глава Советского Правительства И.В. Сталин благодаря информации К. Фукса почти за полтора года до этого утвердил постановления Совета Министров СССР, предписывавшие (в разделах, касающихся водородной бомбы) произвести теоретическую и экспериментальную проверку данных о возможности осуществления водородной бомбы, для чего, в частности, в 2-дневный срок создать в Физическом институте АН СССР специальную теоретическую группу под руководством И.Е. Тамма, задачей которой являлось проведение исследовательских работ по теории горения дейтерия по заданиям Лаборатории № 2 (Ю.Б. Харитона и Я.Б. Зельдовича).

Привлечение к работам по проблеме сверхбомбы новой, специализированной теоретической группы, включавшей учёных высокой квалификации, ознаменовало коренное изменение в организации этих работ и явилось мощным объективным фактором, кардинально сказавшемся на ходе и развитии дальнейших работ над водородной бомбой в СССР. Действительно, уже в 1948 году сотрудники теоретической группы И.Е. Тамма А.Д. Сахаров и В.Л. Гинзбург выдвинули оригинальные идеи „слойки“ и использования нового термоядерного горючего — дейтерида лития-6. Эти идеи стали основой нового направления работ по проблеме создания термоядерного оружия в СССР. А.Д. Сахаровым в январе 1949 года была выдвинута и идея „использования дополнительного заряда плутония для преварительного сжатия „слойки“, явившаяся прообразом идеи двухступенчатого термоядерного заряда. Все эти идеи дали возможность советским учёным найти собственный, отличный от американского путь движения к цели. Этот путь позволил СССР решить задачу создания советского термоядерного оружия за более короткий срок, чем это потребовалось США (по отношению к началу термоядерных исследований в каждой из стран) и добиться при этом впечатляющих успехов, о которых подробно рассказано в [1]. Изложенное выше и имел в виду прежде всего автор, давая оценку событию 13 марта 1948 года. Можно ли отрицать важнейшую роль этого события?

Тем не менее оппоненты автора задаются в [6] вопросом: „Так почему и откуда видно, что материалы Фукса будто бы „сыграли исключительную роль в дальнейшем развитии работ над термоядерной бомбой в СССР и кардинально повлияли на организацию и ход“ советских усилий в этой области? Ведь этого, как видим, не произошло ни в Америке, ни в Англии, где специалисты, вероятно, располагали оригиналами материалов, оказавшихся в СССР?“ В последнем оппоненты автора правы: ни в США, ни в Англии материалы К. Фукса не вызвали к жизни решений на правительственном уровне. Но в СССР их исключительная роль прежде всего и проявилась в том, что они инициировали специальные постановления Правительства, результаты выполнения которых оказались в техническом плане в высшей степени плодотворными. Передав советской разведке новые материалы, К. Фукс привлёк к ним такое внимание руководителей советского атомного проекта, которым эти материалы (точнее, содержавшиеся в них данные по проблеме сверхбомбы) не пользовались в этот период ни в США, ни в Англии.

Рассмотрим теперь документальные свидетельства, проливающие свет на вопрос о том, какую роль в работах советских учёных над двухступенчатым термоядерным зарядом сыграли конкретная физическая информация и идеи, содержавшиеся в материалах К. Фукса 1948 года. Из приведённого выше изложения содержания отзывов Ю.Б. Харитона, Б.Л. Ванникова и И.В. Курчатова на материалы К. Фукса 1948 года видно, что авторами этих отзывов была осознана новизна, физическая важность и даже принципиальный характер представленной в этих материалах системы инициирования „классического супера“, использующей принцип радиационной имплозии. Однако физическая сущность механизма инициирования и значение важнейших элементов системы инициирования, связанных с реализацией радиационной имплозии, в то время не была понята. Это обстоятельство не могло не сказаться на характере влияния на работы советских учёных конкретного физического содержания материалов К. Фукса.

Перечисляя в [6] утверждения автора, с которыми оппоненты не согласны, они называют среди них утверждение о том, что „информация К. Фукса повлияла на работу советских физиков именно над двухступенчатым термоядерным зарядом, в котором для обжатия основного узла используется излучение атомного взрыва (принцип радиационной имплозии)“. Автор не нашёл в своих статьях [1] такого утверждения, однако он должен отметить, что Я.Б. Зельдович и А.Д. Сахаров связывают начало разработки принципа советского аналога конфигурации Теллера — Улама (использующего радиационную имплозию) с исследованием работы двухступенчатого инициатора для „трубы“, функционально аналогичного двухступенчатому инициатору из материалов К. Фукса.

Для подтверждения этого обратимся прежде всего к наиболее авторитетному источнику — выпущенному 25 июня 1955 года отчёту, посвящённому выбору конструкции и расчётно-теоретическому обоснованию первого двухступенчатого термоядерного заряда СССР РДС–37 [1]. Во введении к этому отчёту, написанному Я.Б. Зельдовичем и А.Д. Сахаровым, чётко сказано, что новый принцип, положенный в основу конструкции заряда РДС–37, разрабатывался в теоретических секторах начиная с 1950 года. Таким образом, Я.Б. Зельдович и А.Д. Сахаров датируют начало работы над принципом двухступенчатой водородной бомбы СССР, использующей радиационную имплозию, 1950 годом. Из имеющихся документальных данных следует, что единственной двухступенчатой схемой, рассматривавшейся в 1950 году, была схема инициатора для „трубы“.

10 февраля 1950 года, через 5 дней после решения Специального комитета „О мероприятиях по разработке РДС–6“, явившегося реакцией на заявление Г. Трумена от 31 января 1950 года, Я.Б. Зельдович написал отчёт „Водородная дейтериевая бомба“. Рассматривая в этом отчёте схемы дейтериевой сверхбомбы, в инициирующем отсеке которых используется вторичный узел из ДТ смеси, Я.Б. Зельдович привёл схему, совпадающую по конструктивным особенностям и физической сущности со схемой К. Фукса из его сообщения 1948 года, однако предпочтение отдал другой схеме, в которой первичная атомная бомба пушечного типа окружена оболочкой из тяжёлого материала. Он охарактеризовал схему К. Фукса как альтернативную и более сложную. При описании принципа работы инициирующего отсека в этой схеме Я.Б. Зельдович отметил прогрев ДТ смеси во вторичном узле энергией взрыва атомной бомбы, однако не подчеркнул важнейший (с современной точки зрения) момент — сжатие ДТ смеси при прогреве излучением первичной атомной бомбы этой смеси и инертного материала, в который погружена ДТ смесь, т. е. не фиксировал внимание на процессе радиационной имплозии (в оригинальном документе К. Фукса говорилось, что перенос излучения выравнивает температуры в ДТ смеси и инертном материале и, таким образом, приводит к возникновению разности давлений. Вследствие сжатия ДТ смеси происходит её воспламенение, т. е. возникает ядерная реакция).

Рассмотренный отчёт Я.Б. Зельдовича и другие отчёты 1950 года по проблеме водородной бомбы, в том числе итоговый отчёт Ю.Б. Харитона, и позволили автору констатировать в [1] то, что идея применения для инициирования „трубы“ двухступенчатого инициатора с использованием в качестве вторичного узла ДТ смеси, содержавшаяся в документе К. Фукса 1948 года, была советскими учёными воспринята. Однако в процессе работ над двухступенчатым инициатором возникло представление о том, что вторичный узел из ДТ смеси может быть легко нагрет и сжат и в результате подожжён энергией ударной волны. Поэтому в качестве основной схемы двухступенчатого инициатора для „трубы“ была выбрана схема с атомной бомбой пушечного типа, имеющей тяжёлую, непрозрачную для излучения оболочку. Представлявшаяся же более сложной схема К. Фукса с лёгкой прогреваемой излучением оболочкой, окружённой непрозрачным кожухом, работающая на принципе радиационной имплозии, осталась на втором плане. Она так и не была подвергнута расчётному исследованию.

Поэтому проведённые в 1950 году исследования работы двухступенчатого инициатора для „трубы“, явившиеся, согласно Я.Б. Зельдовичу и А.Д. Сахарову, началом разработки в СССР нового принципа конструирования водородной бомбы, не дали реальных предпосылок для успешного продвижения к её созданию, когда необходимость разработки двухступенчатой термоядерной бомбы была осознана. Такое осознание произошло в СССР в 1952 году ещё до проведения США термоядерного испытания „Майк“. О необходимости начала теоретических и экспериментальных исследований в этом направлении в документе „О работах по РДС–6“, написанном 20 сентября 1952 года, поставил вопрос Я.Б. Зельдович. Нельзя исключить, что уже в 1952 году В.А. Давиденко предложил схему двухступенчатого бинарного термоядерного заряда, подобную рассмотренной в январе 1954 года Я.Б. Зельдовичем и А.Д. Сахаровым [1]. Эта схема предполагала использование для обжатия термоядерного узла материальной составляющей энергии первичного атомного взрыва.

В начале 1953 года работы над двухступенчатым термоядерным зарядом были включены в план теоретического сектора Я.Б. Зельдовича. Камнем преткновения было обеспечение симметричного сжатия термоядерного узла. Свое видение возможных путей преодоления, связанных с этой проблемой трудностей, высказали в 1953 году А.П. Завенягин и Д.А. Франк-Каменецкий, предложившие свои схемы двухступенчатых термоядерных зарядов (получившие название „канделябр“ и „бритва“) [1, 6, 14]. Эти схемы также предполагали использование для обжатия термоядерного узла материальной составляющей энергии атомного взрыва. Они не имели отношения к разведывательным данным (в том смысле, что не соответствовали никакой конкретной информации такого рода).

Автора удивляет логика оппонентов, которые из простого упоминания в единственной фразе в [1] о предложении А.П. Завенягина, смогли заключить, что „статья Г. А. Гончарова создаёт ложное представление и о предложении самого Завенягина“ и что „эта фраза не могла не сбить с толку многих: ведь в США двухступенчатый термоядерный заряд отождествляют с бинарным и, так как Завенягин специалистом-физиком не был, то, мол, его „оригинальная схема“ — определённо дело рук разведки“. Автор не располагает сведениями о том, что специалисты США отождествляют понятия „двухступенчатый термоядерный заряд“ и „бинарный термоядерный заряд“, но считает необходимым подчеркнуть, что если бы существовали малейшие сомнения в независимости предложений А.П. Завенягина и Д.А. Франк-Каменецкого, он, говоря об этих предложениях, никогда не употребил бы слово „оригинальные“.

Не согласен автор и с утверждениями оппонентов о том, что „высказывание Завенягина исторически оказалось первым толчком, задавшим у нас само направление поиска“, т. е. поиска пути обеспечения „сжатия термоядерного горючего, недостижимого при использовании обычной взрывчатки“. Это утверждение оппонентов автора противоречит всем имеющимся документальным свидетельствам, о которых шла речь выше, в том числе свидетельствам Я.Б. Зельдовича и А.Д. Сахарова. Согласно этим свидетельствам началом разработки принципа двухступенчатого термоядерного заряда в СССР явился 1950 год, существенным промежуточным этапом были обсуждения 1952 года, в 1953 году теоретики Арзамаса-16 начали проводить эти работы в плановом порядке (правда, это был план сектора № 2, а не КБ–11 в целом), а само направление поиска было задано ещё в первом отчёте А.Д. Сахарова по „слойке“, выпущенном в январе 1949 года. Что касается предложения А.П. Завенягина, то к сказанному выше можно добавить, что в силу своего служебного положения он был в курсе проводившихся в Арзамасе-16 обсуждений возможности создания двухступенчатого термоядерного заряда и понимал значение, которое имела бы эта разработка, если бы её удалось практически реализовать. Он был информирован и о больших трудностях, с которыми столкнулись учёные, пытаясь обеспечить в двухступенчатой схеме симметричное сжатие термоядерного узла. В связи с этим он и предложил в одном из обсуждений схему „канделябра“ как возможного пути достижения симметричного сжатия. Громоздкая схема А.П. Завенягина, конечно же, никогда не принималась всерьёз.

Определённые надежды связывались со схемой „бритва“, но наибольший интерес вызывала более простая бинарная конструкция. В январе 1954 года Я.Б. Зельдович и А.Д. Сахаров написали записку, посвящённую оценкам работы двухступенчатого бинарного термоядерного заряда, схема которого была предположительно предложена В.А. Давиденко. В этой записке, как отмечалось в [1], ещё отсутствовало понимание возможности выпуска излучения из атомной бомбы и использования её для обжатия термоядерного узла. Прозрение произошло в первые месяцы 1954 года, возможно, вскоре после проведения США 1 марта 1954 года мощного термоядерного взрыва „Браво“ с тяжёлыми трагическими последствиями. Мир понял разницу между атомной и водородной бомбой. Нельзя исключить, что именно публичные сообщения о взрыве „Браво“ дали новый импульс советским учёным в их поисках пути создания эффективной конструкции термоядерной бомбы большой мощности.

К этому моменту учёные СССР поняли бесперспективность „трубы“ и форсированных вариантов одноступенчатой конструкции типа „слойки“ и вплотную подошли к идеям конфигурации Теллера-Улама. Уже существовала двухступенчатая схема, содержавшая многие элементы конфигурации Теллера-Улама, но не был осознан и предложен её важнейший принцип — использование для обжатия термоядерного узла энергии излучения первичной атомной бомбы. Как отмечено в [1], напряжённые размышления и осмысливание всей имевшейся информации и накопленного опыта в марте-апреле 1954 года привели к цели. Новый механизм обжатия — обжатие вторичного термоядерного узла с использованием энергии излучения первичной атомной бомбы — был открыт. Были поняты и перспективы, В памяти всех участников работ сохранился внезапный характер появления новых идей. Об этом ярко написал один из ближайших сотрудников Я.Б. Зельдовича, непосредственный участник работ над первым двухступенчатым термоядерным зарядом СССР РДС–37 Л.П. Феоктистов: „Внезапно появились, как свет в тёмном царстве, новые идеи и стало ясно, что наступил „момент истины“. Молва приписывала эти основополагающие мысли в духе Теллера то Я.Б. Зельдовичу, то А.Д. Сахарову, то обоим, то ещё кому-то, но всегда в какой-то неопределённой форме: вроде бы, кажется и т. п. К тому времени я был хорошо знаком с Я.Б. Зельдовичем. Но ни разу не слышал от него прямого подтверждения на этот счёт (как, впрочем, и непосредственно от А.Д. Сахарова)“ [14].

Фактом является и полное отсутствие связанных с появлением новых идей документов и отчётов приоритетного характера.

Оппоненты восприняли содержание статей [1] как стремление автора обосновать точку зрения, что возникновение советского аналога конфигурации Теллера-Улама — „третьей идеи“ по терминологии А.Д. Сахарова — явилось прямым продуктом разведки. В действительности же, в [1] представлена другая точка зрения: при изложении истории открытия „третьей идеи“ ясно сказано, что к цели привели „напряжённые размышления и осмысливание всей имеющейся информации и накопленного опыта“. Здесь подчёркнут творческий характер открытия и использование опыта собственных разработок, который к этому времени был весьма значителен, а также информации, полученной в ходе этих разработок, объём которой также был очень велик. Однако описанные выше документальные свидетельства, касающиеся содержания и восприятия в СССР разведывательных материалов, не позволяют исключить, что открытию „третьей идеи“ способствовал документ К. Фукса 1948 года. Но следует со всей определённостью подчеркнуть, что даже если открытию советского аналога конфигурации Теллера-Улама действительно способствовал указанный документ К. Фукса (копия которого, направленная в 1948 году Ю.Б. Харитону, всё ещё находилась в 1954 году в Арзамасе-16, так что информация К. Фукса не „всплыла“ для наших ядерщиков в 1954 году), то это не умаляет значения и интеллектуального содержания идейного прорыва, произошедшего в 1954 году в работах над двухступенчатым термоядерным зарядом в СССР.

То же самое можно сказать и об открытии в 1951 году в США конфигурации Теллера-Улама, которому, что наиболее вероятно, способствовали идеи, возникшие в США ещё в 1946 году. В СССР интервал времени с момента получения в 1948 году документа К. Фукса, содержавшего идею и схему радиационной имплозии, до открытия в 1954 году советского аналога конфигурации Теллера-Улама составил 6 лет. В США интервал времени с момента возникновения идеи и схемы радиационной имплозии в 1946 году до открытия в 1951 году принципа Теллера-Улама составил 5 лет. Даже в США, в которых в отличие от СССР открытию конфигурации Теллера-Улама предшествовали работы по подготовке испытания „Джорж“, физическая схема которого была аналогична схеме К. Фукса и использовала принцип радиационной имплозии, указанный интервал времени был весьма значительным (на связь между открытием конфигурации Теллера-Улама и работой Э. Теллера над подготовкой испытания „Джорж“ в серии „Теплица“ указывали, в частности, X. Бете и М. Розенблат — физик-теоретик, работавший над устройством для испытания „Майк“. X. Бете писал, что когда Э. Теллер разрабатывал новую концепцию, на него, вероятно, оказывали влияние размышления над устройством для испытания „Джорж“ [15]. М. Розенблат определённо утверждал, что, по его мнению, именно работы по подготовке испытаний в серии „Теплица“ привели Э. Теллера к новой концепции [13]).

Отметим в этой связи, что Э. Теллер в своём меморандуме „Комментарии к истории термоядерной программы Бете“, датированным 14 августа 1952 года, писал: „Радиационная имплозия является важным, но не уникальным элементом в конструкции термоядерных бомб (Э. Теллер имел в виду бомбы, физической схемой которых является конфигурация Теллера-Улама)“. Он при этом подчёркивал, что „главный принцип радиационной имплозии был открыт в связи с термоядерной программой (Э. Теллер имел в виду программу работ по „классическому суперу“) и излагался на конференции по термоядерным бомбам весной 1946 года“ [9, 16].

В США официально рассекречена следующая формулировка, характеризующая важнейший принцип термоядерного оружия: „в термоядерном оружии излучение от делительной бомбы может быть удержано и использовано для передачи энергии с тем, чтобы сжать и инициировать (поджечь) физически отделённый узел, содержащий термоядерное горючее“ [11]. Эта формулировка в равной степени относится и к схеме К. Фукса, переданной им СССР в 1948 году, и к конфигурации Теллера-Улама и её советскому аналогу. Однако в схеме К. Фукса и конфигурации Теллера-Улама используются существенно различные модификации идеи радиационной имплозии. В схеме К. Фукса удержанное кожухом излучение используется для ионизационного сжатия прогретого излучением термоядерного узла, представляющего собой жидкую ДТ смесь. В конфигурации Теллера-Улама оно используется для формирования ударной волны, сжимающей непрогретый излучением термоядерный узел более сложной конструкции [1].

Возникновение идей конфигурации Теллера-Улама и её советского аналога было невозможно без предложения специальной конструкции термоядерного узла, а также осознания и подтверждения возможности обеспечения его работоспособности в условиях, которые существенно отличны от физических условий работы вторичного узла из ДТ смеси в схеме К. Фукса. Поэтому не было и не могло быть немедленного перехода от идеи радиационной имплозии в варианте К. Фукса к новой идее радиационной имплозии в варианте Теллера-Улама.

Задаваясь вопросом о соотношении „предложений К. Фукса“ и „конфигурации Теллера-Улама“, оппоненты автора предлагают ответить на этот вопрос американским учёным. Однако в то же время сами они проводят знак равенства между сущностью этих предложений. Они пишут, что если К. Фукс передал советской разведке информацию о „двухступенчатой конструкции, работающей на принципе радиационной имплозии“, то „получается, что по состоянию на весну 1948 года американские и советские ядерщики находились, с точки зрения идейного багажа (для конструирования термоядерного заряда на принципе радиационной имплозии), практически на равных стартовых позициях. И, выходит, они уже обладали необходимыми знаниями для немедленного решения проблемы“.

Жизнь не подтвердила справедливость такого предположения. Переход от идей К. Фукса к идеям Теллера-Улама и его советского аналога занял продолжительное время. Это произошло, в первую очередь, именно в силу огромной сложности физических процессов, которые должны были учитываться при рассмотрении и обосновании существовавших проектов термоядерных зарядов, так что развитие ранних идей и в США, и в СССР оказалось возможным только при достижении достаточно высокого уровня математического моделирования и понимания этих тонких физических процессов. Следует отметить, что когда в США весной 1951 года была открыта конфигурация Теллера-Улама, там тоже возникли вопросы, подобные вопросу оппонентов. Они были вызваны тем, что участникам работ над водородной бомбой в США стала ясна идейная близость схемы К. Фукса и новой конфигурации.

В связи с этим в США проходили дискуссии. Они касались двух вопросов. Во-первых, почему переход от идей 1946 года к открытым в 1951 году идеям конфигурации Теллера-Улама занял такой большой срок? Во-вторых, не могла ли передача СССР К. Фуксом информации по сверхбомбе привести к более раннему открытию в СССР, чем в США, конфигурации Теллера-Улама? Острота последнего вопроса была связана с тем, что Э. Теллер не исключал возможности передачи СССР К. Фуксом идеи радиационной имплозии [9,16]. Не касаясь всех сторон этой дискуссии, отметим два относящихся к ней высказывания Э. Теллера. В уже упоминавшемся меморандуме 1952 года Э. Теллер отмечал: „Чудом является то, что новая концепция не была предложена ранее“ [9]. Через 10 лет, в 1962 году, Э. Теллер писал: „Если бы Лос-Аламосская лаборатория продолжала функционировать после Хиросимы, оставаясь укомплектованной такими блестящими людьми, как Оппенгеймер, Ферми и Бете, я уверен в том, что кто-нибудь пришёл бы к тем же идеям много раньше и мы имели бы водородную бомбу в 1947 году вместо 1952 года“ [17].

Не все участники работ над американскими атомным и термоядерными проектами придерживались такой точки зрения. Ханс Бете в своём „Меморандуме по истории термоядерной программы“ от 23 мая 1952 года, в частности, писал, что, по его мнению, открытие ключевого принципа конфигурации Теллера-Улама имело случайный характер и нельзя предположить, что интенсивная работа над ранними идеями должна прямым путём вести к концепции Теллера-Улама. По этой причине, а также потому, что концепция „классического супера“, как это было показано в 1950 году, оказалась несостоятельной, X. Бете полагал, что есть все основания думать, что несмотря на передачу К. Фуксом СССР информации по проблемам сверхбомбы, СССР не оказался в её разработке впереди США [9, 16].

Норрис Бредбери, который был директором Лос-Аламосской лаборатории с 1945-го по 1970 годы, в 1954 году сказал: „Мы вынуждены были тратить время, вступив в область, в которой мы не были достаточно оснащены, чтобы осуществлять адекватную расчётную работу. Мы вынуждены были тратить время, исследуя неадекватными методами систему, которая была слишком далека от того, чтобы вести к успеху. Я не вижу, как мы могли бы достичь наших сегодняшних результатов более быстрым образом, чем позволила нам техника, с помощью которой мы продвигались вперёд“ [17]. Это высказывание можно в полной мере отнести и к ранним исследованиям по сверхбомбе в СССР.

Как уже отмечалось в [1], передача К. Фуксом СССР информации по проблеме сверхбомбы, включавшей вариант радиационной имплозии, не привела к более раннему открытию в СССР, чем в США, конфигурации Теллера-Улама. Опасения Э. Теллера по этому вопросу не оправдались. Однако более позднее открытие в СССР, чем в США, конфигурации Теллера-Улама было скомпенсировано разработкой „слойки“ с использованием в качестве термоядерного горючего дейтерида лития-6. Теоретическая проработка и создание „слойки“ явились основой для практической реализации советского аналога конфигурации Теллера-Улама, когда его принципы были открыты весной 1954 года. Это и определило быстрый прогресс в дальнейших термоядерных разработках СССР.

Научно-технические разработки подчиняются внутренней логике, требующей, как правило, детального изучения и осмысливания каждого предыдущего шага, прежде чем может быть сделан следующий шаг. Начав работы над „классическим супером“ и его советским аналогом „трубой“, учёные США и СССР столкнулись с таким многообразием и сложностью физических процессов при экстремальных физических условиях, которые не имели аналогов в других областях техники. Не менее сложной для изучения оказалась и первая схема радиационной имплозии. Учёные США смогли начать исследования подобной схемы численными методами только в октябре 1949 года, хотя она была предложена в начале 1946 года. В СССР схема К. Фукса из-за её сложности вообще не была в те годы подвергнута расчётному исследованию. Конечно, когда принципиальное решение проблемы создания двухступенчатой водородной бомбы в 1954 году было найдено, учёные СССР смогли успешно провести её расчётно-теоретическое обоснование с помощью сравнительно простых технических средств, но этому предшествовала их огромная работа высокого теоретического класса и приобретённый ими опыт. Сказанное выше и позволило автору охарактеризовать решённую учёными США и СССР в 50-х годах задачу создания термоядерного оружия как одну из самых трудных, которые когда-либо возникали в истории человечества. Возможно, это высказывание чрезмерно эмоционально, но оно отражает реальную сложность решённой проблемы.

Лейтмотивом письма оппонентов автора [6] является представление ими создания двухступенчатой водородной бомбы СССР как „естественного“ шага по усовершенствованию термоядерного оружия после испытания „слойки“ 12 августа 1953 года, при котором „вся последовательность идей и рассуждений была пройдена в начале 1954 года за каких-то 2–3 месяца“ и „без каких-либо импульсов извне“. Такое представление истории совершенно не соответствует изложенным выше документальным данным. Предлагая вместо описания реальных событий истории создания двухступенчатой водородной бомбы в СССР оторванное от документальных свидетельств искусственное построение в виде трёх этапов, стремительно следовавших один за другим в начале 1954 года, оппоненты автора особенно подчёркивают в [6] полную независимость работы советских физиков над проблемой создания двухступенчатой водородной бомбы в СССР и представляют дело так, как будто бы работе 1954 года не предшествовали никакие идеи из отечественных и зарубежных источников и она проходила совершенно изолированно от каких бы то ни было внешних событий.

В качестве доказательства полной независимости работы советских учёных они приводят цитату из „Воспоминаний“ А.Д. Сахарова [12], которая, по их мнению, подтверждает их точку зрения: „По-видимому, к „третьей идее“ одновременно пришли несколько сотрудников наших теоретических отделов. Один из них был и я. Мне кажется, что я уже на ранней стадии понимал основные физические и математические аспекты „третьей идеи“. В силу этого, а также благодаря моему ранее приобретённому авторитету, моя роль в принятии и осуществлении „третьей идеи“, возможно, была одной из решающих. Но также, несомненно, очень велика была роль Зельдовича, Трутнева и некоторых других, быть может, они понимали и предугадывали перспективы и трудности „третьей идеи“ не меньше, чем я. В то время нам (мне, во всяком случае) некогда было думать о вопросах приоритета, тем более, что это было бы „делёжкой шкуры неубитого медведя“, а задним числом восстановить все детали обсуждений невозможно, да и надо ли?..“

Приведём комментарий к этой цитате одного из ближайших сотрудников А.Д. Сахарова, непосредственного участника работ над „слойкой“ и первым двухступенчатым термоядерным зарядом СССР РДС–37 В.И. Ритуса (такое же отношение к рассматриваемому высказыванию А.Д. Сахарова выразил и автор в своём промежуточном отчёте, который цитируют оппоненты): „Излагая появление „третьей идеи“ в четырёх фразах, А.Д. Сахаров четырежды использует слова “по-видимому„, „мне кажется“, „возможно“, „быть может“, так и не называет конкретных лиц, высказавших „третью идею“, и, скорее, говорит о своём понимании этой идеи. Свою роль А.Д. Сахаров видит в принятии и осуществлении „третьей идеи“. Ответить на приоритетные вопросы Андрей Дмитриевич почему-то считает невозможным, да и не нужным. С чего бы это?“

Отметим, что в то же время А.Д. Сахаров чётко говорит о своём приоритете и приоритете В.Л. Гинзбурга, когда речь идёт о „первой“ и „второй“ идеях — идеях „слойки“ и использовании дейтерида лития-6. А.Д. Сахаров в „Воспоминаниях“ сопровождает описание своего участия в термоядерном проекте СССР оговоркой, что он будет писать о периоде своей жизни в 1948–1968 годах с некоторыми умолчаниями, вызванными требованиями сохранения секретности. Мог ли А.Д. Сахаров, когда писал „Воспоминания“, обсуждать вопрос о роли разведывательных данных? Вспомним, как осторожно говорит он о происхождении проекта „трубы“: „Сейчас я думаю, что основная идея разрабатывавшегося в группе Зельдовича проекта была „цельнотянутой“, т. е. основанной на разведывательной информации. Я, однако, никак не могу доказать это предположение. Оно пришло мне в голову совсем недавно, а тогда я об этом просто не задумывался“.

Далее оппоненты автора в подтверждение своей точки зрения ссылаются на утверждение Ю.Б. Харитона о том, что „разработка водородной бомбы была проведена советскими учёными совершенно независимо“. Не может быть сомнений в том, что, говоря подобным образом, Ю.Б. Харитон имел в виду три непреложных факта: во-первых, советские физики создали водородную бомбу, идя собственным оригинальным путём, во-вторых, первый термоядерный заряд СССР „слойка“ был полностью независимой разработкой и, в-третьих, разведка не снабдила советских учёных конфигурацией Теллера-Улама, и её советский аналог — „третья идея“ — был открыт ими самостоятельно.

Более того, осознав перспективы „третьей идеи“, советские учёные стали вести её разработку в 1954 году вопреки официальной позиции руководства Министерства среднего машиностроения. Оппоненты автора пишут: „Да и мог ли министр В.А. Малышев яростно сопротивляться в те годы реализации „третьей идеи“, если бы она была продуктом разведки, доведя дело, по рассказу А.Д. Сахарова, до строгого партийного выговора за антигосударственное поведение И.В. Курчатову, поддержавшему инициативу ядерщиков Арзамаса-16?“ Но ведь всё дело в том, что „третья идея“ (не надо отождествлять её с вариантом идеи радиационной имплозии в схеме К. Фукса) не была продуктом разведки, а В.А. Малышев видел свою главную задачу в выполнении принятого по его инициативе в ноябре 1953 года постановления Правительства „О создании нового типа мощной водородной бомбы“, в котором под новой водородной бомбой понимался форсированный вариант одноступенчатой „слойки“. Будучи в курсе трудностей, выявившихся в ходе этой разработки, В.А. Малышев опасался, что учёные Арзамаса-16, занявшись реализацией „третьей идеи“, сорвут выполнение указанного постановления Правительства, которое предписывало провести испытание новой водородной бомбы в конце 1954 года. Ведь и В.А. Малышеву, и всем участникам работ в Арзамасе-16 было ясно, что создание и испытание термоядерного заряда на принципе „третьей идеи“ невозможно в указанный срок, а перенос этого срока В.А. Малышев вряд ли считал возможным. Да и были ли у В.А. Малышева в начальный период работ над „третьей идеей“ основания верить в успех этих новых работ? Вряд ли И.В. Курчатов в обоснование своей поддержки инициативы учёных Арзамаса-16 ссылался на материалы К. Фукса, да и была бы такая ссылка убедительной для В.А. Малышева, поскольку содержание материалов К. Фукса не было тождественно содержанию „третьей идеи“.

Отвечая оппонентам, автор не может оставить без ответа и их замечание о том, что он „умолчал“ в [1] о статье [5], „ставшей первой публикацией об эволюции советских термоядерных идей“. Автор не согласен с тем, что статья [5] явилась первой публикацией, посвящённой этой теме. Первыми статьями, прорвавшими завесу секретности над физической сущностью и, в определённой степени, картиной эволюции советских термоядерных идей были статьи В.И. Ритуса [2] и Ю.А. Романова [3]. Что касается упрёка оппонентов в отсутствии в [1] ссылки на статью [5], автор хотел бы пояснить, что он включил в список литературы в [1] только те публикации и материалы, которыми он пользовался в качестве первоисточников.

В задачу автора не входит критика статьи [5]. Однако он должен отметить, что статья [5] содержит неточности, не позволяющие безоговорочно использовать её как достоверный источник исторических сведений. Приведём два примера. Важнейшее свидетельство истории термоядерных разработок СССР — написанный 14 января 1954 года в форме письма на имя Ю.Б. Харитона рукописный документ „Об использовании изделия для целей обжатия сверхизделия РДС–6с“ с теоретическими оценками работы двухступенчатого термоядерного заряда представлен в [5] как записка Я.Б. Зельдовича. В действительности же этот документ имеет две части, представляющие единое целое. Первая часть написана рукой Я.Б. Зельдовича, вторая — рукой А.Д. Сахарова. Исполнителями документа, как это указано на последней странице, являются Я.Б. Зельдович и А.Д. Сахаров. Можно ли говорить об этом документе только как записке Я.Б. Зельдовича?

В [5] утвеждается, что „эксперимент „Майк“ влиял на советскую программу создания водородного оружия только самим фактом проведения мощного термоядерного взрыва“. Далее говорится, что „хотя американский взрыв „Майк“ 1952 года благодаря мощному нейтронному потоку и свидетельствовал о достигнутой большой плотности термоядерного горючего во взорванном устройстве, — радиохимический анализ проб в принципе не мог дать каких-либо сведений о реальной конструкции этого устройства“. Эти высказывания в [5] искажают фактическое положение дел. В действительности, сколько-нибудь достоверные сведения о мощности взрыва „Майк“ в СССР в 1952–1954 годах отсутствовали. Руководители советского атомного проекта восприняли проведённое США 1 ноября 1952 года испытание „Майк“ (скорее всего на основе открытых публикаций, в том числе статьи в номере журнала „U.S. News and World Report“ от 28 ноября 1952 года) как испытание термоядерного заряда типа „слойки“, подобное готовившемуся в это время в СССР испытанию одноступенчатого термоядерного заряда РДС–6с. Тем более учёные СССР в то время не располагали и какими-либо данными, которые свидетельствовали бы о высокой величине нейтронного потока и высокой плотности термоядерного горючего, достигнутых при взрыве „Майк“ (информация о достижении при взрыве „Майк“ очень большой величины нейтронного потока была опубликована в августовском номере журнала „Physical Review“ за 1955 год в письме, посвящённом открытию в продуктах взрыва „Майк“ новых химических элементов эйнштейния и фермия с Z = 99 и с Z = 100. (Physical Review 99 1048 (1955))).

Возвращаясь к письму оппонентов автора [6], отметим, что оно создаёт неточное представление и о важных особенностях американской термоядерной программы. Вопреки утверждению в [6], разработка усиленного атомного заряда с использованием термоядерных реакций („boosted fission“) с самого начала проводилась в США параллельно с разработкой водородной бомбы, а не была промежуточной стадией на пути к ней. Важным моментом в американской программе было проведение в мае 1951 года термоядерного испытания „Джорж“, в котором использовался вариант радиационной имплозии. Именно в процессе его подготовки была открыта конфигурация Теллера-Улама.

Наконец, об истории создания английской водородной бомбы. В этой связи автор обращает внимание на замечание Ч. Хансена в [11] о том, что „следующей страной, открывшей радиационную имплозию была Великобритания“. Ч. Хансен цитирует свидетельство Н. Бредбери, который спустя некоторое время после испытания „Майк“ в ноябре 1952 года во время контактов с британцами установил: „было совершенно очевидно, что они обсуждают то, к чему пришли мы, совершив огромные усилия, через изобретение Теллера, Улама и других. Они тоже изобрели это. Вопрос об утечке технической информации никогда не изучался“. Поэтому вопрос о возникновении идей английской водородной бомбы значительно более сложен, чем это представляют себе оппоненты на основе только одного выбранного ими свидетельства [18].

Автор выражает глубокую благодарность редакционной коллегии журнала „Успехи физических наук“ за предоставленную ему возможность ответить на критическое письмо оппонентов и осветить на страницах журнала важные и интересные аспекты истории советского термоядерного проекта.

Литература

Гончаров Г.А. "Основные события истории создания водородной бомбы в СССР и США" УФН 166 (10) 1095 (1996); Goncharov G A "Thermonuclear Milestones" Physics Today 49 (11)44(1996)
Ритус В.И. "Если не я, то кто?" Природа 8 10 (1990)
Романов Ю.А. "Отец советской водородной бомбы" Природа 8 20 (1990)
Романов Ю.А. "Воспоминания об учителе" УФН 166 (2) 195 (1996)
Харитон Ю.Б., Адамский В.Б., Смирнов Ю.Н. "О создании советской водородной (термоядерной) бомбы" УФН166 (2) 201 (1996)
Адамский В.Б., Смирнов Ю.Н. "Еще раз о создании советской водородной бомбы" УФН 161 (8) 899 (1996)
Герштейн С.С. "Из воспоминаний о Я Б Зельдовиче" УФН 161 (5) 170 (1991)
Гуревич И.И., Зельдович Я.Б., Померанчук И.Я., Харитон Ю.Б. "Использование ядерной энергии лёгких элементов" УФН 161 (5) 171 (1991)
US Congress Joint Committee on Atomic Energy, Policy and Progress in the H–Bomb Program: A Chronology of reading Events, US Govt.Printing Office, Washington, DC (1953)
Френкель Я.И. "Атомная энергия и её освобождение" Природа 5 7 (1946)
Hansen С. "US Nuclear Weapons: The Secret History" (New York: Orion Books, 1988)
Сахаров А. Воспоминания (Нью-Йорк: Изд-во им. Чехова, 1990)
Rhodes R. Dark Sun: The Making of the Hydrogen Bomb (New York: Simon and Schuster, 1995)
Феоктистов Л.П. "Водородная бомба: кто же выдал её секрет". Газ."Курчатовец", (6-7)(1996) РНЦ–КИ
Bethe H.A. "Observation on the Development of the H–Bomb" (1954), in York H F The Advisors. Oppenheimer, Teller, and the Superbomb (Stanford: Stanford University Press,1989)
Holloway D. Stalin and the Bomb (New Haven: Yale University, 1994)
York H.F. The Advisors. Oppenheimer, Teller, and the Superbomb (W H Freeman and Company, 1976)
Хирш Д. Мэтьюз У. "Водородная бомба: кто же выдал её секрет?" УФН 161 (5) 164 (1991); Hirsch D, Mathews W "The H–Bomb: Who Really Gave Away the Secret?" Bulletin of the Atomic Scientists (1-2) 22 (1990)

skroznik

28.10.2010, 16:25

Борис Иоффе

Из истории атомного проекта в СССР

Об авторе:
Иоффе Борис Лазаревич родился в 1926 году. Член-корреспондент АН СССР и РАН, физик-теоретик, автор ряда научных трудов по физике элементарных частиц, физике высоких энергий, ядерной физике, теории ядерных реакторов.

------------------------------------------------------------------------------------------------------
Вариант этой статьи, рассчитанный на читателя-физика, был опубликован в „Сибирском физическом журнале“ (1995, № 5).
------------------------------------------------------------------------------------------------------

Уходит время, и всё меньше остаётся участников героического периода развития физики 40-х и 50-х годов — периода решения атомной проблемы и становления физики в нашей стране после вынужденного, связанного с войной перерыва. Хотя я никак не могу относить себя к главным участникам тех событий, я знаю кое-что из истории атомной проблемы, которая полностью не раскрыта до сих пор. Я был знаком со многими действующими лицами и видел их в деле.

Когда человек выступает с воспоминаниями о великих людях, с которыми ему приходилось встречаться, такие воспоминания часто носят характер „я и великий человек“. То же относится и к великим событиям, они звучат как „моя роль в великом событии“. Обычно это вызывает улыбку у читателя или слушателя. Ясно понимая такую опасность, я не всегда буду стараться избежать её. Конечно, живой свидетель событий, если он по-настоящему участвовал в них, всегда в какой-то степени субъективен. В этом слабость его, но и сила. Объективным может быть лишь далёкий историк, но у него уже не будет живого чувства реальности происходившего. Здесь уместно сравнение с квантовой механикой. Прибор может влиять на наблюдаемое явление. Уберите его — явление изменится, вы получите явление „в чистом виде“, но с минимальной информацией о нём.

В нашей стране, по крайней мере после революции, наука всегда была тесно связана с политикой. Особенно тесной эта связь оказалась в послевоенное время и теснее всего — в физике, поскольку физика была нацелена на решение основной задачи государства в то время — создание атомной (и водородной) бомбы. Это не преувеличение: основной задачей государства (под государством я подразумеваю в данном случае, конечно, правящую верхушку) в конце 40-х и начале 50-х годов являлось не столько послевоенное восстановление промышленности и сельского хозяйства, даже не усиление обычных вооружённых сил — они и так были достаточно сильны, — сколько создание атомного оружия (и, может быть, ракет).

Я уверен, что главной целью Сталина было установление мирового господства или как минимум в качестве первого шага на пути к этой цели — захват Европы и ряда территорий в Азии (Турция, Корея, выход к южным морям — вспомните коммунистические армии и занятые ими районы в Греции, Индокитае, Малайе, на Филиппинах и др.). Нападение на Южную Корею было первой серьёзной пробой сил. С самого начала военных действий я понимал, что это агрессия Северной Кореи, направленная и организованная Сталиным, и что заявления советской пропаганды, будто войну начала или спровоцировала Южная Корея, — чистейшая ложь. Я понимал также, что это сталинская разведка боем: если бы Запад, и в первую очередь США, не дали отпора, такие акции повторились бы в разных местах [1]. Я убеждён, что в начале 50-х годов Сталин намеревался развязать и выиграть третью мировую войну. Времени у Сталина оставалось не много — в 1949 году ему исполнилось семьдесят лет, — и действовать требовалось быстро.

Недавно появились важные подтверждения такой точки зрения. В статье генерал-лейтенанта Н.Н. Остроумова, который в то время был заместителем начальника оперативного управления главного штаба военно-воздушных сил, говорится, что весной 1952 года Сталин приказал создать 100 дивизий новых тактических бомбардировщиков. Это, по мнению Остроумова, было подготовкой к новой войне [2]. В Чехии издана книга воспоминаний генерала Чепички. Чепичка был министром обороны Чехословакии в коммунистическом правительстве Готвальда в конце 40-х — начале 50-х годов. В книге Чепички, в частности, рассказывается, что в 1952 году Сталин собрал совещание министров обороны социалистических стран Восточной Европы. На этом совещании Сталин заявил, что в ближайший год-два ожидается мировая война, и потребовал от министров готовиться к ней.

Для осуществления поставленных целей предстояло решить две труднейшие задачи: военную — создать атомное оружие и политическую — поднять народ на войну. Решение последней задачи было особенно трудным, и Сталин прекрасно понимал это: поднять народ на новую войну всего лишь через восемь — десять лет после окончания тяжелейшей и самой кровавой в истории России войны, да вдобавок ещё против бывшего союзника — Америки средствами обычной пропаганды было нельзя, даже террор здесь, вероятно, не сработал бы. Требовалось разбудить ярость народа. Но не абстрактную ярость к кому-то за океаном, о ком обычный человек слышит только по радио. Необходимо, чтобы каждый человек видел предмет своей ненависти тут же, рядом с собой, знал, что он угрожает ему самому и его семье, а направляют этих врагов и руководят ими из-за океана. Найти подходящий объект для ненависти народа оказалось нетрудно — это были евреи. Евреи идеально подходили для такой цели: каждый видел еврея, каждый мог иметь объект своей ненависти рядом, да и старые российские традиции антисемитизма не были ещё забыты. Сталин и послушный ему аппарат партии и государства со второй половины 40-х годов намеренно разжигали антисемитизм (борьба с космополитизмом, аресты и расстрелы еврейских деятелей культуры, расстрел участников группы „вредителей“ на ЗИСе и т.д.). Антисемитская кампания, нараставшая вплоть до самой смерти Сталина, не была просто ещё одним эпизодом в сталинской политике репрессирования неугодных ему народов — она являлась средством к далеко идущей цели. Новым и очень важным этапом на пути к этой цели стало „дело врачей“. В конце 1952 года арестовали группу профессоров, крупнейших медицинских специалистов. Все они, за исключением одного-двух, были евреи. Им предъявили обвинение в том, что, действуя по заданию американской еврейской шпионской организации „Джойнт“, они под видом лечения пытались умертвить руководителей партии и государства. С момента появления первого сообщения о „деле врачей“ для меня стало ясно, что это фальшивка, сфабрикованная по указанию Сталина, и что это начало новой кампании. К сожалению, то, что „дело врачей“ сфабриковано от начала до конца, понимали тогда далеко не все, даже среди интеллигенции. „Дело врачей“ задумывалось с далёким прицелом: надо было показать, что и люди самой благородной профессии — врачи — у евреев являются убийцами. И это не сводилось к двум десяткам арестованных и посаженных в тюрьму видных врачей: по стране распространились слухи, что все врачи-евреи — враги народа и преступники. Я сам неоднократно слышал на улице, в магазинах и т.д. высказывания типа: „У нас в поликлинике врач — еврей. Я не пойду к нему: он меня отравит“, или — „Такой-то умер в больнице — его убил врач-еврей“. И эта ненависть потом распространялась уже не только на врачей.

Дальнейший сценарий предполагался такой. Арестованных по „делу врачей“ собирались публично казнить. Одновременно должны были начаться „стихийные“ выступления народа против евреев. И тогда группе выдающихся представителей этого народа предстояло обратиться с письмом к Сталину и советскому правительству, в котором признавалась бы коллективная ответственность евреев как нации за то, что в их среде выросли такие выродки, и говорилось бы о справедливом гневе народа. Вместе с тем авторы письма просили бы для защиты евреев от народного гнева переселить их в районы Дальнего Востока [3]. Соответствующие лагеря либо были уже подготовлены, либо строились. Согласно плану, на пути следования эшелонов проходили бы стихийные выступления масс. Легко предсказать резкую реакцию Америки, которая, конечно, встала бы на защиту евреев. Западная Европа Америку поддержала бы. И тогда, по замыслу Сталина, можно было бы переключить ярость народа с врага внутреннего на внешнего.

Требовалось решить и вторую задачу — военную. В конце 40-х годов Советский Союз обладал безусловным превосходством в сухопутных вооружённых силах в Европе. Но этого было недостаточно: следовало иметь если не паритет в ядерном оружии с Америкой, то по крайней мере такое его количество и качество, чтобы американцы, опасаясь атомного удара по Соединённым Штатам, всерьёз задумались, прежде чем применить атомную бомбу в случае новой войны в Европе.

Начиная с 1949 года у СССР уже имелось атомное оружие. Но его было мало, и в этом отношении мы сильно уступали Америке. В 1945 году стало известно, что в США ведутся работы по созданию гораздо более мощного оружия — водородной бомбы, — которые ещё далеки от завершения. Идея создания водородной бомбы в СССР была выдвинута в том же году физиками И.И. Гуревичем, Я.Б. Зельдовичем, И.Я. Померанчуком и Ю.Б. Харитоном, однако тогда она не получила развития. В 1949 году принимается решение форсировать усилия по созданию водородной бомбы с реальными шансами догнать Америку. К работе были привлечены группы, которые либо до того вообще не занимались бомбой, либо решали лишь отдельные связанные с этим задачи. (Привлекли группу И.Е. Тамма, включая А.Д. Сахарова, группу Н.Н. Боголюбова, И.Я. Померанчука и других.)

Хочу подчеркнуть, что, как я полагаю, цель состояла не в том, чтобы, опередив США в создании водородной бомбы, выиграть атомную войну против Америки. Думаю, что Сталин понимал: это невозможно. Цель была иной: создав водородную бомбу примерно одновременно с американцами, провести её испытание и продемонстрировать, что у нас тоже есть ядерное оружие. При этом американцы не будут знать, сколько у нас водородных бомб — две, три или пять. И в случае начала войны в Европе обычным оружием (это, конечно, был бы блицкриг ввиду явного превосходства СССР в сухопутных войсках), весьма вероятно, что США не применили бы атомное оружие, опасаясь удара водородных бомб по их территории. Таким образом, советская водородная бомба служила бы средством атомного шантажа при начале подобной войны в Европе.

Дальнейшее развитие событий полностью подтверждает этот сценарий. К концу 1952 года стало ясно, что водородная бомба в скором времени (полгода-год) будет создана: все принципиальные вопросы были решены, оставалось в основном лишь техническое их воплощение. С середины 1950 года началось проектирование, а затем сооружение и пуск реакторов для производства трития — основного компонента, необходимого для водородной бомбы. Одновременно шла политическая подготовка: декабрь 1952 года — „дело врачей“, развязки его можно было ожидать где-то весной — летом 1953-го. Испытание водородной бомбы в СССР произошло в августе 1953 года, возможно, оно несколько задержалось из-за смерти Сталина и последующих за ней пертурбаций (казни Берии, изменений в руководстве атомной промышленностью и т. д.). Так что я глубоко убеждён: если бы не вмешательство судьбы — смерть Сталина в марте 1953 года, — третья мировая война могла разразиться где-то в 1953 или 1954 году и мир оказался бы на грани (или даже за гранью) катастрофы. Поэтому создание в СССР водородной бомбы в начале 50-х годов, с моей точки зрения, представляло бы страшнейшую опасность для человечества.

Тут я подхожу к деликатному вопросу — о роли советских физиков в создании водородной бомбы. (Хочу подчеркнуть, что то, что говорится ниже, относится именно к водородной, а не к атомной бомбе. С атомной бомбой, создававшейся частично в военное время, частично сразу после войны, ситуация была иной.) Как это ни неприятно, но должен сказать: подавляющее большинство выдающихся физиков, имевших отношение к данной проблеме, которых я знал (но не все!), не понимало этой грозной опасности — наоборот, они были убеждены, что создание атомного и водородного оружия в СССР способствует предотвращению войны и послужит защитой от возможной американской агрессии. Поэтому они работали так хорошо, как могли, проявляя инициативу, не жалея сил и времени.

Атомная бомба в СССР была создана в 1949 году. Но, как сейчас открыто признаётся (в том числе и Харитоном, который возглавлял эти работы), в создании её мы вначале пошли по пути американцев, располагая данными об устройстве их атомной бомбы. Совсем иная ситуация сложилась с водородным оружием. Советская водородная бомба была оригинальной, и в этом заслуга Андрея Дмитриевича Сахарова. Как известно, в водородной бомбе идёт реакция слияния трития T и дейтерия D, T + D или T + T. В конце 40-х — начале 50-х годов, когда встал вопрос о создании водородной бомбы, в СССР трития практически не было. (Тритий нестабилен, период его полураспада 12 лет, и в природе он существует в ничтожных количествах.) Тритий можно производить в атомных реакторах, работающих на обогащённом уране. В начале 50-х годов в СССР таких реакторов не существовало и задача их сооружения только была поставлена. Стало очевидно, что за короткое время — два-три года — наработать значительное количество трития не удастся. А Сталин торопил. (Я, конечно, не мог знать этого непосредственно, но мог судить обо всём по тому, как велись работы по созданию реакторов для производства трития, в которых я участвовал.) Поэтому крайне важным было разработать такую водородную бомбу, которая требовала бы минимального количества трития. Эту проблему и решил Сахаров. Он придумал — именно придумал, это была его идея, — как сделать водородную бомбу на минимальном количестве трития. Тут я могу сослаться на слова Померанчука [4], который как-то сказал мне: „Андрей Дмитриевич не столько физик-теоретик — он гениальный изобретатель“. В то время я не знал, в чём состояла идея Сахарова (в „Воспоминаниях“ Сахарова она названа первой идеей). Говоря о ней со мной, Померанчук произнёс только одно слово — „слойка“, оставляя мне догадываться обо всём самому. Сейчас эта идея известна. Именно она позволила взорвать в СССР первую водородную бомбу почти одновременно с американской. (Первое испытание американской водородной бомбы проводилось 1 ноября 1952 года. Она, в отличие от первой советской водородной бомбы, была нетранспортабельной — использовать её как оружие было нельзя. Первая транспортабельная американская водородная бомба была испытана на полгода позже советской.) Уже в конце 1952 года Сталин знал, что работы по созданию у нас водородной бомбы идут успешно, и это, с моей точки зрения, полностью коррелировалось с его политическими планами. И, как я сейчас понимаю, действия учёных, работавших над водородной бомбой с полной отдачей, объективно обладали отрицательным качеством. Тут я хочу оговориться: не все учёные, имевшие отношение к атомной проблеме, поступали так, не все были столь слепы. Таким исключением был Л.Д. Ландау. Это видно из краткого замечания в „Воспоминаниях“ Сахарова. Я приведу его дословно, поскольку оно очень важно:

„Однажды в середине 50-х годов я приехал зачем-то в Институт физических проблем, где Ландау возглавлял Теоретический отдел и отдельную группу, занимавшуюся исследованиями и расчётами для „проблемы“. Закончив деловой разговор, мы со Львом Давыдовичем вышли в институтский сад. Это был единственный раз, когда мы разговаривали без свидетелей, по душам. Л. Д. сказал:

— Сильно не нравится мне всё это. — (По контексту имелось в виду ядерное оружие вообще и его участие в этих работах в частности.)

— Почему? — несколько наивно спросил я.

— Слишком много шума.

Обычно Ландау много и охотно улыбался… Но на этот раз он был грустен, даже печален“.

В этом кратком разговоре — весь Ландау и его отношение к „проблеме“. Особенно характерна последняя реплика. Принципом Ландау было: если человек с первого раза не понимает нечто, очевидное с его, Ландау, точки зрения, то объяснять ему незачем — надо прекратить разговор, сказав малозначащую фразу.

Ландау занимался „проблемой“, и занимался добросовестно, причём добросовестно в своём масштабе. Он выполнял все порученные ему задачи на самом высоком уровне, так что к нему никак нельзя было придраться. Но он не проявлял инициативы и старался уходить в сторону когда только возможно. Здесь, конечно, требовалась величайшая осторожность — легко было поплатиться головой.

Расскажу о проекте водородной бомбы, в котором сам принимал участие. Разработка проекта в СССР началась с предложения, внесённого в 1945 году Гуревичем, Зельдовичем, Померанчуком и Харитоном, о чём я уже говорил [5]. Идея заключалась в следующем. (На жаргоне эта система называлась „труба“.) Длинный цилиндр наполнялся дейтерием. На одном конце трубы помещался тритиевый запал, который зажигался тем или иным способом и создавал очень высокую температуру. Далее по трубе распространялась взрывная волна реакции D + D. Такая система могла иметь любую сколь угодно большую длину и была дёшева, так как дейтерий дёшев, а тритий требовался только для запала. Мощность взрыва такой бомбы ограничивалась лишь возможностью её транспортировки. Обсуждалась, например, идея, что бомбу, замаскировав, доставят на корабле к берегам Америки и там взорвут, уничтожив всё побережье. (Ср. приведённое в „Воспоминаниях“ Сахарова обсуждение сходной идеи, которое Сахаров вёл с контр-адмиралом Ф. Фоминым. Интересна ответная реплика Фомина. Смысл её был такой: „Мы, моряки, не воюем с мирным населением“.)

До недавнего времени я считал, что предложение Гуревича и других было оригинальным. В этом же был убеждён и сам Гуревич. Сейчас, однако, известно, что аналогичный проект разрабатывался в США — там он назывался „классический Супер“ (classical Super). Идею его ещё в 1941 году сформулировал Э. Ферми в разговоре с будущим „отцом американской водородной бомбы“ Э. Теллером. Теллер стал развивать эту идею и интенсивно работал над нею несколько лет. Весной 1945 года советская разведка представила первую информацию об американском проекте водородной бомбы, а в октябре 1945 года поступили более подробные сведения о нём. Предложение Гуревича и других было представлено 17 декабря 1945 года [6]. Поэтому ныне я думаю, что идея советской „трубы“ родилась из разведданных. Но конкретная и детальная проработка проекта, безусловно, была оригинальной. Я уверен в этом, поскольку хорошо знал двух авторов — Померанчука и Гуревича: присвоить чужие идеи они не могли. Почему же Гуревич считал, что всё в их предположении, включая основную идею, было оригинальным? Дело в том, что данные разведки сообщались очень узкому кругу лиц: из физиков — только Курчатову, Харитону и, может быть, Зельдовичу, а эти люди, излагая их другим, не могли ссылаться на источник, им приходилось выдавать американские идеи за свои. Поэтому Гуревич [7] (и, по-видимому, Померанчук) искренне думали, что все предложения от начала до конца есть творчество четырёх авторов.

Насколько мне известно, до 1949 года работы над этим проектом не велись — по-видимому, потому, что атомная бомба ещё не была создана и все усилия направлялись туда. Кроме того, не имея атомной бомбы, призванной служить запалом — поджигать тритий, — нельзя было всерьёз разрабатывать водородную бомбу. Детальные теоретические расчёты „трубы“ начались в 1949 или 1950 году и проводились в основном группой Зельдовича [8] в Арзамасе-16. В работе принимала также участие группа Ландау, но она решала отдельные, выделенные из общей проблемы задачи. Главная проблема, реализация которой определяла, удастся ли создать такую бомбу или нет, состояла в том, каков будет баланс энергии. Чтобы вызвать самоподдерживающуюся ядерную реакцию — взрыв бомбы — необходимо, чтобы этот баланс был положительным, то есть чтобы энергия, возникающая за счёт ядерных реакций, превосходила энергию, вылетающую из системы. Группа Зельдовича провела расчёты „трубы“ и получила результат: баланс энергии нулевой, то есть энергия, рождающаяся за счёт ядерных реакций, равна энергии, вылетающей из системы. Точность вычислений, однако, была невелика, что-нибудь вроде фактора 1,5 — 2. Если бы этот неизвестный фактор сработал в балансе энергии в положительную сторону, бомбу можно было бы сделать. Если же он сработал бы с отрицательным результатом, бомба не взорвалась бы: как говорили тогда, мог получиться „пшик“. Естественно, такой ответ никого не устраивал. Подобный стиль вычислений — с точностью до двойки — вообще был характерен для Якова Борисовича. В ряде случаев он был очень хорош и приводил к поразительным успехам, но здесь не сработал.

Повышение точности — доведение её до 10 — 20 процентов — требовало совсем других методов. Группе Зельдовича справиться одной с такой задачей оказалось не под силу. В это время — в середине 1950 года — решением высокого начальства в Арзамас-16 в длительную командировку направили Померанчука. Исаак Яковлевич очень тяготился своим пребыванием там. Незадолго до того произошёл мощный прорыв в науке — в квантовой электродинамике: появились работы Д. Швингера, Р. Фейнмана и Ф. Дайсона. Исаак Яковлевич очень хотел разрабатывать эти вещи, обсуждать их с Ландау и другими физиками, а тут, на базе, приходилось заниматься совсем иным делом. Кроме того, у него были и личные причины, по которым он очень хотел вернуться в Москву. И Померанчук выступил перед руководством с предложением, что он со своей группой в Теплотехнической лаборатории (ТТЛ) берётся в сотрудничестве с группой Зельдовича решить проблему при условии, что его отпустят с базы.

Предложение Померанчука было одобрено, он вернулся в Москву и подал на оформление список участников группы. Дело в том, что, хотя все её члены уже имели достаточно высокие секретные допуски — мы занимались реакторами, — это дело проходило по особой, самой высокой степени секретности: все документы по этой тематике шли „под четырьмя буквами“ („с.с. о.п.“ — „Сов. секретно, особая папка“), а главные отчёты писались от руки, их нельзя было доверить даже самым засекреченным машинисткам. (Заключительный отчёт Померанчук писал сам от руки в трёх экземплярах, без копирки.) В группу Померанчука из физиков вошли В.Б. Берестецкий, А.Д. Галанин, А.П. Рудик и я. Математическую часть возглавлял А.С. Кронрод. Математический расчёт в этой проблеме был важен и труден; Кронрод охотно взялся за решение подобной задачи: для него она явилась своего рода вызовом. И действительно, он придумал эффективный метод численного решения. В то время никаких ЭВМ не было и вычислительная техника сводилась к клавишным счётным машинам. М.В. Келдыш, возглавлявший комиссию по математическому обеспечению атомной проблемы, выделил мощное вычислительное бюро Л.В. Канторовича, будущего лауреата Нобелевской премии, в Ленинграде, в котором было около сорока расчётчиц. В решении этой задачи Кронрод проявил высочайший класс и намного превосходил Канторовича. Я неоднократно присутствовал при их обсуждениях, и всегда идеи выдвигал Кронрод, а Канторович был не более чем квалифицированным исполнителем. Может быть, это было связано с тем, что Канторович, мягко говоря, не испытывал по отношению к подобной задаче никакого энтузиазма. (Хотя ему передавались материалы в таком виде, в котором физика была скрыта, — всего лишь „под двумя буквами“, но я думаю, он догадывался, что делает.)

Из физиков Галанин вообще не участвовал в этой проблеме — он был целиком занят реакторным делом. Берестецкий решал отдельные связанные с этим частные задачи. Поэтому работать начали мы с Рудиком. Сначала нам предстояло проверить отчёт Ландау, Лифшица, Халатникова и Дьякова, в котором было вычислено сечение комптоновского рассеяния на электроне в плазме. Проверяя его, мы обнаружили, что расчёт неверен. И тут произошло неожиданное. Мы начали работать, не дожидаясь официального разрешающего допуска — работа не терпела отлагательств. Допуск пришёл на всех, кроме Рудика. Рудику в нём было отказано. Алексей Петрович Рудик, по происхождению из казаков, в то время секретарь комсомольской организации ТТЛ, не получил допуска, а я, Иоффе Борис Лазаревич, беспартийный, никогда не бывший даже комсомольцем, — получил! Было чему удивиться. Так что из физиков в нашей группе я фактически остался один. Померанчук участвовал в обсуждении результатов, особенно на конечной стадии, но реально не работал. Вычисления были завершены в конце 1952 года. В результате баланс энергии оказался отрицательным, то есть, если принять за единицу энергию, выделяющуюся в ядерных реакциях, то энергия, вылетающая из трубы, составляла 1,2. Система не шла, такую бомбу принципиально нельзя было сделать. Человечеству страшно повезло, или, может быть, Бог смилостивился над ним.

Теперь я хочу остановиться на том, как разные люди относились к „трубе“. Прежде всего А.И. Алиханов. Работа велась в ТТЛ (Алиханов являлся директором ТТЛ), и, как всякая крупная работа — а по тем временам это была очень крупная работа, — она никак не могла проходить мимо директора. Однако Абрам Исаакович с самого начала занял очень чёткую позицию: „Вы хотите вести эту работу — вы можете это делать, но я не имею к этому никакого отношения и иметь не хочу“. Он издал распоряжение, по которому все бумаги по этой части шли за подписью Померанчука, минуя его, Алиханова, и отстранился от этой деятельности вплоть до самого конца, когда надо было подписать заключительный отчёт с отрицательным результатом.

Ландау участвовал на начальном этапе разработки задачи, но затем отошёл. В конце, когда стало ясно, что система не идёт, то, поскольку баланс энергии был лишь слабо отрицательным, возник вопрос, нельзя ли найти какие-либо неучтённые физические эффекты, которые могли бы улучшить баланс или же как-то видоизменить систему с этой же целью. В 1952 — 1953 годах эти вопросы неоднократно обсуждались. В обсуждениях, помимо людей из групп Померанчука и Зельдовича, участвовали Б.Б. Кадомцев и Ю.П. Райзер из Обнинска. Они изучали сходную систему — „сферу“. Хотя с этой системой с самого начала было ясно: она требует очень много трития и в ней нельзя добиться того эффекта, на который надеялись в „трубе“ — неограниченной силы взрыва, — у неё, с точки зрения теоретического расчёта, оказалось много общего с „трубой“. Для участия в этих обсуждениях приглашался и Ландау. Когда в ходе дебатов к нему обращались с вопросом, может ли тот или иной эффект повлиять и изменить ситуацию, его ответ оказывался всегда одинаковым: „Я не думаю, что этот эффект мог бы оказаться существенным“. После того, как выяснилось, что „труба“ не проходит, Померанчук сказал, что у него нет идей, как улучшить систему, и поэтому продолжать эту работу он не может. Он предложил мне заняться изучением оставшихся не вполне ясными вопросов (таких, как возможность существования в системе сильных магнитных полей или их искусственного создания) и добавил, что организует моё назначение начальником группы, ведущей эти исследования. Но я отказался, заявив, что у меня тоже нет идей. Так как желающих продолжать работу не нашлось, проблему закрыли.

Позиция Ландау здесь была очень важна. Когда он говорил, что не думает, будто такой-то эффект может оказаться существенным, то даже у тех, кто вначале хотел заниматься таким расчётом, подобное желание пропадало. Сходную позицию занимал Е.М. Лифшиц — он по возможности старался оставаться в стороне, во всяком случае, не проявлять собственной инициативы.

В США после того, как атомная бомба была создана, а война окончилась, у многих физиков возникли сомнения в необходимости дальнейшей работы над атомной проблемой, в особенности в деле создания водородной бомбы. Ряд учёных вернулся в университеты продолжать прерванную войной научную деятельность и преподавание. Многие считали ненужным и даже вредным для самих США создание водородной бомбы. Широко известна дискуссия между Р. Оппенгеймером и Э. Теллером по этому поводу и последующее „дело Оппенгеймера“ [9].

В СССР ничего подобного не было. Возникает вопрос: почему? Естественный ответ на него — потому, что боялись, — не может нас полностью удовлетворить. Более того, ссылка на укоренившуюся в советском человеке привычку исполнять приказы не думая, как сказано в известной песне: „А если что не так, не наше дело, как говорится, Родина велела“, — также не проясняет ситуацию. Если бы работа учёных по атомной проблеме сводилась только к подневольному труду, то таких успехов, достигнутых за столь короткие сроки, не было бы. В высокой степени этот труд связан с творчеством, инициативой, невозможными при подневольном труде. Наконец, объяснение, что „это очень хорошая физика“ (слова Ферми), также неудовлетворительно, поскольку оно в равной степени относится к физикам США и СССР. Мне кажется, всё объясняется тем, что большинство создателей водородной бомбы — это люди поколения 30-х годов, в большей или меньшей степени, но верившие в социализм и его построение в СССР. Лишь постепенно и нередко в результате мучительной переоценки до них доходила истина, что страшное оружие, которое они создают, попадёт в руки отъявленных злодеев. Воспоминания Сахарова, написанные очень искренне, в этом отношении весьма характерны: из них видно, что у Андрея Дмитриевича такое понимание стало появляться только в 60-х годах. (У некоторых, правда, это произошло раньше.) Такие взгляды были не только у людей науки. В ещё большей степени это относится к писателям, поэтам, деятелям искусства. Вспомните „если враг не сдаётся, его уничтожают“ Горького или „по оробелым, в гуще бегущим грянь, парабеллум“ Маяковского. Но не только у этих двух, но и у значительно более, по нашим современным понятиям, добропорядочных деятелей литературы и искусства можно найти высказывания, относительно которых кажется совершенно непонятным, как такое можно было написать или сказать. И редким исключением были те, кто сумел сохранить ясность мысли, честность поступков и суждений.

Теперь перейду к другой составляющей атомного проекта в СССР — созданию атомных реакторов. Лаборатория № 3, куда я поступил на работу, была организована в декабре 1945 года. В 1950 году Лабораторию № 3 переименовали в Теплотехническую лабораторию, а в 1958 году — в Институт теоретической и экспериментальной физики (ИТЭФ). Лаборатория № 3 подчинялась Первому главному управлению (ПГУ) Совета Министров СССР, ведавшему атомным проектом. Начальником ПГУ был Б.Л. Ванников, его первым заместителем — А.П. Завенягин, но фактически хозяином атомного проекта до своего падения летом 1953 года являлся Берия. В 1954 году Первое главное управление было переименовано в Министерство среднего машиностроения. Основная задача, поставленная перед Лабораторией № 3, — создание тяжеловодных атомных реакторов с целью производства плутония и урана-233 для атомных бомб. Я был принят на работу в Лабораторию № 3 1 января 1950 года и несколько месяцев в основном занимался чистой теорией. Но в мае 1950 года сверху поступил приказ в кратчайшие сроки представить проект реактора по производству трития. Всех теоретиков ТТЛ бросили на это дело, и с тех пор на протяжении десятилетий параллельно с чистой наукой мне приходилось заниматься физикой ядерных реакторов.

В последнее время в печати интенсивно обсуждается вопрос, какую роль в осуществлении советского атомного проекта сыграла информация, добытая шпионами, или, как иногда утверждается, добровольно переданная некоторыми западными физиками. Харитон [10] публично признал, что такая информация при создании первой советской атомной бомбы была крайне существенной, более того, эта бомба явилась точной копией американской. В физике атомных реакторов дело обстояло не совсем так. Действительно, ряд важнейших идей об использовании плутония для бомбы и его производстве в атомных реакторах пришёл „оттуда“. Но многое из реализованного в физике, и особенно в теории атомных реакторов, — это, как уже говорилось выше, результат творчества советских учёных и инженеров. Я мало что могу сказать о конструкции атомных реакторов в этом аспекте. Про конструкцию графитовых реакторов, сооружённых по проектам Лаборатории № 2 (ЛИПАН), я не могу сообщить ничего определённого: были ли тут шпионские данные, и если были, то какую роль они сыграли — не знаю. В Лаборатории № 3 имелся чертёж канадского тяжеловодного исследовательского реактора, и при сооружении первого в СССР реактора такого типа оттуда кое-что было позаимствовано: общий размер бака для тяжёлой воды, размер графитового отражателя. Однако другие важнейшие элементы конструкции, как крышка реактора (через неё загружаются и выгружаются урановые стержни и осуществляется регулирование), уплотнение урановых каналов и многое другое, было изобретено и сконструировано в Лаборатории № 3. При сооружении промышленных тяжеловодных реакторов никаких заимствований не было вообще, они итог собственных разработок. Что касается теории атомных реакторов, то я со всей определённостью могу свидетельствовать, что созданная в СССР теория атомных реакторов была оригинальна и, более того, превосходила американскую. Первые работы, в которых сформулированы основные положения теории цепной реакции деления урана на теплых нейтронах в ядерном реакторе, написаны и опубликованы Зельдовичем и Харитоном ещё в 1940 году. Это последние открытые работы по данной проблеме — на Западе публикация статей на эту тему прекратилась ещё раньше. В этих работах была получена знаменитая формула трёх сомножителей для вычисления коэффициента размножения в ядерном реакторе. (Позднее Г.Н. Флёров добавил к ней четвёртый сомножитель.) Теория резонансного поглощения нейтронов в урановых блоках реактора была построена Гуревичем и Померанчуком в 1943 году. В ней заложена определённая физическая идея, тогда как аналогичная теория, выдвинутая Ю. Вигнером в США, — это, по сути дела, просто интерполяционная формула. Теория Гуревича и Померанчука в отличие от формулы Вигнера — настоящая физическая теория, которую можно было развивать, улучшать, что и происходило. При построении теории диффузии тепловых нейтронов в реакторе очень плодотворной оказалась предложенная Ландау идея: характеризовать урановый блок одной величиной — тепловой постоянной. В построении теории ядерных реакторов в 1945 — 1947 годах участвовали также Е.Л. Фейнберг, И.М. Франк, В.С. Фурсов, но основной вклад был сделан И.Я. Померанчуком. В 1945 — 1947 годах А.И. Ахиезер и И.Я. Померанчук написали книгу „Теория нейтронных мультиплицирующих систем“. К сожалению, она никогда не была издана: в то время о её публикации не могло быть и речи — она считалась „совершенно секретной“, а впоследствии авторы утеряли к ней интерес. Работа эта существует только в виде текста, в значительной части написанного от руки, и хранится в единственном экземпляре в Институте теоретической и экспериментальной физики. В ней систематически изложены все вопросы теории ядерных реакторов. В дальнейшем более тонкие проблемы теории — теория гетерогенных решёток и другие — были исследованы А.Д. Галаниным и С.М. Фейнбергом. Так что при расчёте конкретных реакторов использовалась только „отечественная теория“, никаких заимствований не было.

Здесь я хочу сделать небольшое отступление и сказать о роли Померанчука. В конце 40-х годов почти одновременно с созданием теории ядерных реакторов он занимался другими, чисто теоретическими, вещами: теорией жидкого 3Не (трое физиков — два американца и француз, — которые экспериментально реализовали теоретические идеи Померанчука, в 1996 году получили Нобелевскую премию), теорией синхротронного излучения и, что особенно важно, квантовой теорией поля и теорией элементарных частиц. Он был первым в Советском Союзе, кто понял важность нового развития квантовой электродинамики, начатого работами Швингера, Фейнмана и Дайсона. Он ориентировал молодых людей на работу в данном направлении, и именно благодаря ему в начале 50-х годов в эту сторону в значительной степени сместился круг интересов Ландау. Мне кажется, что в начале 50-х годов одновременно с тем, как Померанчук стал всё более заниматься чистой наукой, к нему приходило и более ясное понимание общей ситуации.

Единственным местом в расчёте ядерных реакторов, где использовались шпионские данные (мы называли их „икспериментальные данные“), были величины сечений захвата и деления тепловых нейтронов ураном и плутонием, а также число вылетающих при делении нейтронов. Существовали и данные измерений этих величин, выполненных в СССР (ЛИПАН и ТТЛ), но точность их была несколько ниже, и мы больше верили „икспериментальным данным“. Однако цифры по резонансному поглощению использовались свои, в основном полученные в ЛИПАНе и частично в ТТЛ.

Шпионские материалы, которые поступили в Лабораторию № 3 в 40-х годах, шли обычно за подписью Я.П. Терлецкого. Терлецкий, профессор МГУ (он читал там курс статистической физики), по совместительству работал в МГБ. В его обязанности входило сортировать поступающие из-за границы материалы по атомному проекту. (Терлецкий не был специалистом по ядерной физике и никакого иного участия в атомном проекте не принимал.) В 1945 году Терлецкого (с рекомендательным письмом от П.Л. Капицы) послали в Копенгаген к Н. Бору, с целью выяснить у того, что он знает по атомной проблеме. (Беседа Терлецкого с Бором опубликована в газете „Московский комсомолец“ от 29 июня 1994 года.) Подавляющее большинство ответов Бора носит общий характер и малоинформативно. Но один ответ представляет интерес и мог бы дать полезную для того времени информацию (если, конечно, она уже не была известна). Терлецкий спросил Бора, через какое время извлекаются урановые стержни из атомного реактора. Ответ Бора был, что точно он не знает, но вроде бы примерно через неделю. Эта информация важна по следующей причине. В урановых стержнях при работе реактора накапливается плутоний-239, который затем химически извлекается из них и используется как заряд в атомной бомбе. Однако за счёт захвата нейтронов плутонием-239 происходит также накопление другого изотопа плутония — 240Pu. Этот изотоп вреден для бомбы, и при большом его содержании взрыва не будет — будет „пшик“. Химически эти два изотопа не разделяются, извлекается смесь обоих изотопов. Для обеспечения взрыва бомбы нужно, чтобы отношение 240Pu к 239Pu не превосходило определённой величины. Концентрация 240Pu растёт квадратично со временем выдержки уранового стержня в реакторе, а концентрация 239Pu — линейно. Поэтому время выдержки плутония, пригодного для получения бомбы, не может быть очень большим, и его величина — существенный параметр, определяющий, какова допустимая концентрация 240Pu в бомбе [11]. Таким образом, Бор сообщил нечто важное. Но ответ Бора был грубо неверен! То ли Бор сам не знал, то ли умышленно ввёл Терлецкого в заблуждение. Последнее не исключено, поскольку, скорее всего, Бор должен был относиться к Терлецкому с предубеждением (Терлецкий из МГУ, а оттуда незадолго до того изгнали всех крупных физиков: Ландау — ученика Бора, Тамма, Леонтовича и других). Замечу, что в Лаборатории № 3 о поездке Терлецкого ничего не знали.

Остановлюсь на эпизоде, относящемся к прибытию в СССР Б. Понтекорво [12]. Как известно, в конце 40-х Понтекорво жил в Англии. Примерно в начале 1950 года он поехал с семьёй в Финляндию, якобы на отдых. Там их ждал советский пароход „Белоостров“, на котором они и прибыли в СССР. Операция по выезду из Финляндии была проведена нелегально, и лишь потом, когда Понтекорво исчез, западные спецслужбы определили, что исчез он именно таким образом. В нашей печати никаких сообщений о его приезде не было, и я, например, узнал об этом значительно позже из американского журнала „Science News Letters“. По прибытии в СССР Понтекорво жил и работал в Дубне. Выезд из Дубны ему был запрещён примерно до 1955 года, он пребывал там как бы в ссылке. Его фамилию упоминать запрещалось. Померанчук, который в то время часто ездил в Дубну, по возвращении оттуда неоднократно говорил, что обсуждал такой-то вопрос с „профессором“ или что „профессор“ сказал то-то. „Профессор“ — это был Понтекорво, но имени его Померанчук не произносил: табу сохранялось до 1954 года.

Где-то в 1950 году Галанина неожиданно вызвали в Кремль. Такой вызов был весьма необычным: вызывали в разные места, но в Кремль — никогда. Поскольку Галанин занимался реакторами, было очевидно, что вызов связан с реакторным делом. Обычно Галанин все реакторные проблемы обсуждал с Рудиком и мной: мы тоже вели расчёты реакторов — иначе просто нельзя было бы работать. Но тут он вернулся из Кремля — и молчит. В то время у теоретиков ТТЛ действовал введенный Померанчуком принцип: не спрашивать. Как говорил Исаак Яковлевич, „кому нужно, я сам скажу“. Поэтому мы и не спрашивали. Молчал Галанин долго — несколько лет, но потом всё-таки разговорился. Оказывается, его вызывали в Кремль на допрос Понтекорво. Там собралась группа физиков, и им предложили задавать Понтекорво вопросы о том, что он знает по атомной проблеме. Но Понтекорво знал только общие принципы. Собравшихся же в основном интересовали технические детали — например, как изготовляются урановые блоки реактора, какова технология того или иного процесса и т.д., а этого Понтекорво не знал и ничего полезного в разговоре не сообщил.

Контакты Понтекорво с физиками были сильно ограничены — например, он не мог общаться с Ландау, тот в Дубну не ездил. Понтекорво не мог публиковать никаких научных статей — на пять лет его имя полностью исчезло из науки. Тем не менее он не изменил своих коммунистических взглядов. Позже, в 1956 году, мы были вместе с ним на конференции по физике элементарных частиц в Ереване и жили в одном номере гостиницы. Понтекорво перед этим вернулся из поездки в Китай, куда ездил в составе советской делегации. Как-то вечером, уже лёжа в постели, он стал рассказывать мне о своих впечатлениях. Он был в восторге от того, что увидел: как хороши коммуны, с каким энтузиазмом народ строит коммунизм и т.д. Не выдержав, я заметил: „Бруно Максимович! Если смотреть на страну извне или быть в ней гостем короткое время, можно очень сильно ошибиться“. Бруно Максимович прервал разговор, сказав: „Давайте спать“. Он не простил мне этого замечания: наши отношения, которые до того были очень хорошими, больше уже никогда не восстановились. Конфликт с Китаем разразился примерно через год-два после этого разговора.

По части наших отношений с Китаем Померанчук был намного дальновиднее. Ещё в начале 50-х годов, в эпоху песни „Москва — Пекин“, он предсказывал серьёзнейшие конфликты и, может быть, даже войну с Китаем в будущем. Правда, такое предсказание есть в книге Оруэлла „1984“, вышедшей в 1949 году. Но в то время мы и не знали о её существовании.

Раз уж зашла речь о Дубне, изложу историю, которую мне рассказали как вполне достоверную, — о том, как был организован Международный объединенный институт ядерных исследований в Дубне, он назывался тогда Гидротехническая лаборатория (ГТЛ) — видимо, потому, что расположен был на Волге, никакой гидротехники там и в помине не было. Институт организовали по предложению И.В. Курчатова для изучения физики элементарных частиц и атомного ядра, и, по сути дела, проводившиеся там исследования не имели отношения к атомному оружию. (Хотя начальство длительное время убеждено было в обратном.) Когда принималось решение о создании института, естественно, возник вопрос о месте, где его построить. Для изучения вопроса создали специальную комиссию. Берия собрал совещание, на котором комиссия представила свои рекомендации: предложили три возможных места размещения будущего института. Выслушав комиссию, Берия попросил принести карту, ткнул пальцем в место будущей Дубны (его не было среди рекомендованных комиссией) и сказал:

— Строить будем здесь.

— Но, — робко возразил кто-то, — здесь болота, неподходящий грунт для ускорителей.

— Осушим.

— Но сюда нет дорог.

— Построим.

— Но здесь мало деревень, трудно будет набрать рабочую силу.

— Найдём, — сказал Берия.

И он оказался прав. Это место было окружено лагерями, именно поэтому Берия его и выбрал. Ещё в 1955 году, когда я впервые смог поехать в Дубну, по дороге тянулись лагеря, стояла охрана, которой следовало говорить: „Мы едем к Михаилу Григорьевичу“. (Михаил Григорьевич — это был М.Г. Мещеряков, директор ГТЛ.)

A теперь расскажу о двух крупных физиках, связанных с атомной проблемой, — И.В. Курчатове и А.И. Алиханове. Хотя Алиханова я знал намного лучше, начну с Курчатова, поскольку он более известен. Курчатов был человеком очень необычным: организатор высочайшего класса, я не знаю ни одного другого с такими блестящими организаторскими способностями. Прежде всего он обладал колоссальнейшим влиянием. При этом у него не было соответствующего такому влиянию официального поста. Помимо должности директора Лаборатории N 2, переименованной в 1949 году в Лабораторию измерительных приборов (ЛИПАН), а затем в 1956 году в Институт атомной энергии (ИАЭ), он занимал лишь пост председателя научно-технического совета при ПГУ в Минсредмаше, органа с рекомендательными функциями. Я не знаю, как Курчатов добился такого влияния и как сохранял его, но то, что это влияние сохранялось при всех властителях — и при Сталине, и при Хрущёве, — несомненно. Приведу один факт, которому сам был свидетелем. Я находился в кабинете у Курчатова, и ему по какому-то делу понадобилось позвонить Косыгину. Косыгин тогда ещё не был Председателем Совмина, но уже являлся очень важной фигурой в правительстве. Игорь Васильевич набрал номер (по вертушке — прямому правительственному телефону) и сказал: „Алексей Николаевич, это Курчатов. Нам нужно, чтобы было сделано то-то и то-то. И это должно быть сделано к такому-то сроку. Я прошу Вас принять меры, чтобы это было выполнено“. И как я понял, ответ с той стороны был: „Это будет сделано, Игорь Васильевич“. Вместе с тем этот человек понимал и любил науку (а не только себя в науке, как многие из сегодняшних её „организаторов“).

В этой связи приведу один эпизод. Дело происходило в 1955 году, когда встал вопрос о создании атомных электростанций и их экономической целесообразности. Для решения проблемы нужно было знать потребность в уране: как часто понадобится подпитывать станцию свежим ураном, то есть какова допустимая степень выжигания урана в реакторе АЭС. Я проводил соответствующие вычисления. Сложность проблемы состояла в том, что результат сильно зависел от физических констант — параметров урана и плутония, которые были известны недостаточно хорошо. Поэтому я пошёл обходным путём и определил необходимую комбинацию констант исходя из данных о работе действующих реакторов по производству оружейного плутония. Результаты расчёта я сообщил Алиханову, а тот в свою очередь — Курчатову. С другой стороны, аналогичные расчёты выжигания урана в атомных электростанциях проводил С.М. Фейнберг в ЛИПАНе. В один прекрасный день меня вызывает секретарь Алиханова — его самого не было — и говорит, что по вертушке звонит Курчатов и просит меня к телефону. (В то время я являлся лишь кандидатом наук, младшим научным сотрудником, так что дистанция между нами была огромная.) Курчатов говорит, что знает о моих расчётах, и просит изложить результаты. Когда я кратко их сообщаю, он замечает, что они сильно расходятся с расчетами Фейнберга, мои намного хуже, и поэтому ему нужны подробности. Беру секретную тетрадь, по телефону диктую Игорю Васильевичу цифры, которые, как я понимаю, он откладывает на миллиметровке и сравнивает с цифрами Фейнберга. Основное различие между моим расчётом и расчётом Фейнберга состояло в том, что при глубоком выгорании урана, которое, в отличие от военных реакторов, имеет место в атомных электростанциях, происходит накопление плутония-240, обладающего большим резонансным захватом. Этот захват Фейнберг не учитывал (или учёл, но недостаточно), так как непосредственных измерений его не было, а я определил эффективные параметры плутония-240 из анализа работы военных реакторов. Это всё я объяснил Курчатову. Разговор продолжался минут сорок, и в конце его Игорь Васильевич согласился с тем, что мои результаты правильны, хотя, очевидно, ему это было неприятно, поскольку приводило к заметному ухудшению параметров атомных электростанций.

Другой замечательной чертой Курчатова была его удивительная способность подбирать людей. Одним из примеров этого может служить тот же Фейнберг. Он возглавлял группу, проводившую физические расчеты реакторов в ЛИПАНе. В то же время он хорошо разбирался в вопросах конструкции реакторов и в теплотехнике. Сочетание этих качеств в одном лице крайне важно, поскольку физические и конструктивные требования к реактору обычно находятся в конфликте. В этом смысле ТТЛ (ИТЭФ) уступала ЛИПАНу (ИАЭ): у нас работали прекрасные физики-теоретики, рассчитывавшие реактор, и отличные инженеры, но это были разные люди, что, конечно, хуже. Попал на эту должность Савелий Моисеевич Фейнберг только благодаря дару Курчатова оценивать людей с первой встречи. Как-то в разговоре с группой сотрудников Курчатов заявил, что ему нужен человек, который мог бы рассчитывать реакторы и понимать в инженерном деле. Один из участников разговора, Е.Л. Фейнберг, сказал, что у него есть подходящий кандидат — его двоюродный брат С.М. Фейнберг. По специальности он инженер-строитель, но это очень способный человек, и Евгений Львович не сомневается, что за короткий срок Савелий Моисеевич освоится и справится с новой профессией. После первой же встречи с С.М. Фейнбергом Игорь Васильевич взял его на работу, и тот оправдал все ожидания.

Важным достоинством Курчатова было то, что, являясь главой атомной программы и обладая колоссальнейшей властью, он не стал полным монополистом и не стремился задавить конкурентов, как это сделал бы современный босс от науки. Примером такого поведения может служить программа сооружения ядерных реакторов для производства трития, о которой я говорил выше. Как глава всего атомного проекта, Курчатов мог легко забрать программу себе. Он этого не сделал, но предложил своему институту представить проект графитового реактора, а конкурирующей организации, ТТЛ, — проект тяжеловодного реактора для той же цели. Дальше происходило сопоставление обоих проектов. В итоге конкурирующая организация — ТТЛ — не была полностью задавлена, тяжеловодные реакторы строились. И это была, как мне думается, принципиальная позиция Игоря Васильевича: допускать конкуренцию в некотором объёме — 10 — 20 процентов — и не давить её полностью. Он понимал: конкурент так же нужен, как волк-санитар в лесу для улучшения породы, наличие конкурента улучшает работу и его института.

Вместе с тем Курчатов оставался человеком своего времени. Это был жёсткий руководитель, это был деятель. Монополизм в науке идёт именно от него. Но Курчатов, если угодно, воплощал собою „просвещенный монополизм“, смягчаемый пониманием необходимости конкуренции, любовью и интересом к науке. (Любопытная деталь: Курчатов стал членом ВКП(б) только в августе 1948 года, будучи к тому времени уже более пяти лет руководителем атомного проекта.) Одним из примеров его любви к науке, причём не только к той, которой занимался он сам, является организация в 1958 году, в эпоху лысенковщины и гонений на генетику, Радиологического отдела в ИАЭ, где проводились исследования по генетике и где кое-кто из генетиков нашёл себе убежище. У тех, кто приходил после него, эти положительные черты стирались, да и научный уровень был уже не тот, а стремление к монополизму сохранялось и даже усиливалось.

Есть известное высказывание: „Нет великого человека без великого события“. Верно и то, что, когда великое событие, породившее великого человека, кончается, великий человек уходит, и, как правило, уходит физически. Мне кажется, то же произошло и с Курчатовым: когда к 1960 году грандиозная задача создания атомного оружия была решена, для него уже не оставалось места, и он ушёл.

Теперь расскажу об Алиханове. Я отношусь и всегда относился к Абраму Исааковичу с большим уважением и симпатией. Считаю даже, что у меня было три учителя: Ландау, Померанчук и Алиханов, хотя Алиханов не был теоретиком и не мог учить меня по моей профессии — теоретической физике. Но он учил меня другому, не менее важному, — чувству ответственности, гражданскому мужеству. Именно благодаря ему я стал значительно лучше понимать, что происходит в нашей стране.

Алиханов и Курчатов являлись основателями ядерной физики в Советском Союзе. Именно эти две кандидатуры рассматривались при выборе главы ядерной программы — их рекомендовал А.Ф. Иоффе. Курчатов был на этот пост выдвинут не за его более высокие научные достижения (в то время Алиханов уже был членом-корреспондентом Академии наук, а Курчатов — нет), а поскольку произвёл лучшее впечатление сначала на Кафтанова, а затем на Молотова. На выборах в Академию наук в 1943 году, когда Алиханова и Курчатова избрали в академики, вначале выделено было одно место, которое досталось Алиханову, и лишь потом утвердили ещё одно и на него избрали Курчатова. Но в целом, надо прямо сказать, на роль главы программы Курчатов, конечно, подходил гораздо больше, чем Алиханов.

Алиханов явился создателем и первым директором Лаборатории № 3 (ТТЛ, а затем ИТЭФ). С самого начала институт был весьма необычным. Директор и его заместитель по науке, В.В. Владимирский, — оба беспартийные, беспартийным было и подавляющее большинство начальников лабораторий. Благодаря Абраму Исааковичу состав института, его моральный и научный уровень сохранялись на высочайшем уровне. Как я уже говорил, институт был организован в декабре 1945 года с задачей сооружения тяжеловодных ядерных реакторов. Но уже в первом постановлении правительства о создании Лаборатории № 3 в качестве одной из её задач фигурировали физические исследования ядерных частиц большой энергии — основное направление работ сегодняшнего ИТЭФ. В этом сказалось блестящее научное предвидение Алиханова. Поскольку реакторы были нужны, с существованием института мирились, хотя он всегда оставался бельмом на глазу у начальства.

В молодости личные отношения Курчатова и Алиханова были, по-видимому, совсем хорошими. В 1942 году, когда ни тот, ни другой не имели квартиры в Москве, Курчатов короткое время даже жил у Алиханова в коммуналке, в комнате, принадлежавшей его жене. Позднее, когда Курчатов стал видной фигурой, отношения несколько изменились. На совещаниях, которые вёл Курчатов, Абрам Исаакович садился куда-нибудь в угол и пускал оттуда критические замечания. Чувствовалось, что ему хотелось подковырнуть Курчатова и его несколько раздражало то, каким деятелем тот стал. Но далеко всё это не заходило. В 1954 году, когда происходил запуск так называемой „первой в мире атомной электростанции“ в Обнинске [13], Курчатов, Алиханов и А.П. Александров [14] провели целый месяц на этом объекте.

В том же году И.В. Курчатов, А.И. Алиханов, И.К. Киконин и А.П. Виноградов написали статью, в которой анализировались возможные последствия атомной войны и делался вывод, „что над человечеством нависла огромная угроза прекращения всей жизни на земле“. До этого официальным утверждением советской пропаганды было, что новая мировая война означала бы конец капиталистической системы. Статью подписал также министр среднего машиностроения В.А. Малышев, и она была направлена Маленкову, Хрущёву и Молотову. Маленков, по-видимому, разделял точку зрения авторов статьи, поскольку в одном из своих выступлений сказал, что новая мировая война приведёт к гибели мировой цивилизации. Однако Хрущёв в январе 1955 года осудил эти взгляды, назвав их „теоретически неправильными, ошибочными и политически вредными“. Партия вернулась к старой формуле, и статья опубликована не была.

Абрам Исаакович не любил советскую власть. Он ясно понимал ситуацию в стране и не питал каких-либо иллюзий. В этом отношении он был достаточно откровенен, во всяком случае, откровеннее других известных мне видных физиков. В 50-е годы он имел обыкновение раз или два в неделю заходить вечером в ту комнату, где сидели мы с Рудиком, и после обсуждения реакторных дел и вопроса: „Что нового в теории?“ — переводить разговор на общие, часто политические, вопросы. Я многое узнал из этих разговоров. В частности, мне запомнились его рассказы о том, что делал Берия в бытность свою в Тбилиси, до перевода в Москву: как неугодных ему людей хватали на улицах, истязали в застенках, как организовывалась охота на женщин, которые ему понравились и которых он делал своими любовницами, а их мужей просто убирал — убивал или сажал в тюрьму. Причём говорилось это, включая общую характеристику Берии („страшный человек!“), ещё до его падения.

К этой общей характеристике политической позиции Абрама Исааковича можно добавить такой штрих. Он был единственным из крупных физиков, который посещал П.Л. Капицу после того, как его по приказу Сталина отправили в ссылку на подмосковную дачу. И посещал до тех пор, пока его не вызвали в „инстанции“ и не сказали, что если он не прекратит эти посещения, то сам отправится туда же, а может быть, и подальше. От Абрама Исааковича же я узнал, что Капицу сняли с работы и сослали потому, что он написал письмо Сталину, где говорилось, что Берия некомпетентен в ядерных вопросах и не может возглавлять атомный проект. Берия требовал куда более строгого наказания Капицы — ареста со всеми вытекающими отсюда последствиями, но в защиту Капицы выступили Маленков и Молотов, и Сталин смилостивился.

В институте Алиханов старался поддерживать такой порядок, чтобы всё служило на пользу науке, а всевозможные бюрократические и режимные ограничения сводились бы к минимуму. Это было непросто. В институте существовала должность Уполномоченного Комитета обороны (потом ЦК КПСС и Совмина). Её занимал генерал-лейтенант МГБ Осетров. Его биография примечательна: он возглавлял операцию по выселению одного из северокавказских народов. (Об этом мне рассказал его адъютант, который участвовал в акции.) По некоторым вопросам Осетров мог действовать через голову Алиханова, но он был умным человеком и понимал, что в случае конфликта с директором одному из них придётся уйти, а кому — было не ясно. Поэтому он предпочитал не вмешиваться в дела без крайней на то необходимости (если не будет указания сверху). И Теплотехническая лаборатория продолжала оставаться островом свободы (относительной, конечно) и разумности.

В первую очередь это касалось режима секретности. Существовало официальное правило, по которому каждому исполнителю следовало знать только своё, порученное ему дело и не обсуждать его ни с кем, кроме своего начальника. В ТТЛ это правило полностью игнорировалось, и необходимые обсуждения свободно проводились не только среди теоретиков, но и с экспериментаторами, инженерами. Было правило, как писать секретные отчёты. Такие слова, как „уран“, „торий“, „нейтрон“, и многие, многие другие нельзя было употреблять. Вместо них следовало пользоваться шифром — „уран“ был „олово“, „торий“ — „селен“, „нейтрон“ — „нулевая точка“ и т.д. Временами доходило до полного абсурда. Так, например, шифром для „бериллия“ служил „алюминий“, но был ведь и обыкновенный алюминий. Поэтому сплав бериллия с алюминием в отчете выглядел как сплав алюминия с алюминием. У нас в институте этот тарабарский язык, сильно затруднявший понимание (и бессмысленный с точки зрения сохранения секретности), не использовался, хотя в других институтах отчёты писались именно на нём, а иногда им пользовались даже в докладах и обсуждениях. В виде курьёза замечу, что в Обнинске, который принадлежал к другому ведомству, был свой тарабарский язык, основанный на астрономических терминах — названиях планет и т.д. (Скажем, „быстрые нейтроны“ были „искровые метеориты“.) Поэтому первым ощущением при чтении отчётов из Обнинска было чувство тошноты — начинала кружиться голова.

ТТЛ была уникальна также и по подбору кадров. Их Алиханов подбирал на основе только научной квалификации (и, конечно, порядочности — негодяев не брали). Анкетные данные — национальность, партийность — роли не играли. Конечно, здесь бывали трудности, но каждый раз Алиханову удавалось их преодолевать. И это относилось не только к известным учёным — известных учёных с плохими данными до поры до времени брали и в других местах, — но и к молодым людям, включая инженерно-технический персонал. И с каждым будущим новым сотрудником Алиханов предварительно беседовал сам. Мой случай является таким примером. Я был единственным евреем со всего курса физфака в 1949 году, который получил назначение в хорошее место. Все остальные либо не получили никакого назначения, долго искали работу и в конце концов устраивались не по специальности (например, экскурсоводом в Планетарии), либо направлялись работать на заводы вне Москвы. Я не сомневаюсь, что своим назначением обязан Абраму Исааковичу и, конечно, Померанчуку, который меня ему рекомендовал.

Наконец, административный и хозяйственный персонал ТТЛ, который был весьма невелик, подбирался и направлялся директором так, чтобы работать на науку, а не на самого себя, как это обычно происходит в наше время.

Большую часть своей жизни Алиханов положил на создание тяжеловодных реакторов. Первый тяжеловодный исследовательский реактор в СССР был пущен в ТТЛ в 1949 году, то есть через три года после организации ТТЛ. Если учесть ещё, что лаборатория создавалась на пустом месте и никакого опыта в создании тяжеловодных реакторов в стране не было (да и по части графитовых реакторов опыт был очень невелик), то это потрясающий результат. Менее чем через два года после этого под руководством Алиханова на базе вступил в строй промышленный тяжеловодный реактор по производству плутония и урана-233. Вместе с тем, опять-таки по инициативе Абрама Исааковича, в ТТЛ стали разрабатываться проекты тяжеловодных реакторов мирного назначения — для атомных электростанций. Одним из таких проектов (из числа первых реакторных расчётов, выполненных мной) был проект тяжеловодного реактора-размножителя на тепловых нейтронах, работающего на цикле торий — уран-233. (Замечу, что именно такой цикл, как наиболее перспективный для атомной энергетики — в сочетании с ускорителем, — вновь предложил недавно лауреат Нобелевской премии К. Руббиа.) Эта работа началась в 1950 году и в дальнейшем привела к сооружению в 1972 году первой атомной электростанции с реактором КС-150 в Чехословакии. (КС расшифровывается как „котел селеновый“: „селен“ — это „торий“, слово из тарабарского жаргона 50-х годов.)

Однако такое успешное становление и развитие института в 1951 году оказалось под серьёзной угрозой. Причины опять были политические. Как я уже говорил, Теплотехническая лаборатория вызывала большое раздражение у властей предержащих. И вот в ТТЛ направили проверочную комиссию ПГУ. В это время Алиханов и его заместитель Владимирский были на базе, занимаясь подготовкой к пуску реактора, а обязанности директора исполнял Сергей Яковлевич Никитин (тоже, кстати, беспартийный). Цель комиссии была очевидна: собрать компромат. Комиссия изучала документы и допрашивала всех научных сотрудников. Вопросы задавались разные, сплошь и рядом провокационные. Меня, например, спросили, какую последнюю книгу я читал. Я сдуру назвал Бальзака, что было правдой. Как я потом узнал, мне было поставлено в вину, что я читаю буржуазных писателей. Меня спросили также, сколько работ я сделал за время пребывания в институте. Работ было одиннадцать, из них шесть закрытых и пять открытых, и все они выполнялись совместно с Рудиком. Как мне рассказал потом Сергей Яковлевич, который, как и. о. директора, входил в состав комиссии, после того, как я вышел, председатель комиссии, полковник МГБ, предложил одного из нас — меня — уволить, а чтобы другой — Рудик — делал только закрытые работы. И Никитину стоило большого труда отстоять меня, аргументируя тем, что закрытых работ было больше, чем открытых, и кроме того, когда трудятся двое, возникает кооперация, ускоряющая и улучшающая работу. Члены комиссии отступились только после того, как Никитин спросил их, берут ли они на себя ответственность, если в результате увольнения одного из теоретиков задания по закрытой деятельности не будут выполнены.

Но в других случаях результаты собеседований оказались не столь благополучными. На основании деятельности этой комиссии Завенягиным, зам. начальника ПГУ, был подписан приказ, фактически означающий разгром института: несколько десятков лучших сотрудников, в основном евреев, подлежали увольнению, директору вменялись серьёзные финансовые и хозяйственные нарушения, фактически даже преступления. (Например, утверждалось, что из построенных для института жилых домов-коттеджей один украден.) Был пункт относительно Померанчука, которого объявили „злостным совместителем“ [15].

И тут Никитин совершил неслыханный по тем временам поступок: отказался выполнить приказ! Он заявил, что в отсутствие директора выполнить этот приказ не может. И в таком состоянии, не увольняя никого, ему удалось продержаться месяц или два. За это время реактор на базе был успешно пущен, Алиханов вернулся „со щитом“, пошел к Ванникову и добился отмены, точнее, замены приказа. В новом приказе число увольняемых было меньше — человек 10 — 12, обвинения в финансовых преступлениях тоже отпали. Институт уцелел, хотя и понёс серьёзные потери. (Никитину не простили его дерзкого поступка: через год, придравшись к какому-то пустяку, его сняли с поста начальника отдела и перевели в старшие научные сотрудники. Вернуть его на прежнюю должность Алиханову удалось лишь через несколько лет.)

Те события, о которых идёт речь, явились крупной массированной атакой на институт. (Они повторились в 1956 и 1968 годах.) Но были и более мелкие случаи, когда директору приходилось защищать сотрудников (и науку) и брать на себя ответственность. Где-то в 1951 или 1952 году Абрам Исаакович вызвал Галанина, Рудика и меня, сказав, что просит нас написать заключение на секретный отчёт. Фамилия автора была нам неизвестна, а содержание отчёта состояло в объяснении устройства атомных ядер. К отчёту был приложен ящик с искусно изготовленными деревянными деталями, из которых можно было, согласно теории автора, составлять ядра. Но главное во всём было то, что на титульном листе имелась резолюция: „Акад. А.Н. Несмеянову. Прошу представить заключение. Берия“. Далее шла резолюция Несмеянова, тогда президента Академии наук, адресованная Алиханову. Абрам Исаакович, понимая наши чувства, сказал: „Напишите то, что думаете. Я подпишу, пойдёт за моей подписью“. После этого написать отзыв не составляло труда. Отзыв ушёл — и ничего. Уже потом я узнал, кто был автор: начальник лагерей на Колыме. Это объяснило всё — и подпись Берии, и хорошо выпиленные деревяшки.

Я не буду говорить о роли Алиханова в событиях 1956 года в ИТЭФ, когда решением секретариата ЦК партийная организация института была распущена, многих исключили из партии, а четырёх человек, включая Ю.Ф. Орлова, уволили. События 1956 года и роль в них Алиханова, фактически спасшего институт, подробно описаны в книге Орлова „Опасные мысли“.

В качестве интермедии расскажу о том, как была организована охрана ведущих учёных, занятых в атомном проекте. Каждому из них полагалось несколько человек, которые круглосуточно охраняли „объект“. (На их языке он так официально и именовался.) Это были офицеры МГБ в чине майора или выше, в хорошей физической форме. Мы называли их „духи“. У Алиханова одно время их было трое, потом двое. Днём они сопровождали „объект“, куда бы он ни пошёл, а если он находился на заседании или в своём кабинете, сидели в приёмной. Поэтому, приходя на какое-нибудь совещание, можно было сразу определить, сколько на нём „великих“. Когда Алиханов жил в коттедже в Институте физических проблем, в передней его квартиры сидел „дух“. В его коттедже на территории ИТЭФ была специальная комната для „духа“. Наличие и количество „духов“ у разных учёных со временем менялось. Это служило мерилом их престижа и положения. Когда одного очень крупного научного работника как-то лишили „духов“, это его глубоко оскорбило. Другие же, Алиханов и Зельдович, тяготились такой „опекой“. Работа у „духов“ временами оказывалась довольно тяжёлой, даже опасной. Так, кое-кто из „объектов“ увлекался альпинизмом, и бедному „духу“ приходилось лезть в гору, чему его не обучали.

Я знал одного из „духов“ Алиханова довольно хорошо и часто с ним разговаривал. Это был приятный человек, „имевший отношение“ к русской интеллигенции — до Алиханова он являлся „духом“ А.Н. Толстого. Абрам Исаакович от своих духов — он называл их „мои секретари“ — получал немалую пользу. Периодически те собирались на Лубянке для инструктажа или чего-либо ещё. И, естественно, там шёл трёп. Именно отсюда Абрам Исаакович получал информацию, в частности очень важную, о том, кто наверху идёт ещё выше, а кто вниз. Но иногда эта информация бывала ложной, и Абрам Исаакович, ориентировавшийся на неё, делал промахи. Так, например, произошло с М.Г. Первухиным. В 1956 году Первухина назначили министром среднего машиностроения. Абрам Исаакович сразу же после его назначения (а может быть, и до) имел с ним беседу и получил поддержку. Но оказалось, что это назначение произошло на пути Первухина вниз — вскоре тот был смещён, и его поддержка мало что значила, а возможно, даже дала отрицательный эффект.

Второй основной заслугой Алиханова было создание в Советском Союзе жёсткофокусирующих ускорителей протонов высоких энергий. Как известно, эта идея пришла из США, но сразу же была подхвачена Владимирским в ТТЛ, где под его руководством создали сначала проект ускорителя на 7 Гэв, а затем большего ускорителя — на 50 — 70 Гэв. В разработке последнего большую роль сыграли Ю.Ф. Орлов и Д.Г. Кошкарёв, который придумал, как проходить критическую энергию. Абрам Исаакович загорелся идеей сооружения жёсткофокусирующих ускорителей и со свойственной ему энергией стал проводить её в жизнь. Он добился того, чтобы к ТТЛ присоединили прилегающую территорию, и на ней началось сооружение ускорителя на 7 Гэв. (Этот ускоритель работает и сейчас: при нём действует один из немногих в мире протонных пучков для лечения раковых больных.) Абрам Исаакович воодушевлял и организовывал все экспериментальные группы для работы на будущем ускорителе, форсировал проектные и строительные вопросы. Если против создания в ТТЛ ускорителя на 7 Гэв серьёзных аргументов не было, то идея сооружения ускорителя на 70 Гэв встретила большое сопротивление. Против него выступили те, кого в ТТЛ называли „4 Б“: Боголюбов, Блохинцев, Бурлаков (тогда ведущий работник отдела ЦК, курировавшего атомную проблему) и Борис Львович (Ванников). Алиханову при поддержке Курчатова удалось преодолеть их сопротивление, и было принято решение о создании под Серпуховом ускорителя протонов на 70 Гэв по проекту ИТЭФ как его филиала. В дальнейшем группа Боголюбова изменила свою позицию, пытаясь захватить будущий ускоритель в свои руки, и преуспела в этом. Борясь с таким оборотом событий, Абрам Исаакович получил инсульт — прямо в кресле кабинета А. Петросьянца, председателя Комитета по атомной энергии.

Алиханов был снят с поста директора ИТЭФ в 1968 году за то, что отказался уволить начальника математического отдела А.С. Кронрода, подписавшего письма с просьбой выпустить из психушки известного математика и правозащитника А.С. Есенина-Вольпина.

Та моральная атмосфера, тот высокий научный уровень, который был в ИТЭФ, — это, безусловно, заслуга Алиханова. Я считаю ИТЭФ уникальнейшим институтом в Советском Союзе, и если подобные институты ещё и были, то, может, один-два. И поэтому очень досадно, что в отличие от большинства других институтов, носящих имя своего основателя, ИТЭФ не носит имя А.И. Алиханова…

Остановлюсь ещё на сооружении атомных реакторов в Китае, которое проводилось при мощной поддержке СССР, на основе советских проектов и в основном руками наших технических специалистов — своих в Китае тогда не было. Глава китайской ядерной программы Цянь решил начать её с создания исследовательского тяжеловодного ядерного реактора. Сделать проект такого реактора и послать в Китай специалистов для его строительства и пуска поручили ИТЭФ. Я получил задание выполнить физический расчёт реактора. Для того чтобы научиться рассчитывать реакторы, к нам в ИТЭФ приехали три китайских физика, которых мне предстояло обучать. Одним из них оказался Пэн (Peng), теоретик, работавший в 30-х годах с В. Гайтлером. В 50-х он уже был академиком, который главным образом представительствовал. Другой, очевидно, являлся комиссаром при группе, наука его не интересовала, перед ним стояли другие задачи. И лишь третий — молодой человек по имени Хуан — оказался способным и работящим и за короткое время смог освоить эту науку. Исследовательский реактор в Китае был сооружён очень быстро и пущен в 1959 году. В дальнейшем, когда взорвали первую китайскую атомную бомбу, я сделал оценку, возможно ли на этом реакторе получить то количество плутония, которое нужно для атомной бомбы, и пришёл к отрицательному выводу. (Этот реактор работает до сих пор.) Одновременно с сооружением исследовательского реактора с помощью СССР строились военные реакторы для производства плутония и химические цеха для выделения его. Сверху последовало указание предоставить Китаю самые современные проекты, которые в СССР только реализовывались. Физики и инженеры, которым следовало выполнить эту задачу, понимая политическую ситуацию лучше начальства, попытались передать более старые проекты. Однако Задикян, советник СССР по атомным делам при китайском правительстве, поймал их на этом и донёс наверх. В результате передали самую совершенную технологию, а вскоре произошёл разрыв отношений с Китаем.

Остановлюсь ещё на одной истории, связанной с атомной энергетикой. Она интересна тем, что проливает свет на закулисные механизмы, действовавшие в этой сфере, в частности в её международном аспекте.

В Чехословакии, как известно, очень плохо с энергетическими запасами. Все гидроресурсы — весьма незначительные — давно задействованы, есть лишь небольшие запасы бурого угля. Но имеются урановые рудники. (Сразу после войны эти рудники взяла под контроль Советская Армия, и вся добыча урана направлялась в СССР.) Поэтому чехословацкое правительство решило развивать в стране атомную энергетику и обратилось за помощью к Советскому Союзу. В 1957 году в Москву приехала чехословацкая правительственная делегация, чтобы заключить договора о сооружении в ЧССР атомных электростанций с нашей помощью. С советской стороны на стол переговоров легли несколько проектов атомных электростанций: предложенные Институтом атомной энергии, которые работали на обогащённом уране, и проект ИТЭФ с тяжеловодным реактором на естественном уране. Напомню, что в 1957 году, при Курчатове, монополизм ещё не был столь силён, конкуренция допускалась, так что проект нашего института фигурировал на этом конкурсе более или менее на равных с проектами ИАЭ.

Чехи выбрали проект ИТЭФ. Соображения у них были следующие. У них есть свой уран, но диффузионных заводов для его обогащения нет. Поэтому, сооружая у себя атомные станции, работающие на обогащённом уране, они энергетически оказываются в полной зависимости от Советского Союза. Имея же АЭС на естественном уране, они рассчитывали, если не сейчас, то в будущем, добиться того, чтобы уран из отечественных рудников шёл бы прямо на их АЭС. Конечно, предложенная нами АЭС конструктивно и технологически являлась более сложной. Но чехов это не пугало — уровень промышленности в Чехословакии был достаточно высоким. Более того, как мне потом рассказывали сами чехи, у них имелись далеко идущие планы: развить технологию и промышленность для серийного производства таких АЭС и выйти с ними на мировой рынок, где их будут покупать малые и развивающиеся страны, т. е. обеспечить себе независимую от СССР энергетику и экономику. Этой точки зрения придерживались все правительства Чехословакии до 1968 года, как ортодоксально-коммунистические — Запотоцкого и Новотного, так и Дубчека.

Первоначально пуск станции предполагался в 1965 — 1966 годах, но работа шла медленно, сроки переносились, и вот наконец решено было окончательно сформировать программу пуска в начале 1968 года, для чего предстояло послать в Чехословакию советскую делегацию. Но тут произошли события Пражской весны, и советское руководство посчитало необходимым выждать. Ждали до тех пор, пока в Чехословакию не ввели наши войска и к власти не пришло новое, просоветское правительство Штроугала. Тогда точка зрения резко изменилась: было решено форсировать пуск станции как доказательство советско-чехословацкой дружбы и того, что Старший брат помогает младшему, вернувшемуся на правильную стезю. Советская делегация должна была выехать в Чехословакию в ноябре 1968 года для переговоров и подписания окончательной программы пуска, и было жёстко сказано, что провала в работе быть не должно. Это помогло мне впервые выехать за рубеж — до того меня за границу не пускали. Руководитель пуска Н.А. Бургов заявил, что без меня, ответственного за физический расчёт реактора, он не гарантирует успеха. Перед отъездом нашей делегации предстоял инструктаж в Комитете по атомной энергии — таково было общее правило, — сначала в отделе атомных электростанций, затем в режимном отделе. Инструктаж в режимном отделе оказался совершенно необычным. Зам. начальника отдела сказал: „Мы не можем дать вам никаких инструкций, мы сами не понимаем, что происходит и как вам себя вести. Мы надеемся на вас. Действуйте сообразно обстоятельствам“.

Переговоры происходили на заводе „Шкода“ в городе Пльзень. Обстановка, в которой шло формирование программы, надо прямо сказать, доставляла мало радости. Те же люди, с которыми мы много и успешно работали до этого и поддерживали дружеские отношения, когда они приезжали в Москву и когда некоторые из нас ездили в Чехословакию, теперь сидели с каменными лицами на противоположной стороне стола, все с чехословацкими флажками в петлицах пиджаков. Даже кофе во время заседаний подавался только чехам. Как объяснили мне потом, частично такое поведение наших партнёров связано было с тем, что они боялись, боялись партийной и профсоюзной организаций, которые были очень сильны на „Шкоде“ и занимали в то время резкую позицию против всех русских. Тем более, что обстановка в стране создалась очень тяжёлая: на улицах, на мостовой виднелись гигантские надписи: „Иван, домой“, — на Вацлавской площади в Праге, где наши танки стреляли по парламенту и по толпе, стояли в почётном карауле молодые люди со свечами, периодически на заводах проходили забастовки протеста. И хотя я не одобрял вторжения в Чехословакию, для меня всё это было тяжелейшим шоком. Я не скрывал того, что думаю по этому поводу, остро ощущая чувство и своей вины.

Тем не менее с деловой стороны переговоры прошли вполне успешно. Программа пуска была сформулирована и подписана. Но дальше произошло следующее. Большинство чехословацких специалистов, принимавших участие в работе, — инженеров и даже среднего технического персонала — были люди либеральных взглядов, сторонники Дубчека. Поэтому после прихода к власти ортодоксальных коммунистов все они так или иначе были репрессированы: кто снят с работы, кто переведён на низшую должность, кто исключён из партии и т.д. Был снят целый слой наиболее квалифицированных специалистов. Но и этого показалось мало. Новые, которые пришли на их место, в большинстве случаев тоже представлялись недостаточно политически выдержанными, и слой сняли ещё раз. В результате квалификация сотрудников резко упала, что привело к ухудшению качества и замедлению темпа работ.

ЦК КПСС и правительство Чехословакии приняли решения, подчеркивающие особую важность пуска станции: она должна была явиться демонстрацией помощи СССР Чехословакии. На строящуюся станцию зачастили высокопоставленные визитёры обеих стран: министры, зампред Совмина и даже сам Штроугал. Непосредственный контроль за ходом работ с советской стороны был поручен Петросьянцу — председателю Госкомитета по атомной энергии. Пуск назначили на конец 1972 года, и с осени 1972 года на станции уже работало свыше ста советских специалистов. Приехавший туда Петросьянц установил точную дату начала пуска. По-видимому, момент пуска был связан с какой-то датой или каким-то событием в Москве, к которому ему следовало рапортовать. Работа шла, но было ясно, что в указанный Петросьянцем срок реактор запущен не будет. Пришлось пойти на трюки. Один такой трюк проделали, когда станцию посетил важный член чехословацкого правительства. Он знал, что при пуске в реактор заливается тяжёлая вода. Вот ему и показали, как в воронку трубы, ведущей в реактор, рабочий заливает тяжёлую воду. (У меня даже есть фотография этого события.) Но на самом деле заливать воду в реактор было ещё нельзя. Поэтому кран, ведущий в реактор, был перекрыт, и вода по трубе стекала этажом ниже, где другой рабочий собирал её в ведро.

Наконец все подготовительные работы окончены. Но в силу технологии реактор оказался нагрет. Физический пуск реактора и вся большая, рассчитанная на месяц, программа экспериментов, которая была запланирована, должны проводиться на холодном реакторе, только тогда можно проверить все заложенные в расчёт параметры. Знание их, в свою очередь, необходимо для расчёта режима работы реактора на мощности. Поэтому до начала физического пуска предстояло ждать, пока реактор остынет. Реактор — это махина в 150 тонн, и на это понадобилось бы три дня. А срок Петросьянца подходил, ждать он не мог и требовал пускать реактор немедленно, кричал, угрожал. Два дня руководитель пуска и ведущий инженер держались, понимая, что пуск при нагретом реакторе сорвет всю программу экспериментов и вся дальнейшая эксплуатация атомной станции будет идти вслепую. В конце второго дня под угрозами Петросьянца они сдались и назначили пуск на следующий день при ещё не остывшем до конца реакторе. Утром (работа начиналась в 6 утра) я приезжаю на станцию, сажусь за стол в пультовой и прошу инженеров измерить, где можно, температуру в реакторе с тем, чтобы внести поправки в мои расчёты, сделанные для холодного реактора. Подходит Петросьянц и спрашивает: „Каково ваше предсказание для критического уровня?“ Я говорю: „Сейчас ничего не могу сказать, реактор нагрет, и нагрет неравномерно. Я запросил данные о температурах с тем, чтобы внести поправки в свои расчёты“. — „Я так и думал, что вы ничего не сможете сказать“, — бросает Петросьянц и отходит. Через некоторое время мне приносят данные, я начинаю вычислять поправки. Снова появляется Петросьянц и спрашивает: „Ну, где предсказание?“ — „Я вам дам его через полчаса“, — отвечаю. „Я знаю, что вы сделаете, — говорит Петросьянц, — вы дадите предсказание вот с такой ошибкой“. И он показывает руками, как рыболов, рассказывающий, какую он поймал рыбу. Через полчаса я подхожу к Петросьянцу, сообщаю ему мои данные, ошибка составляет три процента, и спрашиваю: „Как вы считаете, Андрей Михайлович, это вот такая ошибка?“ Он вынужден признать, что это не „вот такая ошибка“. Пуск был проведён, и критический уровень совпал с моим прогнозом.

Реактор был запущен, Петросьянц отрапортовал в Москву, последовали победные реляции в прессе, атомная станция выведена на мощность и успешно проработала несколько лет. Однако такая ситуация не устраивала наше руководство. Ему хотелось ключ от чехословацкой энергетики держать в своём кармане. Поэтому оно стало давить на чехословацкое правительство с тем, чтобы все последующие АЭС были на обогащённом уране типа ВВЭР. И чехословацкая сторона уступила. Одновременно, использовав в качестве предлога два не очень существенных обстоятельства, станцию А-1 решили закрыть и демонтировать. И до сих пор вся атомная энергетика Чехии и Словакии — это АЭС типа ВВЭР. Сейчас атомные электростанции с тяжеловодными реакторами строятся в Румынии и Южной Корее, но уже по канадским проектам — Россия из этого дела выпала.

Заканчивая обсуждение вопроса об атомных электростанциях, хочу остановиться на проблеме их безопасности — теме номер один при обсуждении АЭС после Чернобыля. По моему мнению, главный и неизлечимый порок станций с реакторами типа РБМК („чернобыльских“) — положительные и большие температурный и паровой коэффициенты реактивности. Это означает, что реактор как физическая система реагирует увеличением мощности на возрастание температуры или объёма пара. И наоборот: уменьшением мощности на понижение температуры и сокращение объёма пара, то есть он принципиально нестабилен. Это кардинальный порок реактора, и связан он с тем, что замедление нейтронов происходит в графите, а охлаждается реактор водой. Избавиться от этого порока нельзя, именно по этой причине нигде в мире больше нет энергетических реакторов подобного типа. Положительные паровой и температурный коэффициенты и стали причиной чернобыльской катастрофы. Это непосредственно видно из имеющейся записи временного хода процесса, приведшего к взрыву. Операторам следовало выйти на заданный уровень мощности, снижая её. Но в силу нестабильности реактора они проскочили требуемое значение, выходить на него снова пришлось, уже повышая мощность. Тут-то и произошёл взрыв. Конечно, были и другие побочные обстоятельства, наложившиеся на это — с моей точки зрения, главное. Устранением таких обстоятельств и занимаются сторонники реакторов типа РБМК. По моему мнению, любой безопасный ядерный реактор АЭС в первую очередь должен быть стабилен как физическая система, то есть иметь отрицательный (и желательно достаточно большой) температурный коэффициент (и паровой коэффициент, если реактор охлаждается водой или она может вскипеть). Именно таким свойством обладают тяжеловодные реакторы на естественном или слабообогащённом уране типа того, о котором речь шла выше. К сожалению, все попытки построить АЭС подобного типа в нашей стране или хотя бы провести серьёзное сравнение их с ВВЭР и РБМК до сих пор наталкивались на глухую стену того же монополизма. В 1974 году, после пуска АЭС А-1 в ЧССР, я написал статью, в которой дал описание параметров и результатов пуска АЭС А-1 в Чехословакии, а в конце была небольшая главка, где сравнивались тяжеловодные АЭС на естественном уране с газовым охлаждением с ВВЭР и РБМК по расходу урана на единицу производимой электроэнергии (не по проблеме безопасности, тогда статью уж наверняка запретили бы). Сравнение оказалось не в пользу ВВЭР и РБМК, несмотря на то что для последних я взял проектные данные, не оправдавшиеся при эксплуатации. Комитет по атомной энергии в лице начальника отдела АЭС запретил мне публиковать статью. В официальном заключении говорилось, что статья может быть напечатана только при условии, если главка со сравнением различных реакторов будет выброшена. Все попытки преодолеть этот запрет кончались неудачей. В конце концов мне удалось выйти на А.П. Александрова (он был тогда президентом Академии наук, директором ИАЭ и председателем Научно-технического совета при Министерстве среднего машиностроения, то есть главой атомной проблемы), который на титульном листе статьи написал: „Всё, что сказано в статье, правильно, а то, что мы строим ВВЭР и РБМК, так это по совсем другим причинам“. Причины, которые имел в виду Александров, как я понимаю, состояли в том, что технологически реакторы РБМК близки к военным и для их сооружения нужна минимальная перестройка промышленности. После этой резолюции статью опубликовали целиком. До Чернобыля это была единственная в русской специальной литературе статья, где ставился под сомнение факт, что РБМК и ВВЭР — лучшие АЭС.

Сегодня времена „просвещённого монополизма“ в нашей науке вызывают лишь ностальгические чувства.

В связи с войной в Корее имел место любопытный эпизод. У Л.А. Арцимовича, известного физика, было пристрастие — анализировать военные операции. Он считал себя хорошим стратегом, и вот, когда северокорейские войска прижали к морю в районе Пусана американцев и остатки южнокорейской армии, а США готовили подкрепления, Лев Андреевич, анализируя ситуацию, пришёл к выводу, что морской десант американцев со стороны Жёлтого моря в середине Корейского полуострова (а у США было подавляющее превосходство на море и в воздухе) явился бы смертельным ударом для северокорейской армии — её коммуникации были бы перерезаны и поражение неминуемым. Он сообщил об этом нескольким своим знакомым. Вскоре Арцимовича вызвал Берия и сказал ему: „Ты что болтаешь? Ты знаешь, кто операцию планирует? Молчи, а не то тебэ плохо будэт!“ Через несколько дней американцы высадились в Инчоне, северокорейская армия была разгромлена, и полного поражения Северной Кореи удалось избежать только благодаря интервенции китайской армии (так называемых китайских „народных добровольцев“) во главе с маршалом Пэн Дэхуайем.
Остроумов Н. Армада, которая не взлетела. — „Военно-исторический журнал“, 1992, № 10.
Такое письмо, по имеющимся у меня сведениям, уже существовало — его написал историк КПСС академик И. Минц — и кое-кем даже было подписано. Я знаю по крайней мере фамилии двух человек, которые — под сильнейшим давлением, конечно, — подписали его. Этих людей уже давно нет, и, чтобы не тревожить их память, не буду называть имён. Имя же мужественного человека, отказавшегося подписать письмо, я назову — это И.Г. Эренбург.
Померанчук Исаак Яковлевич (1913 — 1966) — физик-теоретик, академик АН СССР, внёс важный вклад в теорию и создание первых советских ядерных реакторов.
См.: Гуревич И.И., Зельдович Я.Б., Померанчук И.Я., Харитон Ю.Б. Отчёт лаб. № 2, Курчатовский институт, 1946.
Автор благодарен Г.А. Гончарову за эту информацию. См. также Goncharov G. A. Thermonuclear Millestones. — „Physics Today“. Vol. 49, 1996, November, p. 44 — 61.
Гуревич Исай Израилевич (1912 — 1992) — физик, член-корреспондент АН СССР и РАН. Основные труды — по ядерной физике, теории ядерных реакторов.
Зельдович Яков Борисович (1914 — 1987) — физик-теоретик, академик, автор фундаментальных трудов по ядерной физике, астрофизике и газодинамике.
Rhodes R. Durk Sun. The Making of Hydrogen Bomb. Simon and Schuster, New York, London, 1985.
Харитон Юлий Борисович (1904 — 1996) — физико-химик, академик АН СССР и РАН, научный руководитель Российского федерального ядерного центра.
По этой же причине плутоний, образующийся в реакторах атомных электростанций, где выдержка очень велика, крайне трудно использовать для создания бомбы. До 90-х годов этого вообще не умели делать. Сейчас научились делать бомбы даже из сильно загрязнённого плутония 240Pu, но они требуют значительно большего количества активного вещества.
Понтекорво Бруно (1913 — 1993) — физик, академик АН СССР и РАН. Родился в Италии. С 1940 года работал в США, Канаде, Великобритании; с 1950 года — в СССР. Труды по замедлению нейтронов и их захвату атомными ядрами, ядерной изометрии, слабым взаимодействиям, нейтринной физике, астрофизике.
На самом деле эту электростанцию никак нельзя назвать „первой“. Первым электроэнергию от атомного реактора, причём сразу на быстрых нейтронах, получил Э. Ферми ещё в 40-х годах.
Александров Анатолий Петрович (1903 — 1994) — физик, академик АН СССР, президент АН СССР с 1975 по 1986 год. В 1946 — 1954 годах директор Института физических проблем (ныне ИФП имени П.Л. Капицы), позже директор Курчатовского института.
Действительно, за год или два до того Померанчук приказом того же ПГУ был назначен по совместительству начальником теоретического отдела в ГТЛ (Дубна). Он регулярно, раз в неделю, ездил в Дубну, фактически создал там теоротдел, послав туда несколько своих учеников, вёл много обсуждений с экспериментаторами, направляя их на решение актуальных задач. Но никаких дополнительных денег за эту работу не брал, хотя в Дубне ему настойчиво пытались заплатить. Поэтому при замене приказа Завенягина новым исключить этот пункт было нетрудно, но должность начальника теоретического отдела в Дубне Померанчуку пришлось оставить.

skroznik

28.10.2010, 16:25

Тоцкие общевойсковые учения с применением ядерного оружия (http://www.iss-atom.ru/)

«Презревшим опасность,
выполнившим свой воинский
долг во имя оборонного
могущества Родины»
/надпись на обелиске
в эпицентре Тоцкого взрыва/

"Снежок" - кодовое название Тоцких войсковых учений

Сообщение ТАСС:
"В соответствии с планом научно-исследовательских и экспериментальных работ в последние дни в Советском Союзе было проведено испытание одного из видов атомного оружия. целью испытания было изучение действия атомного взрыва. При испытании получены ценные результаты, которые помогут советским ученым и инженерам, успешно решить задачи по защите от атомного нападения"
Газета "Правда", 17 сентября 1954 года.

Ядерное оружие, обладая огромной разрушительной силой и специфическими поражающими факторами: ударной в одной, световым излучением, проникающей радиацией, радиоактивным заражением местности требовало пересмотра сложившихся способов ведения боевых действий, пересмотра структуры экономики страны и повышения ее живучести, защиты населения в небывалых масштабах.

Войсковое учение с применением атомного оружия 14 сентября 1954 г. состоялось после принятия правительством СССР решения о развертывании подготовки Вооруженных Сил страны к действиям в условиях реального применения вероятным противником ядерного оружия. Принятие такого решения имело свою историю. Первые разработки предложений по этому вопросу на уровне ведущих министерств страны относятся к концу 1949 г. Это было обусловлено не только успешно проведенными первыми ядерными испытаниями в бывшем Советском Союзе, но и влиянием американских средств массовой информации, питавших нашу внешнюю разведку сведениями о том, что Вооруженные Силы и Гражданская оборона США активно проводят подготовку к действиям в условиях применения ядерного оружия в случае возникновения вооруженного столкновения. Инициатором подготовки предложений о проведении учения с применением ядерного оружия выступило Министерство обороны СССР (в то время Министерство Вооруженных Сил) по согласованию с министерствами атомной энергии (в то время Первым главным управлением при Совете Министров СССР), здравоохранения, химической и радиотехнической промышленности СССР. Непосредственным разработчиком первых предложений был специальный отдел Генерального штаба Вооруженных Сил СССР (В.А.Болятко, А.А.Осин, Е.Ф.Лозовой). Руководил разработкой предложений заместитель министра обороны по вооружению маршал артиллерии Н. Д.Яковлев.

Первое представление предложения по учению было подписано Маршалом Советского Союза А.М.Василевским, Б.Л.Ванниковым, Е.И.Смирновым, П.М.Кругловым, другими ответственными лицами и направлено заместителю Председателя Совета Министров СССР Н.А.Булганину. За четыре года (1949-1953 гг.) было разработано более двадцати представлений, которые направлялись в основном Н.А.Булганину, а также Л.М.Кагановичу, Л.П.Берии, Г.М.Маленкову и В.М.Молотову.

29 сентября 1953 г. вышло постановление Совета Министров СССР, положившее начало подготовке Вооруженных Сил и страны к действиям в особых условиях. Тогда же по представлению В.А.Болятко Н.А.Булганиным был утвержден к изданию перечень руководящих документов, ранее разработанных 6-м Управлением Министерства обороны, в частности Справочник по ядерному оружию, пособие для офицеров "Боевые свойства ядерного оружия", Наставление по ведению операций и боевых действий в условиях применения ядерного оружия, Наставление по противоатомной защите, Руководство по защите городов. Руководство по медицинскому обеспечению, Руководство по радиационной разведке. Руководство по дезактивации и санитарной обработке и Памятка солдату, матросу и населению по защите от атомного оружия. По личному указанию НА.Булганина в месячный срок все указанные документы были изданы Воениздатом и доставлены в группы войск, военные округа, округа противовоздушной обороны и на флоты. Одновременно для руководящего состава армии и флота был организован показ специальных фильмов по испытаниям ядерного оружия.

Практическая проверка новых взглядов на ведение войны началась с войсковых Тоцких учений с применением реальной атомной бомбы, созданной учеными и конструкторами КБ-11 (Арзамас-16).

В 1954 году стратегическая авиация США имела на вооружении более 700 атомных бомб. США провели 45 ядерных испытаний, включая 2 ядерных бомбардировки японских городов Хиросимы и Нагасаки. В опросы применения атомного оружия и защиты от него были широко проверены не только на полигонах, но и на войсковых учениях армии США.

К этому времени в СССР было проведено только 8 испытаний атомного оружия. Изучены результаты атомной бомбардировки авиацией США японских городов Хиросимы и Нагасаки в 1945 году. Характер и масштабы поражающего действия этого грозного оружия были достаточно известны. Это позволило разработать первые инструкции по вопросам ведения боевых действий в условиях применения атомного оружия и способам защиты войск от поражающего действия атомных взрывов. С точки зрения современных представлений изложенные в них рекомендации во многом верны и сегодня.

В этих условиях было крайне необходимо в интересах совершенствования противоатомной защиты войск, проверки расчетных нормативов по поражению атомным оружием техники и вооружения провести учение с максимальным приближением к боевой обстановке. Осуществление такого замысла было продиктовано также стремлением не отстать в подготовке Вооруженных Сил СССР от армии США.

Для проведения учений были сформированы сводные войсковые части и соединения, собранные из всех районов страны от всех видов Вооруженных Сил и родов войск, предназначенных в дальнейшем передать полученный опыт тем, кто не принимал участия в этих учениях.

Для обеспечения безопасности при атомном взрыве были разработаны план обеспечения безопасности при атомном взрыве, инструкция по обеспечению безопасности войск на корпусном учении, памятка солдату и сержанту по безопасности на учении и памятка местному населению. Основные мероприятия по обеспечению безопасности при атомном взрыве разрабатывались исходя из ожидаемых последствий взрыва атомной бомбы на высоте 350 м над землей (воздушный взрыв) в районе отметки 195,1. Кроме того, были предусмотрены специальные мероприятия по обеспечению войск и населения от поражения радиоактивными веществами на тот случай, если взрыв произойдет с большими отклонениями от заданных условий по дальности и высоте. Весь личный состав войск был обеспечен противогазами, защитными бумажными накидками, защитными чулками и перчатками.

Для проведения частичной санитарной обработки и дезактивации войска имели положенное им количество дезактивационных комплектов. Частичную санитарную обработку и дезактивацию предусматривалось проводить непосредственно в боевых порядках. Полная санитарная обработка и дезактивация намечались на обмывочно-дезактивационных пунктах.

В исходном положении для наступления и на участках обороны частей были оборудованы места для обмывочно-дезактивационных пунктов, а подразделения химической защиты находились в готовности для выполнения дезактивационных работ.

В целях исключения возможности поражения войск световым излучением личному составу было запрещено смотреть в сторону взрыва до прохождения удар-ной или звуковой волны, а войскам, наиболее близко расположенным к эпицентру атомного взрыва, были выданы специальные темные пленки к противогазам для защиты глаз от поражения световым излучением.

Для предотвращения поражения ударной волной войска, располагавшиеся наиболее близко (на удалении 5-7,5 км), должны были находиться в укрытиях, далее 7,5 км - в открытых и перекрытых траншеях, в положении сидя или лежа. Обеспечение безопасности войск от поражения проникающей радиацией возлагались на химические войска. Нормы допустимой зараженности личного состава и боевой техники были уменьшены в четыре раза по сравнению с существовавшими допустимыми тогда в войсках.

http://s006.radikal.ru/i215/1004/00/16a04526c2b0.jpg Для проведения мероприятий по обеспечению безопасности населения район учения в радиусе до 50 км от места взрыва был разбит на пять зон: зона 1 (запретная зона) - до 8 км от центра взрыва; зона 2 - от 8 до 12 км; зона 3 - от 12 до 15 км; зона 4 - от 15 до 50 км (в секторе 300-0-110 градусов) и зона 5, расположенная к северу от цели по боевому курсу самолета-носителя в полосе шириной 10 км и глубиной 20 км, над которой пролет самолета-носителя осуществлялся с открытым бомболюком.

Зона 1 полностью освобождалась от местного населения. Жители населенных пунктов, а также скот, фураж и все движимое имущество вывозились в другие населенные пункты, расположенные не ближе 15 км от центра атомного взрыва.

В зоне 2 за три часа до атомного взрыва население отводилось в естественные укрытия (овраги, балки), расположенные вблизи населенных пунктов; за 10 минут по установленному сигналу все жители должны были лечь на землю лицом вниз. Общественный и личный скот был заблаговременно отогнан в безопасные районы.

В зоне 3 за 1 час до взрыва население выводилось из домов на приусадебные участки на удалении 15-30 метров от строений; за 10 минут до взрыва по сигналу все ложились на землю.

В зоне 4 предусматривалась защита населения только от возможного сильного радиоактивного заражения местности по пути движения облака главным образом в случае наземного взрыва. За два часа до атомного взрыва население этой зоны было укрыто в домах в готовности к эвакуации в случае сильного заражения.

Население зоны 5 было вывезено за ее пределы в безопасные районы за 3 часа до взрыва. Скот был отогнан или укрыт в сараях.

В общей сложности на учение привлекалось около 45 тысяч человек личного состава, 600 танков и самоходно-артиллерийских установок, 500 орудий и минометов, 600 бронетранспортеров, 320 самолетов, 6 тысяч тягачей и автомобилей.

В учении приняли участие руководство всех родов войск и сил флота, командование всех групп войск, военных округов, округов противовоздушной обороны, флотов и флотилий. Были приглашены все министры обороны дружественных в то время нам стран.

Местом проведения учения был выбран полигон сухопутных войск, распложенный в глубине страны в Оренбургской области севернее поселка Тонкое в малонаселенной местности, характерной по рельефу и растительности не только для Южного Урала, а и для ряда районов Европейской части СССР и других стран Европы.

Войсковое учение на тему "Прорыв подготовленной тактической обороны противника с применением атомного оружия" было назначено на осень 1954 года. На учениях применялась атомная бомба мощностью 40 кт, испытанная на Семипалатинском испытательном полигоне в 1951 году. Руководство учением было возложено на Маршала Советского Союза Г.К.Жукова (в то время заместителя Министра обороны). В подготовке и в ходе учения приняли активное участие руководство Министерства среднего машиностроения СССР во главе с В.А. Малышевым, а также ведущие ученые - создатели ядерного оружия И.В. Курчатов, К.И. Щелкни и др.

Основной задачей в подготовительный период явилось боевое слаживание войск и штабов, а также индивидуальная подготовка специалистов по родам войск для действий в условиях реального применения атомного оружия. Обучение войск, привлекаемых на учение, проводилось по специальным программам, рассчитанным на 45 дней. Само учение продолжалось один день. Различные виды тренировок и специальных занятий были организованы на местности, сходной с районом учения. Во всех без исключения воспоминаниях участников учения отмечаются интенсивная боевая учеба, тренировки в средствах защиты, инженерное оборудование района - в целом нелегкий армейский труд, в котором участвовал и солдат, и маршал.

Для наступающей стороны была поставлена тема: "Прорыв стрелковым корпусом подготовленной тактической обороны противника с применением атомного оружия"; для обороняющейся стороны - "Организация и ведение обороны в условиях применения атомного оружия".

Общие цели учения были следующие:

Исследовать воздействие взрыва атомной бомбы среднего калибра по участку заранее подготовленной обороны, а также на вооружение, военную технику, животных. Установить степень защитных свойств различных инженерных сооружений, рельефа местности и растительного покрова от воздействия атомного взрыва.
Изучить и практически проверить в условиях применения атомной бомбы:

особенности организации наступательных и оборонительных действий частей и соединений;
действия наступающих войск при прорыве оборонительных полос вслед за атомными у дарами;
действия обороняющихся войск в условиях применения атомного оружия наступающей стороной, проведение контратаки вслед за атомным ударом по наступающим войскам противника;
организацию противоатомной защиты войск в обороне и наступлении;
методы управления войсками в наступлении и обороне;
материально-техническое обеспечение войск в условиях ведения боя.

Изучить и показать один из возможных вариантов подготовки и ведения наступления из положения непосредственного соприкосновения с противником, без отвода своих войск с первой позиции на время атомного удара.
Надо было научить личный состав армии - рядовых и командиров, - как практически действовать в наступлении и обороне во фронтовой полосе при применении атомного оружия своими войсками или противником. Дать войскам почувствовать "дыхание и всю картину атомного взрыва".

Учение планировалось провести в два этапа:

I этап - прорыв полосы обороны дивизии (главной полосы обороны);
II этап - овладение с хода полосой корпусных резервов (второй полосы обороны) и отражение контратаки механизированной дивизии.

Основное внимание при проведении учения уделялось действиям наступающей стороны, войска которой реально осуществляли атомную, артиллерийскую и авиационную подготовку прорыва и преодолевали район атомного взрыва.

В связи с тем, что на учении проводилась реальная атомная, артиллерийская и авиационная подготовка прорыва отдельных участков полосы обороны, войска обороняющихся, занимавшие эту полосу, заблаговременно выводились на безопасное удаление. В дальнейшем эти войска использовались для удержания тыловой позиции и участков полосы корпусных резервов.

Сопротивление частей обороняющихся при прорыве наступающими первых двух позиций полосы обороны дивизии разыгрывалось специально назначенными для этой цели в воинских частях представителями штаба руководства.

Район учения представлял собой среднепересеченную местность, на ряде участков покрытую лесом и разделенную широкими долинами небольших рек.

Леса восточнее реки Маховка в значительной степени облегчали маскировку боевых порядков полков первого эшелона и основных артиллерийских позиций наступающих, а рубеж гор Ананчикова, Большая и Межвежья скрывал от наземного наблюдения обороняющихся боевые порядки корпуса и в то же время обеспечивал просмотр обороны противника на глубину до 5-6 км от переднего края.

Открытые участки местности, имевшиеся в полосах наступления полков и дивизий, давали возможность вести наступление в высоких темпах; вместе с этим лесные угодья на ряде участков затрудняли движение, а после атомного взрыва, вследствие лесных завалов и пожаров, могли стать весьма трудно проходимыми даже для танков.

Пересеченная местность в районе, намеченном для взрыва атомной бомбы, обеспечивала всестороннее испытание воздействия атомного взрыва на инженерные сооружения, военную технику и животных и позволяла выявить влияние рельефа местности и растительного покрова на распространение ударной волны, светового излучения и проникающей радиации.

Расположение населенных пунктов в районе учения позволяло при атомном взрыве не причинять значительного ущерба интересам местного населения, выбрать маршрут полета самолета-носителя атомной бомбы, минуя крупные населенные пункты, а также обеспечивало безопасность при движении радиоактивного облака в восточном, северном и северо-западном направлении.

До середины сентября в районе учения по прогнозу сохранялась ясная сухая погода. Это обеспечивало хорошую проходимость всех видов транспорта, благоприятные условия для производства инженерных работ и позволяло сбросить атомную бомбу при визуальном прицеливании, что было определено в качестве обязательного условия.

Войска на учение были выведены в специально разработанных штатах применительно к организации, принятой в 1954 году, и обеспечены новым вооружением и военной техникой, принятой на снабжение армии.

О том, как готовились войска к предстоящему учению, можно судить по материалам отчетных документов. Только в исходных районах размещения войск было отрыто более 380 км траншей, построено более 500 блиндажей и других укрытий.

Командование приняло решение - бомбометание производить с самолета ТУ-4. Для участия в учениях было выделено два экипажа: майора Василия Кутырчева и капитана Константина Лясникова. Экипаж майора В.Кутырчева имел уже опыт летных испытаний атомной бомбы на Семипалатинском полигоне. Подготовка к учениям проводилась в Ахтубе (это под Волгоградом в 850 км от г.Тоцкого). Тренировочные бомбометания в Тоцком производились 250 кг бомбами-болванками. В тренировочных полетах бомбометания выполнялись с разбросом всего 50-60 метров при высоте полета десять километров. Средний налет в тренировочных полетах экипажей самолетов-носителей атомной бомбы для данного учения составил более 100 часов. Командование наземных войск не верило, что может быть такая точность бомбометания.

До самого последнего момента никто из экипажей не знал, кто пойдет основным экипажем, а кто будет дублером. В день вылета на учение два экипажа готовились в полном объеме с подвешиванием атомной бомбы на каждый самолет.

Одновременно запустили двигатели, доложили о готовности выполнять здание и ждали команду, кому выруливать для взлета. Команда поступила экипажу В.Кутырчева, где бомбардиром был капитан Л.Кокорин, второй летчик - Роменский, штурман - В.Бабец. Самолет сопровождали два истребителя МИГ-17 и бомбардировщик ИЛ-28.

Всем участникам учения было понятно, что проведение такого учения - вынужденная, необходимая мера. Его повторение исключалось, и надо было подготовиться так, чтобы извлечь наибольшую пользу для Вооруженных Сил. И прежде всего в вопросах боевого применения родов войск, обеспечения противоатомной защиты личного состава, дополнительной оценки и демонстрации личному составу воздействия поражающих факторов атомного взрыва на технику, вооружение и инженерные сооружения. С этой целью в районе взрыва были выставлены образцы военной техники и вооружения, построены фортификационные сооружения. В научных целях для изучения действия ударной волны, светового излучения, проникающей радиации и радиоактивного заражения на живые организмы и оценки защитных свойств инженерных сооружений (траншей с перекрытием, усиленных блиндажей, защищенных огневых точек, укрытий для танков и артиллерийских орудий и др.) использовались различные животные.

Как видно из официальных источников, подтвержденных и воспоминаниями непосредственных участников этого учения, упор делался и на индивидуальную подготовку личного состава, и на подготовку частей в целом. Личный состав действовал сознательно, грамотно и инициативно, что отмечается в воспоминаниях участников и оценках руководителей учения.

Особенно большая работа проводилась по обеспечению безопасности войск. Самое серьезное внимание уделялось отработке действий личного состава как в момент взрыва, так и при преодолении условно зараженных радиоактивными веществами участков местности. Во всех районах, где предполагалось воздействие поражающих факторов атомного взрыва, предусматривалась подача специальных сигналов оповещения, по которым личный состав войск осуществлял защитные действия непосредственно перед взрывом и в течение всего времени возможной опасности. Основные мероприятия по обеспечению безопасности разрабатывались, исходя из ожидаемых последствий воздушного взрыва атомной бомбы.

Документы учения подтверждают, что запланированные меры безопасности исключали воздействие поражающих факторов атомного взрыва на личный состав свыше установленных допустимых норм. В них были учтены элементы повышенных требований к безопасности мирного времени. В частности, нормы допустимой зараженности личного состава и боевой техники были уменьшены в несколько раз по сравнению с нормами, определенными Наставлением по противоатомной защите войск. Участки местности с уровнем радиации свыше 25 рад/час на период учения объявлялись запретными зонами, обозначались запрещающими знаками, и войска обязаны были их обходить. Строгое выполнение всех предусмотренных правил и инструкций не допускало какой-либо возможности поражения личного состава.

Начало выполнения практических мероприятий обеспечения безопасности планировалось заблаговременно. Была установлена запретная зона. Характерна такая деталь: убежища и укрытия в 5 км от намеченного эпицентра взрыва были оборудованы так, как если бы они располагались в 300-800 метрах от эпицентра взрыва атомной бомбы. Этот пример еще раз подтверждает, что инженерные сооружения были построены со значительным запасом прочности.

За пять суток до начала учений все войска были выведены из запретной зоны. По периметру запретной зоны было выставлено охранение. С момента приема под охрану и в течение первых трех суток после взрыва допуск в нее производился только через контрольно-пропускной пункт по специальным пропускам и жетонам. В приказе командующего учениями говорилось: "В день учения с 5.00 до 9.00 запретить движение одиночных лиц и автомашин. Передвижение разрешить только в составе команд с ответственными офицерами. С 9.00 до 11.00 всякое движение запретить. Вывод войск за пределы запретной зоны закончить к исходу 9 сентября и письменно доложить мне. Все подготовленные укрытия и убежища, а также готовность средств связи к приему и передаче сигналов проверить специальными комиссиями и результаты проверки оформить актом".

Анализ официальных документов свидетельствует, что принятые на учении меры безопасности позволили провести его без грубых нарушений и не допустить длительного нахождения личного состава на зараженной радиоактивными веществами местности.

Представим себе обстановку в районе учения к утру 14 сентября 1954 года. По плану учений доклады о готовности поступили, отдаются последние распоряжения, проверяется связь. Войска заняли исходные районы. Фрагмент обстановки в районе атомного взрыва показан на схеме. "Западные" - обороняющиеся - занимают районы на удалении 10-12км от намеченного центра цели атомного взрыва, "восточные" - наступающие - за рекой, 5 км восточное района взрыва. В целях безопасности головные подразделения наступающих отведены из первой траншеи и размещены в убежищах и укрытиях во второй траншее и в глубине.

В 9 часов 20 минут руководством учения заслушиваются последние доклады о метеорологической обстановке и принимается решение на взрыв атомной бомбы. Решение протоколируется и утверждается. После чего экипажу самолета по радио отдается приказ сбросить атомную бомбу.

За 10 минут до нанесения атомного удара по сигналу "атомная тревога" войска занимают укрытия и убежища.

В 9 часов 34 минуты 48 секунд (время указано местное) производится воздушный атомный взрыв. Воспоминания участников учения объективно рисуют картину взрыва, и здесь практически мало что можно добавить.

В материалах учения подробно изложены действия войск и та радиационная обстановка, которая была в районе учения после атомного взрыва. Она представляла собой исключительную практическую и научную ценность, и поэтому велика заслуга личного состава, осуществлявшего различные замеры и наблюдения. Однако даже в этом случае режим безопасности не снижался.

По плану учения через пять минут после атомного взрыва начинается артиллерийская подготовка. В конце артиллерийской подготовки наносятся бомбовые и штурмовые удары авиации.

С целью определения уровней радиации и направления эпицентра взрыва атомной бомбы, по окончании боевой стрельбы, планировалось использование дозиметрических дозоров нейтральной (независимой) радиационной разведки. В район взрыва дозоры должны прибыть через 40 минут после взрыва и приступить к ведению разведки в назначенных секторах и обозначению границ зон заражения предупредительными знаками: действительный уровень радиации в районе эпи-центра взрыва через 1 час обозначить: зона с уровнем 25 р/час, свыше 0,5 р/час и 0,1 р/час. Личный состав дозора, измеряющий уровень радиации в эпицентре взрыва, находится в танке, броня которого уменьшает дозу проникающей радиации в 8-9 раз.

В 10 часов 10 минут "восточные" атакуют позиции условного противника. На схеме показано положение войск сторон на различное время после атомного взрыва. К 11 часам подразделения производят посадку личного состава на технику и продолжают наступление в предбоевых порядках (колоннах). Разведывательные подразделения совместно с войсковой радиационной разведкой двигаются впереди.

Около 12.00 14 сентября передовой отряд, преодолевая очаги пожаров и завалов, выходит в район атомного взрыва. Через 10-15 минут за передовым отрядом в тот же район, но севернее и южнее эпицентра взрыва выдвигаются подразде-ления первого эшелона "восточных". Так как район заражения от атомного взрыва должен быть уже обозначен знаками, выставленными дозорами нейтральной разведки, то подразделения ориентированы о радиационной обстановке в районе взрыва.

В ходе учения в соответствии с планом дважды имитируются атомные взрывы подрывом взрывчатых веществ. Главная цель такой имитации заключалась в необходимости обучения войск действиям в условиях "радиоактивного заражения местности". По выполнении задач учения в 16 часов 14 сентября войскам дается отбой. В соответствии с планом по мерам безопасности после завершения учения проверяется личный состав, проводится дозиметрический контроль личного состава и боевой техники. Во всех подразделениях, действовавших в районе атомного взрыва, на специально оборудованных, пунктах проводится санитарная обработка личного состава с заменой верхнего обмундирования и дезактивация техники.

Оценивая с современных позиций проведенное в 1954 году учение, можно однозначно констатировать его огромное значение для совершенствования практики подготовки войск к действиям в условиях применения атомного оружия и в целом для укрепления боеготовности и боеспособности советских Вооруженных Сил.

И, безусловно, прав майор в отставке С.И.Пегаиов, подчеркивая, что "...сентябрьское учение было тем кирпичиком в той стене, которая стала на пути ядерной катастрофы" ("Красная Звезда", 16 ноября 1989 года).

Действительно, оценка роли и места учения в жизни армии и проблемы, возникшие в связи с недостатком официальной информации, волнуют, судя по публикациям, многих. Причем, сейчас эти вопросы стали острее, чем 35 лет назад.

Ответы на многие вопросы участников учения, в том числе и личные, можно и нужно дать сегодня. Конкретный пример тому - встреча начальника Главного политического управления Советской Армии и Военно-Морского Флота генерала армии А.Д.Лизичева с участником учения В.Я.Бенциановым, в чьих воспоминаниях аккумулированы проблемы многих, кого коснулся сентябрь 1954 г. В ходе беседы были обсуждены вопросы, высказанные в публикациях воспоминаний участников учений, и те меры, которые принимаются Министерством обороны СССР.

В настоящее время госпитали Министерства обороны России имеют указание проверить состояние здоровья обратившихся к ним участников учения, оказать им всестороннюю помощь в лечении. Кроме того, Военно-медицинская академия имени С.М.Кирова готова принять их на специализированное обследование.

Тоцкие учения с применением атомной бомбы... О них ходит много легенд и небылиц, которые тревожат до сих пор сотни тысяч людей, как в России, так и за рубежом. Повышенный интерес к ним почему-то проявляет японская пресса и телевидение....

skroznik

28.10.2010, 16:29

В. Н. Михайлов, Е. А. Негин, Г. А. Цырков

Подготовка полигона и испытания ядерной бомбы под Семипалатинском в Казахстане (http://irbis.kraslib.ru:8081/cgi-bin/irbis64r/irbis64r_91/cgiirbis_64.exe?C21COM=S&I21DBN=EKU&P21DBN=EKU&S21FMT=briefwebr&S21ALL=(%3C.%3ES%3DАтомная%20энергия%3C.%3E)&Z21ID=&S21SRW=dz&S21SRD=&S21STN=1&S21REF=10&S21CNR=20)

Одним из главных, завершающих этапов разработки ядерного оружия являются полигонные испытания. Они проводятся не только для определения характеристик мощности и проверки правильности теоретических расчётов по вновь создаваемым и модернизируемым образцам, но и для подтверждения годности боезапаса.

Для первой ядерной бомбы РДС–1, созданной в СССР, испытания имели особое значение. Во-первых, только они могли дать окончательный положительный ответ на вопрос о работоспособности первого отечественного образца нового оружия, основанного на использовании цепной реакции деления плутония. Во-вторых, трудно переоценить политическое значение данного события. Успешное завершение испытания являлось фактически не только первым шагом к прекращению американской монополии на ядерное оружие, чреватой для всего человечества опасностью безвозмездного и одностороннего его применения, но и началом того пути, на котором был обеспечен военно-оборонный паритет двух ведущих государств мира — США и СССР.

Подготовка к испытанию РДС–1 началась задолго до завершения её разработки и велась с особой тщательностью, что объяснялось стремлением получить в ходе данного эксперимента как можно больший объём информации о работоспособности ядерного заряда и его поражающих факторах, а также обеспечить максимум гарантий для исключения любых недоразумений, ошибок или срывов. Слишком многое было поставлено на карту.

Процесс подготовки к испытанию первой советской ядерной бомбы включал выполнение исключительно широкого спектра работ, одна часть которых была связана непосредственно со всеми многочисленными аспектами её разработки и отработки конструкции в целом, а другая — с созданием специального полигона, его обустройством, научно-методическим и приборным обеспечением необходимых физических измерений, запланированных в программе испытаний.

Начальный этап работ по подготовке полигона и осуществлению намеченных физических измерений был поручен Институту химической физики (ИХФ). Уже в апреле 1946 г. правительственным постановлением ИХФ было дано задание на проведение комплекса научно-исследовательских и экспериментальных работ по созданию методик и аппаратуры для изучения быстропротекающих процессов, происходящих при ядерном взрыве, и действия его поражающих факторов.

В целях выполнения поставленных задач в ИХФ был организован специальный сектор, который возглавил канд. физ.-мат. наук Михаил Александрович Садовский, ставший в 1968 г. академиком.

Как он сам вспоминает, эта работа начиналась практически с нуля: „Все разговоры о том, что какие-то сведения о ядерном взрыве были добыты у американцев, являются абсолютной чепухой. Ничего, кроме газетных статей, в которых попадались сведения о том, какие поражающие эффекты взрыва наблюдались в Хиросиме и Нагасаки, у нас не было, и наша задача заключалась в том, чтобы, основываясь на общих положениях науки и отрывочных газетных данных, попытаться восстановить количественную картину атомного взрыва… Не было у нас ни осциллографов, ни луп времени, ни разработанных ионизационных измерителей, пригодных для работы в полевых условиях… Надо было делать всё своими руками. Николай Николаевич Семёнов взял на себя главное — разработку методики изучения взрыва, которую естественно было начать с создания представления о свойствах и развитии процесса атомного взрыва. Он привлёк к решению этих задач не только весь коллектив учёных ИХФ, но и крупных специалистов из других НИИ, в том числе ГОИ, ВЭИ, военных академий и др.“ (Дубовицкий Ф.И. Очерки истории. Черноголовка : Институт химической физики. 1992)

Безусловно, наличие информации о развитии ядерного взрыва могло бы существенно облегчить задачу, поставленную перед учёными и специалистами ИХФ. Поэтому в мае 1946 г. на заседании Научно-технического совета (НТС) Первого главного управления (ПГУ) при Совете Министров СССР обсуждался вопрос о мероприятиях по подготовке к наблюдению взрывов, проводившихся американцами. В том случае, разумеется, если на этих испытаниях присутствовали советские специалисты.

В обсуждении данного вопроса на НТС участвовали Б.Л. Ванников, И.В. Курчатов, М.Г. Первухин, А.Ф. Иоффе, А.И. Алиханов, Н.Н. Семёнов, Ю.Б. Харитон, В.А. Малышев, А.И. Лейпунский, И.К. Кикоин, Б.С. Поздняков.

В сообщении, сделанном Н.Н. Семёновым , предлагались возможные способы оценки температуры излучаемой поверхности, давления в фронте ударной волны, длительности фазы свечения и некоторых других параметров, характеризующих развитие взрыва.

Через три месяца после выхода правительственного постановления, обязавшего ИХФ приступить к работам, связанным с проведение полигонных испытаний, т. е. в июле 1946 г., на заседании НТС ПГУ был заслушан отчёт Н.Н. Семёнова о результатах уже проведённых в этой связи мероприятий.

НТС одобрил представленный план НИОВ и отметил, что ИХФ осуществлён большой объём необходимых теоретических расчётов и определён перечень приборов и сооружений, требуемых для проведения полигонного испытания.

В целом результаты первого обсуждения хода развернувшейся подготовки к первому ядерному эксперименту вселяли уверенность, что вопросы аппаратурного и методического обеспечения физических измерений будут успешно решены.

Место для ядерного полигона — учебного полигона № 2 Министерства вооруженных сил (в последующем Министерства обороны (УП-2 МО) — было выбрано в прииртышской степи, примерно в 170 км западнее Семипалатинска. Этот район Казахстана представляет собой безводную степь с редкими заброшенными и пересохшими колодцами. Территория, отведённая под полигон, являлась равниной диаметром примерно 20 км, окружённой с трёх сторон — южной, западной и северной — невысокими горами. На востоке этого пространства находятся небольшие холмы.

Проектные работы по полигону выполнялись по техническим заданиям ИХФ в специальном проектном институте ПГУ — ГСПИ-11. Возводился полигон инженерными войсками Вооружённых Сил. Председателем Государственной комиссии по приёмке полигона был М.Г. Первухин.

На полигоне дислоцировалась воинская часть, штаб которой располагался вниз по течению Иртыша — в 60 км от самого полигона и в 130 км от Семипалатинска.

Связь полигона № 2 с Семипалатинском обеспечивалась по реке и по грунтовой грейдерной дороге. Позже к воинской части была подведена железнодорожная ветка.

В пригороде Семипалатинска — Жана-Семей — располагался аэродром, которым мог пользоваться полигон. Кроме того, в экстренных случаях для приёма срочных грузов и других целей можно было использовать полевой аэродром, располагавшийся непосредственно на территории полигона.

Общий объём капитальных вложений в строительство полигона к 1949 г. составил 185 млн. руб. (в ценах 1945 г.).

УП-2 МО представлял собой сложную разветвлённую структуру со всеми элементами жизнеобеспечения, соответствующей научно-исследовательской базой, большим количеством зданий и сооружений, расположенных на различных площадках. Центральным элементом этой структуры было опытное поле, на котором и должны были разворачиваться главные события — ядерные испытания.

Опытное поле — это круг радиусом 10 км. Оно было оборудовано специальными сооружениями, призванными обеспечить проведение испытаний, наблюдение и регистрацию физических явлений. Опытное поле условно было разделено на 14 секторов. Среди них были два фортификационных и физических сектора; сектор гражданских сооружений и конструкций; сектор различных видов Вооружённых Сил и родов войск, в котором на различном удалении от центра поля в открытом виде, а также в укрытиях различного типа размещались образцы вооружения и военной техники; биологический сектор с подопытными животными.

В секторе гражданских сооружений и конструкций были построены два кирпичных трёхэтажных и несколько рубленых и сборных деревянных домов, участки линии электропередачи, отрезки железной дороги с мостом, участки водопровода и канализации, а также одно промышленное здание, три подземные шахты на глубине 10, 20 и 30 м, имитировавшие метро, и т. п.

Для наблюдения за воздействием ядерного взрыва в секторе авиационной техники были установлены 53 самолёта разных типов, столько же орудий находилось в секторе артиллерийского вооружения. В секторе бронетанковой техники было 25 танков и самоходных артиллерийских установок. Состояние всего, что находилось на опытном поле, после взрыва должно было характеризовать мощность ударной волны и степень поражающего действия светового, проникающего и радиоактивного излучений.

Большую программу работ такого же плана предстояло осуществить и в области исследования поражающего действия нового оружия на живые организмы. Для биологических наблюдений в соответствующем секторе поля было размещено более полутора тысяч животных.

В двух физических секторах, расположенных в северо-восточном и юго-восточном направлениях и предназначенных для определения параметров ядерного взрыва, было построено 15 железобетонных башен высотой 20 м, 2 металлические башни такой же высоты, 17 трёхметровых железобетонных башен, 2 подземных каземата, 2 пульта автоматического управления приборами и командный пункт с программным автоматом.

Для обеспечения физических измерений на полигоне в общей сложности было построено 44 сооружения под различную аппаратуру и кабельная сеть протяжённостью 560 км.

Вся регистрирующая аппаратура физических секторов, насчитывавшая до 200 приборов, размещалась в специально построенных для неё башнях и казематах, имела индивидуальное аккумуляторное питание и приводилась в действие автоматически.

Система автоматики состояла из главного программного автомата, который был установлен на командном пункте. Программный автомат выдавал сигналы времени и включал реле пуска различных приборов в определённое время. Он же подавал импульс тока на запуск системы автоматики подрыва изделия.

Сигналы автомата передавались по кабельным линиям на приборные башни северо-восточного и юго-восточного направлений. Вся система автоматики была дублирована, что в случае отказа автоматики одного из радиусов обеспечивало включение всей аппаратуры автоматикой другого радиуса.

В центре опытного поля была смонтирована металлическая решётчатая башня высотой 37,5 м. Она была предназначена для установки испытывавшегося ядерного заряда изделия РДС–1.

Башня была оборудована грузовым и пассажирским подъёмниками с электрическим управлением. Вблизи башни находилась сборочная мастерская, в которой должны были производиться заключительные операции по сборке шарового заряда, связанные с установкой в центральную часть основного заряда с нейтронным запалом и съёмных элементов конструкции.

На восточной границе опытного поля располагалась площадка „Н“ со зданиями и сооружениями, предназначенными для предварительных операций по сборке изделия перед испытаниями, хранения комплектующих узлов и деталей изделия РДС–1. Здесь же размещалось здание „12П“ — командный пункт полигона. В это здание сходились все линии связи как внутриполигонной, так и внешней, включая правительственную.

Командный пункт представлял собой бетонный каземат, состоявший из двух комнат с застеклённой амбразурой, которая была, в конце концов, защищена земляным валом. В одной из комнат каземата находились автомат управления подрывом заряда, а также автомат управления измерительным комплексом испытательного поля и аппаратура контроля.

В пяти километрах от границы опытного поля, в северо-восточном направлении от его центра, была сооружена площадка „Ш“, на которой размещались система энергообеспечения опытного поля и жилые помещения для личного состава. Во время испытания на площадке „Ш“ находились штаб и пункты обмывки людей и первичной обработки индикаторов.

Как уже упоминалось выше, в 60 км от опытного поля был построен жилой городок (площадка „М“, ныне г. Курчатов), где находились штаб войсковой части, административные, культурно-просветительные и хозяйственные предприятия и учреждения, а также дома для офицеров и их семей.

В полутора километрах от площадки „М“ размещался лабораторный городок, в котором проводились всевозможные исследования, связанные с обеспечением испытаний.

Большую роль в создании и обустройстве УП-2 МО сыграли начальник инженерных войск, маршал М.П. Воробьёв, генерал В.А. Болятко, впоследствии ставший начальником 12 Главного управления Министерства обороны, начальник полигона генерал С.Г. Колесников и др.

Подготовка военных специалистов для обслуживания полигона и проведения измерений поражающих факторов ядерного взрыва была возложена на сформированную в подмосковном Загорске организацию. Ныне — это Центральный научно-исследовательский институт им. В.А. Болятко.

Программа испытаний РДС–1 в основных своих задачах была сформулирована в специальном постановлении Совета Министров СССР от 19 июня 1947 г. № 2142–564. Две главные задачи сводились к следующему: оценке конструкции по коэффициенту полезного использования активного вещества, т. е. к.п.д. ядерного взрыва, и к получению необходимых данных для изучения поражающего и разрушающего действия созданного оружия. Сроки подготовки полигона коррелировались со сроками готовности первой ядерной бомбы к испытаниям.

К январю 1949 г. весь комплекс конструкторских вопросов по РДС–1 был отработан. Об этом свидетельствуют архивные материалы — обоснование конструкции (Ю.Б. Харитон, К.И. Щёлкин, Я.Б. Зельдович), техническое обоснование основных конструкционных элементов и размеров различных узлов (Н.А. Терлецкий, В.Ф. Гречишников), комплекты документации, завизированные Н.Л. Духовым и В.И. Алфёровым.

Особая роль в процессе подготовки завершающего этапа работ по РДС–1 отводилась детальной отработке порядка действий основного и дублирующего составов участников испытания в условиях, максимально приближённых к реальным.

В январе 1949 г. в КБ–11 была составлена программа тренировочных опытов, призванных предварить основной — полигонный. Она включала в себя полный цикл подготовки и проведения последнего.

С этой целью предусматривалось апробирование окончательного монтажа испытуемого изделия в специально оборудованном помещении КБ–11, где были воспроизведены в натуральную величину сборочные стенды, подъёмная клеть башни, подъездные пути и подъёмно-транспортные сооружения, расположенные около башни на полигоне.

11 апреля 1949 г. в КБ–11 вышел приказ № 055 начальника объекта П.М. Зернова об обеспечении всех подготовительных работ в части предстоявшего испытания на учебном полигоне УП-2 МО.

Данным приказом была сформирована специальная группа в составе 7 чел. Её председателем был назначен первый заместитель главного конструктора КБ–11 К.И. Щёлкин, заместителями начальника группы — Н.Л. Духов и В.И. Алфёров, а членами — В.К. Боболев, А.К. Бессарабенко, А.Я. Мальский и И.А. Назаревский. На эту группу возлагались подготовка как общей программы работ на полигоне, так и инструкций и графиков, касавшихся конкретных направлений действия, проведение тренировочных опытов вначале в КБ–11, а затем на полигоне, осуществление оперативного контроля за ходом подготовки к испытаниям во всех подразделениях и службах КБ–11.

Ход подготовки к испытаниям находился под пристальным и непосредственным контролем со стороны руководства КБ–11 и руководства Урановым проектом в целом.

8 апреля 1949 г. Ю.Б. Харитон и К.И. Щёлкин представили Л.П. Берии доклад, в котором сообщалось о решении всех принципиальных теоретических, конструкторских и технологически задач по РДС–1, а также обосновывалась необходимость получения требовавшегося количеств делящихся материалов. К докладу прилагались Порядок испытания РДС–1 и Программа тренировочных опытов на полигоне. Этими документами предусматривалось проведение подрыва боевого изделия на башне, а также определялись ответственные лица за подготовку и осуществление заключительных операций.

В связи с неопределённостью в вопросе мощности взрыва и недостаточной изученностью механизма воздействия его поражающих факторов на самолёт-носитель решение о проведении опыта в стационарном варианте было на том этапе создания ядерного оружия единственно правильным. Кроме того, при таком решении облегчались условия проведения физических измерений и повышался уровень достоверности полученных сведений.

Технология подготовки опыта предусматривала:

сборку заряда из взрывчатых веществ, поставленного на полигон в разобранном виде, исключая операции по установке в центральную часть плутониевого заряда и нейтронного инициатора, в здании „32П“, расположенном на площадке „Н“ полигона;
доставку заряда в мастерскую у башни „1П“ в центре опытного поля;
монтаж ядерного заряда с нейтронным инициатором;
передачу изделия группе подрывников, руководимой К.И. Щёлкиным, подъём его на башню, снаряжение электродетонаторами, подключение к схеме подрыва.
Следует отметить, что указанная последовательность работ и распределение обязанностей между руководящими работниками КБ–11 были сохранены до боевого опыта.

Ответственным за сборку заряда из взрывчатых веществ был назначен директор снаряжательного завода № 2 КБ–11 А.Я. Мальский. За оснащение изделия электрооборудованием (электродетонаторами и автоматикой их подрыва), подготовку и проверку автоматики и линии подрыва отвечал заместитель главного конструктора В.И. Алфёров, за снаряжение изделия плутониевым зарядом — заместитель главного конструктора КБ–11 Н.Л. Духов. Помощником Н.Л. Духова по физической части стал заведующий лабораторией КБ–11 Г.Н. Флёров. Ответственным за непосредственное снаряжение изделия детонаторами и его подрыв был назначен заместитель начальника лаборатории КБ–11 С.Н. Матвеев.

По решению Б.Л. Ванникова и И.В. Курчатова ответственность за всю организацию работ по подготовке РДС–1 к испытанию возлагалась на Ю.Б. Харитона. Соответственно, и полномочия, которыми наделялся главный конструктор, были максимально широкими. В частности, ему предоставлялось право единолично решать вопросы о снятии с опыта любых приборов и приспособлений, способных в какой-либо мере и на каком-то из этапов повредить или помешать подрыву РДС–1.

Все вышеперечисленные лица должны были проводить приёмку в КБ–11 узлов и деталей изделия РДС–1, необходимых для заключительных операций, обеспечивать руководство их доставкой к месту испытания, нести ответственность за хранение и сборку изделия на полигоне вплоть до сдачи своей работы Правительственной комиссии.

За период с весны до лета 1949 г. в адрес главного администратора Уранового проекта Л.П. Берии было направлено несколько докладных записок, в которых сообщалось о состоянии дел по вопросу „выхода“ на полигонные испытания. Очередной доклад, подписанный И.В. Курчатовым и Ю.Б. Харитоном, был направлен 15 апреля. В нём отмечалось, что к этому времени были решены все принципиальные и конструктивные вопросы по разработке РДС–1. В частности, были созданы теории сходящейся детонационной волны во взрывчатых веществах и ударной волны в металлах, теория сжимаемости металлов при давлениях в несколько миллионов атмосфер и теория к.п.д., теория неполного взрыва, умножения нейтронов и расчёта критической массы и т. д. Была также в основном завершена технологическая отработка изготовления РДС–1, в том числе и технология изготовления деталей из взрывчатых веществ.

На основе данного доклада был разработан и утвержден Л.П. Берией план действий на завершающей стадии подготовки к полигонному эксперименту. Его авторами были Ю.Б. Харитон, Я.Б. Зельдович, К.И. Щёлкин и Г.Н. Флёров. Этот план предусматривал:

расчёт умножения фона в полусфере плутония для экспериментального определения фона в натурном заряде. Ответственные за выполнение — Я.Б. Зельдович и Д.А. Франк-Каменецкий, срок выполнения — до 30 июня 1949 г.;
подготовку опыта по исследованию размножения нейтронов на базе № 10 силами КБ–11 и базы № 10 (завод № 817, ныне — комбинат „Маяк“);
изготовление на базе № 10 плутониевых сфер и проведение измерений нейтронного фона. Ответственный за выполнение — Б.Г. Музруков;
осуществление проверки умножения нейтронов в окончательно собранном заряде бомбы. Опыт проводился в КБ–11. Ответственный за подготовку конструкции бомбы — Н.Л. Духов, за измерение нейтронов — Г.Н. Флёров.

В период с 4 по 6 июня 1949 г. в КБ–11 И.В. Курчатов и Б.Л. Ванников совместно с М.Г. Мещеряковым, Ю.Б. Харитоном, П.М. Зерновым и А.П. Александровым, проанализировав состояние всех вопросов, связанных с созданием первого ядерного заряда, сделали и представили Л.П. Берии 15 июня заключение о завершённости конструкторской и технологической разработки заряда и обоснованности его технических характеристик. Оставалось только закончить опыты по критмассовым измерениям и определению ядерных констант, по результатам которых можно было бы установить окончательные размеры и массу плутониевого ядра. Заметим, что первые расчётно-экспериментальные оценки критической массы плутония были проведены весной 1949 г.

Во время июньского совещания представителям ПГУ был представлен макет РДС–1, изготовленный в металле в одну пятую натуральной величины. Отвечали за его создание Н.Л. Духов и А.К. Бессарабенко. Изготавливался макет на опытном заводе № 1 КБ–11. Макет был одобрен, и была дана санкция на его отправку в Москву — в Спецкомитет.

В решении комиссии, принятом по вопросу о порядке и сроках отправки РДС–1 на полигон УП-2 МО, в частности, говорилось, что изделие из плутония и два нейтронных инициатора будут отправлены в специальном вагоне по железной дороге до конечной станции и от неё до полигона — легковыми машинами. Два собранных заряда из взрывчатых веществ намечено было отправить также по железной дороге воинским транспортом до конечной станции, а дальше, до полигона, — грузовыми машинами. Часть груза было предусмотрено отправить на полигон самолётом.

Порядок перевозок узлов и деталей изделий РДС–1 и различного оборудования, обеспечивающего испытания, был определён инструкцией, разработанной с участием П.Я. Мешика, Н.И. Павлова и Детнёва.

На июньском совещании было принято предложение научно-технического руководства КБ–11 о том, что выбранная масса плутония должна обеспечить к.п.д. заряда не менее 7%. Для выполнения этого условия комбинату № 817 было выдано задание на изготовление ядерного заряда с некоторым запасом по массе, что создавало возможность его доводки путём снятия избытка плутония по внутренним полусферам плутониевых деталей.

В июне 1949 г. на Урал выехала группа сотрудников КБ–11. Она должна была определить окончательную массу плутония. В составе группы были Г.Н. Флёров и сотрудники его лаборатории, а также теоретики КБ–11 Я.Б. Зельдович, Д.А. Франк-Каменецкий, Н.А. Дмитриев, В.Ю. Гаврилов и др. Часть оборудования была привезена из КБ–11, часть смонтирована уже на месте, на комбинате № 817. К этому времени здесь уже был изготовлен плутониевый заряд с соответствующим технологическим припуском. С этой заготовкой, установленной в модельную сборку, группой Г.Н. Флёрова были проведены измерения коэффициента умножения нейтронов.

Один из исполнителей этих работ Ю.С. Замятнин вспоминает: „Установка для измерений была смонтирована в просторном помещении и состояла из металлической подставки-станины, на которой размещались нижние полусферы отражающих урановых оболочек и обе полусферы из плутония, покрытые тонкой полусферой из урана для защиты от механических повреждений, системы блоков, позволяющей с помощью ручной авиационной лебедки поднимать и опускать верхние полусферы урановых оболочек, всеволнового детектора нейтронов и регистрирующей электронной аппаратуры, световой и звуковой сигнализации скорости счёта. И.В. Курчатов всё это устройство с блоками и тросиками в шутку называл „египетской техникой“. В центре плутониевых полусфер размещался нейтронный источник. Предварительно было проверено постепенным сближением плутониевых полусфер, что вся эта система, как и следовало из расчётов, находится в подкритическом состоянии. Основным содержанием эксперимента на каждом его этапе было определение коэффициента умножения нейтронов по измерению скорости счёта нейтронного детектора“.

Расчёты, проведённые группой Я.Б. Зельдовича на основании опытов Г.Н. Флёрова, позволили определить окончательную массу заряда, обеспечивающую приемлемые значения к.п.д., другие параметры ядерного взрыва.

27 июля 1949 г. на комбинате № 817 состоялось совещание. В нём участвовали И.В. Курчатов, Б.Л. Ванников, А.П. Завенягин, Б.Г. Музруков, Ю.Б. Харитон, Я.Б. Зельдович, Д.А. Франк-Каменецкий и Г.Н. Флёров. Было принято решение об окончательной массе плутониевого заряда и порядке доработки изготовленного изделия

5 августа была проведена приёмка ядерного заряда. Акт об этом подписали Ю.Б. Харитон, А.А. Бочвар и В.Г. Кузнецов. Паспорт на детали изделия подписали Е.П. Славский, И.В. Курчатов, А.А. Бочвар и др.

Детали плутониевого заряда были упакованы в специальную тару и отправлены литерным поездом, 8 августа они поступили в КБ–11. Здесь в ночь с 10 на 11 августа была произведена контрольная сборка изделия с плутонием в целях изучения процесса прохождения быстрых нейтронов через реальную конструкцию ядерного заряда. Во время контрольной сборки непрерывно проводились измерения нейтронного и гамма-излучений. Проведённые измерения показали, что коэффициент умножения нейтронов возрастает в ожидавшихся пределах. Это ещё раз подтвердило соответствие РДС–1 техническим требованиям и его пригодность для полигонного испытания.

После демонтажа детали плутониевого заряда были тщательно осмотрены, упакованы и подготовлены к отправке на полигон по железной дороге. Это было одной из последних операций, проведённых в КБ–11 по подготовке первой ядерной бомбы к испытаниям.

Несколько раньше, в соответствии с решением июньского совещания в КБ–11, были изготовлены и отправлены на полигон пять боевых и два тренировочных заряда из взрывчатых веществ. Решение об отправке пяти боевых комплектов зарядов взрывчатых веществ при одном плутониевом страховало от непредвиденны случайностей, могущих привести к порче зарядов при транспортировании, хранении и работе на полигоне.

В июне-июле 1949 г. на полигон были направлены две группы работников КБ–11 со вспомогательным оборудованием и хозяйственным инвентарём. 24 июля сюда прибыла группа специалистов во главе с П.М. Зерновым, которая должна была принимать непосредственное участие в подготовке ядерного заряда к испытаниям.

21 августа на полигон прибыл эшелон с деталями плутониевого заряда и четырьмя нейтронными инициаторами. Тем же поездом прибыла и группа ведущих учёных КБ–11, среди которых были Ю.Б. Харитон, Я.Б. Зельдович, Г.Н. Флёров. 21 августа прибыли научный руководитель опыта И.В. Курчатов и член Специального комитета А.П. Завенягин.

К 26 августа на полигоне собрались все участники испытания и члены Правительственной комиссии под председательством М.Г. Первухина.

Следует отметить, что комиссия, в которую входили П.М. Зернов, П.Я. Мешик, В.А. Болятко, М.Г. Мещеряков, К.И. Щёлкин, М.А. Садовский, А.Я. Свердлов, генерал-лейтенант М.Н. Тимофеев, генерал-лейтенант медицинской службы А.И. Бурназян, генерал-майор С.Г. Колесников, генерал-майор авиации Г.О. Комаров и главный инженер Государственного специального проектного института (ГСПИ-11) В.В. Смирнов, собралась на полигоне значительно раньше — 26 июля. В задачу этой комиссии входила организация работ по завершению строительства и подготовке всех объектов полигона к эксперименту.

Круг задач, решаемых данной комиссией, был достаточно широким. К примеру, 27 июля, т. е. на следующий день после прибытия, комиссия рассмотрела на дневном заседании вопрос о формировании экспертных комиссий по проверке готовности зданий и сооружений полигона к эксплуатации. В частности, это относилось к площадке „Н“ и опытному полю. На вечернем заседании был заслушан начальник строительства генерал-лейтенант М.Н. Тимофеев по вопросу о сроках завершения всех строительных работ.

Заседание комиссии, состоявшееся 4 августа, было посвящено обсуждению плана тренировочных испытаний секторов и КБ–11. Данным планом предусматривалось в течение двухнедельного срока, начиная с 8 августа, провести:

тренировочные испытания автоматического управления приборами физического сектора и изделия;
контрольные сборки изделия в целях отработки приёмов монтажа, подключения аппаратуры и коммуникационных линий с подъёмом изделия на башню;
две репетиции по физическому и биологическому, а также по инженерному и вооруженческому секторам;
отработку мероприятий по проведению соответствующих воздушных наблюдений и работе служб безопасности;
общую генеральную репетицию с участием всех секторов, а также охраны, службы безопасности, связи и других служб обеспечения.

Решением данного совещания Правительственной комиссии заместитель директора РИАН И.Е. Старик был прикомандирован к полигону на период испытаний для осуществления научного руководства радиохимической лабораторией. Руководство и наблюдение за всеми тренировочными работами было возложено на П.М. Зернова, П.Я. Мешика и В.А. Болятко, с которыми непосредственное руководство полигона должно было согласовывать все распоряжения, касавшиеся тренировочных опытов.

С 27 июля по 5 августа комиссия под председательством М.Г. Первухина провела 9 заседаний.

В акте комиссии от 5 августа было сделано заключение о полной готовности полигона к 10 августа и предложено руководству полигона и КБ–11 провести в течение 15 дней детальную отработку операций по сборке и подрыву изделия, а также проверку степени взаимодействия всех организаций и служб, участвующих в предстоящем опыте. После принятия данного решения более чётко определилась дата проведения первого в СССР ядерного взрыва — один из последних дней августа 1949 г.

В соответствии с заключением Правительственной комиссии с 10 по 26 августа была проведена серия репетиций. Всего их было десять. В их ходе были задействованы аппаратура управления полем и пульт подрыва изделия с кабельной линией.

Так, 10 и 11 августа было проведено по три репетиции по полной программе с включением автоматики изделия и аппаратуры поля.

13 августа в тренировочных работах вновь по полной программе была подключена автоматика изделия, но аппаратура поля не подключалась.

18 и 22 августа были проведены две репетиции — очередная и генеральная по полной программе — при включенной автоматике изделия, аппаратуры поля и регистрирующих осциллографов. В ходе этих учений, проводившихся под кодовым обозначением „Вперёд“, отрабатывался полный цикл подготовки РДС–1 к подрыву, включавший сборку изделия, за исключением установки плутониевого заряда, подъём его и автоматики подрыва на грузовую площадку башни, расположенную на 30-м отметке, контрольную проверку линии и автоматики подрыва, снаряжение изделия электродетонаторами.

Первый из этих опытов проводился с зарядом, доставленным на полигон из КБ–11 в собранном виде. При осуществлении генеральной репетиции, проведённой 22 августа, ядерный заряд, так же как и заряд, предназначенный для боевого подрыва, собирался на полигоне.

Выбор зарядов для боевого изделия и генерального тренировочного опыта был проведён 19 августа из четырёх комплектов, доставленных на полигон россыпью. Отбор проводили К.И. Щёлкин, А.Я. Мальский и начальник ОТК завода № 2 КБ–11 А.Я. Титов. За основные критерии принимались размеры и плотность деталей из взрывчатки, результаты контрольных испытаний, проведённых в КБ–11, и расчётная разновременность по фокусирующим элементам.

В период между тренировочными работами, проведёнными 18 и 22 августа, согласно решению комиссии, возглавляемой М.Г. Первухиным, были проведены профилактическая ревизия пульта управления полем и десятикратное его задействование по полному циклу.

Проведённые проверки подтвердили нормальную работу автоматики. В ходе операции „Вперед“ изделия после работ с ними на башне спускались вниз, перевозились на специально подготовленную площадку, устанавливались там на подставку высотой 3,5 м и подрывались по штатной программе. После взрыва оставались алюминиевые керны, устанавливавшиеся в заряд вместо центральных частей. По форме обжатия их поверхности делалось заключение о качестве сборки изделий.

Отстрелы макетов подтвердили хорошее качество сборки зарядов и монтажа спецоборудования изделия, выполненных в условиях полигона, а также безотказность системы автоматики и линии подрыва, готовность всех служб к полигонному испытанию первой ядерной бомбы.

Каждый этап подготовительных работ проводился в строгом соответствии с конструкторской и нормативно-технической документацией, подготовленной для проведения боевого опыта. Результаты всех работ оформлялись актами, которые предъявлялись на утверждение руководству испытаний. Так, например, завершив все подготовительные работы к операции „Вперед“, К.И. Щёлкин, А.Я. Мальский и С.Н. Матвеев составили акт от 2 августа 1949 г. о готовности к проведению этих работ. Акт был согласован с научным руководителем полигона М.А. Садовским — руководителем специального сектора ИХФ, затем направлен М.Г. Первухину с просьбой разрешить осуществление тренировочных опытов на площадке „П“ в 2,5 км от сборочного здания „32П“ площадки „Н“.

На подлинном акте, хранящемся в архиве ВНИИЭФа, сохранилась резолюция М.Г. Первухина, сделанная 4 августа 1949 г.: „Разрешить“.

Также по актам проводились приём и передача зарядов от одной бригады сборщиков другой. К примеру, один из актов от 20 августа 1949 г., подписанный сдающими изделие А.Я. Мальским и М.А. Квасовым и принимающими его С.Н. Матвеевым и Г.П. Ломинским, свидетельствует о сборке заряда взрывчатых веществ в здании „32П“ и передаче его В.И. Алфёрову для проведения дальнейших работ. В данном акте отмечается, что сборка заряда взрывчатых веществ была произведена с отклонением от требований конструкторской документации, что привело к необходимости повторной сборки.

Документально фиксировались не только результаты всех работ, связанных с подготовкой изделия и аппаратуры к тренировочным опытам, но и всевозможные недостатки, упущения, замечания. Показательной в этом отношении является докладная записка В.И. Алфёрова о 16 августа на имя П.М. Зернова и К.И. Щёлкина. Она посвящена анализу результатов первой части операции „Вперед“. Отметив, что „накладок технического порядка не было“, Владимир Иванович счёл необходимым обратить внимание на четыре упущения организационного характера.

Среди них — поломка сетевого электрооборудования в здании ДАФ (мастерская у башни „1П“ и в связи с этим — отсутствие света, а также необеспеченность работавших в этом здании питьевой водой и питанием в течение 19 ч. Данный факт в какой-то мере характеризует условия, в которых нередко приходилось работать испытателям первой ядерной бомбы.

После проведения генерального тренировочного опыта (22 августа 1949 г.) система управления подрывом изделия и приборами опытного поля по указанию председателя Правительственной комиссии М.Г. Первухина была опечатана и передана под контроль К.И. Щёлкина, в ведении которого она находилась до момента подрыва боевого изделия.

23 августа на полигоне было проведено совещание. Ещё раз рассматривался порядок работ по подготовке и проведению испытания заряда РДС–1. Совещание проводили И.В. Курчатов, А.П. Завенягин, П.М. Зернов, Ю.Б. Харитон и К.И. Щёлкин. С информацией о контрольных измерениях выступил Г.Н. Флёров. В заключении своего сообщения он сказал, что для окончательного выхода на испытания необходимы три дня и линия связи с башней. В.И. Алфёров доложил регламент проведения полигонного опыта и результаты подготовки системы инициирования к испытанию. В итоге всестороннего обсуждения всех аспектов и деталей предстоящего эксперимента с первым ядерным зарядом на совещании было решено утвердить окончательный порядок работ, назначить К.И. Щёлкина ответственным за работу системы инициирвания, закончить нейтронные измерения 26 августа. Особое внимание было уделено обсуждению правил поведения участников испытания, которым предстояло впервые наблюдать ядерный взрыв. Научный руководитель полигона М.А. Садовский изложил содержание специальных инструкций по данному вопросу. Всем, кто готовился наблюдать взрыв, выдали защитные очки, значительно ослаблявшие силу света. А.И. Бурназян и Я.Б. Зельдович проверили стёкла и подтвердили, что очки обеспечивают уменьшение силы света, достаточное для безопасного наблюдения за световым излучением взрыва.

26 августа 1949 г. на полигон прибыл Л.П. Берия. К этому дню были собраны два (боевой и резервный) заряда из взрывчатых веществ. Все этапы этой работы завершались принятием актов соответствующих комиссий. Так, комиссия в составе Ю.Б. Харитона (председатель), П.М. Зернова, К.И. Щёлкина, Н.Л. Духова, А.С. Александрова, А.Я. Мальского приняла предназначенный для сборки заряд, изготовленный опытными заводами № 1 и 2 КБ–11. Затем комиссия, куда входили Ю.Б. Харитон, П.М. Зернов, К.И. Щёлкин, В.И. Алфёров, В.С. Комельков и А.С. Александров, признала годными к монтажу на заряде РДС–1 источники высоковольтного питания, высоковольтное реле и блок синхронного зажигания, а также приняла для снаряжения заряда партию капсюлей-детонаторов. Ю.Б. Харитон, Н.Л. Духов, В.А. Давиденко и А.С. Александров сделали заключение по четырём нейтронным инициаторам, расположив их по очерёдности применения. Отбор был проведён на основании документации и проверки их на полигоне, осуществлённой В.А. Давиденко, Ю.К. Пужляковым и А.Г. Михайленко.

Поздним вечером 26 августа руководство КБ–11 (Ю.Б. Харитон, П.М. Зернов, Н.Л. Духов) представило И.В. Курчатову и А.П. Завенягину акты о готовности всех узлов изделия к опыту. Рассмотрев акты, И.В. Курчатов в соответствии с личным распоряжением Л.П. Берии установил время проведения испытания — 29 августа 1949 г., 8 ч 00 мин местного времени.

Началась 48-часовая готовность к первому ядерному взрыву, в ходе которой, согласно принятому регламенту, начались работы по окончательному монтажу боевого изделия в сборочной мастерской вблизи центральной башни. Отсчёт времени начался ровно за двое суток до назначенного времени испытания — в 8 ч утра 27 августа.

Заряд из взрывчатых веществ был доставлен из сборочного здания площадки „Н“ накануне. 27 августа было произведено снаряжение боекомплекта пробок взрывателей капсюлями-детонаторами. Снаряжение производил В.С. Комельков, а акт о проведении этой операции подписали К.И. Щёлкин, В.И. Алфёров, В.С. Комельков и С.Н. Матвеев. К концу этого же дня В.И. Алфёров и В.С. Комельков с группой инженеров и техников закончили монтаж и проверку системы подрыва электродетонаторов. Им оставалось подключить последнюю розетку под ЭД на съёмном элементе заряда после установки плутониевого заряда и окончательной сборки изделия.

28 августа подрывники провели последний осмотр башни, подготовили к подрыву автоматику и проверили в последний раз кабельную линию. Г.Н. Флёров и Д.П. Ширшов с двумя помощниками смонтировали на башне аппаратуру для дистанционного контроля нейтронного фона изделия.

В 16 ч 28 августа к сборочной мастерской были доставлены плутониевый заряд и четыре нейтронных инициатора. В мастерской был проведён выбор одного из них по паспортным данным, была собрана измерительная схема, позволявшая определить активность нейтронного инициатора, приготовленного для опыта. По результатам работ был составлен протокол, который подписали Ю.Б. Харитон, Н.Л. Духов, В.А. Давиденко, Ю.К. Пужляков и А.Г. Михайленко. После этого детали плутониевого заряда были извлечены из контейнеров, тщательно осмотрены и проверены. По всем проверявшимся параметрам детали заряда соответствовали требованиям чертежей. Отобранный нейтронный инициатор был установлен в „шар Духова“, который в свою очередь был смонтирован в сборку, входящую в центральную часть изделия. После измерения нейтронного потока собранный поршень был подготовлен к установке в центральную часть. Эти операции проводились Н.А. Терлецким и Д.А. Фишманом. Протокол по результатам работ был написан от руки Ю.Б. Харитоном и подписан им, а также Н.Л. Духовым, Г.Н. Флёровым и В.А. Давиденко.

В ночь на 29 августа Ю.Б. Харитон и Н.Л. Духов с помощниками в присутствии И.В. Курчатова, А.П. Завенягина, А.С. Александрова и П.М. Зернова установили поршень в центральную часть. Окончательный монтаж ядерного заряда был закончен при непосредственном участии А.Я. Мальского и В.И. Алфёрова к 3 ч ночи 29 августа.

К 4 часа утра после опечатывания системы автоматики и разъёмов на линии подрыва к башне прибыли К.И. Щёлкин и С.Н. Матвеев с боекомплектом электродетонаторов. После разрешения находившихся поблизости у башни Л.П. Берии и И.В. Курчатова на подъём изделия на башню К.И. Щёлкин отдал распоряжение на вывоз РДС–1 из мастерской. Старший инженер Д.А. Фишман, ставший впоследствии первым заместителем главного конструктора ВНИИЭФа, с четырьмя сотрудниками КБ–11 выкатили изделие по рельсовому пути и установили его в клети грузового подъёмника. Начальник полигонов КБ–11 Г.П. Ломинский, которому было поручено управление подъёмником, тщательно проверил крепление изделия. К.И. Щёлкин и С.Н. Матвеев с боекомплектом электродетонаторов поднялись на башню на пассажирском лифте. Вслед за ними туда же поднялись А.П. Завенягин и А.С. Александров. Получив разрешение, Г.П. Ломинский и техник А.А. Измайлов подняли грузовую кабину с изделием в сопровождении П.М. Зернова на отметку 30 м, где она и была закреплена. Сразу же была подключена аппаратура контроля нейтронного фона. Все эти операции заняли 1 час. В 5 час. 5 мин. утра все, за исключением К.И. Щёлкина, С.Н. Матвеева, Г.П. Ломинского, А.П. Завенягина, А.С. Александрова и П.М. Зернова, покинули башню. С опытного поля был эвакуирован весь личный состав, кроме офицерской охраны Министерства государственной безопасности. Осмотр изделия на башне, снаряжение его электродетонаторами, подключение к схеме подрыва и повторный после этого осмотр заняли ещё около часа. Все работы были завершены к 6 ч утра… О ходе всех проводившихся на башне операций П.М. Зернов докладывал по телефону И.В. Курчатову, который находился на командном пункте в 10 км от центра опытного поля.

К моменту завершения заключительных операций резко ухудшилась погода. Низко над полем проносились рваные облака, затянувшие всё небо. Начал накрапывать дождь. В связи с сильными порывами ветра и во избежание неприятностей при спуске на пассажирском лифте, надёжно работавшем при скорости ветра до 6 м/с, все находившиеся на башне спустились вниз по лестнице. Замыкающими были А.П. Завенягин и К.И. Щёлкин, опломбировавший вход на башню. После этого была снята охрана и проведена эвакуация людей с центра опытного поля. С последней машиной отсюда выехали А.П. Завенягин, К.И. Щёлкин и С.Н. Матвеев. На промежуточном пункте С.Н. Матвеев в присутствии А.П. Завенягина и К.И. Щёлкина включил разъём, соединив тем самым аппаратуру на башне с системой контроля и управления, установленной на командном пункте.

Все работы на опытном поле, таким образом, были полностью завершены.

В 6 час. 18 мин. подрывники прибыли на командный пункт и доложили Л.П. Берии и И.В. Курчатову о полной готовности изделия к подрыву, а начальник полигона генерал С.Г. Колесников — о готовности полигона.

Продолжавшееся резкое ухудшение погодных условий серьёзно обеспокоило руководителей испытания. В отчёте о результатах испытания К.И. Щёлкин позже напишет, что после принятия докладов о полной готовности к опыту Л.П. Берия, М.Г. Первухин и И.В. Курчатов вышли из командного пункта на открытое место в надежде увидеть прояснение. Однако погода не предвещала ничего хорошего. Видимость упала, дождь стал более частым, ветер усилился до 12–15 м/с, не исключалась возможность грозовых явлений. Во избежание неожиданностей, связанных с непогодой, И.В. Курчатов с согласия Л.П. Берии принял решение о переносе времени взрыва с 8 ч. на 7 ч. утра 29 августа.

Коррективы, которые внесла природа в ход испытания, в целом никак не отразились на всей процедуре дальнейших работ. События разворачивались чётко по регламенту. За 25 мин. до подрыва были сняты пломбы с операторской командного пункта и проведено подключение питания системы автоматики. За 12 мин. до опыта был включён автомат опытного поля, за 20 сек. — рубильник, соединявший цепь изделия с системой автоматики управления. С этого момента все операции по подрыву осуществлялись автоматически. По своей конструкции система подрыва предусматривала автоматическую подачу в нужный момент (ровно в 7 час. утра) импульса для подрыва ядерного заряда, за 6 сек. до этого — импульса для включения блока синхронного зажигания, за 1 сек. — импульса для открывания затворов оптической аппаратуры, предназначенной для фотографирования явлений взрыва. Приостановить начавшийся процесс можно было только с помощью рубильника. Причин для этого не было…

С включением автомата подрыва начался отсчёт времени. Считал А. Я. Мальский. Ровно в 7 час. 00 мин. утра 29 августа 1949 г. вся местность пустынной казахской степи озарилась ослепительным светом… Примерно через 30 сек. к командному пункту подошла ударная волна (напомним, что здание „12П“ находилось на возвышенности в 10 км. от центра опытного поля). Она сопровождалась мощным грохотом, выбила стёкла на командном пункте и оглушила некоторых из присутствовавших там. После прохождения ударной волны двери командного пункта были открыты, все находившиеся там вышли из помещения и стали наблюдать за явлениями, сопутствовавшими взрыву.

Громадный чёрный столб дыма и пыли поднялся из центральной части поля и вскоре ушёл за облака. По земле протянулась огромная туча пыли. Сильный ветер гнал дымный и пыльный столб в северо-восточном направлении. В момент взрыва на месте башни появилось светящееся полушарие, размеры которого в 4–5 раз превышали размеры солнечного диска. Его яркость была в несколько раз больше солнечной. После первой вспышки наблюдатели сняли очки и увидели большую огненную полусферу золотистого цвета, которая превратилась в огромное бушующее пламя, а затем сменилась быстро поднимавшимся столбом дыма и пыли. Зарево и гул после взрыва РДС–1 отмечались не только в различных пунктах полигона, отстоявших от центра опытного поля на 30–70 км., но и по дороге в Семипалатинск на расстоянии 80 км. от эпицентра взрыва. Через 20 мин. после взрыва к центру опытного поля были направлены два танка, оборудованные свинцовой защитой, для проведения радиационной разведки и осмотра местности.

На месте центральной башни зияла воронка диаметром 3 м. и глубиной около 1,5 м., на дне которой находились остатки железобетонного фундамента башни. Почва оплавилась и образовалась сплошная корка шлака. Мощность радиоактивного излучения превышала 50000 мкР./с. Гражданские здания и сооружения, расположенные на расстоянии 50 м. от центра поля, были полностью разрушены, железнодорожный мост сорван с опор и отброшен в сторону. Не менее серьёзные повреждения были нанесены и всем постройкам, находившимся на более дальнем расстоянии от башни. Выявление состояния радиоактивности опытного поля позволило приступить к поэтапной эвакуации животных. Из 1538 подопытных животных в результате взрыва погибло 368. Остальные были в тот же день, 29 августа, перевезены в виварий и клинику для дальнейшего наблюдения и изучения характера действия радиации на живой организм.

Подвиг разведчиков-дозиметристов, совершивших рейд в эпицентр ядерного взрыва 29 августа, был повторён 1 сентября П.М. Зерновым и К.И. Щёлкиным, которые вместе с двумя фотографами полигона Поляковым и Приваловым и дозиметристом Дороховым побывали в центре опытного поля, чтобы лично убедиться в последствиях ядерного взрыва. Длительность их пребывания была небольшой — 15 мин., но наряду с другими данными их впечатления оказались существенными для дополнения картины.

В основном картина взрыва и его последствий формировалась не столько за счёт наблюдений очевидцев, сколько фиксированием соответствующих явлений с помощью фото- и киноаппаратуры, а также различных измерительных приборов. Достаточно сказать, что на полигоне было установлено 1300 различных приборов для физических измерений и 9700 индикаторов различного типа для исследования параметров проникающих излучений. Эти индикаторы размещались на открытой поверхности, на небольшой глубине под землей, а также в фортификационных сооружениях и в образцах вооружения вместе с подопытными животными.

Мощность взрыва РДС–1, осуществлённого 29 августа 1949 г., определялась тремя независимыми методиками. Её фактическое значение хорошо согласовывалось с ожидавшимся расчётным значением.

Событие, происшедшее на Семипалатинском полигоне, известило мир о создании в СССР ядерного оружия, что положило конец американскому монополизму на владение новым для человечества оружием.

Первые серийные образцы ядерного оружия — изделия РДС–1 — были изготовлены на опытных заводах КБ–11 в 1950 г. На вооружение армии они не поступали, хранились в разобранном виде в спецхранилищах КБ–11.

По представлению Совета Министров СССР Указом Президиума Верховного Совета СССР от 29 октября 1949 г. за создание ядерной бомбы большая группа работников науки и промышленности была отмечена правительственными наградами. Ведущим специалистам КБ–11 Ю.Б. Харитону, К.И. Щёлкину, Н.Л. Духову, В.И. Алфёрову, Я.Б. Зельдовичу было присвоено звание Героя Социалистического Труда. 29 сотрудников первого ядерного центра были награждены высшей в то время государственной наградой — орденом Ленина, 15 — орденом Трудового Красного Знамени, 28 участникам работы над РДС–1 была присуждена Государственная премия СССР.

Статья опубликована в Бюллетене Центра общественной информации по атомной энергии, № 7-8 1999 г.

skroznik

28.10.2010, 16:29

Ядерные испытания и создание ядерного оружия (http://npc.sarov.ru/issues/testing.html)

Введение. Общие характеристики ядерных испытаний СССР

Ядерное оружие является военно-техническим гарантом обеспечения национальной безопасности, ключевым фактором, определяющим особый военно-политический статус России как великой державы в современном мире.

Ядерное оружие гарантирует получение противником неприемлемого ущерба в любых масштабных военных конфликтах, оно способно обесценить качество всех современных систем оружия, его потенциал исключал и способен исключить практическую возможность внешней агрессии в отношении России, откуда бы она ни исходила.

Сохранение ядерных гарантий национальной безопасности в новом мире будет иметь для России первостепенное значение. Это значение определяется:

существенно меньшими военно-техническими возможностями в области обычных систем оружия и людскими ресурсами России по сравнению с рядом других государств;
нестабильной ситуацией на границах России и государств ближнего зарубежья;
непредсказуемой политикой в отношении России на протяжении предстоящих ближайших десятилетий государств Запада и некоторых других стран (примером может служить расширение НАТО и возможность продвижения его ядерных комплексов к границам России);
возможностью общего кризиса цивилизации, связанного с перенаселением, истощением ключевых природных ресурсов и ухудшением среды обитания, и попыток передела мира.

Ядерный статус особенно важен для России в переходный период, пока не будет преодолён экономический кризис, не произойдёт политическая консолидация общества, и Россия не сможет использовать в мировой политике мощные экономические рычаги.

Российская Федерация отказалась от порочной политики СССР: антагонистического противостояния с США и другими странами Западного блока. Ядерное оружие России не направлено против какого-либо государства или группы государств современного мира, однако в случае возникновения реальных военных угроз оно способно выполнить свои функции гаранта безопасности по отношению к любому противнику.

Мы полагаем, что в общих чертах такая ядерная политика характерна на данном этапе для всех ядерных государств, хотя существенные различия в геополитическом положении, экономической ситуации и военно-технических возможностях могут привести в перспективе к различным подходам в отношении будущего ядерного оружия в разных странах.

Некоторые используемые термины

Приведём сначала смысловые значения используемой в данной главе терминологии, относящейся к ядерным испытаниям.

Ядерное испытание — это целенаправленный эксперимент по исследованию параметров ядерного заряда (устройства), как правило, сопровождающийся взрывным выделением ядерной энергии (энергии деления и синтеза ядер).

Для производства ядерного взрыва используется обжатие делящихся материалов энергией взрыва химических взрывчатых веществ (ВВ) (заряды на принципе имплозии); в ряде случаев ядерный взрыв обеспечивается объединением отдельных подкритических блоков с делящимися веществами (заряды на сближении).

Взрывные эксперименты с ядерными зарядами, в которых не выделяется ядерная энергия, относятся к категории гидродинамических испытаний, и они не относятся к ядерным испытаниям, за исключением тех случаев, когда такой результат имел место в специально запланированном ядерном испытании.

Взрывные эксперименты с ядерными зарядами, в которых количество выделенной ядерной энергии сравнимо с энергией химических ВВ заряда, относятся к категории гидроядерных испытаний и они также не относятся к ядерным испытаниям, за исключением тех случаев, когда такой результат имел место в специально запланированном ядерном испытании.

Под двухстадийным ядерным зарядом (устройством) понимается заряд, состоящий из первичного модуля (ядерный заряд), ядерный взрыв которого обеспечивает обжатие и ядерный (термоядерный) взрыв вторичного модуля.

Ядерные испытания нескольких зарядов, находящихся в пространственном объёме с диаметром не более 2 километров, разделённые во времени интервалом не более 0,1 секунды, считаются одним ядерным испытанием.

Этапы проведения ядерных испытаний

В период 1949–1990 гг. СССР провёл 715 ядерных испытаний и ядерных взрывов в мирных целях. Внутри этого периода можно выделить ряд этапов:

I этап — с 29.08.49 г. по 03.11.58 г., был начат испытанием первой атомной бомбы СССР и закончен в связи с объявлением СССР (совместно с США) первого моратория на ядерные испытания;

II этап — с 01.09.61 г. по 25.12.62 г., начался в связи с выходом СССР из первого моратория (вследствие обострения военно-политической ситуации, толчком к которой послужил инцидент с полетом самолёта У–2 над территорией СССР в мае 1961 года) и закончился в связи с прекращением СССР атмосферных ядерных взрывов;

III этап — с 15.03.64 г. по 25.12.75 г., был начат реализацией программы ядерных испытаний СССР в условиях действия Договора о запрещении ядерных испытаний в трёх средах (СССР, США, Великобритания) и закончен в связи с прекращением СССР ядерных взрывов с энерговыделением выше порогового значения Е = 150 кт в соответствии с вступлением в действие Договора 1974 г. о пороговом ограничении мощности ядерных испытаний;

IV этап — с 15.01.76 г. по 25.07.85 г., был начат реализацией программы ядерных испытаний СССР в условиях действия Договора о пороговом ограничении мощности ядерных испытаний и закончен в связи с односторонним объявлением СССР моратория на ядерные испытания;

V этап — с 26.02.87 г. по 24.10.90 г. (с перерывом между 19.10.89 г. и 24.10.90 г.), представляет собой работу в условиях курса М.С. Горбачёва на прекращение ядерных испытаний СССР.

Этапы I и II могут быть объединены в один этап, условно называемый периодом „атмосферных ядерных испытаний“, а этапы III, IV и V — во второй этап — период „подземных ядерных испытаний“.

В табл. 1.1 приведено распределение общего количества и полной мощности ядерных испытаний СССР по рассматриваемым этапам.

http://i060.radikal.ru/1006/a7/9acc1d8ace5b.jpg (http://www.radikal.ru)

Представляет интерес сравнить эти характеристики с аналогичными характеристиками программы ядерных испытаний США. В период 1945–1992 гг. США провели 1056 ядерных испытаний и ядерных взрывов в мирных целях (в том числе 24 испытания в Неваде совместно с Великобританией), которые также можно разделить на ряд этапов:

I этап — с 16.07.45 г. по 14.05.48 г., был начат испытанием первой атомной бомбы США (Trinity) и закончен по внутренним причинам;

II этап — с 27.01.51 г. по 30.10.58 г., начался первым испытанием на Невадском полигоне и закончился вступлением США в совместный мораторий с СССР 1958 года;

III этап — с 15.09.61 г. по 25.06.63 г., начался в связи с выходом США из моратория вследствие обострения военно-политической ситуации и закончился вступлением в период, определяемый действием Договора о запрещении ядерных испытаний в трёх средах;

IV этап — с 12.08.63 г. по 26.08.76 г., начался в условиях действия Договора о запрещении ядерных испытаний в трёх средах, а закончился в связи с началом действия Договора о пороговом ограничении ядерных испытаний;

V этап — с 06.10.76 г. по 23.09.92 г., начался в условиях действия Договора о пороговом ограничении ядерных испытаний и закончился вступлением США в мораторий на ядерные испытания.

Этапы I, II и III могут быть объединены в один этап, называемый этапом „атмосферных ядерных испытаний“ (хотя значительная часть ядерных испытаний США в это время была проведена под землёй), а этапы IV и V могут быть объединены в этап „подземных ядерных испытаний“.

В табл. 1.2 приведено распределение количества и полной мощности ядерных испытаний США по данным этапам. При оценке этих характеристик мы использовали официальные и обзорные материалы США.

http://s19.radikal.ru/i192/1006/db/0e5020e827bc.jpg (http://www.radikal.ru)

Общее энерговыделение ядерных испытаний США составило Е0 = 193 Мт, в том числе в период „атмосферных ядерных испытаний“ Е0 = 154,65 Мт и в период „подземных ядерных испытаний“ Е0 = 38,35 Мт.

Из сравнения общих характеристик ядерных испытаний СССР и США видно следующее:

СССР провёл в 1,47 раза меньше ядерных испытаний, чем США, а полное энерговыделение ядерных испытаний СССР в 1,47 раза больше, чем полное энерговыделение ядерных испытаний США;
в период атмосферных ядерных испытаний СССР провёл в 1,5 раза меньше ядерных испытаний, чем США, а полная мощность ядерных испытаний СССР в 1,6 раза больше полной мощности ядерных испытаний США за этот период;
в период подземных ядерных испытаний СССР провёл в 1,46 раза меньше ядерных испытаний, чем США, при примерно одинаковом полном энерговыделении ядерных испытаний у обеих стран.

Максимальная интенсивность ядерных испытаний СССР в „атмосферный период ядерных испытаний“ приходится на 1962 год (79 испытаний); максимальная интенсивность ядерных испытаний США в этот период также приходится на 1962 год (98 испытаний). Максимальное годовое энерговыделение ядерных испытаний СССР приходится на 1962 год (133,8 Мт), а у США — на 1954 год (48,2 Мт).

В период 1963–1976 гг. максимальная интенсивность ядерных испытаний СССР составляла 24 испытания (1972 г.), у США — 56 испытаний (1968 г.). Максимальное годовое энерговыделение ядерных испытаний СССР составляло в этот период 8,17 Мт (1973 г.), у США — 4,85 Мт (1968, 1971 гг.).

В период 1977–1992 гг. максимальная интенсивность ядерных испытаний СССР составляла 31 испытание (1978, 1979 гг.), у США — 21 испытание (1978 г.). Максимальное годовое энерговыделение ядерных испытаний СССР составляло в этот период 1,41 Мт (1979 г.), у США — 0,57 Мт (1978, 1982 гг.).

Из перечисленных характеристик динамики проведения ядерных испытаний можно сделать ряд выводов:

в каждый новый этап ядерных испытаний (1949, 1963 гг.) СССР вступал с запаздыванием развития технологии проведения испытаний по сравнению с США;
в 1962 году отставание СССР от США в возможностях проведения атмосферных взрывов было ликвидировано; при близком полном количестве испытаний (79 испытаний СССР, 98 испытаний США) полное энерговыделение ядерных взрывов СССР превышало полное энерговыделение ядерных взрывов США за этот год в 3,6 раза;
в 1964–1965 гг. количество ядерных испытаний СССР было в 3,7 раза меньше количества ядерных испытаний, проведённых в эти годы США, а полное энерговыделение ядерных взрывов СССР уступало полному энерговыделению ядерных взрывов США в 4,7 раза. В 1971–1975 гг. среднее годовое количество ядерных испытаний, проводившихся СССР и США, было уже близким (20,8 и 23,8 испытания), а полное энерговыделение ядерных испытаний СССР в 1,85 раза превышало полное энерговыделение ядерных испытаний США;
в период 1977–1984 гг. (до политики М.С. Горбачёва в отношении мораториев) среднее годовое количество ядерных испытаний СССР составляло 25,4 испытаний в год по сравнению с 18,6 испытаний в год США (т. е. превышало в 1,35 раза); среднее годовое энерговыделение ядерных испытаний СССР составляло в этот период 0,92 Мт/год по сравнению с 0,46 Мт/год США (т. е. превышало в 2 раза).

Таким образом, мы можем говорить о ликвидации отставания и реализации определённых преимуществ в проведении ядерных испытаний СССР по сравнению с США в 1962 году, в 1971–1975 гг., в 1977–1984 гг. Развитию этого успеха помешал в 1963 г. Договор о запрещении ядерных испытаний в трёх средах, после 1975 года — Договор о пороговом ограничении мощности ядерных испытаний, после 1984 года — политика М.С. Горбачёва.

При сравнении программ ядерных испытаний СССР и США представляет интерес выделение ядерных испытаний в гражданских целях.

Программа США ядерных взрывов в мирных целях (программа Plowshare) проводилась в 1961–1973 гг. и насчитывала 27 экспериментов. В СССР было проведено в течение 1964–1988 гг. в общей сложности 124 промышленных взрыва и 32 ядерных испытания в интересах отработки промышленных зарядов.

Совершенствование ядерного оружия и ядерные испытания СССР

Ядерные испытания являются составным элементом технологии создания ядерного оружия, в которую входит:

проектирование ядерных зарядов (ЯЗ);
разработка и производство опытного образца ЯЗ;
лабораторная отработка ЯЗ;
ядерные испытания опытного образца ЯЗ;
доработка опытного образца с повторным испытанием (в ряде случаев);
создание и производство серийного образца ЯЗ;
ядерные испытания серийного образца ЯЗ (в ряде случаев);
натурные испытания на подтверждение ядерной безопасности боеприпаса (в ряде случаев).

Кроме того, проведение ядерных испытаний для отдельных образцов ЯЗ связано:

с исследованиями их живучести в условиях, моделирующих возможные ситуации воздействия поражающих факторов (ПФ) систем противодействия;
с исследованиями ПФ, специфических для данного типа ЯЗ;
с подтверждением надёжности боезапаса;
с модернизацией ранее разработанных ЯЗ, связанной с внесением существенных изменений в конструкцию заряда.

Ниже рассмотрены некоторые конкретные задачи развития ядерного оружия и их связь с ядерными испытаниями. Специфика проблемы не позволяет дать её полный анализ в открытом изложении, поэтому затронуты только отдельные вопросы, изложение их ограничено, конкретные примеры относятся в основном к периоду атмосферных испытаний.

Ядерные испытания и разработка ядерных зарядов

На первых этапах ядерных программ США и СССР работы в практическом плане были направлены на улучшение массогабаритных характеристик этих зарядов, более эффективное использование делящихся материалов, повышение стабильности параметров ЯЗ в различных ситуациях. Эти работы были связаны с проведением значительного количества ядерных испытаний, в которых апробировались конкретные технические решения перечисленных вопросов.

Известно, что в этих целях, например:

совершенствовалась система передачи энергии взрыва химических ВВ массе делящихся материалов;
исследовались способы повышения КПД сгорания плутония;
повышались энергетические характеристики используемых взрывчатых составов;
развивалась система подрыва взрывчатки;
совершенствовались источники нейтронного инициирования цепной реакции ЯЗ;
улучшалось качество делящихся материалов и материалов нейтронных отражателей.

Конечно, для того времени проведение данных экспериментов было целесообразно и оправдано. Вместе с тем не вызывает сомнений и то, что в данное время системы проектирования многих подобных ЯЗ достаточны для разработки аналогов таких зарядов без ядерных испытаний.

Ядерные испытания, проводившиеся в рассматриваемых целях, предоставляли конкретную информацию в отношении энерговыделения ядерного взрыва, параметров нейтронного и гамма-излучений, сопровождающих деление ядер, и тем самым позволяли тестировать и развивать наряду с лабораторными экспериментами систему проектирования ЯЗ.

Ядерное оружие, плутоний и ядерные испытания

Одной из общих черт развития ядерного оружия СССР и США является то, что оба государства создали свои системы ядерных вооружений на основе плутония как определяющего делящегося материала первичных модулей и автономных ЯЗ. Использование плутония позволило, благодаря его высоким нейтронно-размножающим свойствам, достигнуть существенного продвижения в таких параметрах, как габаритно-массовые параметры ЯЗ, отношение „энерговыделение/масса“, и адаптировать ядерное оружие для целей различных видов вооружённых сил. Вместе с тем этот подход обусловил проблему аварийной радиационной взрывобезопасности ЯЗ, связанную с опасностью загрязнения окружающей среды активностью плутония при авариях с ЯЗ, и привёл к значительному развитию радиационно-опасных технологий, связанных с производством, выделением и обработкой плутония. При этом необходимо иметь в виду, что в том случае, если бы не удалось получить такой материал, как плутоний, системы ядерного оружия США и СССР, конечно, были бы созданы, хотя история их развития и характеристики были бы, несомненно, другими.

В подавляющем большинстве ядерных испытаний определялись параметры, характеризующие эффективность сжатия плутония, входящего в состав ЯЗ, а также влияние на неё различных изменений, вносимых в схему отдельных конкретных зарядов. Эти исследования, а также гидродинамические лабораторные эксперименты, гидроядерные эксперименты и нейтронно-физические эксперименты с критическими сборками позволили создать достаточно информативную картину поведения блоков с плутонием в различных условиях его взрывного нагружения, характерных для ядерных зарядов.

Создание термоядерного оружия и ядерные испытания

Фундаментальный шаг в развитии ядерных вооружений был сделан при переходе к созданию двухстадийных ядерных зарядов, в которых второй модуль работает в условиях имплозии, определяемой взрывом первичного модуля. Прорыв в этом направлении был реализован в США в эксперименте Mike (31.10.52 г.) и в серии испытаний операции Castle (1954 г.), а в СССР в эксперименте 22 ноября 1955 года с ЯЗ РДС–37. Этот шаг привёл к существенному повышению абсолютного и удельного энерговыделения ядерного оружия и резкому увеличению мегатоннажа ядерных арсеналов.

Так, например, мегатоннаж ядерного арсенала США возрос в 1957 году по сравнению с 1953 годом в 240 раз (с 73 до 17500 Мт). Именно на этой стадии развития ядерных арсеналов возникла проблема глобальной экологической катастрофы в случае широкомасштабного ядерного конфликта.

Следует отметить существенные различия в характеристиках первых двухстадийных ядерных устройств, созданных в СССР и в США.

Необходимо отметить также достаточно приближённый уровень предсказания энерговыделения первых термоядерных взрывов.

Практическое развитие разработка РДС–37 получила в экспериментах 30 августа и 17 ноября 1956 г., в которых было реализовано энерговыделение Е = 0,9 Мт, и далее в ядерном испытании 6 октября 1957 г., в котором было реализовано энерговыделение Е = 2,9 Мт.

Проведённые испытания хорошо иллюстрируют также достаточную приближённость развитой к тому времени системы проектирования ЯЗ в отношении процессов, характеризующих работу двухстадийных термоядерных зарядов. Роль ядерных испытаний (помимо собственно аттестации параметров новых разработок) состояла в накоплении информации, необходимой для совершенствования физико-математических моделей, определении ключевых элементов и создании адекватной системы проектирования подобных ЯЗ.

Типичным видом работ по совершенствованию ядерных зарядов были разработки, связанные с повышением параметров удельного энерговыделения ЯЗ. В ядерных испытаниях 27 февраля и 12 октября 1958 г. был проверен ядерный заряд, который являлся непосредственным развитием схемы ЯЗ РДС–37: этот заряд характеризовался отношением L/D = 1,5 при абсолютном уровне энерговыделения, близком к РДС–37.

Следующий шаг в разработке ЯЗ этого класса был сделан в ядерных испытаниях 23 февраля и 24 октября 1958 г. В этом случае отношение L/D = 2,2–2.

По сравнению с рассмотренной выше разработкой при близком (и несколько большем) значении E/G была существенно повышена удельная характеристика E/V0 (в 2,1–2,4 раза). Эта разработка явилась стартом для развёртывания широкого фронта работ по созданию и испытанию различных конкретных ЯЗ аналогичного типа.

Следует отметить, что аналогичная деятельность проводилась примерно в это же время и в США. В серии испытаний 1956 года (Eri-Dacota) в США был разработан термоядерный заряд мегатонного класса (Е = 1,1 Мт) с отношением L/D = 2,9 и параметрами E/G = 1,15–1,3 Мт/т, E/V0 = 3,7 Мт/м 3. По сравнению с удельными характеристиками зарядов предыдущего поколения (Cherokee) при существенно меньшей абсолютной мощности (в 3,5 раза) была сохранена удельная мощность E/G, была в 2 раза увеличена удельная мощность E/V0 и существенно уменьшено отношение L/D (с 3,9 до 2,9).

Очевидно, что радикальное изменение конструкции ЯЗ потребовало развития системы проектирования ЯЗ и её калибровки в проводившихся ядерных испытаниях.

Сверхмощные термоядерные заряды и ядерные испытания

Одним из характерных направлений развития термоядерного оружия в рассматриваемое время было создание мощных термоядерных зарядов и совершенствование их удельных показателей.

Наиболее мощным ядерным испытанием США было испытание Bravo 28 февраля 1954 г. с энерговыделением Е = 15 Мт.

Через четыре года в испытании Oak был испытан мощный термоядерный заряд с удельным энерговыделением, в 2,3 раза превышающим характеристики устройства Bravo.

Характерным примером параметров сверхмощных ядерных зарядов СССР является результат, полученный в опыте 27 сентября 1962 г., с абсолютным энерговыделением более 10 Мт. По сравнению с параметрами устройств в экспериментах 23 февраля и 24 октября 1958 г. параметр Е/М возрос в 3,5–4 раза, а параметр E/V возрос в 3–3,3 раза.

Рекордные характеристики по абсолютному энерговыделению были достигнуты в опыте СССР 30 октября 1961 г. с мощностью взрыва Е = 50 Мт, в котором проверялся в неполномасштабном испытании ЯЗ с номинальным энерговыделением Е = 100 Мт. Эксперимент подтвердил номинальные характеристики заряда.

Реализация подобных высоких характеристик стала возможной в результате накопленного опыта и совершенствования системы проектирования ЯЗ.

При разработке данного ЯЗ отмечалось, что его успешное испытание откроет путь к созданию ядерного оружия практически неограниченной мощности. По-видимому, в 1961 году эта возможность представлялась актуальной для системы ядерных вооружений СССР. В то же время следует отметить, что рассматриваемый сверхмощный заряд ни в номинальном варианте (Е = 100 Мт), ни в испытательном (Е = 50 Мт) — никогда не входил в ядерный боезапас СССР. Соответственно и это направление работ не получило дальнейшего развития. Ядерная программа СССР пошла по другому пути.

Отметим также, что проведение ядерного испытания 30 октября 1961 г. с энерговыделением Е = 50 Мт, в котором было радикально сокращено значимое экологическое воздействие взрыва, явилось крупным достижением технологии ядерных испытаний СССР, созданной к тому времени.

Разработка сверхмощных термоядерных зарядов рассматривалась как важная задача для обоих ядерных институтов СССР. Рассмотренные выше разработки ядерных зарядов, испытанных 30 октября 1961 г. и 27 сентября 1962 г., проводились во ВНИИЭФ (Арзамас-16).

В качестве примеров разработок сверхмощных зарядов, проводившихся ВНИИТФ (Челябинск-70), можно привести устройства, испытанные 25 сентября и 24 декабря 1962 г. В первом случае проводилось испытание заряда, близкого по характеристикам к заряду ВНИИЭФ, испытанному 27 сентября 1962 г. Сравнение показывает, что это были, по существу, дублирующие разработки.

В эксперименте 24 декабря 1962 г. проводилось испытание сверхмощного заряда с номинальным энерговыделением около 50 Мт в условиях неполномасштабного взрыва с примерно в два раза сниженной мощностью. Испытание подтвердило ожидаемые характеристики заряда. Отметим, что в испытательном варианте, представляющем собой заряд повышенной чистоты, собственно ядерное энерговыделение было невелико.

Характерным видом работ при разработке термоядерных зарядов большой мощности для США было создание ЯЗ повышенной чистоты, в которых вклад ядерного энерговыделения в полную мощность взрыва существенно снижался.

Первое испытание в этих же целях было проведено в СССР 20 октября 1958 г. на полигоне на Новой Земле в модификации ранее испытанного „грязного“ двухстадийного заряда. Уровень ядерного энерговыделения, достигнутый в разработке, составил незначительную часть полной энергии, однако при этом полное энерговыделение существенно уменьшилось по сравнению с базовым зарядом.

К данным разработкам примыкает рассмотренный выше заряд, испытанный 30 октября 1961 г., с энерговыделением Е = 50 Мт, в котором доля собственно ядерного энерговыделения была невелика.

При рассмотрении вопросов, связанных с практическим значением использования зарядов повышенной чистоты для военных целей, важное значение имели результаты атмосферных испытаний, которые характеризовали радиационную обстановку в районе эпицентра взрыва и на следе радиоактивного облака в зависимости от высоты (приведённой высоты) взрыва.

При анализе вопросов определения возможного уменьшения активности взрывов исследовалось влияние наведённой активности, связанной с нейтронной активацией элементов конструкции термоядерного боеприпаса.

Определённое различие в подходах разработчиков двух стран было обусловлено тем, что полный мегатоннаж ядерного арсенала СССР в то время был далёк от того уровня, когда он мог представлять глобальную угрозу для среды обитания в случае широкомасштабного ядерного конфликта. Работы США в этом направлении, по-видимому, были связаны с поисками удовлетворительного решения данной проблемы, которая была актуальна в связи с большой величиной мегатоннажа ядерного арсенала США.

Интегральный мегатоннаж боеприпасов и проблема глобального радиоактивного загрязнения среды обитания

Ядерные испытания позволили существенно развить представления о составе и количестве радионуклидов, нарабатываемых в ядерных и термоядерных взрывах, характере переноса и выпадения радиоактивности в различных зонах, прилегающих к району взрыва, и глобальном радиоактивном загрязнении среды обитания. Приведём ряд оценок глобального радиоактивного загрязнения, к которому могло бы привести использование ядерного арсенала США (общий мегатоннах приблизительно 20 000 Мт) того времени в масштабной ядерной войне.

Удельная наработка активности продуктов деления 238U к характерному моменту t ≈ 30 суток, который может определять начало глобального выпадения активности, произведённой рассматриваемыми взрывами, составляет C0 = 2,3×10 5 Ки/кт (по делению), а совокупная наработка активности продуктов деления к этому времени может быть оценена в CΣ = 2,3×10 12 Ки. При равномерном распределении этой активности по поверхности земного шара её плотность составит q = 4,5×10 3 Ки/км 2. Интенсивность γ-дозы, создаваемой этой активностью, может быть оценена на уровне Dγ = 0,85 Р/сутки (Δt = 30 суток), а интегральная поглощённая доза за всё время после выпадения активности может составить Dγ = 15–40 Р (в зависимости от времени выпадения активности на данной территории (но не ранее 30 суток после производства взрывов) и от скорости заглубления активности в грунт).

Глобальное радиоактивное загрязнение среды обитания связано также с наработкой активности плутония, трития и радиоуглерода 14С.

Исходя из удельной наработки активности плутония в термоядерных зарядах (в основном 239Pu и 240Pu) в C0 = 10 3 Ки/Мт, получим оценку возможной интегральной наработки активности плутония при подрыве ЯЗ ядерного арсенала США в CΣ = 2×10 7 Ки. При равномерном распределении этой активности по поверхности земного шара её плотность может быть оценена в q(Pu) = 4×10–2 Ки/км 2.

При уровне удельной наработки остаточного трития в термоядерных зарядах m = 0,5–1 кг/Мт интегральная наработка трития в рассматриваемом случае может быть оценена на уровне mΣ = 9–17,5 т с совокупной активностью CΣ(T) = (0,9–1,75)10 11 Ки. Эта величина превышает в 50–100 раз равновесное естественное содержание трития в гидросфере.

Исходя из величины удельной наработки нейтронов при взрыве термоядерных зарядов в n = 2×10 26 нейтронов/Мт, в предположении их полного захвата азотом атмосферы, получим оценку возможной наработки радиоуглерода 14C в рассматриваемом случае на уровне m0 = 83 т с совокупной активностью CΣ(14C) = 3,7×10 8 Ки. Для сравнения отметим, что эта величина приблизительно в 100 раз превышает естественное содержание радиоуглерода в атмосфере и находится на уровне естественного содержания 14C в гидросфере.

Снижение остроты проблемы глобального радиоактивного загрязнения было связано в дальнейшем не с увеличением роли в ядерном арсенале зарядов повышенной чистоты, а с уменьшением совокупного мегатоннажа ядерного арсенала при увеличении общего количества ЯЗ, т. е. с существенным уменьшением типичной мощности ЯЗ, стоящих на вооружении.

Для СССР также характерен этот путь, хотя по сравнению с развитием ядерного арсенала США он проходил в другой отрезок времени.

Некоторые особенности натурной отработки ядерных зарядов в период проведения атмосферных испытаний

В рассматриваемый период времени (1949–1962 гг.) был заложен фундамент системы проектирования ядерного оружия, определены основные принципы его создания и развития. Это было сделано в СССР в условиях эффективного развития физических моделей процессов, происходящих в ядерных и термоядерных зарядах, при специфически ограниченных возможностях вычислительной техники и при широком экспериментальном исследовании работы различных образцов ЯЗ в натурных испытаниях.

При разработке ядерных зарядов, первичных модулей двухстадийных термоядерных зарядов можно выделить такие основные направления развития, которые сохранились на долгие годы, как:

миниатюризация ядерных зарядов;
повышение их живучести в условиях, создаваемых потенциальными средствами противодействия;
эффективность использования делящихся материалов;
обеспечение необходимой надёжности номинальных характеристик.

Существенное значение играло обеспечение необходимых конструкционных характеристик, связанных с работоспособностью ЯЗ в различных эксплуатационных условиях.

На этой стадии работ были осознаны проблемы, связанные с обеспечением ядерной взрывобезопасности (ЯВБ) ядерных зарядов в условиях случайных аварийных ситуаций, приводящих к детонации взрывчатых веществ из одной точки подрыва. Первый специальный эксперимент в СССР в этих целях был проведён 26 августа 1957 г.

Уже в 1954 году было осознано, что неядерный взрыв ядерного заряда сопровождается диспергированием плутония, входящего в его состав, с последующим его выпадением. Первый эксперимент, в котором были получены практические результаты в этом плане, состоялся 19 октября 1954 г., когда произошёл непредвиденный отказ ядерного заряда.

В это время получил распространение подход к конструированию двухстадийных зарядов, когда один и тот же первичный модуль использовался в различных термоядерных зарядах, что позволило существенно повысить эффективность и надёжность ядерных испытаний и разработок ядерных зарядов. Эти подходы получили своё развитие в последующие годы.

Разработка двухстадийных термоядерных зарядов предполагала следующие основные направления их совершенствования:

повышение удельного энерговыделения (E/G, E/V0 );
уменьшение определяющего диаметра ядерного заряда;
обеспечение устойчивого режима работы вторичного модуля;
адаптацию к конкретным средствам доставки.

Здесь также существенное значение имело обеспечение требуемых характеристик в различных эксплуатационных условиях. Важную роль играли вопросы, связанные с поражающими факторами взрыва термоядерных зарядов.

Исследование ядерной взрывобезопасности ядерного оружия и ядерные испытания

Общие проблемы ядерной взрывобезопасности ядерных зарядов

Один из основных вопросов безопасности ядерного оружия связан с поведением ядерного боеприпаса в условиях случайного, нецеленаправленного подрыва взрывчатого вещества, входящего в состав боеприпаса. Как правило, многие виды подобных возникающих ситуаций могут моделироваться работой боеприпаса при подрыве ВВ в одной точке („одноточечная безопасность“). При этом рассматриваются два круга вопросов:

гарантии отсутствия ядерного взрыва (собственно „ядерная взрывобезопасность“ ЯЗ);
последствия аварийного взрывного нагружения блока активных материалов и их диспергирования с последующим рассеянием в окружающей среде (радиационная взрывобезопасность).

Аварийная ядерная взрывобезопасность для каждого ЯЗ характеризуется вероятностным распределением, определяющим, с какой вероятностью при одноточечном подрыве ВВ ядерное энерговыделение взрыва превысит соответствующий уровень.

Эта величина в существенной степени определяется двумя характеристиками: параметрами источника нейтронов в среде делящихся материалов и параметрами надкритичности блока делящихся материалов при его аварийном взрывном нагружении.

Качественно понятно, что в отсутствие источника нейтронов надкритичная система будет пребывать в потенциально взрывном состоянии, но не взорвётся, поскольку отсутствует возможность инициирования процесса цепной реакции (при этом необходимо помнить, что естественный нейтронный источник, связанный с природным нейтронным фоном, процессом спонтанного деления радионуклидов и т. д., существует всегда). С другой стороны, действие типичных нейтронных источников на подкритичную систему не приводит к ядерному взрыву.

Особенности ядерных испытаний на ядерную взрывобезопасность

Процесс имплозии в аварийном режиме существенно отличается от условий номинального режима и является, как правило, более сложным. Создание расчётных методов оценок параметров надкритичности заряда в этих условиях требует достаточной степени развития вычислительных средств и накопления результатов, полученных в конкретных экспериментах (ядерных испытаниях). Проведение таких испытаний обладает определённой спецификой.

Значительная часть гарантий ядерной взрывобезопасности многих видов ЯЗ связана с существенными различиями в параметрах нейтронного источника при аварийном подрыве ЯЗ и при боевом применении. В этом случае нейтронное поле при аварийном подрыве сводится к характеристикам естественного нейтронного фона среды и материалов, и вероятность инициирования цепной реакции при достижении блоком делящихся материалов надкритического состояния может быть существенно меньше 1. В то же время при экспериментальном исследовании в ядерном испытании параметров надкритичности, реализуемой в аварийном режиме, необходимо иметь гарантированное обеспечение инициирования цепной реакции (в противном случае опыт будет неинформативен). Этим определяется использование в ядерных испытаниях на одноточечную ядерную безопасность ЯЗ специальных источников нейтронов, которые, как правило, отсутствуют в случайной аварийной ситуации.

Другая группа специфических вопросов связана со средствами диагностики таких экспериментов. Достигаемый уровень ядерной взрывобезопасности для отдельных ЯЗ определяет величину ядерного энерговыделения в таких испытаниях в диапазоне, характерном для гидроядерных опытов, а не для ядерных взрывов. Эта проблема была эффективно решена ещё в период проведения атмосферных ядерных испытаний СССР.

Разработки некоторых видов ЯЗ были связаны с использованием нейтронных источников на основе (α,n)-реакции.

Методологические подходы к редакции подобных экспериментов состояли в том, что:

основой обеспечения ядерной взрывобезопасности ядерного оружия (ЯО) является обеспечение его ядерной взрывобезопасности в условиях аварийных ситуаций, обусловленных случайными факторами и стихийными бедствиями;
представительным способом моделирования поведения ЯЗ в таких условиях является инициирование его ВВ в одной точке с обеспечением тех или иных режимов детонации взрывчатки;
для исследования процесса протекания цепной реакции в эксперименте необходимо использование специальных систем нейтронного инициирования, гарантирующих получение экспериментальной информации;
вероятность инициирования цепной реакции в аварийной ситуации в существенной степени определяется характеристиками нейтронного поля в ЯЗ, соответствующими условиям аварии.

При переходе к проведению подземных ядерных испытаний работы по исследованию вопросов и обеспечению ядерной взрывобезопасности получили дальнейшее развитие. В их рамках изучались как общие методологические аспекты проблемы повышения безопасности ядерного оружия, так и проводились эксперименты по аттестации параметров безопасности конкретных ядерных зарядов.

Сравнение программ полигонных испытаний СССР и США по изучению ядерной взрывобезопасности

Первый эксперимент по исследованию „одноточечной безопасности“ ядерного заряда был проведён в СССР 26 августа 1957 г., а, по существу, программа ядерных испытаний СССР в интересах безопасности начала реализовываться с 1961 года. Всего в период атмосферных испытаний в СССР было проведено 11 экспериментов подобного типа. После перехода на подземные ядерные испытания было проведено ещё 14 специальных ядерных испытаний в этих целях, а также дополнительно 17 экспериментов в составе групповых ядерных взрывов. Таким образом, полное количество ядерных испытаний (индивидуальных и в составе групповых взрывов) в интересах исследования безопасности ЯЗ равно 42. В табл. 1.3 приведено распределение таких ядерных взрывов по времени. Для сравнения здесь же приведено распределение количества ядерных взрывов США, проводившихся в подобных целях, полное число которых превышает количество ядерных взрывов СССР в интересах безопасности в два раза и равно 88. Программа ядерных испытаний США в интересах исследования безопасности ЯЗ была начата на два года раньше, а именно 1 ноября 1955 г.

http://i062.radikal.ru/1006/80/23736f140017.jpg (http://www.radikal.ru)

Отметим, что если до августа 1963 года количество ядерных взрывов США в интересах безопасности превышало аналогичное количество взрывов СССР в 3,36 раза, то в период после августа 1963 года эта разница составляла уже 1,65 раза.

Максимальное количество ядерных взрывов в интересах безопасности СССР провёл в 1962 году (6 взрывов), в то время как США провели в этих целях 21 испытание в 1958 году. В период проведения подземных испытаний максимальное количество ядерных взрывов СССР было проведено в 1978 и 1988 гг. (4 взрыва), в то время как США провели 7 подземных взрывов в 1969 году. Можно отметить также значительную неравномерность в реализации программ ядерных испытаний в интересах безопасности. У СССР был перерыв в этих работах в 1963–1967 гг., у США — в 1976–1986 гг. (за исключением двух опытов 1978 и 1983 гг.). Можно отметить определённый рост испытательных работ в этих целях у обеих стран, начиная с 1987 года.

Представляет интерес сравнить условия проведения ядерных испытаний в интересах безопасности.

В табл. 1.4 приведено распределение количества ядерных взрывов в интересах безопасности по условиям проведения (для полного числа и для числа испытаний до августа 1963 года).

http://i052.radikal.ru/1006/42/48573a4e8275.jpg (http://www.radikal.ru)

Следует отметить, что если все ядерные взрывы СССР в интересах безопасности до августа 1963 года проводились в атмосфере, то около 50% ядерных взрывов США в этих целях в этот период проводились под землёй. Типичным видом атмосферных испытаний этого типа в обеих странах был наземный взрыв. В условиях подземных испытаний СССР проводил все испытания в интересах безопасности в штольнях, а США (после августа 1963 года) — в скважинах.

Из 42 ядерных взрывов СССР в интересах безопасности 37 взрывов (в том числе все 11 взрывов в период атмосферных испытаний) были проведены на Семипалатинском испытательном полигоне (СИП), а 5 взрывов — на Северном испытательном полигоне „Новая Земля“ (СИПНЗ).

В США из 88 ядерных взрывов в интересах безопасности 86 взрывов было проведено на территории Невадского испытательного полигона, один взрыв — на территории полигона атолла Эниветак, один взрыв — на территории полигона авиабазы Неллис.

В ходе ядерных испытаний по безопасности ЯЗ реализовались различные уровни энерговыделения.

Максимальное ядерное энерговыделение в опытах по безопасности ЯЗ было реализовано в эксперименте 9 сентября 1961 г. Это значение близко к максимальному уровню энерговыделения, реализованному в ядерных испытаниях по безопасности ЯЗ США в период атмосферных испытаний, составляющему 500 тонн тротилового эквивалента.

Развитие направлений исследований ядерной взрывобезопасности

По мере накопления экспериментального материала совершенствовались расчётные методики определения уровней безопасности. В основе методик — решение двумерных „холодных“ уравнений газодинамики с расчётами нейтронных характеристик. Расчётные методики с удовлетворительной точностью описывают характеристики нейтронных полей ядерных зарядов при подрыве ВВ в них в определённой точке, определённой зоне. С помощью этих методик, наряду с прямым полигонным экспериментом, тестируется ЯВБ ядерных зарядов, поступающих в серийное изготовление.

Большой объём экспериментальных работ был выполнен по исследованию более сложных случаев возникновения детонации ВВ. Сюда относятся работы по уточнению моделей детонации ВВ, в том числе развития детонации в условиях аварийного „околопорогового“ воздействия, множественного воздействия в условиях осколочных полей, сенсибилизации и десенсибилизации ВВ в условиях рассинхронизированных множественных воздействий.

Чрезвычайно сложный и обширный комплекс вопросов возникает в случае групповой ЯВБ (ГЯВБ) — при аварийном взрыве ВВ одного из зарядов, находящихся в группе зарядов. При взрыве ВВ соседних зарядов, тем более при выделении ядерной энергии в одном из зарядов, возникает групповой эффект цепочки взорвавшихся зарядов, при котором возможно заметное увеличение выделившейся ядерной энергии по сравнению с независимым аварийным срабатыванием нескольких зарядов. Проведён обширный комплекс лабораторных опытов с макетами зарядов по исследованию проблемы ГЯВБ.

В реальной аварийной ситуации первый ЯЗ взрывается в одной точке. В натурном эксперименте при одноточечном подрыве ВВ первого заряда гарантируется возбуждение в нём при переходе через критичность цепной реакции и ядерное энерговыделение на уровне, соответствующем его Λ = ∫λdt в подобных условиях сжатия. При квазисинхронном одноточечном взрыве следующего заряда возбуждение цепной реакции в нём обеспечивается нейтронами, наработанными при взрыве первого заряда, и такое инициирование может приводить во втором ЯЗ к большему количеству делений по сравнению с первым и т. д.

Вопросы ядерной и групповой взрывобезопасности исследовались применительно к условиям транспортировки, хранения и эксплуатации ядерных боеприпасов (ЯБП) с соответствующим расчётным моделированием и проведением экспериментов на внутренних испытательных площадках ядерных центров Минатома России и полигонах Минобороны.

Исследования по диспергированию делящихся материалов

В 1960, 1961, 1963 гг. на территории Семипалатинского испытательного полигона МО СССР была реализована программа гидроядерных экспериментов. В этих экспериментах одновременно проводилось изучение выпадения α-активности радионуклидов на поверхность грунта, определяемой ключевыми ядерными материалами, входящими в состав ЯЗ. Эксперименты проводились для макетов ЯЗ на основе плутония и на основе 235U. В табл. 1.5 приведено распределение количества гидроядерных экспериментов.

http://s52.radikal.ru/i136/1006/98/305e341f9a01.jpg (http://www.radikal.ru)

Эксперименты проводились в условиях различных редакций наземного взрыва. В экспериментах на основе плутония было диспергировано около 750 Ки активности в различных погодных условиях. Направление ветра менялось практически от 0 до 360°, а средняя скорость ветра варьировалась от 2 до 15 м/с.

Следует отметить, что результаты прямых измерений α-активности на оси следа облака имеют для отдельных экспериментов достаточно сложный и разнообразный характер. Вместе с тем на основе большой совокупности опытов может быть получено эмпирическое эффективное среднее распределение выпадения активности. На основании опытных данных были получены также количества активности, выпавшей на заданном расстоянии от центра взрыва в направлении, перпендикулярном оси следа. Закон выпадения активности в этом направлении аппроксимировался распределением Гаусса.

Результаты этих измерений представляют прямой интерес для оценок средних характеристик радиационной аварии ядерного боеприпаса с диспергированием плутония в условиях отсутствия ядерного взрыва. На их основе могут быть сделаны также некоторые заключения о возможных вариациях уровня выпадения активности по сравнению с характеристиками типичной средней аварии.

В период атмосферных ядерных испытаний в 1961–1962 гг. на территории Семипалатинского испытательного полигона был проведён также ряд наземных ядерных испытаний с небольшим ядерным энерговыделением (уровень от нескольких тонн до нескольких сот тонн). В некоторых из этих опытов непосредственно после взрыва проводились измерения величины интенсивности γ-дозы, по которой могут быть восстановлены характеристики распределения выпадения активности продуктов деления. В предположении отсутствия фракционирования выпадения активности плутония и активности продуктов деления данные этих измерений также могут служить эмпирической основой для прогнозирования характерных последствий радиационных аварий с ядерными боеприпасами.

Некоторые особенности программы ядерных взрывов в мирных целях СССР

Одним из важных элементов Договора о нераспространении ЯО является Статья V, регламентирующая основы деятельности по использованию ядерных взрывов в мирных целях в интересах всего человечества, без дискриминации неядерных государств. Ядерные взрывы, в том числе ядерные взрывы в мирных целях, явились мощным инструментом в развитии уникальных технологий, возможности которых далеко не исчерпаны. В материалах договора обсуждаются возможности, которые может дать цивилизации развитие ядерных технологий в мирных целях, совместимость этой деятельности с интересом нераспространения ЯО и гарантиями неиспользования этих работ для военных целей. Актуальность этой проблемы связана с бессрочным продлением в 1995 году Договора о нераспространении ЯО без изменения текста Договора и заключением Договора о всеобъемлющем запрещении ядерных испытаний (Договор о ВЗЯИ) в 1996 году.

Ядерные взрывы в мирных целях

Ядерные взрывы в мирных целях проводились в рамках масштабной программы работ в интересах решения различных хозяйственных задач. Международное признание значения возможностей использования ядерных взрывов в мирных целях зафиксировано в тексте Договора 1968 года о нераспространении ядерного оружия, где подчёркивается, что добровольный отказ государств от создания и приобретения ядерного оружия не должен препятствовать их доступу к использованию возможностей ядерных взрывов в мирных целях.

К настоящему времени отношение Международного сообщества к ядерным взрывам в мирных целях существенно изменилось. Для этого имеется ряд причин.

Во-первых, в практике международного сотрудничества не было случаев применения мирных ядерных взрывов в интересах неядерных государств в соответствии с возможностями, предоставляемыми Договором о нераспространении.

Во-вторых, отработка технологии проведения отдельных ядерных взрывов, в том числе мирных, была связана иногда с частичным выходом радиоактивных веществ в окружающую среду, что, с одной стороны, требовало улучшения технологии, а с другой — содействовало созданию атмосферы неприятия общественностью ядерных взрывов вообще и мирных ядерных взрывов (МЯВ), в частности.

В-третьих, программа США по ядерным взрывам в мирных целях оказалась достаточно скромной по своему объёму (27 МЯВ, или приблизительно 2,6% общего числа ядерных испытаний) и по своим результатам, что привело к её свёртыванию в 1973 году. СССР проводил более масштабную программу подобных работ (124 МЯВ, 17,3% общего числа ядерных испытаний) и продолжал её вплоть до 1988 года.

Эти факторы определили стремление зафиксировать в Договоре о ВЗЯИ запрет и на проведение ядерных взрывов в мирных целях. Дополнительным аргументом сторонников такого подхода является, по их мнению, сложность контроля за установлением факта исключительно мирного характера ядерного взрыва и предоставление гарантий, что он не имеет никакого отношения к ядерным оружейным программам.

Таким образом, риск скрытого использования мирных ядерных взрывов в интересах военных программ, недостаточность гарантий экологической безопасности, с одной стороны, и отсутствие масштабных технологий мирных взрывов, представляющих важное значение для всей цивилизации, с другой — являются основными аргументами для сторонников запрета мирных ядерных взрывов в рамках Договора о ВЗЯИ.

Основные направления развития технологий ядерных взрывов в мирных целях, проведённых в СССР

Программа ядерных взрывов в мирных целях, проводившаяся СССР, была направлена на решение различных конкретных задач. К ним относятся:

глубинное сейсмозондирование земной коры (ГСЗ) с целью поиска геологических структур, перспективных для разведки полезных ископаемых;
работы по интенсификации добычи нефти;
работы по интенсификации добычи газа;
работы по созданию подземных ёмкостей в массивах каменной соли;
опытно-промышленные работы по созданию подземных ёмкостей;
работы по созданию воронок выброса, траншей канального профиля и перемещению грунта;
работы по перекрытию скважин газовых фонтанов;
работы по дроблению руды;
работы по предупреждению выбросов угольной пыли и метана;
работы по исследованию захоронения в глубокие геологические формации опасных промышленных стоков нефтехимии.

В качестве примера отметим, что в рамках комплексной программы Министерства геологии и АН СССР по изучению геологического строения земной коры в период с 1971 по 1988 год было проведено 39 подземных ядерных взрывов на 14 профилях ГСЗ суммарной протяжённостью 70 тысяч километров. Кроме того, выполнено два профиля ГСЗ с попутным использованием ядерных взрывов (ЯВ), проведённых для других целей.

Применение ГСЗ подтвердило существование 10 газовых и газоконденсатных месторождений на 15 разведочных площадях в Енисей-Хатангской впадине и ещё около 10 на разбуриваемых площадях Вилюйской синеклизы.

Почти в течение 20 лет эксплуатируются в качестве хранилищ газоконденсата два резервуара на Оренбургском месторождении, позволившие предотвратить безвозвратные потери свыше 2 миллионов тонн ценного углеводородного сырья.

К этому комплексу вопросов примыкают также исследования, которые проводились с целью использования энергии ядерных взрывов для проведения вскрышных работ для упрощения задачи добычи полезных ископаемых, залегающих на относительно небольших глубинах.

На стыке решения хозяйственных задач и фундаментальных исследований в мирных ядерных взрывах лежали исследования вопросов наработки в ядерных взрывах трансурановых элементов, в том числе плутония, для его последующего использования в качестве топлива в ядерной энергетике. Составной частью этих работ было проведение повторных экспериментов в подземных полостях соляных массивов с целью изучения возможностей локализации продуктов взрыва и их дальнейшего извлечения.

Важным элементом развития технологии ядерных взрывов в мирных целях, проводившихся в СССР, были исследования, направленные на уменьшение возможных побочных эффектов взрывов и обеспечение экологической безопасности.

Новые направления ядерных взрывных технологий в мирных целях

Хотя многие виды мирных ядерных взрывов показали свою высокую эффективность, в частности реализация программы глубинного сейсмического зондирования территории СССР, очевидно, что в перспективе ядерные взрывы в мирных целях должны быть направлены в основном на решение новых актуальных проблем, стоящих перед РФ и многими государствами современного мира.

К таким проблемам, имеющим общечеловеческое значение, для решения которых могут быть использованы мирные ядерные взрывные технологии (ЯВТ), относятся:

ликвидация высокоактивных отходов ядерной энергетики и ядерных силовых установок;
ликвидация химического оружия и особо опасных химических токсичных материалов и отходов;
ликвидация излишков делящихся материалов, компонентов ЯЗ и ЯБП.
В рамках этих направлений ядерные взрывные технологии будут направлены на решение фундаментальных экологических проблем цивилизации и могут использоваться для ликвидации различных видов оружия массового поражения. Разработка новых видов мирных ядерных технологий проводится в Российском федеральном ядерном центре (г. Арзамас-16) с 1989 года.

Применительно к проблеме ликвидации высокоактивных отходов (ВАО) ядерной энергетики можно рассчитывать, что использование одного мирного ядерного взрыва мощностью до 100 кт позволит ежегодно перерабатывать весь объём отработавшего ядерного топлива (ОЯТ) АЭС России, не подлежащего заводской переработке. Энергия ядерного взрыва позволит разбавить высокоактивные отходы в огромной массе производимого взрывом расплава (приблизительно 100 тысяч тонн), остекловать в нём активность существенно сниженной концентрации и захоронить на больших глубинах в химически инертном состоянии, вдали от районов жизнедеятельности человека.

Стоимость одного подобного технологического взрыва оценивается на уровне 30–50 миллионов долларов.

Подобная технология может использоваться также для ликвидации высокоактивных отходов радиохимической переработки ОЯТ, не подлежащих хозяйственному использованию, дефектных тепловыделяющих сборок (ТВС). Аналогичные возможности существуют и в отношении ОЯТ, и других типов высокоактивных отходов ядерных силовых установок, в том числе ядерных реакторов подводных лодок и ледокольного флота.

Экологическая безопасность ЯВТ основана на созданной в РФ экологически безопасной технологии проведения подземных ядерных испытаний, которые, по существу, представляют собой подобные захоронения активности, наработанной в процессе взрывов, разбавленной и остеклованной в расплаве горных пород. При этом, безусловно, должен быть правильно выбран горный массив, обеспечены необходимые гидрогеологические условия и соблюдение всех правил технологии. Важным моментом было бы использование в этих целях специально отторгнутой островной или полуостровной территории.

Применительно к проблеме уничтожения химического оружия можно рассчитывать, что для ликвидации всего объёма химического оружия СССР без его разборки (300–400 тысяч тонн брутто-массы, включая около 40 тысяч тонн отравляющих веществ) потребуется до 30 технологических взрывов мощностью до 150 кт, которые могут быть проведены в течение 10 лет. В случае предварительного выделения отравляющих веществ (ОВ) из боеприпасов затраты на уничтожение уменьшатся в 5 раз, а срок работ составит 2–3 года.

Стоимость полной программы может быть оценена в 400–600 миллионов долларов, что в 30–15 раз меньше стоимости альтернативных заводских программ. В процессе технологического взрыва на первой стадии производится нагрев ОВ ударной волной, на второй стадии энергией, оставшейся в полости взрыва, разложение ОВ на безвредные компоненты с последующим остекловыванием их твёрдой фазы в расплаве горных пород и захоронением на больших глубинах.

Обеспечение экологической радиационной безопасности таких взрывов аналогично обеспечению в технологии проведения безопасных подземных ядерных испытаний. Дополнительные возможности могут быть связаны с использованием взрывных технологических устройств повышенной чистоты. Химическая экологическая безопасность достигается проведением предварительных исследований поведения химических материалов в лабораторных установках, подтверждающих необходимую степень разложения, возможностями внесения специальных технологических добавок, сдвигающих химическое равновесие, а также правильным выбором геологических условий.

Ядерная взрывная технология может использоваться для ликвидации делящихся материалов, представляющих опасность для создания ядерного оружия, в том числе энергетического плутония. Эта технология рассматривалась (в том числе) для решения задачи ликвидации ядерного оружия третьих стран в сжатые сроки. Достаточно одного технологического взрыва мощностью 100 кт для ликвидации 50 т плутония в составе специальных контейнеров, который будет разбавлен и остеклован в 100 тысячах тонн расплава породы и захоронен на большой глубине. Экспериментальные средства международного мониторинга на поверхности в районе захоронения гарантируют невозможность извлечения породы с плутонием для её переработки.

Ядерные взрывы в мирных целях и фундаментальные исследования

Ядерные взрывы в мирных целях могут использоваться и для решения вопросов фундаментальной науки.

Среди подобных проблем отметим исследования, связанные с решением проблемы управляемого термоядерного синтеза, изучением свойств веществ в области сверхвысоких сжатий и температур, в сверхсильных магнитных полях.

Фундаментальные взрывные эксперименты позволяют исследовать поведение дейтерий-тритиевой и дейтериевой плазмы в уникальных физических условиях, создаваемых различными способами. Эти исследования могут энергично способствовать в сжатые сроки достижению правильного понимания различных аспектов процессов, важных для работ в области термоядерного синтеза и создания термоядерных энергетических установок. На стадии проведения ядерных испытаний была создана достаточно совершенная система диагностики, необходимая для таких работ.

Стоимость одного подобного эксперимента оценивается в сумму, не превышающую 10 миллионов долларов. Срок подготовки и проведения такого опыта составит 2–3 года.

Экологическая безопасность работ будет гарантирована созданной технологией проведения безопасных ядерных испытаний. Дополнительные возможности могут быть связаны с использованием в этих работах взрывных технологических устройств повышенной чистоты.

Важную проблему представляют поиски возможностей использования энергии ядерного взрыва для противодействия угрозе падения на Землю крупных естественных космических объектов.

Фундаментальные взрывные эксперименты позволят исследовать различные аспекты поведения среды, имитирующей отдельные фрагменты астероида, в условиях их нагружения различными видами и уровнями воздействий, создаваемых ядерным взрывом. Эти исследования могут позволить уточнить облик и очертания проблемы, существующие и перспективные возможности предполагаемых средств защиты от астероидов. На стадии проведения ядерных испытаний была создана достаточно совершенная система диагностики, необходимая для выполнения подобных работ.

Стоимость одного такого эксперимента оценивается в 10–20 миллионов долларов.

Экологическая безопасность таких работ будет гарантирована созданной технологией проведения безопасных ядерных испытаний.

Отметим, что проведение ядерных взрывных экспериментов для фундаментальных исследований также целесообразно осуществлять на специальной территории, отторгнутой для производства данных работ.

Ядерные испытания и ядерные институты

В нашей стране, как и в США, существует два института, занимающихся разработкой ядерных зарядов. На протяжении истории развития ядерного оружия СССР их наименования неоднократно менялись, и сейчас они известны под названиями ВНИИ экспериментальной физики (ВНИИЭФ) и ВНИИ технической физики (ВНИИТФ), которые мы и будем далее использовать. ВНИИЭФ участвовал в ядерных испытаниях с 1949 по 1990 год, ВНИИТФ — с 1957 по 1989 год. Представляет интерес оценка участия обоих институтов в проведении ядерных испытаний СССР.

В качестве количественного критерия сравнительной роли ядерных институтов будем использовать распределение количества ядерных испытаний по принадлежности к тому или другому ядерному институту, в том числе за определённый промежуток времени, а также в соответствующем диапазоне энерговыделения взрыва. Конечно, значимость ядерных испытаний может сильно варьировать от одного взрыва к другому, но в целом в программе ядерных испытаний было много действительно важных, фундаментальных экспериментов, так же как было много и рядовых опытов, решавших достаточно конкретные задачи. Поэтому можно рассчитывать, что используемый простой критерий — число проведённых опытов из обширной выборки будет достаточно хорошо характеризовать относительные усилия ядерных институтов.

При этом необходимо учитывать, что в период до 1963 года ряд ядерных испытаний СССР, по существу, не определялся действиями ВНИИЭФ или ВНИИТФ, а относился к сфере действия МО СССР. Это, прежде всего, такие виды ядерных испытаний, как надводные, подводные, высотные взрывы и испытания при ракетных пусках. Хотя в этих экспериментах использовались ядерные заряды разработки ВНИИЭФ или ВНИИТФ, эти эксперименты были нами выделены в отдельную группу по принадлежности — принадлежности к МО. Это не означает, конечно, что в других ядерных испытаниях роль МО была невелика, во многих случаях она была сравнима или не менее важна, чем роль соответствующего ядерного института (для ряда испытаний до 1963 года ниже мы отмечаем это обстоятельство). Тем не менее, поскольку мы рассматриваем здесь вопрос, прежде всего, об испытаниях собственно ядерных зарядов, в этих и других случаях принадлежность испытания определяется принадлежностью к ядерному институту.

В период после 1963 года заметную долю в общем объёме ядерных испытаний СССР занимали промышленные взрывы. Как в разработке промышленных зарядов, так и в проведении ряда промышленных взрывов оба ядерных института СССР играли активную роль. Такие ядерные испытания включены нами в список по принадлежности к ВНИИЭФ или ВНИИТФ. Вместе с тем в ряде промышленных взрывов роль ядерных институтов СССР была минимальной, а проведение этих опытов определялось и осуществлялось другими организациями. Эти эксперименты выделены нами в отдельный список и не отнесены к деятельности ВНИИЭФ или ВНИИТФ.

Следует отметить, что ряд ядерных испытаний после 1963 года проводился совместно ВНИИЭФ и ВНИИТФ. В этом случае независимо от конкретного вклада каждого института и сложности самого испытания мы вводили „вес“ 0,5, т. е. принимали, что в таком эксперименте каждым институтом проводилась половина испытания. В соответствии с этим число некоторых видов ядерных испытаний, проведённых институтами, стало дробным.

За период с 1949 по 1990 г. в СССР было проведено 715 ядерных испытаний.

В период 1949–1963 гг. доля ВНИИЭФ в количестве ядерных испытаний была существенно выше и составляла приблизительно 68% по сравнению с 32% ВНИИТФ. Это обстоятельство определялось сравнительно поздним началом участия ВНИИТФ в проведении ядерных испытаний (10.04.57 г.). При этом для энергетического диапазона ΔE > 150 кт соотношение числа испытаний ВНИИЭФ — ВНИИТФ составляло 59–41%, а для энергетического диапазона ΔE < 150 кт оно составляло 72,5–27,5%. Это соотношение говорит о структурном различии программ ядерных испытаний ВНИИЭФ и ВНИИТФ в тот период.

В 1964–1976 гг. доля ядерных испытаний ВНИИЭФ составила 46% по сравнению с 54% ВНИИТФ. Доля ядерных испытаний с E < 150 кт составила при этом для ВНИИЭФ 44,5%, для ВНИИТФ — 55,5%; в диапазоне E > 150 кт соотношение долей ВНИИЭФ–ВНИИТФ составило 61,5–38,5%. Можно констатировать, что переход к подземным ядерным испытаниям изменил количественное распределение ядерных испытаний в пользу ВНИИТФ, однако ВНИИЭФ по-прежнему имел большую квоту на проведение мощных ядерных испытаний.

В период 1964–1989 гг. в СССР было проведено 156 ядерных испытаний в интересах мирных ядерных взрывов, в том числе 124 промышленных взрыва и 32 испытания по отработке промышленных зарядов.

Из этого количества экспериментов, в проведении которых была значительной (а иногда и определяющей) роль других организаций, ВНИИЭФ имел отношение к проведению 62 взрывов, а ВНИИТФ — к проведению 94 взрывов, хотя подчеркнём ещё раз условность этого деления.

Ядерные испытания и исследования поражающих факторов ядерных взрывов

Общие характеристики поражающих факторов ядерных взрывов

Создание ядерного оружия и специфика физических процессов, протекающих при ядерном (термоядерном) взрыве, определили особый характер поражающих факторов, сопровождающих его применение. Этот особый характер обусловлен качественно более высокой концентрацией энергии взрыва по сравнению с традиционными видами оружия (до 10 6 раз на единицу массы), существенно более высокой скоростью взрывного процесса (до 10 3–10 4 раз), наличием проникающего излучения взрыва (в том числе гамма- и нейтронного излучений, сопровождающих взрыв), наработкой значительного количества высокоактивных, достаточно долгоживущих радионуклидов, выпадение которых может определять большие зоны территории со значительным радиационным фоном.

Высокая массовая и объёмная концентрация энергии взрыва при малых временах её выделения определяет соотношение распределения энергии взрыва между кинетической и внутренней энергией продуктов взрыва боеприпаса, с одной стороны, и энергией первичного излучения, выходящего из боеприпаса, — с другой. При взаимодействии этих видов энергии с атмосферой, окружающей заряд, в ней формируется зона, прогретая до температуры в несколько тысяч градусов, „огненный шар“, излучающий заметную долю энергии взрыва в диапазоне спектральной прозрачности атмосферы, „тепловое“ излучение которого является одним из основных поражающих факторов ядерного взрыва в атмосфере (воздушный, наземный, надводный взрывы). Одной из основных характеристик теплового излучения является распределение потока этой энергии на различных расстояниях, а также параметры его длительности.

Резкий перепад концентрации энергии, созданный взрывом, в слоях атмосферы, окружающих заряд, определяет перенос значительной части энергии взрыва в атмосфере в виде воздушной ударной волны. Важной характеристикой этого вида ПФЯВ является распределение максимального избыточного давления на фронте ударной волны на различных расстояниях от центра взрыва, а также импульса давления, создаваемого взрывом. Взаимодействие ударной волны с поверхностью грунта (воды) приводит к изменению её характеристик вдоль земной поверхности.

С другой стороны, взаимодействие энергии взрыва, в том числе воздушной ударной волны, с грунтом или водой приводит к формированию ударной волны, распространяющейся в грунте или воде, создающей сейсмическое воздействие. Важными характеристиками этого вида ПФЯВ являются как избыточное давление на фронте ударной волны, так и создаваемое смещение элементов нагруженной среды.

В условиях подземного (подводного) взрыва перенос энергии осуществляется ударной волной, которая может воздействовать на заглублённые, подводные объекты или объекты, находящиеся на поверхности.

В верхних слоях атмосферы часть энергии первичного излучения ядерного взрыва может переноситься на значительные расстояния. К характеристикам этого вида ПФЯВ относится распределение потока энергии излучения на различных расстояниях, его спектральное распределение и параметры длительности.

Процесс деления ядер сопровождается наработкой избыточных нейтронов, которые в процессе взрыва выходят за пределы боеприпаса и распространяются в окружающих слоях атмосферы. Наработка избыточных нейтронов идёт и при горении термоядерного горючего. Этот вид ПФЯВ характеризуется распределением потока и энергии нейтронов в зависимости от расстояния до центра взрыва.

Процесс деления ядер и взаимодействие нейтронов взрыва с некоторыми материалами приводят к наработке гамма-излучения, сопровождающего взрыв боеприпаса. Этот вид ПФЯВ характеризуется распределением потока энергии гамма-квантов в зависимости от расстояния до центра взрыва, а также параметрами длительности. При взаимодействии гамма-излучения взрыва с атмосферой возникает ток комптоновских электронов, который может приводить к формированию электромагнитного импульса ядерного взрыва.

При наземном ядерном взрыве или ядерном взрыве с небольшим заглублением происходит образование воронки выброса грунта, в сильной степени деформирующей поверхность в районе эпицентра. Такой взрыв сопровождается выбросом в атмосферу значительных масс грунта, в основном выпадающих обратно в районе эпицентра взрыва и частично переносимых (лёгкие фракции) атмосферными потоками до своего осаждения на значительных расстояниях от эпицентра. Фракции выброшенного взрывом грунта содержат радионуклиды, наработанные в ядерном взрыве (в частности, продукты деления ядер), и определяют при своём выпадении радиоактивное загрязнение местности. Облако, содержащее продукты взрыва, представляет собой зону повышенной радиации в атмосфере. Такое облако формируется и при воздушном ядерном взрыве.

При надводном (подводном) взрыве происходит выброс значительных масс воды с её последующим обрушением и формирование различных видов волн, распространяющихся вдоль поверхности. Такой взрыв также сопровождается образованием радиоактивного облака с последующим выпадением радионуклидов.

Военно-технические возможности ядерных арсеналов и поражающие факторы

При большом разнообразии поражающих факторов ядерного взрыва разнообразно и его воздействие на различные объекты военного и гражданского назначений, военную технику, человека, элементы среды обитания.

Следует иметь в виду, что ядерное оружие рассматривалось как оружие двойного назначения:

оружие, направленное на поражение группировок и средств обеспечения вооружённых сил противника (в том числе как оружие поля боя, оружие противодействия и т. д.);
оружие поражения военно-экономического потенциала (ВЭП).

В первом случае речь идёт об оружии, предназначенном для решения конкретных военно-тактических задач, а во втором — об оружии массового поражения, направленном на уничтожение систем жизнеобеспечения противостоящего государства (в рамках доктрины сдерживания — это гарантии ответного удара с неприемлемым для противника ущербом).

Естественно, что приоритет тех или иных задач определял выделение соответствующих поражающих факторов ядерного оружия как основных видов воздействия и требовал соответствующей оптимизации возможностей ядерного арсенала. Поскольку удельный вес указанных двух основных функций ядерного оружия изменялся со временем, то изменялась и относительная оценка роли тех или иных поражающих факторов и представлений о необходимой структуре ядерного арсенала.

Так, например, военное применение США ядерного оружия в 1945 году в Японии явилось демонстрацией оружия устрашения, способного в беспрецедентной для того времени степени разрушать крупные центры структуры государства.

В 1953 году ядерный потенциал США насчитывал 1169 боезарядов с совокупным мегатоннажем E0 = 73 Мт и, по существу, не мог определять исход возможного крупномасштабного столкновения между СССР и США. Однако в 1957 году США уже обладали ядерным потенциалом устрашения в 5543 боезаряда с совокупным мегатоннажем E0 = 17500 Мт. Этот потенциал был достаточен для создания на территории СССР сплошной зоны разрушений общей площадью S0 = 1,5 млн. кв. километров и сплошной зоны пожаров общей площадью S0 ≥ 2 млн. кв. километров. Площадь радиоактивного загрязнения с уровнем внешнего облучения > 3×10 2 рад спустя сутки после взрыва могла существенно превысить 10 млн. кв. километров, а практически это означало, что территория СССР могла превратиться в радиоактивную пустыню.

Ядерный арсенал СССР в это время был на несколько порядков меньше и не представлял реального оружия устрашения для США как по своему объёму, так и по возможностям средств доставки, а мог решать только конкретные задачи на театре военных действий или в отношении поражения ключевых объектов союзников США. Важной задачей для СССР тогда было уточнение возможных последствий массированного ядерного удара США по территории СССР, что требовало проведения конкретных исследований в ядерных испытаниях.

В это же время возникла задача по изучению возможностей, предоставляемых ядерным оружием в средствах противодействия, т. е. исследования в интересах ядерной ПВО (позднее ядерной ПРО), противокорабельных и противолодочных систем и т. д.

Очевидно, что это качественно иные задачи, чем поражение ВЭП государства, и здесь определяющую роль могут играть иные поражающие факторы.

Воздействие поражающих факторов ядерного взрыва

Исследования характеристик поражающих факторов ядерного взрыва и их воздействий на различные объекты начались в ядерных испытаниях СССР с первого ядерного взрыва 1949 года. Уже в этом испытании исследовалось воздействие ударной волны и теплового излучения ядерного взрыва на различные образцы военной техники и гражданских сооружений, а также характеристики радиоактивного загрязнения территории как в районе, прилегающем к эпицентру взрыва, так и на значительных расстояниях (сотни километров) вдоль траектории движения радиоактивного облака взрыва. Эти исследования были продолжены в двух последующих испытаниях в 1951 году (наземный и воздушный взрывы), а также в мощном наземном взрыве 12 августа 1953 г. Уже в ходе испытаний 1949 и 1951 гг. был сделан фундаментальный вывод о радикальном уменьшении радиоактивного загрязнения территории как в эпицентре взрыва, так и на следе радиоактивного облака, при переходе от наземных ядерных взрывов к воздушным. Эти эксперименты заложили фундамент представлений о характеристиках воздействия ПФЯВ.

Работы были продолжены в 1954–1955 гг. В 1955 году в двух экспериментах 6 и 22 ноября 1955 г. впервые изучалось воздействие мощных воздушных взрывов на различные военные и гражданские объекты. В экспериментах исследовалось также воздействие ПФЯВ на большое количество подопытных животных. Масштабный характер имели работы, связанные с исследованием радиационного состояния территории и атмосферы.

В ядерных испытаниях этого периода исследовалось воздействие ядерного взрыва на траншеи и укрытия различного типа, блиндажи и огневые позиции разных видов, танки, артиллерийские орудия и установки, самолёты. В некоторых испытаниях исследовалось воздействие ядерного взрыва на элементы боевого оснащения и оборудования кораблей ВМФ. Это было связано с отсутствием возможности проведения таких работ в натурных условиях (полигон на архипелаге Новая Земля ещё не был создан), и исследования проводились на суше в ядерных испытаниях на Семипалатинском полигоне.

Среди исследуемых гражданских объектов можно выделить здания промышленного типа, склады и хранилища, линии электропередач, мосты, железнодорожные пути, нефтяные вышки, элементы заводских сооружений. Широко исследовалось воздействие ядерных взрывов на жилые дома различных видов, типичных для условий СССР, и убежища для населения.

Войсковые учения и ядерные испытания

Следует отметить, что результаты исследования воздействия ядерного взрыва привели к выводу о возможности эффективных действий вооружённых сил на поле боя в условиях применения противником ядерного оружия. В этом контексте следует рассматривать и войсковые учения, проводившиеся на Тоцком полигоне МО СССР 14 сентября 1954 г., в ходе которых был произведён воздушный ядерный взрыв мощностью 40 кт. Взрыв был произведён на высоте, обеспечивающей незначительное радиоактивное загрязнение территории в эпицентре взрыва и на следе радиоактивного облака. В учениях принимало участие около 45 тысяч военнослужащих. Это были единственные масштабные войсковые учения в условиях реального ядерного взрыва.

В то же время следует отметить, что подготовка и проведение атмосферных ядерных взрывов, в которых участвовали сотни специалистов ядерных полигонов и других войсковых частей, конечно, также являлись практической подготовкой военнослужащих к действиям в условиях военного ядерного конфликта. В этой связи следует особо подчеркнуть значительный практический опыт, полученный экипажами тяжёлых бомбардировщиков, принимавшими участие в воздушных ядерных испытаниях при сбрасывании ядерного взрывного устройства в составе авиабомбы. При этом диапазон энерговыделения производимых взрывов менялся от килотонны до десятков мегатонн. В приобретении такого практического опыта ВВС СССР, по-видимому, существенно опередили ВВС США.

Другим примером практической подготовки экипажей самолётов ВВС в условиях, моделирующих военные действия, можно рассматривать многократные полёты самолётов радиационной разведки вдоль движения радиоактивного облака (в том числе и внутри облака), созданного при проведении ядерных испытаний.

Отметим, что масштабные войсковые учения в ходе ядерных испытаний проводились в период атмосферных испытаний и Соединёнными Штатами. Так, в ходе двух ядерных испытаний 1946 года на атолле Бикини (операция Crossroads) с мощностью взрыва 23 кт каждый участвовало 42 тысячи военнослужащих. Один взрыв являлся воздушным взрывом на небольшой приведённой высоте (H = 5,6 м/кт 1/3), а второй — подводным взрывом на небольшой приведённой глубине (h ≈ 1 м/кт 1/3).

В течение 1951–1957 гг. на Невадском полигоне во время ядерных испытаний было проведено 8 этапов войсковых учений Desert Rock с участием в общей сложности не менее 55 тысяч военнослужащих.

Одним из известных примеров действий самолётов ВВС США по исследованию радиационной обстановки в облаках взрывов, созданных ядерными испытаниями, могут служить полёты, проводившиеся в 1956 году в ходе испытаний операции Redwing.

Специализированные ядерные испытания в интересах исследования ПФЯВ до 1963 года

В первых ядерных испытаниях задачи исследования ПФЯВ, их воздействия на различные объекты и задачи совершенствования ядерных боеприпасов, изучения процессов их работы, как правило, совмещались в одном и том же эксперименте. Впоследствии ряд ядерных испытаний стал проводиться специально в интересах исследования ПФЯВ и их воздействия. В период до 1963 года в СССР было проведено 17 подобных испытаний.

Первым таким экспериментом является опыт, проведённый 21 сентября 1955 г., представлявший собой первый подводный взрыв СССР, которым были открыты ядерные испытания на Северном испытательном полигоне. К этой категории ядерных испытаний относятся также два других подводных ядерных взрыва и один надводный взрыв, проведённые на полигоне острова Новая Земля.

Другой комплекс работ по исследованию ПФЯВ был проведён в серии ядерных испытаний, проведённых в ракетных пусках с полигона Капустин Яр. Первый такой взрыв был произведён 19 января 1957 г., а всего эта программа насчитывала 10 взрывов.

В 1962 году в связи с предстоящим прекращением атмосферных ядерных испытаний на Семипалатинском полигоне было проведено первое подземное испытание в интересах исследования ПФЯВ. В ходе подготовки этого эксперимента и при его реализации была создана качественно новая технология исследований ПФЯВ, которая получила эффективное развитие после 1963 года.

На искусственность рассматриваемого деления проблематики испытаний мы указывали выше. По-видимому, с большим основанием в группу ядерных испытаний СССР в интересах исследования ПФЯВ могут быть также зачислены 2 испытания 1957 и 1958 гг., в которых был проведён большой объём исследовательских работ (оба испытания проведены на полигоне на Новой Земле и относятся по основной классификации к фундаментальным и методическим исследованиям). То же относится и к двум испытаниям 1962 года, представляющим собой ракетные пуски системы „земля-воздух“ (оба испытания проведены на Семипалатинском полигоне и относятся по основной классификации к совершенствованию ядерного оружия).

В проведении экспериментов по исследованию ПФЯВ принимали участие различные организации из МО, МАЭ (МСМ) и других министерств, поэтому выделить основную принадлежность экспериментов к какому-либо отдельному ведомству непросто, и такое выделение всегда будет носить условный характер. Одним из вариантов классификации по принадлежности 21 ядерного испытания СССР по исследованию ПФЯВ является следующий: 16 экспериментов в основном проводилось организациями МО, 2 эксперимента — ВНИИЭФ, 3 эксперимента — ВНИИТФ.

Специализированные ядерные испытания в интересах исследования ПФЯВ после 1963 года

Введение в действие Договора о запрещении ядерных испытаний в трёх средах резко ограничило возможности исследований ПФЯВ и их воздействий на различные объекты. Становилось практически невозможным проведение опытов по исследованию воздействия ПФЯВ на крупномасштабные военные и промышленные объекты различных типов, гражданские сооружения, которые были одним из основных объектов исследований до 1963 года. Вместе с тем проведение подземных ядерных испытаний сохранило возможность исследования первичных поражающих факторов ядерного взрыва и некоторых видов их воздействия на отдельные объекты, которые могли быть размещены в рамках технологических приёмов подземных взрывных опытов.

В период после 1963 года в СССР было проведено 34 подземных ядерных испытания в интересах исследования ПФЯВ и их воздействия на различные объекты. Первый эксперимент в этих целях в новый период был проведён 15 марта 1964 г. Этим опытом была начата программа ядерных испытаний СССР после вступления в действие Договора о запрещении ядерных испытаний в трёх средах. Из рассматриваемых экспериментов подавляющее большинство проводилось в штольнях.

В США после вступления в действие Договора о запрещении ядерных испытаний в трёх средах было проведено 62 подземных испытания в интересах исследования ПФЯВ, в том числе 46 испытаний в штольнях и 16 испытаний в скважинах. Подавляющее большинство этих работ было проведено МО США.

Заключение

Ядерные заряды представляют собой сложные наукоёмкие устройства, при работе которых происходят уникальные физические процессы. Характер и результаты этих процессов в существенной степени зависят от конкретных технических особенностей конструкции данного типа ЯЗ, а также ряда других факторов, связанных, например, с внешними воздействиями на ЯЗ, ЯБП, старением материалов и т. д. При разработке ЯЗ и определении его технических характеристик используются:

возможности физико-математического моделирования;
возможности лабораторной, экспериментальной и инженерной базы ВНИИЭФ и ВНИИТФ;
возможности натурных ядерных испытаний.

При этом значение ядерных испытаний определялось недостаточной полнотой возможностей двух первых технологических компонентов для гарантированной аттестации характеристик разрабатываемых типов ЯЗ на требуемом, весьма высоком уровне. Требуемый уровень надёжности ЯЗ составляет > 0,997, в то время как средний уровень надёжности реализации ожидаемых характеристик при разработке новых типов зарядов может быть оценен по данным совокупности ядерных испытаний приблизительно в 0,7–0,8. По результатам натурных испытаний в схемы ЯЗ, проявивших себя в экспериментах неудовлетворительно, вносились изменения, и модернизированные ЯЗ затем вновь испытывались для получения требуемых характеристик.

С течением времени совершенствовались возможности всех трёх технологических компонентов разработки ЯЗ.

Информация, полученная в результате ядерных испытаний, явилась важной основой для совершенствования базы физико-математического моделирования и подходов, используемых в лабораторных исследованиях.

Сейчас мы могли бы гарантировать на 100 процентов реализацию требуемых характеристик во многих ЯЗ, которые создавались на первых этапах реализации ядерной программы, без ядерных испытаний, опираясь только на результаты физико-математического моделирования и лабораторной отработки.

Проблема, однако, состоит в том, что с течением времени росли также и требования к техническим характеристикам ЯЗ, что усложняло режимы их работы и требовало дополнительных возможностей базы двух первых технологических компонентов. Поэтому необходимость ядерных испытаний сохранялась до тех пор, пока речь шла о необходимости создания новых ЯЗ с повышенными техническими характеристиками.

Как отмечалось выше, ядерные испытания имели большое значение для выяснения разнообразных возможностей воздействия поражающих факторов ядерного взрыва, повышения живучести ядерного оружия, различных видов военной техники, инженерных сооружений.

В условиях отсутствия ядерных испытаний мы можем производить модернизацию разработанных ЯЗ, не затрагивающую принципиальных условий, определяющих течение физических процессов при работе зарядов, и тем самым поддерживать ядерный арсенал. Мы можем проводить разработку новых типов ЯЗ, изучая вопросы возможностей новых технологических прорывов в ЯО, и решать вопросы производства перспективных систем, существенных для выполнения задач нашей обороны. Однако практической постановки новых типов ЯЗ на вооружение в ближайшей перспективе не будет, хотя и здесь возможны некоторые исключения.

За период 1949–1990 гг. СССР провёл 715 испытаний ядерного оружия и ядерных взрывов в мирных целях. В этих экспериментах было взорвано 969 ядерных устройств, так как ряд ядерных испытаний имел характер групповых взрывов. Для сравнения отметим, что США провели 1056 испытаний ядерного оружия и ядерных взрывов в мирных целях с подрывом 1151 ядерного устройства.

При этом СССР провёл 221 ядерное испытание в период воздушных ядерных испытаний (до августа 1963 года) и 494 подземных ядерных испытания в 1964–1990 гг. В последние годы (в период 1980–1990 гг.) Советский Союз проводил в среднем около 20 ядерных испытаний в год (исключая периоды мораториев на испытания) и не уступал по этим показателям США.

Основная часть ядерных испытаний была проведена на Семипалатинском испытательном полигоне (456 испытаний, в том числе 338 подземных испытаний после 1964 года) и Северном испытательном полигоне „Новая Земля“ (130 испытаний, в том числе 39 подземных испытаний после 1964 года).

В состав ядерных испытаний входят 124 ядерных взрыва в мирных целях, из которых 117 взрывов было проведено за пределами ядерных полигонов (в том числе 80 — на территории России). Программа ядерных взрывов в мирных целях предусматривала различные виды технологических работ, от проведения глубинного сейсмозондирования в интересах поиска полезных ископаемых до тушения грандиозных пожаров нефтяных и газовых факелов.

В 1996 году всеобщее прекращение ядерных испытаний было закреплено в рамках международного Договора о всеобъемлющем запрещении ядерных испытаний (Договор о ВЗЯИ).

Мы понимаем политическую неизбежность такого соглашения и в течение последних лет работаем, по существу, в условиях, идентичных тем, которые определены действием Договора о ВЗЯИ. Практика показала, что хотя запрещение ядерных испытаний существенным образом затрудняет решение вопросов жизнеобеспечения ядерного арсенала России, тем не менее, мы будем в состоянии сохранить необходимый потенциал ЯО и в условиях ДВЗЯИ. При этом нам будет нужно постепенно модернизировать технологический цикл ЯО, укрепить вычислительную, экспериментальную и производственную базу отрасли.

Соединённые Штаты Америки в условиях действия ДВЗЯИ планируют поддерживать Невадский ядерный полигон с тем, чтобы в случае необходимости они могли бы возобновить ядерные испытания. В этих целях производится оборудование специальных горных выработок, проводятся тренировочные работы и эксперименты, не связанные с реализацией ядерного взрыва. По-видимому, мы должны занять аналогичную позицию в отношении состояния и деятельности нашего полигона на архипелаге Новая Земля.

skroznik

28.10.2010, 23:12

член-корреспондент РАН В. И. Ритус

Эпизоды рождения «слойки»

Прошло более полувека со дня испытания первой отечественной водородной бомбы, проведённого 12 августа 1953 г. Оно подтвердило правильность принципиально новых физических идей, заложенных в конструкцию бомбы, и методов расчёта протекающих в ней сложнейших процессов. Страна стала обладать реальным образцом термоядерного оружия, а коллектив создателей „слойки“ приобрёл бесценный опыт.

Один из непосредственных участников подготовки этого события, Владимир Иванович Ритус, предложил нашему журналу два своих доклада, которые печатаются в этом номере. Первый, „Годы штурма и натиска“, был прочитан 21 мая 2001 г. в Сарове на заседании Научно-технического совета–2 Минатома России, посвящённого 80-летию со дня рождения А.Д. Сахарова. Второй, „История одного задания“, приурочен к юбилею первого испытания „слойки“ и прочитан там же 13 августа 2003 г. Оба выступления подчёркивают роль и участие самого молодого поколения научных сотрудников в создании водородной бомбы, их взаимоотношение с руководителями и коллегами старших поколений.

Годы штурма и натиска

Этот день 21 мая 2001 г. для меня знаменателен тем, что ровно 50 лет тому назад я присутствовал на дне рождения у Андрея Дмитриевича, на его 30-летии, в его коттедже. А приехал я на объект буквально двумя неделями раньше, где-то между 1–2 и 9 мая или, может быть, сразу после 9 мая. Я не был знаком до этого с Андреем Дмитриевичем, хотя свою дипломную работу, экспериментальную, я делал в ФИАНе, в лаборатории И.М. Франка, и с теоретиками не то что был знаком, но многих знал в лицо — Ю.А. Романова с его вечно развязанными ботинками, Е.С. Фрадкина, ходившего в военной гимнастёрке и шинели, В.Я. Файнберга, известного комсомольского деятеля, а из старшего поколения — В.Л. Гинзбурга, Е.Л. Фейнберга, М.А. Маркова. Только Моисея Александровича я хорошо знал лично, так как он читал нам лекции по теории ядра, и, как позднее выяснилось, именно он рекомендовал меня Игорю Евгеньевичу Тамму для работы на объекте.

Поэтому когда я приехал на объект и встретился здесь не только с Романовым, но и со своими однокурсниками — Ю.Н. Бабаевым, Л.П. Феоктистовым, Н.А. Поповым, а также экспериментаторами — Е.К. Бонюшкиным, А.М. Воиновым, М.П. Шумаевым и их жёнами, то я почувствовал себя среди друзей. Но, к сожалению, Андрея Дмитриевича и Игоря Евгеньевича я не знал тогда, хотя моя дипломная работа в ФИАНе продолжалась более двух лет. Свою первую встречу с Андреем Дмитриевичем я описал в журнале „Природа“ (1990. № 8) и не буду её здесь повторять.
И вот по прошествии буквально двух недель после моего приезда оказывается, что у Андрея Дмитриевича день рождения и он приглашает, в частности, и меня. В его коттедже собралось примерно 15–20 молодых теоретиков. Почему-то не было Якова Борисовича Зельдовича. Мне запомнился большущий пирог, который испекла Клавдия Алексеевна, и 30 свечей вокруг него. Я знал об этом обычае, но не видел его раньше, свечи были зажжены, потом Андрей Дмитриевич их тушил, ему помогали. Вечер мне очень понравился, было много весёлого и остроумного. И вина тоже. Возможно, поэтому через некоторое время я почувствовал необходимость выйти на улицу подышать свежим воздухом. Была тёплая, почти южная звёздная ночь. Я шёл по нынешней улице Сахарова сюда к генеральскому коттеджу. Вдруг слышу сзади шаги, оглядываюсь, меня догоняет Андрей Дмитриевич: „Володя, как вы себя чувствуете?“ Я был тронут его вниманием. Мы погуляли немного и вернулись.

Да, меня тронул этот эпизод, в нём проявилась интеллигентность Андрея Дмитриевича, его внимание к недавно приехавшему и ещё мало знакомому ему человеку, ведь он мог бы и не приглашать меня. Было что-то приятное и в том, что ему, как и мне, захотелось побыть одному, и он вышел немного пройтись.

Теперь я расскажу о том, чем мы занимались в те четыре года (1951–1955), когда я работал на объекте. Как правило, я работал вместе с Романовым, и мы написали вместе примерно 10 отчётов. Основным нашим занятием было детальное исследование этой второй идеи, по нынешней терминологии, — идеи использования ^{6}LiD. Мы смотрели, как повысится к.п.д, если некоторое количество дейтерия заменить тритием. Уже тогда было известно, что сечение dt-реакции в 100 раз больше сечения dd-реакции. Или что произойдёт, если естественный литий не будет полностью очищен от основного седьмого изотопа, будет плохо очищен, так что концентрация ^{6}LiD станет сравнима с концентрацией ^{7}LiD. Мы занимались подобными расчётами энерговыделения.

И вот проходит некоторое время, и вдруг (по-моему, в конце 1951 г., а может быть, в начале 1952-го) в кабинете у Ю.Б. Харитона созывается большое совещание, куда приглашают и нас с Романовым. Когда я туда пришёл, то увидел очень большой кабинет, в котором до этого никогда не был, и большую группу начальников разных лабораторий, отделов и т. д. Среди них мы с Юрой оказались, по-видимому, самыми молодыми людьми. И там впервые я увидел И.В. Курчатова. Он приехал вместе со своей свитой. Тут же потихоньку среди присутствующих стало распространяться его прозвище Борода. Правда, его борода на меня не произвела должного впечатления, она была очень жиденькой. Сейчас могу добавить, что в памяти осталось его красивое, интеллигентное лицо, высокий рост и отсутствие интонаций большого начальника.

Чем же знаменательно это совещание вообще, и для меня в частности? А тем, что оно было посвящено проблеме 6LiD, которой Романов и я занимались. Конечно, нас послал на это совещание Андрей Дмитриевич, и, конечно, все наши цифры он докладывал. Но именно он пожелал, чтобы мы присутствовали на этом важном совещании, хотя мы там и рта не открыли. Зал был полон, все сидели, образуя полукруг, но пространство в центре и за креслами возле стен оставалось свободным. Курчатов один ходил по этому свободному пространству, сначала ему докладывал Харитон, потом Андрей Дмитриевич. И, в частности, произошла такая сцена. Курчатов остановился за моим стулом и, облокотившись на его спинку, стал тоже о чём-то говорить. Его борода стала касаться моей тогда ещё имевшейся небольшой шевелюры. Мне казалось, что все смотрят на меня, и я не знал, куда деваться.

Конечно, эта сцена запомнилась, но запомнилось и другое. А именно, эпилог этого совещания, который был таким. Доводы, касающиеся ^{6}LiD, были очень существенными, Курчатов их принял и сказал буквально следующее, эти слова у меня отпечатались: „Ну что же, тогда я буду входить в правительство с предложением о строительстве литиевого завода“. После этих слов стало ясно, что литий производился, по-видимому, в лабораторных условиях, a 6LiD если и выделялся, то в микроскопических количествах. Тут же речь пошла о том, что этот завод будет заниматься не только производством самого лития, но и выделением его шестого изотопа — 6Li. Короче говоря, я вышел с этого совещания и, наверное, Романов тоже, с чувством, что мы причастны к большому государственному делу.

Проходит некоторое время, может быть несколько месяцев. Вдруг в первой половине дня раздаётся телефонный звонок, звонит секретарь Юлия Борисовича. Пожилые люди помнят, что секретари Харитона в то время назывались Фёдоровичами, потому что одного из них звали Фёдор Фёдорович, а отчества остальных были тоже Фёдорович. Вот один из них звонит мне и говорит: „Владимир Иванович, с вами хотел бы побеседовать Юлий Борисович. Вы не могли бы прийти в 3 часа к нему на завод“. Ну, конечно, всё это время я был взвинчен и не знал, о чём пойдет речь. Примерно за час или полчаса до 3-х снова раздаётся звонок от Фёдоровича, он извиняется и говорит: „Юлий Борисович, к сожалению, не может принять вас в 3 часа, у него появились неотложные дела, не могли бы вы прийти к нему в 5 часов“. А 5 часов — это конец работы. Ну, конечно, могу, господи боже мой!

Я прихожу в 5 часов. Действительно, никого, кроме меня, у Юлия Борисовича нет, и он час со мной беседует, и действительно по делу. Вот по тому самому делу, которым я занимаюсь, а не по каким-то там социальным вопросам, как вам тут дышится, нравится и т. п. Он расспрашивает о литиевом, тритиевом деле, которым мы занимаемся. Мне это, конечно, очень польстило, но запомнилась последняя фраза, которой закончилась беседа. Я к нему пришёл в 5 часов, разговор продолжался максимум час с небольшим. Поэтому было, может быть, начало 7-го. Он говорит: „Владимир Иванович, время позднее, я вызову машину, вас подвезут“.

Честно говоря, мне эта фраза показалась необычной и странной: неужели нужно вызывать машину для меня, ведь до гостиницы, где я жил, 15–20 минут ходьбы. Я, конечно, отказался и в течение многих лет после этого считал, что для такого интеллигентного человека, как Юлий Борисович, эта фраза просто естественна. Но не так давно я сопоставил эту беседу с другим событием. Вы, наверное, знаете, что здесь на объекте была авария с ФИКОБЫНом (имеется в виду физический котёл на быстрых нейтронах.), а может быть, даже не одна, но та авария, о которой я говорю, произошла в то время, когда начальником ФИКОБЫНа был Виктор Юлианович Гаврилов, и Гаврилов был вынужден уйти с этого поста. И он предложил мне заменить его. Но для меня это означало перейти из теоретиков в экспериментаторы. Совсем недавно я был дипломником-экспериментатором, здесь меня сделали теоретиком, и переходить снова в экспериментаторы мне, естественно, не хотелось. Я немедленно отказался. Теперь я подумал, не было ли в той последней фразе Харитона насчёт машины процентов на десять какого-то юмора, маленькой подковырочки. Возможно, он разговаривал с Виктором Юлиановичем относительно его замены и для себя решил: если Ритус согласится на машину — можно делать его начальником, если нет, то нельзя. Я не согласился, и предложения не последовало

Теперь несколько слов об авторитете Андрея Дмитриевича не только у нас здесь на объекте, но и вне его. В то время мы составляли разные задания, требующие решения системы дифференциальных уравнений в частных производных, и посылали их в группу Л.Д. Ландау и группу А.Н. Тихонова — А.А. Самарского. Как правило, одно и то же задание дублировалось и одновременно посылалось в ту и другую группы, они решали их своими методами, а мы потом сравнивали результаты — одно и то же они получают или нет.

Однажды Андрей Дмитриевич составил эскиз такого задания, а меня попросил проверить его и дополнить разными подробностями — написать значения различных констант, указать, какие частные случаи нужно рассмотреть и т. п., что я и сделал. Но оказалось, что он опустил некий член в уравнениях, а я по своей неопытности, конечно, его тоже просмотрел. Примерно через месяц это обнаружилось, я пришёл к Андрею Дмитриевичу и сказал ему, что нужно немедленно послать исправление. А он мне говорит: „Вы знаете, там люди опытные, они сами этот член восстановят, ничего, не беспокойтесь“. Но тем не менее, ему не терпелось узнать промежуточные результаты, связанные с выгоранием лития, который был там предусмотрен, и он послал меня в командировку в ту и другую группы.

Я приехал в Институт физических проблем, где работала группа Ландау, и, помню, произошла такая сцена. Я должен был прежде всего встретиться с Ландау, которого никогда до этого не видел. Поэтому Романов перед поездкой мне его подробно описал. Ландау меня встретил, провёл в помещение своей группы и, оставляя в пустой комнате, сказал: „Сейчас я познакомлю вас с нашими ребятами“. Ну, ребята, так ребята, мне тогда тоже было лет 25, не больше. Вдруг в комнату вбегают двое — один совершенно лысый и другой с пушком ещё на голове. Но раз Ландау сказал „ребята“, то я с ними спокойно разговариваю, говорю, для чего приехал, выписываю те самые промежуточные результаты. Они очень интересуются, зачем нужны именно эти данные. Но поскольку дело наше секретное, то пришлось сказать что-то неопределённое. Тогда они начинают расспрашивать об Андрее Дмитриевиче. Конечно, они о нём многое уже слышали и им почему-то очень хотелось, чтобы у него в основном инженерная жилка была. И они начинают меня расспрашивать, каков он как физик-теоретик. А я был тогда просто восхищён Андреем Дмитриевичем, и это чувство, естественно, пересказываю им. Только впоследствии я узнал, что Ландау присваивал великим учёным-физикам всего мира „звёздные“ номера. Вы знаете, что звезда первой величины — это очень яркая звезда, звезда второй величины — менее яркая и т. д. Эйнштейну, Бору и Ньютону Ландау присвоил половинную величину — 0.5. Дирак, Гейзенберг — это звёзды первой величины. Себе он присваивал вторую величину. Эти так называемые ребята (их фамилий я не знал до самого конца, а о конце я расскажу) пытались связать с Андреем Дмитриевичем какую-то цифру, я этого не понимал и понял только впоследствии, когда мне в группе Тамма рассказали об этой классификации Ландау.

Кроме того, произошла такая сцена. Естественно, я сказал им, что мы забыли некий член в уравнениях и хотели прислать исправление, но Андрей Дмитриевич уверил меня, что вы с этими уравнениями дело имели и восстановите его. Они так обрадовались, что он предвосхитил события (а они действительно восстановили этот член) и тем самым достойно оценил их квалификацию, прямо расцвели улыбками.

Кроме того, они интересовались не только Андреем Дмитриевичем, но ещё и некоторыми женщинами, которые раньше работали в Институте химфизики, а потом оказались здесь на объекте. Ну, тогда все были молоды и такой интерес естествен. (Обращение к залу: к сожалению, Елены Михайловны Барской, по-моему, нет здесь, — так вот они в особенности ею интересовались.)

По окончании моей миссии между ними возникает некая дискуссия — кто будет подписывать мне пропуск. Оказывается, что один из них — это будущий академик Е.Л. Лифшиц, а другой — будущий академик И.М. Халатников. Вот кто были эти ребята.

Теперь ещё один из эпизодов. Как-то внезапно и даже не помню, в какое время, кажется, это была середина или вторая половина 52-го года, нас с Романовым посылают в командировку в Москву, к Курчатову. Зачем, почему, непонятно. Я думаю, в то время и твою фамилию, Юра (Автор адресуется к Ю.А. Романову), Курчатов не знал, а мою тем более. (Романов: „Знал, знал“. Ритус: „Ну, не знаю, может после узнал“.) Но во всяком случае едем в Москву, приезжаем в Курчатовский институт (тогда ЛИПАН), и приходим в его кабинет. Кабинет грандиозный, т. е. таких кабинетов я уже более никогда не увидел; у Харитона здесь большой кабинет был, но там это был гигантский кабинет.

http://s56.radikal.ru/i153/1006/9f/659cdfa92fac.jpg (http://www.radikal.ru)

И.В. Курчатов. Cлева — А.Д. Сахаров.

Но более всего меня поразило то, что в разговоре с нами Курчатов даёт нам некое задание. Я всегда считал, что он организатор науки, вот строительство литиевого завода, это понятно. А тут он даёт нам задание провести расчёт, оценить что-то такое. При этом называет нас ребятами, это ещё полбеды, но когда он Романова назвал на ты, а потом и меня, то меня это покоробило, и я стал думать, как среагировать на это не совсем вежливое ты. Из головы не выходил пример разговора с Юлием Борисовичем. Но пока я думал, он второй раз назвал меня на ты вполне добродушно, и я, решив, что он мне в отцы годится, успокоился.

Вот эта деталь запомнилась, запомнился висящий в его кабинете большой портрет Сталина, во весь рост, в сапогах. А также запомнилось то, что во время нашей беседы вошёл Л.А. Арцимович и начал тихо разговаривать с Курчатовым в нашем присутствии, потом они вдруг открыли потайную дверь, о существовании которой мы с Романовым и не подозревали, зашли в помещение за ней и там беседовали. Потом Арцимович ушёл. Задав нам это задание, сущность которого я, к сожалению, совершенно не помню, Курчатов, как я теперь думаю, хотел проверить достоверность каких-то данных об энерговыделении (иначе зачем он вызвал именно нас), полученных, возможно, из-за границы. Мы с Романовым сидели в какой-то секретной комнате, принадлежащей первому отделу, и проводили расчёты. Возможно, наши записи где-то сохранились. Каково же было наше удивление, когда мы пришли и стали докладывать Курчатову свои результаты — он остался недоволен! „Нет, я неудовлетворён, завтра приедете и продолжите расчёты“. На следующий день мы снова считали и в конце концов как-то удовлетворили его. Я думаю, что наши первоначальные результаты либо не совпадали с его ожиданиями, либо он хотел убедиться, что мы не сделали ошибок. Однако я уверен, что мы проверяли не его собственные идеи.

(Г.А.Гончаров: „Когда это было?“

Ритус: „Это было…, не могу вспомнить. Вот тебе бы нужно раскопать Курчатовский архив, понимаешь“.

Чей-то голос: „По-моему, он уже всё раскопал“.

Ритус: „Неужели эти записи наши, которые делались в сверх-сверхсекретной обстановке, там не остались? Эти расчёты… или он их тут же уничтожил? Может быть такое?“)

Теперь в заключение мне хотелось бы сделать некоторое собственное замечание по поводу LiD. Точнее, два замечания.

Во-первых, после того как в 53-м бомба была взорвана, то пошла речь о присуждении премий, и Андрей Дмитриевич писал отзывы о людях, внёсших тот или иной вклад. И в частности, он писал отзыв о Гинзбурге. И я помню, хотя у нас не было специальной беседы об этом, но по случайным разговорам с Сахаровым я чувствовал, что какое-то начальство желало принизить вклад Гинзбурга — его идею использования 6LiD. Андрей Дмитриевич, наоборот, прикладывал усилия, чтобы его вклад был достойно оценён. Как известно, Гинзбург получил вторую премию.

(Голос: „Первую“.

Ритус: „Первую? А мне кажется, вторую“.

Р.И.Илькаев: „Сейчас проверим“ (Действительно, Гинзбург получил первую премию, хотя и значительно меньшую, чем Сахаров).)

Теперь моё второе замечание о LiD. Когда я приехал на объект, то уже было ясно, что нужно работать с LiD. И после того, как более 10 лет тому назад наступили новые времена и я написал свои воспоминания об Андрее Дмитриевиче в журнале „Природа“, мне захотелось узнать что-то большее об этом периоде „бури и натиска“, в котором я оказался. Я, конечно, беседовал с Виталием Лазаревичем и дважды, с интервалом в год или два, спрашивал его, кто вообще предложил использовать именно дейтерид лития, т. е. твёрдое вещество, а не тяжёлую воду. Он сказал: „Я не знаю“. Иными словами, свой вклад Гинзбург видит в следующем: кто-то уже сказал, что дейтерий нужно вносить в виде дейтерида лития — твёрдого вещества, а не в виде тяжёлой воды. Он же посмотрел литературу и увидел, что если кислород воды никак не реагирует ни в термоядерном, ни в нейтронном смысле, то шестой изотоп лития охотно делится нейтроном

http://s59.radikal.ru/i164/1006/a1/570c0e26dbad.jpg (http://www.radikal.ru)

с выделением энергии. Более того, образующийся тритий вступает в термоядерную реакцию с дейтерием и снова с выделением энергии:

http://s51.radikal.ru/i134/1006/2b/bffc1c4a0f28.jpg (http://www.radikal.ru)

Тогда он ещё не знал о приятном сюрпризе — сечение этой реакции в 100 раз больше сечения dd-реакции. Таким образом, предложение Гинзбурга состояло в том, чтобы очищать литий от его основного, седьмого, изотопа и вносить дейтерий в виде твёрдого вещества 6LiD.
Что же касается самой идеи использовать в качестве носителя дейтерия твёрдое вещество — дейтерид лития, а не тяжёлую воду, то в какой-то степени она тривиальна. Почему? Потому что в любом химическом справочнике или даже Большой советской энциклопедии в статье на слово „литий“ написано, что гидрид лития используется для безбаллонной транспортировки водорода. Иначе говоря, если вы хотите перевезти из одного места в другое какое-то количество водорода, то вместо того, чтобы везти сжатый водород в баллоне, удобнее взять твёрдое вещество — гидрид лития, перевезти его в нужное вам место, полить его там водичкой, и один килограмм LiH даст вам 2.8 кубических метра водорода.

Более того, ещё в 1947 г. в отчёте Я.Б. Зельдовича, С.П. Дьякова и А.С. Компанейца дейтерид лития рассматривался вместе с дейтерием как термоядерное горючее для осуществления детонации, причём имелся в виду дейтерид лития-7, так как, по сведениям авторов, сечение реакции 6Li + d было малым по сравнению с сечением реакции 7Li + d. He исключено, что предложение об использовании дейтерида лития исходило из этой группы.

История одного задания

Я — лежу в пристрелянном кювете,
Он — с мороза входит в теплый дом.
А. Межиров

В 1991 г. я прочел „Воспоминания“ Андрея Дмитриевича Сахарова, опубликованные в журнале „Знамя“. Следующий текст вновь окунул меня в суровую атмосферу секретности, в которой все мы находились, работая на объекте в Сарове. Сахаров пишет:

„С первых дней работы группы Тамма в ФИАНе нам пришлось привыкать к совершенно непривычным для нас условиям секретности. Нам была выделена комната, куда, кроме нас, никто не имел права входить. Ключ от неё хранился в секретном отделе. Все записи мы должны были вести в специальных тетрадях с пронумерованными страницами, после работы складывать в чемодан и запечатывать личной печатью, потом всё это сдавать в секретный отдел под расписку. Вероятно, вся эта торжественность сначала нам немного льстила, потом стала рутинной. Но иногда она оборачивалась и трагедией.

Через несколько лет, когда я уже был на объекте, мой сотрудник послал на листке задание в Институт прикладной математики, в котором для нас проводились численные расчёты. По-видимому, машинистка института сожгла этот листок (после использования), не зарегистрировав его. Для расследования ЧП („чрезвычайного происшествия“) из министерства приехал начальник секретного отдела — человек, вызывавший у меня физический ужас уже своей внешностью, остановившимся взглядом из-под нависших век; в прошлом он был начальником Ленинградского управления ГБ в момент так называемого „Ленинградского дела“, когда там было расстреляно около 700 высших руководителей. Он говорил почти час с начальником секретного отдела института (содержание их разговора осталось неизвестным), дело было в субботу. Воскресенье институтский начальник провёл со своей семьей; с детьми, говорят, был весел и очень ласков. В понедельник он пришёл на работу за 15 минут до начала работы и раньше, чем пришли его сотрудники, застрелился. Машинистку арестовали, она находилась в заключении больше года (может, двух — не помню)“ [1].

Так как я работал под руководством Сахарова с мая 1951 г. по апрель 1955 г. и узнал об этом трагическом событии только из его „Воспоминаний“, то решил, что оно произошло уже после моего отъезда из Сарова.

Через 10 лет — в 2001 г. — у меня в руках оказалась книга известного историка науки Г.Е. Горелика „Андрей Сахаров: Наука и Свобода“ (опубликована рецензия на нее. См.: Альтшулер Б.Л. Скучно без Сахарова // Природа. 2002. №1. С. 83 – 89. (http://vivovoco.rsl.ru/VV/NEWS/PRIRODA/2002/PR_01_02.HTM#refer)). Она основана на многочисленных интервью, проведённых Гореликом с коллегами, друзьями и близкими Андрея Дмитриевича, а также на некоторых опубликованных и архивных материалах. Горелик брал интервью и у меня. Это происходило в 1992 г. на квартире Ирины Витальевны Гинзбург, которая, как и Горелик, была научным сотрудником Института естествознания и техники. Интервью продолжалось более двух часов, записывалось видеокамерой, но у меня, к сожалению, не осталось никаких связанных с ним материалов. Поэтому когда Горелик подарил мне свою книгу, я прежде всего посмотрел те её места, которые так или иначе связаны с моим именем. Некоторые неточности меня огорчили. Их не было бы, если бы я видел рукопись книги до её публикации.

Прошло ещё некоторое время, прежде чем я с большим интересом прочел книгу Горелика целиком. Она посвящена трудной и драматической истории становления ФИАНа и других институтов и школ и их роли в проведении физических исследований, связанных с Атомным проектом СССР. Безусловно, она заслуживает внимательного прочтения.
Но вот что написано автором на страницах 203–204 по поводу трагического события в Институте прикладной математики [2]:

„Задание на расчёт „слойки“, которое получили в группе Ландау, было написано рукой Сахарова.
„Это был лист в клеточку, исписанный от руки, с двух сторон, зеленовато-синими чернилами, и этот лист содержал всю геометрию, все данные первой водородной бомбы“ (эта фраза сказана И.М. Халатниковым Г.Е. Горелику в интервью 17.03.1993)..

Возможно, это был самый секретный документ в Советском Проекте, его нельзя было доверить никакой машинистке. После того как в Институте физпроблем на основе этого документа подготовили математическое задание, его переправили в Институт прикладной математики, где работала группа Тихонова. И там лист исчез. Возможно, его приняли за черновик — всего один лист, исписанный от руки, и уничтожили вместе с другими черновиками. Но при этом не зарегистрировали, что и привело к трагедии, о которой рассказал Сахаров:

„Для расследования ЧП („чрезвычайного происшествия“) из министерства приехал начальник секретного отдела — человек, вызывавший у меня физический ужас уже своей внешностью, остановившимся взглядом из-под нависших век; в прошлом он был начальником Ленинградского управления ГБ в момент так называемого „Ленинградского дела“, когда там было расстреляно около 700 высших руководителей. Он говорил почти час с начальником секретного отдела Института (содержание их разговора осталось неизвестным), дело было в субботу. Воскресенье институтский начальник провёл со своей семьей; с детьми, говорят, был весел и очень ласков. В понедельник он пришёл на работу за 15 минут до начала работы и раньше, чем пришли его сотрудники, застрелился“.

Таким образом, Горелик цитирует второй абзац сахаровского текста, приведённого мною выше, исключая из него две первые и одну последнюю фразы, в которых говорится, что задание послано сотрудником Сахарова, что машинистка сожгла листок, не зарегистрировав его, и что она была арестована и находилась в заключении. Более того, Горелик противоречит Сахарову, утверждая, что задание написано рукою Сахарова и что его нельзя было доверить никакой машинистке.
Читая эти страницы книги Горелика спустя десять лет после чтения „Воспоминаний“ Сахарова, я не сравнил тогда оба текста, но понимал, что речь идёт об одном и том же событии и по-прежнему считал его происшедшим после моего отъезда из Сарова. Тем не менее слова о задании на „листе в клеточку“, направленном в группы Ландау и Тихонова, напомнили мне и о моём задании, посланном в эти группы.

И вот в прошлом 2002-м году совсем по другой причине я заглянул в свою старую записную книжку „объектовских времён“ и обратил внимание на то, что почти все записи в ней сделаны авторучкой с „зеленовато-синими чернилами“. Более того, в этой книжке рукою Сахарова, но моей ручкой с теми же чернилами, написан московский адрес Сахарова: „Сахаровы. Клавд. Алекс. Д-3-00–50 доб 306 Октябрьское поле (авт № 60 до конца) дом 55 кв 6 Д-7-00–22 доб.506.“

Причём первый телефон позднее вычеркнут, а второй написан уже моей рукой. Отправляя меня в командировку, Андрей Дмитриевич просил передать Клавдии Алексеевне его зарплату. Хорошо, что авторучки и чернила, которыми мы писали в секретных тетрадях и документах, в секретный отдел не сдавались.

Тогда я попросил свою дочь, которая работает в Институте прикладной математики, узнать у В.Я. Гольдина, сотрудника группы Тихонова–Самарского тех времён, кем написано то самое задание. Его ответ был: „Вашим отцом“. Вскоре я встретился с Владимиром Яковлевичем, и мы долго беседовали. Он помнит всё, собирается написать статью о Тихонове, о работе группы Тихонова–Самарского над заданиями нашего объекта, о взаимоотношениях этой группы с группой Ландау.

Поэтому я скажу только, что исчезновение документа обнаружилось примерно через год после выполнения задания, когда Борису Рождественскому — другому сотруднику группы Тихонова–Самарского и моему однокурснику — зачем-то понадобился оригинал задания, который должен был храниться в секретном отделе Института. Его там не оказалось. О ЧП узнали Сахаров, Романов и Гаврилов, командированный специально для расследования с объекта от научных сотрудников. Никто из них на протяжении многих лет теснейшего знакомства со мной не рассказал мне о случившемся. Одна из причин этого — уважение к решению Тихонова и его группы не разглашать происшедшее и уважение к начальнику секретного отдела института. Конечно, можно догадываться и о других причинах.

Таким образом, всё написанное Сахаровым правильно, только машинистка сидела не один и не два, а три года. Но Горелик прав в оценке важности этого математического задания. Впервые за пределы объекта вышел документ, в котором в концентрированной форме излагались все сведения о нашей первой водородной бомбе, основанной на идеях, предварительных расчётах и экспериментальных результатах наших учёных. Проведённая группой Сахарова предварительная работа определила оптимальный вариант конструкции и состав термоядерного топлива. В задании были сформулированы уравнения в частных производных, которыми описывались основные процессы, происходящие во время взрыва, и именно возможно более точное решение этих уравнений было задачей групп Ландау и Тихонова.

Ниже я рассказываю о том, как было написано это задание.

В конце 1952 г. Андрей Дмитриевич в моей рабочей тетради написал план будущего задания, состоящий из нескольких пунктов и занявший почти страницу (формата близкого к современному А4). Он попросил меня подробно разработать каждый из пунктов, предусмотреть возможные варианты начальных данных, привести таблицу сечения dt-реакции и других реакций. Я занимался этим делом в течение нескольких дней и в этой же тетради написал черновик будущего задания. Андрей Дмитриевич просмотрел его, сделал несколько замечаний, которые я, разумеется, учёл. Когда казалось, что всё уже кончено, он сказал:

— Знаете что, разделите-ка все длины на 60.

— Зачем? — спросил я.

— Для конспирации, — ответил он, улыбаясь.

Мне пришлось внести соответствующие изменения в начальные плотности веществ, коэффициент диффузии и другие размерные величины. Я думаю, что дело было не только в конспирации, математикам удобнее работать с безразмерными величинами, а 60 см — это характерные размеры нашего „изделия“. Наконец, я переписал текст на выданный мне большой „лист в клеточку“; он занял обе стороны листа, что соответствовало четырём страницам моей тетради.

Месяца через полтора после отправления этого задания в группы Ландау и Тихонова Андрей Дмитриевич послал меня к ним в командировку. В это время они ещё не закончили своих расчётов, но ему не терпелось узнать, как в слоях выгорают 6Li, дейтерий, накапливается и сгорает тритий. Своё посещение группы Ландау я уже описывал в журнале „Природа“ [3], а также рассказывал на научно-техническом совете, посвящённом 80-летию со дня рождения Сахарова. Сейчас дополню свои впечатления следующим.

Когда кто-то из моих собеседников принёс рабочую тетрадь и развернул её, то она заняла почти весь стол, настолько её горизонтальные размеры были больше вертикальных. Меня поразило и даже несколько смутило то, что эта тетрадь была явно иностранного производства и, по-видимому, специально предназначена для записи промежуточных результатов сложных численных расчётов. Напомню, что в то время такие расчёты выполнялись вычислительницами на электромеханических машинах типа „Мерседес“ или „Рейнметалл“, поставляемых из Германии. На типографски разлинованных страницах этой тетради были аккуратно написаны столбцы чисел, представлявших значения разных физических величин в зависимости от времени.

Я выписал интересовавшие Сахарова и меня числа на специальном листке, который через секретный отдел был отправлен к нам на объект.

Другое моё впечатление связано с тем интересом к личности Сахарова, который проявили мои собеседники (это были Е.М. Лифшиц и И.М. Халатников; иногда в комнате появлялся и снова уходил Н.Н. Мейман; все эти имена я узнал позднее). Я понял, что они не только не были знакомы с Сахаровым, но и никогда не видели его. Поэтому я думаю, что это задание для группы Ландау было первым, исходившим из группы Сахарова. До этого группа Ландау работала над заданиями группы Зельдовича, касавшимися атомной бомбы и „трубы“ (проект водородной бомбы, над которым работала группа Я.Б. Зельдовича в 1950–1953 гг.).

Иное дело, группа Тихонова–Самарского, в которую я направился на следующий день. Она работала в здании, где до переезда ФИАНа с Миусской площади находилась лаборатория В.И. Векслера. В отличие от группы Ландау, почти всех членов группы Тихонова–Самарского я знал. Тихонов читал нам лекции по математической физике, Самарский вёл практические занятия и даже принимал у меня экзамен. Я познакомился с ним ещё на 1-м курсе, когда он был председателем Научного студенческого общества. Борис Рождественский был моим однокурсником. Поэтому в этой группе новыми людьми для меня были только В.Я. Гольдин и Н.Н. Яненко. Но В.Я. встретил меня такой улыбкой, будто я был его хорошим знакомым. При этом он сказал: „Владимир Иванович, вы так понятно написали задание, пишите нам всегда“. По-видимому, предыдущие задания писались Сахаровым и были рассчитаны на „суперменов“.

Знакомясь с поведением интересовавших меня физических величин, я обратил внимание на некоторое различие в методах проведения численных расчётов в группах Ландау и Тихонова. Например, важнейшей величиной в расчётах была скорость термоядерной реакции, в частности, dt-реакции. Она определяется произведением эффективного сечения реакции и относительной скорости v сталкивающихся частиц s dt(v)v, усреднённым по максвелловскому распределению скорости:

http://s004.radikal.ru/i208/1006/b4/0a710cf28619.gif (http://www.radikal.ru)

Здесь m — приведённая масса сталкивающихся частиц, а Т — температура среды. Тогда число реакций в 1 см^3 в 1 с равно величине <s(v)v>, умноженной на произведение концентраций сталкивающихся частиц. Каждая из групп по-своему находила написанный интеграл как функцию температуры.

Так как сечение содержит хорошо определённую Гамовым экспоненциальную зависимость exp(-2pe^2/ђv) от скорости и плохо определённый предэкспоненциальный множитель, то в группе Ландау интеграл представили в виде экспоненциальной функции с показателем

http://s002.radikal.ru/i198/1006/63/bcf78cd278fc.gif (http://www.radikal.ru)

найденным методом перевала, и предэкспоненциальным множителем-полиномом 1-й или 2-й степени от температуры, найденным интерполяцией численных значений для интеграла. В группе Тихонова интеграл представили полиномом высокой степени (7-й или 8-й, не помню), коэффициенты которого были найдены интерполяцией численных значений интеграла.

Обе группы использовали таблицы сечений dd- и dt-реакций, составленные из экспериментальных данных, опубликованных учёными из Лос Аламоса Э. Бретчером (E. Bretscher) и А.П. Френчем (A.P. French) в Physical Review (1949. V.75. P.1154) и найденных нашими группами Ю.А. Зысина (Саров), И.Я. Барита (ФИАН), И.С. Погребова (Дубна). Данные наших групп были, разумеется, совсекретными.

Можно удивляться, почему американцы опубликовали сечение dt-реакции в апреле 1949 г. (а сечение dd-реакции годом раньше). По-видимому, они не представляли себе состояния наших работ по атомной бомбе, до испытания которой 29 августа 1949 г. оставалось несколько месяцев. Тем более они не представляли тогда и состояния наших работ над водородной бомбой.

Когда же американцы узнали о передаче К. Фуксом секретов устройства водородной бомбы, то они стали торопиться, но вскоре обнаружили, что его информация ошибочна и вводит в заблуждение. Тем ценнее было появление у нас совершенно других, отличных от использованных в „трубе“, принципов создания водородной бомбы, предложенных Сахаровым и Гинзбургом. Ионизационное обжатие ядерного топлива 6LiD и наработка трития приводили к резкому возрастанию скорости термоядерной реакции. И задание, о котором я здесь вспоминаю, фиксировало существенный прорыв, сделанный нашими специалистами в разработке термоядерного оружия. А успешное испытание 12 августа 1953 г. подтвердило правильность идей и расчётов по его созданию. На этом можно было бы поставить точку.

Но ценнейший опыт и уверенность в понимании сложнейших процессов, протекающих при термоядерном взрыве, дали возможность нашим специалистам реализовать „витавшую в воздухе“ и казавшуюся неосуществимой идею радиационного обжатия. Переход от ионизационного обжатия к радиационному был бы аналогичен американскому, если бы они реализовали свою схему „будильник“.

Как жаль, что то математическое задание для групп Ландау и Тихонова не сохранилось. Такой документ должен был бы иметь гриф „Хранить вечно“.

http://s44.radikal.ru/i106/1006/90/af4989731305.jpg (http://www.radikal.ru)

Наша первая водородная бомба

skroznik

28.10.2010, 23:14

Катастрофы на атомных подводных лодках

По материалам отчета организации "Беллуна" и архивным материалам ВМС США

Сегодня на дне Мирового океана покоятся шесть атомных подводных лодок: две амери-канские ("Трешер" и "Скорпион") и четыре со-ветские (К-8, K-219, К-278 oКомсомолец", K-27). Три атомные подводные лодки СССР погибли в результате ЧП и одна была затоплена в Карском море по решению ответственных гос-ударственных ведомств ввиду невозможности восстановления и дороговизны утилизации. Все АПЛ принадлежали Северному флоту.

Несмотря на временные и географические различия, картина катастроф атомных подводных лодок проходила как бы по одному и тому же "сценарию":

Пожар на глубине при возвращении АЛЛ с боевого задания.
Борьба за живучесть в подводном и надводном положении, при этом, как правило, АПЛ остается без хода и связи.
Поступление забортной воды внутрь прочного корпуса.
Потеря центральным постом управления борьбой за живучесть АПЛ.
Потеря подводной лодкой плавучести и продольной остойчивости.
Опрокидывание, затопление, гибель.

На всех потерпевших катастрофу советских АПЛ реакторы были заглушены всеми штатными поглотителями. Для страховки компенсирующие органы опускались в крайнее нижнее положение ручным способом, и, как правило, это было связано с огромным риском для жизни исполнителя.

Первую катастрофу потерпела АПЛ К-8 (пр. 627А класса "Ноябрь") в апреле 1970 года. Она затонула в Бискайском заливе, погибло 52 че-ловека. АПЛ возвращалась с учений "Океан". 8 апреля в третьем (центральный пост) и восьмом отсеках почти одновременно начался пожар. Лодка всплыла. Потушить пожар не удалось, сработала аварийная зашита реакторов, лодка осталась без электроэнергии. Дизель-генераторы из-за неисправности использовать не удалось. Центральный пост и все прилегающие к нему отсеки были загазованы продуктами горения. В результате пожара в восьмом отсеке были загазованы кормовые отсеки, оставшийся экипаж эвакуирован на верхнюю палубу лодки и на корабли, подошедшие на помощь. Кормовые цистерны главного балласта в процессе борьбы за живучесть неоднократно продувались для выравнивания дифферента и поддержания плавучести. К 10 апреля был израсходован запас сжатого воздуха. В седьмой и восьмой отсеки начала поступать забортная вода. К вечеру 10 апреля часть экипажа была эвакуирована на суда сопровождения. Утром II апреля в 6.20 в результате потери продольной остойчивости лодка затонула на глубине 4680 метров.

6 октября 1986 года к северу от Бермудских островов затонула АПЛ К-219 (пр. 667А класса "Янки") - стратегическая АПЛ с баллистическими ракетами на борту. Погибло 4 человека. На АЛЛ, возвращавшейся с боевого дежурства, произошел взрыв ракеты в одной из шахт. Была нарушена герметичность четвертого (ракетного) отсека, в который из аварийной шахты начали поступать пары ракетного топлива, дым и вода. Во время аварии работал только один борт ЯЭУ. Лодка всплыла, после чего был введен в действие второй борт ЯЭУ. Несмотря на поступление воды, в аварийном отсеке возник и не утихал пожар. Произошло короткое замыкание в основной силовой сети, сработала аварийная защита реактора правого борта. Подводная лодка, находясь на поверхности, медленно теряла запас плавучести по причине заполнения водой цистерн главного балласта. Была выведена из действия установка левого борта. Экипаж был эвакуирован на суда спасения, командир остался в рубке вместе с 9 членами команды. Постепенно стал нарастать дифферент на нос. По этой причине подводники были вынуждены покинуть корабль. 6 октября в 11.03 подводная лодка затонула на глубине 5000 метров. Причина взрыва ракеты в шахте осталась невыясненной. Согласно существующим версиям, пожар возник из-за неисправностей в самой шахте или из-за столкновения с американской подводной лодкой. АПЛ имела на борту 16 ракет с ядерными боеголовками.

7 апреля 1989 года в Норвежском море после пожара под водой и всплытия затонула АПЛ К-278 (пр.685 класса "Майк" - "Комсомолец"), погибло 42 человека. Это был уникальный титановый корабль с глубиной погружения до 1000 метров. Лодка возвращалась на глубине 160 м, в 180 км к юго-западу от о. Медвежий. 7 апреля в 11.03 была объявлена аварийная тревога по причине возникновения пожара в седьмом отсеке. Через 11 минут АПЛ всплыла. В результате пожара возникли короткие замыкания, что привело к срабатыванию аварийной зашиты реактора. Пожар был настолько сильным, что произошла разгерметизация системы воздуха высокого давления. Это способствовало усилению пожара. Борьба за живучесть, которую вел экипаж, результатов не имела. Подводная лодка лишилась электроэнергии и запаса воздуха высокого давления. К 17.00 начал резко возрастать дифферент. АЛЛ теряла запас плавучести и продольную остойчивость. Началась эвакуация экипажа на спасательные плоты, которых оказалось недостаточно. Спасательные лодки, сброшенные с самолета, были слишком далеко, и экипаж воспользоваться ими не смог. В 17.08 подводная лодка затонула на глубине 1685 метров. Погиб командир и 41 член экипажа. Плавбаза "Александр Хлобыст-ов", которая подошла для спасения только через 81 минуту, взяла на борт 25 моряков и тела пяти погибших.

Точной причины возникновения пожара установить не удалось. По одной из версий, пожар возник в результате повышенной концентрации кислорода в отсеке и короткого за-мыкания в электрических цепях. Испытания АПЛ перед ее выходом в автономное плавание показали, что лодку нельзя выпускать в море. Имеется также информация, что экипаж на АПЛ не был достаточно подготовлен, что и явилось причиной трагического развития событий.

Аварии, не повлекшие потерю корабля

Подводная лодка К-8 (пр.627 класса "Ноябрь") отрабатывала задачи боевой подготовки на полигонах Баренцева моря. 13 октября I960 года произошел разрыв парогенераторов и трубопроводов компенсатора объема. Была сброшена аварийная защита, экипаж приступил к ликвидации аварии.

Для этого была смонтирована аварийная система проливки реактора, что позволило избежать оплавления активной зоны. Вся АЛЛ была загрязнена радиоактивными газами. Оценить радиационную обстановку не могли, так как все приборы зашкалили. У 13 человек экипажа проявились внешние признаки лучевой болезни.

Первая чисто ядерная авария на АПЛ Север-ного флота случилась 4 июля 1961 года на атомной подводной лодке К-19 (пр.658 класса "Отель") с баллистическими ракетами на борту во время учений в Северной Атлантике. Произошла разгерметизация первого контура реактора на не отключаемом участке. Течь случилась через трубку одного из датчиков, который сигнализировал о давлении в первом контуре. Из-за резкого падения давления воды и падения уровня в компенсаторах объема (вследствие большой течи) сработала аварийная зашита реактора. Для предотвращения оплавления активной зоны с нее было необходимо снимать остаточное тепловыделение, постоянно подавая в реактор воду. Было принято решение смонтировать внештатную систему проливки реактора. Эта работа требовала неоднократного и длительного нахождения специалистов (офицеров, старшин, матросов) в необитаемых помещениях реакторного отсека в зоне течи воды первого контура и воздействия радиации, в данном случае активных газов и аэрозолей. Весь личный состав получил значительные дозы радиации. Восемь человек погибли от лучевой болезни, получив дозы от 5000 до 6000 бэр. Экипаж был снят и пересажен на дизельную подводную лодку, пришедшую на помощь. К19 отбуксировали на базу.

Следующая ядерная авария произошла на АПЛ К-11 (пр.627 класса "Ноябрь") 7 февраля 1965 года. Подводная лодка находилась на заводе в Северодвинске. Проводилась операция перегрузки активной зоны, которая велась с нарушением технологии. Произошел выброс паровоздушной смеси из-под приоткрытой крышки реактора. Приборы радиационного группового контроля зашкалили. Весь персонал был удален. В течение пяти суток работы не велись, специалисты пытались выяснить причину происшедшего. Сделав неправильные выводы, 12 февраля начали повторный подъем крышки, при этом опять нарушили технологию. Произошел новый выброс радиоактивной паровоздушной среды из-под крышки, и начался пожар. В результате погибла часть личного состава АПЛ, остальные получили большие дозы облучения.

24 мая 1968 года АПЛ К-27 (пр.645 класса "Ноябрь" ЖМТ) находилась в Баренцевом море. Проверялись параметры ЯЭУ на ходовых режимах после выполнения модернизационных работ. Мощность реактора самопроизвольно начала снижаться. Личный состав, не разобравшись в ситуации, попытался поднять мощность реактора, но безуспешно. В это время возросла гамма-активность в реакторном отсеке и произошел выброс радиоактивного газа в реакторный отсек. Официальных данных об уровнях загрязнения подводной лодки, окружающей среды и уровнях облучения личного состава нет. АПЛ была затоплена в Карском море в 1981 году.

Подводная лодка К-140 (пр.667А класса "Янки") находилась в ремонте в г. Северодвинск. 27 августа 1968 года после модернизационных работ реактор левого борта, вследствие самопроизвольного поднятия компенсирующей решетки на верхние концевики, вышел на мощность, превосходящую номинальную в 18 раз. Давление и температура в реакторе превысили номинальные параметры в 4 раза. Причиной самопроизвольного пуска явились неправильный монтаж сети питания и ошибки персонала. В результате аварии активная зона и реактор были выведены из строя и заменены. Официальных данных об уровнях загрязнения подводной лодки, окружающей среды и уровнях облучения личного состава нет.

В 1970 году на АПЛ К-329 (пр.670 класса oЧарли"), строившейся на заводе "Красное Сормово" в г. Горький, произошел неконтролируемый пуск реактора, после чего возник пожар и последующий выброс радиоактивности.

30 ноября 1980 года АЛЛ К-222 находилась в Северодвинске на заводе. Шла комплексная проверка главной энергетической установки. Личный состав корабля убыл на обед, а персонал завода остался на ПЛ. В нарушение инструкций было подано питание на управления компенсирующими решетками без подачи питания на приборы контроля. В результате неправильного функционирования системы автоматики компенсирующие решетки начали самопроизвольно подниматься вверх. Произошел несанкционированный выход ядерного реактора на мощность. Активная зона реактора была выведена из строя. Официальных данных об уровнях загрязнения подводной лодки, окружающей среды и уровнях облучения личного состава нет.

8 апреля 1982 года АЛЛ К-123 (пр.705 класса "Альфа') находилась в Баренцевом море. Произошел выброс теплоносителя (жидкого металла) в реакторный отсек. Причиной стала межконтурная неплотность парогенератора. В отсек вытекло около двух тонн сплава. Атомная установка была выведена из строя. Реакторный отсек был заменен. Ремонт занял девять лет.

10 августа 1985 года на АЛЛ К-314 (пр.671 класса "Виктор-1") при завершении работ по перезарядке реакторов, вследствие нарушения требований ядерной безопасности и техноло-гии подрыва крышки реактора, произошла неуправляемая самопроизвольная цепная реакция деления ядер урана реактора левого борта. В результате теплового взрыва сформировался радиоактивный шельф, ось которого пересекла полуостров Дунай в северо-западном направлении и вышла к морю на побережье Уссурийского залива. Протяженность шельфа на полуострове составила 5,5 км (далее выпадение аэрозольных частиц происходило на поверхность акватории до 30 км от места выброса).
В аварии погибло десять человек.

В декабре 1985 года, при возвращении АЛЛ К-431 (пр.675 класса "Эхо-11") на базу, неда-леко от Владивостока произошла авария, в ре-зультате которой была оплавлена активная зона реактора.

26 июня 1989 года АЛЛ К-192 (пр.675 класса "Эхо-11") возвращалась на базу Гаджиево на Кольском полуострове. В 22.45, когда АЛЛ находилась в Норвежском море в 100 км к северо-западу от поселка Сенья в провинции Тромс и в 350 км к югу от о.Медвежий, оператор главной ЯЭУ левого борта обнаружил падение давления в первом контуре и падение уровня в компенсаторах объема. Одновремен-но повысилась активность на первом и втором этажах реакторного отсека. На подводной лодке дали сигнал радиационной опасности. Была обнаружена малая течь на неотключаемом участке под биологической защитой. В связи с чем приняли решение вывести ЯЭУ левого борта из действия. При выводе ЯЭУ левого борта из действия обнаружили течь правого борта, которая впоследствии увеличилась. При выполнении мероприятий по локализации течи на правом борту произошел разрыв трубопровода. Утром 27 июня началась проливка реактора правого борта. К АПЛ подошло гражданское судно, с которого начали подавать воду для проливки реактора. АПЛ своим ходом начала направляться на базу на Кольском полуострове. К АПЛ подошли военные суда обеспечения, включая спецтанкер "Амур", который заменил гражданское судно и начал подавать воду на подводную лодку для проливки реактора. Вечером этого дня из-за ошибки личного состава на два часа была прекращена проливка правого борта. Попытка начать проливку реактора заново ни к чему не привела. Из-за воды, поступившей в раскаленную активную зону, в оболочках ядерного топлива появились трещины. Высокоактивную воду начали подавать на "Амур", очистная установка которого, рассчитанная на меньшую активность, вышла из строя. В результате активная зона правого борта сплавилась. Личный состав получил дозу облучения до 4 бэр.

Катастрофы, не связанные с ЯЭУ

8 сентября 1967 года, во время возвращения подводной лодки К-З с боевой службы, в первом отсеке загорелась гидравлика. При переходе личного состава во второй отсек пожар через открытую переборочную дверь перекинулся дальше. Выделение угарного газа было настолько интенсивным, что уже через несколько минут личный состав первого и второго отсека перестал отвечать на запросы центрального поста. Кратковременное открытие переборочной двери из третьего отсека во второй для производства разведки привело к загазовыванию и третьего отсека, где личный состав также начал терять сознание. Лодка всплыла в надводное положение, провентилировала третий и четвертый отсеки и в надводном положении с загерметизированными первым и вторым отсеками четверо суток шла на базу. В результате аварии погибло 39 человек.

24 февраля 1972 года АПЛ К-19 возвращалась из боевой службы в Северной Атлантике. В 10.23 был объявлен сигнал аварийной тревоги по причине пожара в девятом отсеке. В де-сятом отсеке было загерметизировано 12 человек, которых спасли только через 24 дня. Причиной пожара стал лопнувший трубопровод гидравлики. В операции по спасению К-19 принимало участие более 30 кораблей и судов. В общей сложности операция длилась около месяца. Подводная лодка возвратилась на базу только 4 апреля. Погибло 28 человек.

26 сентября 1976 года при возвращении АПЛ К-47 из боевой службы возник пожар в восьмом отсеке. Причиной пожара было возгорание ветоши в трюме. Погибло 8 человек.

18 июня 1984 года, при возвращении АПЛ К-131 из боевой службы в базу на Кольском полуострове, в Норвежском море возник пожар в восьмом отсеке. Причиной пожара стало возгорание одежды на старшине команды электриков. Пожар перекинулся в седьмой отсек. Погибло 13 человек.

С минимальными потерями

Несмотря на то, что американский военный подводный флот превосходил по размерам советский, после второй мировой войны на флоте США аварии и катастрофы ПЛ случались намного реже. 30 мая 1958 года USS Stickleback (SS-415) затонула недалеко от Гавайских островов, буксируемая после столкновения с эсминцем. Вся команда была снята с лодки до того, как та ушла под воду. Еще в одном случае в апреле 1988 года дизельная ПЛ USS Bonefish (SS-582) с экипажем 92 человека была выведена из строя пожаром, вспыхнувшим в аккумуляторном отсеке в 160 милях от побережья Флориды. Лодка совершала учебное плавание. ПЛ всплыла, и команда получила приказ покинуть ее, однако трое матросов во время борьбы с огнем погибли. Оставшиеся 89 человек были благополучно эвакуированы. Сама ПЛ после пожара была отбуксирована в порт и позднее выведена из состава флота из-за слишком больших повреждений.

Самыми крупными катастрофами в истории американского подводного флота остаются гибель АПЛ "Трешер" и "Скорпион". USS Thresher (SSN-593) была первой АПЛ нового класса "Пермит", оборудованной опытной ЯЭУ. Максимальная глубина погружения до-стигала 400 м. 10 апреля 1963 года после 9-месячного ремонта USS Thresher вышла в море в сопровождении другой АПЛ USS Skylark (ASR-20) для глубинных испытательных погружении. Помимо 16 офицеров и 96 матросов на борту находились 17 гражданских исследователей техников. Через 15 минут после достижения заданной глубины с "Трешера" на "Скайларк" по телефону поступило сообщение о возникших "трудностях". Затем на "Скайларке" услышали звук "словно воздух врывается в цистерны", после чего наступила тишина. Позднее спасательный корабль обнаружил над местом катастрофы различные обломки и мусор, включая куски внутренней обшивки. Причиной катастрофы, вероятно, послужила утечка воды из трубопровода в машинном отделении, что помешало лодке всплыть на поверхность. Все 129 членов экипажа погибли. Лодка лежит на глубине 2600 м, ее прочный корпус разрушен на несколько крупных частей.

22 мая 1968 года АПЛ USS Scorpion (SSN-589) класса "Скипджек" затонула на глубине 3600 м в 400 милях на юго-запад от Азорских островов. Согласно существующей версии, причиной катастрофы явился взрыв на борту АПЛ. На борту были 9 офицеров и 85 матросов, все погибли. АПЛ несла две торпеды "Астор" с ядерными боеголовками.

skroznik

28.10.2010, 23:15

http://s48.radikal.ru/i121/1007/e9/8cc54194e325t.jpg (http://radikal.ru/F/s48.radikal.ru/i121/1007/e9/8cc54194e325.jpg.html)

1. Введение

В Атомном проекте бывшего СССР участвовало значительное число выдающихся ученых, среди которых, наряду с И.В. Курчатовым, Ю.Б. Харитоном, В.Г. Хлопиным, Я.Б. Зельдовичем, А.Д. Сахаровым, А.А. Бочваром и др., были Лауреаты Нобелевской премии академики В.Л. Гинзбург, П.Л. Капица, Л.Д. Ландау, И.Е. Тамм, И.М. Франк. Научная деятельность Лауреатов Нобелевской премии в советском Атомном проекте описана с различной степенью детализации. Ряд материалов, относящихся к их работе в период 1945-1953 гг., помещен в сборниках архивных документов советского Атомного проекта, опубликованных в 2006-2007 гг. и подготовленных к изданию в 2008 г., ссылки или извлечения из которых приводятся в настоящей статье. Частично это сделали Ю.Б. Харитон, Я.Б. Зельдович и К.И. Щелкин, некоторые из документов, ими подготовленные, представлены в настоящей статье. Автор предпринял попытку изучить и систематизировать имеющиеся архивные документы бывшего Первого главного управления (ПГУ), ныне госкорпорации Росатом, относящиеся к научной деятельности выдающегося ученого современности академика Ландау в советском Атомном проекте. На современном этапе, имея в виду "Договор о нераспространении ядерного оружия", невозможно подготовить полный обзор его научных результатов по атомно-водородному оружию, что представило бы исключительный интерес. С целью системного представления некоторые из документов, приведенные в ранних публикациях по данной теме в УФН, цитируются вновь.

skroznik

28.10.2010, 23:16

Участие Ландау в советском атомном проекте (продолжение)

2. Хронология жизненных событий Ландау

В архиве Росатома хранятся личные дела многих ведущих ученых, принимавших участие в Атомном проекте. Среди них находится бесценный документ — анкета с автобиографией Ландау (копия от 28.10.1946 г.) [1]. Возникает вопрос — почему личное дело академика хранилось с 1946 г. в архиве ПГУ и продолжает храниться в теперешнем архиве? Ответ на этот вопрос заключается в том, что Ландау, сам не зная этого, относился к "номенклатуре". Об этом свидетельствует также "Список научных руководителей атомных предприятий и основных направлений научно-исследовательских работ", подписанный А.П. Завенягиным и B.C. Емельяновым от 25.03.1951 г. в качестве приложения к докладу ПГУ "О ходе работ по развитию атомной промышленности" [2]. В этом списке указана фамилия Л.Д. Ландау как "научного руководителя расчетно-теоретических работ по водородной бомбе РДС-6Т". В то же время на "Листе назначений, поощрений и перемещений и взысканий" имеется многозначительная надпись: "В номенклатуру 1954 года не вошел" [1]. Появление этой надписи объяснимо, так как в 1954 г. Ландау отошел от деятельности по атомно-оружейной тематике.

http://i047.radikal.ru/1007/e3/8682a8c8e686t.jpg (http://radikal.ru/F/i047.radikal.ru/1007/e3/8682a8c8e686.jpg.html)

Хранение личного дела Ландау в архиве ПГУ объясняется тем, что управление кадров ПГУ взяло на учет всех значимых ученых, запросив из организаций копии анкет специалистов. Вот такая копия анкеты была прислана из Лаборатории №3 в начале 1946 г. через месяц после ее образования, в которой Ландау являлся заведующим теоретическим сектором по совместительству. Так как по заведенному порядку анкеты специалистов хранились в архиве ПГУ постоянно, мы имеем сейчас возможность ознакомиться с биографическими сведениями Ландау, составленными 60 лет тому назад. С современной, официальной версией биографии академика можно познакомиться в книге Герои атомного века [3]. Хотя основные этапы его жизни хорошо известны из прежних публикаций, приведем здесь первоначально копию автобиографии от 28.01.1946 г., являющуюся приложением к анкете [1]:

«Родился в г. Баку в 1908 г. В 1922 г. окончил среднюю школу и поступил на физмат Бакинского Госуниверситета. В 1924 г. перевелся в Ленинградский Госуниверситет, который закончил в 1927 г. С 1926 г. аспирант Ленинградского Физ. Тех. Института. С 1929 г. по 1931 г. в полуторагодичной командировке за границей. С 1931 г. по 1932 г. научный сотрудник Ленинградского Физ. Тех. Института. С 1932 г. по 1937 г. зав. Теор. отделом Украинского Физ. Тех. Института в Харькове. С 1937 г. зав. теоретич. отделом Института Физических проблем АН СССР в Москве. В 1937-39 гг. арестовывался НКВД и освобожден за прекращением дела. В 1943 г. награжден орденом "Знак почета". В 1945 г. награжден орденом "Трудовое Красное Знамя". В 1945 г. присуждена премия им. Сталина» (Примечание автора: в действительности премия им. Сталина была присуждена в 1946 г.).

Из "Листа назначений, поощрений и перемещений и взысканий", подшитого в анкету и никем не подписанного, можно узнать лишь частично о работе Ландау в Лаборатории № 3. В этом "Листе" приводится информация о послужном списке Ландау не в Лаборатории № 3, а в Теплотехнической лаборатории. Это означает, что указанный "Лист" мог быть заполнен и подшит в анкету только после переименования Лаборатории №3 в Теплотехническую лабораторию в 1958 г. согласно постановлению Президиума АН СССР № 229 от 3 апреля. Приведем информацию из "Листа назначений, поощрений и перемещений и взысканий" Ландау (табл. 1).

Обращает на себя внимание в этих записях два момента. Первый относится к тому, что Ландау был зачислен одним из первых в штат Лаборатории № 3, это произошло 1 января 1946 г., через месяц после ее образования 1 декабря 1945 г. Это означает, что первый директор Лаборатории № 3 А.И. Алиханов хорошо понимал всю важность комплектования лаборатории высококвалифицированными кадрами физиков-теоретиков. Приглашение Ландау на работу по совместительству в Лабораторию № 3 было большой удачей не только для лаборатории, но и для теоретической реакторной физики. Второй момент относится к тому, что, видимо, по недосмотру работника отдела кадров совместительство указано только с 1.04.1949 г., в действительности он был одновременно заведующим теоретическим отделом ИФП с самого начала своей деятельности в Лаборатории №3 с 1 января 1946 г.

Копия анкеты (вопросы излагаются неполностью) приведена в табл. 2. Всего анкета содержала 39 вопросов, из которых п.п. 32-39 касались ближайших родственников. В п. 39в) Ландау указал: "Отец был арестован в 1930-1932 г.г.".

Режим работы Ландау в Лаборатории № 3 в должности начальника теоретического сектора по совместительству не понравился уполномоченному СМ СССР по Лаборатории № 3 генералу Осетрову Н.А., который направил Л.П. Берия "Справку с предложением об исключении Л.Д. Ландау из штатов Лаборатории № 3" следующего содержания [4]:

«10 марта 1949 г. Сов. секретно

Справка

Академик Ландау Л.Д. значится в должности заведующего сектором Лаборатории №3 с мая м-ца 1946 г.

Допуска к работам Лаборатории № 3 от отдела "К" МГБ СССР Ландау Л.Д. не имеет.
За время нахождения акад. Ландау в штате Лаборатории № 3 лабораторию не посещал, за исключением отдельных случаев, например, с мая 1948 г. по 1 февраля 1949 г. Ландау не был в лаборатории ни одного раза и только в феврале м-це 1949 года приезжал в лабораторию один-два раза на короткое время, а установленную ему заработную плату в размере 6000 рублей в месяц регулярно возят на квартиру.

Академик Алиханов А.И. просит разрешения оставить в должности заведующего сектором Лаборатории №3 академика Ландау Л.Д., так как он якобы дает необходимые консультации отдельным ученым.

В связи с тем, что акад. Ландау Л.Д. допуска от отдела "К" МГБ СССР не имеет и не известно, кому и какие консультации он дает, было бы целесообразным академика Ландау Л.Д. из штатов Лаборатории № 3 исключить, а в случае необходимости получения от него консультаций обязать акад. Алиханова А.И. испрашивать в каждом отдельном случае разрешения Первого главного управления».

http://s003.radikal.ru/i203/1007/99/31f0a718cd54.jpg (http://www.radikal.ru)

Это письмо Осетрова Н.А. вызывает недоуменные вопросы как по форме, так и по существу. Во-первых, указано, что Ландау работает в Лаборатории №3 с мая 1946 г. В то же время в его анкете имеется ссылка на приказ № 9 от 01.01.1946 г. о зачислении Ландау в штат Лаборатории № 3. Во-вторых, странно читать, что Ландау не имеет допуска к секретной работе. Ссылка на отдел "К" КГБ также непонятна. Известна записка И.В. Курчатова М.Г. Первухину о необходимости привлечения к работам по атомной проблеме Л.Д. Ландау и П.Л. Капицы от 20.3.1943 г., в которой он указывал [5]:

«I. В начале развития взрыва бомбы из урана большая часть вещества, еще не успевшая принять участия в реакции, будет находиться в особом состоянии почти полной ионизации всех атомов. От этого состояния вещества будет зависеть дальнейшее развитие процесса и разрушительная способность бомбы.

На опыте, даже в ничтожных масштабах, ничего аналогичного этому состоянию вещества не наблюдалось и до осуществления бомбы не может быть наблюдено. Только в звездах предполагается существование такого состояния вещества. Представляется возможным в общих чертах теоретически рассмотреть протекание процесса взрыва в этой стадии. Эта трудная задача могла бы быть поручена профессору] Л.Д. Ландау, известному физику-теоретику, специалисту и тонкому знатоку аналогичных вопросов.

II. При выборе основных путей решения задачи по разделению изотопов и конструированию соответствующих машин Лаборатория №2 нуждается в консультации и помощи крупного ученого, имеющего глубокие познания в физике, опыт экспериментальной работы по разделению газов и обладающего талантом инженера. Ученым, сочетающим в себе все эти качества, является академик П.Л. Капица.
Прошу Вас рассмотреть вопрос о привлечении академика] П.Л. Капицы в качестве консультанта по вопросам разделения изотопов и поручении профессору] Ландау расчета развития взрывного процесса в урановой бомбе. Профессор] И.Курчатов 20.03.1943 г.»

Видимо, И.В. Курчатов не получил позитивного решения, поэтому 24.11.1944 г. он обратился на этот раз к Л.П. Берия с письмом "об ученых, привлечение которых необходимо для работ по проблеме", выдержка из которого относительно Ландау приведена ниже [6]:

«Профессор Л.Д. Ландау

Профессор, доктор физико-математических наук Л.Д. Ландау, заведующий] теоретическим отделом Института физ[ических] проблем АН СССР — является одним из наиболее глубоких, талантливых и знающих физиков-теоретиков Советского Союза.

Вопрос о привлечении его к работе ставился мной при докладе у т. В.М. Молотова. Его участие в работе над проблемой урана было бы очень полезным при решении глубоких физических задач по основным процессам, протекающим в атоме урана».

Известно также другое, более позднее письмо И.В. Курчатова Л.П. Берия о привлечении Л.Д. Ландау к работам Лаборатории № 2 от 18.12.1945 г. [7]:

«Товарищу Берия Л.П.

Выполнение ряда работ, проводимых лабораторией, особенно тех из них, которые связаны с заводской продукцией, продвигалось бы значительно успешнее, если бы в них принимал участие профессор, доктор физико-мат[ематических] наук Лев Давыдович Ландау, заведующий] теор. отделом Института физических проблем Академии наук СССР.

Проф. Л.Д. Ландау — крупнейший физик-теоретик нашей страны.

Обращаюсь к Вам с просьбой разрешить Лаборатории №2 привлечь проф. Л.Д. Ландау к теоретической разработке указанных выше вопросов и к участию в заседаниях лабораторного семинара.

Нач. Лаб. №2 АН СССР академик И. Курчатов»

Примечание документа: подчеркнуто Л.П. Берия.

Наконец, окончательное решение об участии Ландау в Атомном проекте было принято на заседании Технического совета Спецкомитета 11.02.1946 г., которое проходило под руководством зам. председателя совета И.В. Курчатова и на котором были приняты следующие решения [8]:

"II. Об образцах промышленной продукции (докладчик т. Харитон Ю.Б.)

Принять доклад к сведению.
Поручить группе физиков-теоретиков под общим руководством проф. Ландау Л.Д. подготовить все материалы для количественного расчета испытаний образцов промышленной продукции.

Считать необходимым создание расчетной группы, снабженной современной счетной аппаратурой, для выполнения численных расчетов, связанных с обработкой материалов теоретической группы».

Примечание автора: промышленная или заводская продукция — условное наименование атомной бомбы.

Таким образом, из приведенных выше документов видно, что настойчивые усилия И.В. Курчатова позволили привлечь Ландау к теоретическим работам по созданию первой советской атомной бомбы (АБ). А это означает, что Ландау получил соответствующий допуск к работам по АБ, уровень секретности которых был наивысшим. Поэтому утверждение Осетрова Н.А. об отсутствии допуска представляется странным. В то же время следует обратить внимание на запись о допуске (без подписи, фиолетовыми чернилами) в анкете Ландау: "В КБ-11 №... от 1.03.50 г., в остальные отказ".

Примечание автора: конкретный номер допуска здесь не приводится. Каких-либо дополнительных материалов, объясняющих причины появления указанного выше письма Осетрова Н.А., в архиве Росатома, не было найдено. Поэтому остается только гадать, кто был истинным инициатором всего этого действа.

Видимо, Осетров обсуждал с директором Лаборатории №3 Алихановым вопрос о Ландау и подготовке письма Берии. Поэтому днем раньше, 9 марта 1949 г. А.И. Алиханов направил Берия Л.П. письмо о необходимости участия Л.Д. Ландау в теоретических и расчетных работах Лаборатории №3 по промышленному тяжеловодному реактору № 7. Приводим письмо А.И. Алиханова полностью [9]:

«Глубокоуважаемый Лаврентий Павлович!

Уполномоченный Совета Министров тов. Осетров Н.А. в настоящее время настаивает на отстранении акад. Л.Д. Ландау от работы в Лаборатории №3. Это ставит меня настолько в затруднительное положение, что я вынужден обратиться к Вам.
Дело в том, что впредь до выполнения намеченной программы измерений на установке № 7 и их теоретической обработки наши сведения о специфических особенностях реакторов этого типа основываются на отрывочных и часто ненадежных экспериментальных данных и теоретических расчетах. Параметры установки №7 по необходимости существенно отличаются от параметров проектируемого промышленного агрегата. Вследствие этого измерения на опытной установке не могут быть непосредственно использованы при уточнении параметров промышленной системы, а потребуют кропотливой теоретической обработки. Эта ответственная задача выполняется и должна выполняться теоретическим и расчетным отделами лаборатории в сжатые сроки. При этом особенно важно не переоценить точность теории и производимых на ее основе вычислений, чтобы избежать неожиданностей при пуске системы.

Акад. Л.Д. Ландау в течение двух лет принимал участие во всех теоретических работах, посвященных реактору интересующего нас типа. Им была установлена возможность обобщения теории замедления нейтронов на применяемый нами замедлитель и установлены границы точности этой теории. Далее он наметил основные контуры теории решетки из рабочих блоков, которая была впоследствии развита в применении к проектируемой системе Померанчуком и Галаниным под его руководством. На данной стадии для нас особенно важна его роль при критическом разборе отдельных математических методов, разрабатываемых в теоретическом отделе для расчета агрегата №7. Исключительное умение акад. Л.Д. Ландау быстро вскрывать слабые стороны любого расчета и анализировать границы его точности и находить более строгие и точные методы расчета дает нам возможность более уверенно подходить к решению практических вопросов при проектировании.

Для выполнения первоочередных задач лаборатории, а именно: проектирование агрегата №7 и обработка результатов экспериментов на опытной установке, было бы чрезвычайно важно не прерывать в ближайшее время участие акад. Ландау в работах теоретического отдела, хотя бы ограничив круг вопросов, находящихся под его влиянием, общей теорией реакторов и вопросам теоретического анализа результатов, полученных на опытной установке.

Прошу Ваших указаний о возможности такого решения вопроса. При этом заверяю Вас, что если бы не исключительно серьезное значение, которое я придаю участию акад. Ландау в теоретических и расчетных работах в указанных направлениях, я не решился бы писать это письмо».

На письме имеется резолюция Л.П. Берия от 30 марта 1949 г. на отдельном листке, машинописью: «Тт. Первухину М.Г. (созыв), Завенягину А.П., Мешику П.Я. Прошу рассмотреть просьбу акад. Алиханова А.И. о дальнейшей работе акад. Ландау в Лаборатории № 3и принять решение».

По этому поручению заместители начальника ПГУ М.Г. Первухин и П.Я. Мешик направили Л.П. Берия письмо следующего содержания [10]:

«По Вашему поручению нами рассмотрена просьба акад. Алиханова А.И. о дальнейшей работе акад. Ландау Л.Д. в Лаборатории №3.

В связи с тем, что в настоящее время нет другой группы теоретиков, которая могла бы без задержки продолжить работы, ведущиеся в Лаборатории №3, а также имея в виду, что акад. Ландау Л.Д. ознакомлен с работами Лаборатории №3, считали бы целесообразным удовлетворить просьбу тов. Алиханова А.И.»

Просьбу А.И. Алиханова Л.П. Берия удовлетворил и Ландау продолжал работать до конца 1953 г. в должности заведующего теоретическим сектором (по совместительству) Лаборатории №3.

Аналогичный случай произошел в 1949 г. Как сообщает Г.А. Гончаров в [11]:

«В соответствии с решением об усилении режима секретности над советским Атомным проектом начальник Первого главного управления Б.Л. Ванников и его заместитель П.Я. Мешик подготовили к заседанию Специального комитета 18 апреля 1949 г. [2, с. 360] предложения, в которых был пункт следующего содержания: в связи с тем, что академик Ландау и ряд физиков-теоретиков, работающих под его руководством, в политическом отношении не заслуживают доверия, считаем целесообразным создание при лаборатории №2 группы физиков-теоретиков из числа проверенных лиц (тт. Соболев, Блохинцев, Сахаров), поручив этой группе выполнение теоретических работ, с тем, чтобы через некоторое время заменить группу Ландау полностью, отстранив ее от работы по проблеме...»

Далее Гончаров указывает, что «это предложение не было реализовано». Можно предположить, зная биографию Б.Л. Ванникова, что инициатива могла исходить только от П.Я. Мешика, который являлся ставленником Л.П. Берия, отвечая в ПГУ за кадры и режим секретности. Удивляться этой инициативе П.Я. Мешика (а сомнений в том, что он был инициатором, сам или по указке) не приходится, поскольку органы госбезопасности постоянно следили за Ландау (о чем свидетельствует "Справка КГБ на академика Л.Д. Ландау" [12]).

В приведенной выше анкете Ландау нет важных сведений о его избрании 30 ноября 1946 г. действительным членом АН СССР и наградах. Интересную ремарку относительно этого избрания сделал В.Л. Гинзбург в своей книге [13]. В примечании 7 к статье о Ландау он написал: «О спецдеятельности Л.Д. Ландау на ее первом этапе я ничего не знал, да и никогда ею не интересовался. После первого взрыва (он состоялся 29 августа 1949 г.) Л.Д. Ландау оказался в числе награжденных орденом Ленина. Таким образом, у меня сейчас нет никаких сомнений в том, что Ландау был избран 30 ноября 1946 г. академиком в результате действий И.В. Курчатова, согласовавшего этот вопрос в ЦК КПСС». В 1946 г. Ландау было присвоено звание лауреата Сталинской премии за работу "Создание теории колебаний электронной плазмы". Согласно Указу Президиума Верховного Совета СССР "О награждении орденами СССР научных, инженерно-технических работников, наиболее отличившихся при выполнении специального задания правительства" от 29.10.1949 г., Ландау был награжден орденом Ленина [14].

"Специальное задание правительства" относилось к созданию первой советской АБ и ее успешному испытанию на Семипалатинском полигоне. В соответствии с постановлением СМ СССР от 29.10.1949 г. Ландау было присвоено звание лауреата Сталинской премии 2-й степени, он был премирован в сумме 100 тыс. руб. "за разработку теории расчета КПД атомной бомбы" [15]. В соответствии с разделом XXIV постановления СМ СССР от 16.05.1950 г. по представлению научного руководителя работ академика Ландау Л.Д. были премированы 11 сотрудников его группы, участвующих в расчетных работах по первой АБ, в том числе А.С. Компанеец (15 тыс. руб.), Е.М. Лифшиц (15 тыс. руб.), Н.С. Мейман (25 тыс. руб.), И.М. Халат-ников (20 тыс. руб.) и др. [16].

31 декабря 1953 г. Ландау был удостоен звания лауреата Сталинской премии. В постановлении СМ СССР было сказано [17]:

«Отмечая, что создание водородной бомбы и новых конструкций атомных бомб является крупным успехом Советской науки и промышленности, Совет Министров Союза ССР постановляет: [...]

6. За расчетно-теоретические работы по изделию РДС-бс и РДС-5 присудить:

Сталинскую премию 1-й степени

Ландау Льву Давыдовичу, академику.
Семендяеву Константину Адольфовичу, кандидату физико-математических наук.
Тихонову Андрею Николаевичу, член-корреспонденту Академии наук СССР, — в размере по 100 тыс. руб. каждому».

Указом Президиума Верховного совета СССР от 4.01.1954 г. Л.Д.Ландау, наряду с И.Е. Таммом, А.Д. Сахаровым, Е.И. Забабахиным, А.Н. Тихоновым, А.П. Александровым и др., было присвоено звание Героя Социалистического Труда "за исключительные заслуги перед государством при выполнении специального задания Правительства" [18].

Поясним, что "из-делие РДС-бс" являлось первой отечественной водородной бомбой, а "изделие РДС-5" представляло собой атомную бомбу имплозивного типа оболочечной конструкции с использованием плутония совместно с ураном-235 [19].

Все эти высокие правительственные награды свидетельствовали о весомом вкладе Ландау в решение проблемы создания атомного и водородного оружия.

В заключение следует привести два уникальных правительственных документа, которые перечеркивают все вышеприведенные факты с допуском. 12 декабря 1952 г. два министра, среднего машиностроения В. А. Малышев, и внутренних дел С.Н. Круглов направили в ЦК КПСС Г.М. Маленкову докладную записку "об охране ведущих ученых и специалистов, выполняющих задания Министерства среднего машиностроения", выдержки из которой приводятся ниже [20]:

«Товарищу Маленкову Г.М.

В соответствии с поручением Президиума ЦК КПСС об организации охраны ведущих ученых и специалистов, выполняющих задания Министерства среднего машиностроения, докладываем.

В настоящее время МВД СССР осуществляет охрану академиков Курчатова И.В., Кикоина И.К., Александрова А.П., Арцимовича Л.А., Алиханова А.И. и Харитона Ю.Б.
Считаем необходимым охранять также академиков Сахарова А.Д., Ландау Л.Д., Бочвара А.А. и директора объекта "В" Министерства среднего машиностроения профессора Блохинцева Д.И.»

На основании этой докладной записки СМ СССР 16 декабря 1953 г. Совет Министров СССР принял постановление № 2959-1273сс, в пункте 1 которого было указано [21]:

«Совет Министров СССР постановляет:

Принять следующие предложения тт. Малышева и Круглова:

а) о возложении на Министерство внутренних дел СССР осуществления охраны академиков Сахарова А.Д., Ландау Л.Д., Бочвара А.А. и директора объекта "В" профессора Блохинцева Д.И.»

К этому документу имеется следующее примечание составителей о том, что предложения тт. Малышева и Круглова об охране ведущих ученых и специалистов были рассмотрены и утверждены на заседании Президиума ЦК КПСС (протокол № П44/18 от 16.12.1953 г.). Указанные выше документы свидетельствуют о высокой государственной значимости Ландау в Атомном проекте.

Необходимо сказать, что после ухода Ландау из Лаборатории № 3 заведующим теоретического сектора стал его ученик, выдающийся ученый-теоретик академик И.Я. Померанчук, который, кроме своих достижений в области теоретической ядерной физики, внес основополагающий вклад в прикладную науку — независимо от американских ученых участвовал в создании теории расчета гетерогенных ядерных реакторов (см., например, [22]). После того, как Ландау отошел от работ по водородной бомбе, руководителем исследований в ИФП по атомно-водородному оружию стал его ученик Исаак Маркович Халатников.

skroznik

28.10.2010, 23:16

Участие Ландау в советском атомном проекте (продолжение)

3. Особенности организации работ по Атомному проекту

Для лучшего понимания условий, в которых проходила "атомная" деятельность Ландау, приведем краткую информацию об организации работ по советскому Атомному проекту. За последние 10 лет в официальных документах и различных публикациях установилось понятие Атомный проект, основной задачей которого было создание атомной бомбы, а впоследствии водородного оружия. Считается, что Атомный проект относится к периоду существования Специального Комитета во главе с Л.П. Берией и Первого Главного управления (ПГУ) под руководством Б.Л. Ванникова с 1945 г. по 1953 г., когда было образовано Министерство среднего машиностроения (МСМ). Решения Спецкомитета и ПГУ, образованные для руководства работами по ядерному оружию, являлись обязательными для всех наркоматов (министерств) страны. К тому же эти решения в большинстве своем подкреплялись постановлениями Совета Министров СССР. С самого начала деятельности этих двух могущественных организаций страны установилась практика коллегиального обсуждения на заседаниях Спецкомитета, ПГУ и научно-технических советах принимаемых организационных и научно-технических решений, наряду со строгой персональной ответственностью. Таким же образом была организована работа Научного и Инженерно-технического советов при Спецкомитете, которые впоследствии были объединены в Научно-технический совет ПГУ и в который входили выдающиеся ученые Советского Союза. Впоследствии был организован Научный совет при Президенте АН СССР СИ. Вавилове для координации деятельности академических институтов по атомной проблеме. Научный совет Спецкомитета провел 26 заседаний до марта 1946 г., когда был организован НТС ПГУ, который в свою очередь провел 112 заседаний до 1953 г. На первом этапе председателем Научного совета Спецкомитета и НТС ПГУ был начальник ПГУ Б.Л. Ванников. Поэтому решения научных советов являлись обязательными для всех организаций, участвующих в Атомном проекте. Впоследствии НТС ПГУ руководил длительное время И.В. Курчатов. На эти заседания научных советов приглашали ведущих ученых и инженеров для докладов и сообщений по конкретной тематике, а также в качестве экспертов.

Следует заметить, что деятельность по созданию первой советской атомной бомбы (АБ) носила исключительно закрытый характер с чрезвычайными мерами по обеспечению строгого режима секретности. На заседаниях НТС ПГУ могли присутствовать только те работники, которые занимались данной конкретной работой и имели соответствующий допуск КГБ. Даже отдельные руководители ПГУ не могли участвовать в работе НТС без разрешения Б.Л. Ванникова или А.П. Завенягина и только в том случае, если они занимались данной проблемой. Одной из мер, осуществленных органами режима и направленных по их мнению на предупреждение утечки секретной информации, было использование различных условных терминов и наименований пред¬приятий. Поэтому Ландау обязан был пользоваться этими условными терминами: сооружение №1 — уран-графитовый реактор, сооружение №2 — тяжеловодный реактор, реактивный двигатель, промышленная или заводская продукция, изделие — атомная бомба и т.д. Кто их придумал, сейчас трудно сказать. Большинство документов, подготовленных Ландау лично или с его участием, имело наивысший гриф секретности: совершенно секретно/особая папка, присвоенный работам по АБ. Участвовать в работах по АБ и составлять подобные закрытые документы могли те специалисты, которые имели соответствующий допуск (другими словами, разрешение КГБ). Имел такой допуск и Ландау.

skroznik

28.10.2010, 23:19

Участие Ландау в советском атомном проекте (продолжение)

4. Научно-технический совет ПГУ и Ландау

Научно-технический Совет (НТС) ПГУ приступил к своей работе в апреле 1946 г. после выхода Постановления СМ СССР [23]. В состав НТС были включены Б.Л. Ванников (председатель), акад. И.В. Курчатов (зам. председателя), М.Г. Первухин (зам. председателя), акад. А.Ф. Иоффе, акад. В.Г. Хлопин, акад. А.И. Алиханов, акад. Н.Н. Семенов, чл.-кор. АН СССР И.К. Кикоин, чл.-кор. АН СССР Д.В. Скобельцын, проф. Ю.Б. Харитон, В.А. Малышев, А.П. Завенягин, проф. А.И. Лейпунский, Б.С. Поздняков (ученый секретарь), т.е. из 14 членов совета 10 человек являлись учеными. В 1946 г. на заседаниях НТС было обсуждено 209 различных научно-технических и организационных проблем. Рассматривались следующие вопросы:

разработка уран-графитовых и тяжеловодных реакторов,
работы по диффузионному, электромагнитному и центробежному методам разделения изотопов урана,
добыча и производство металлического урана и тория,
технологии получения плутония, тяжелой воды,
подготовка полигона для испытаний,
разработка ускорителей,
работы по ядерной физике,
проектные задания заводов,
планы и отчеты институтов.
Проблемы, связанные с разработкой АБ, обсуждались в течение 1946 г. всего лишь один раз (18.12.1946 г.) [8].

Л.Д. Ландау несколько раз участвовал в заседаниях НТС ПГУ; один раз — в качестве докладчика, а в большинстве случаев как эксперт. Приведем в хронологической последовательности информацию об этой стороне деятельности Ландау.
22 июля 1946 г. НТС ПГУ заслушал доклад директора Института химической физики (ИХФ) академика Н.Н. Семенова о мероприятиях по организации полигона и проведении испытаний [24]. В п. 2 решения этого НТС было записано:

«2. Поручить комиссии в составе член-корреспон¬дента АН т. Тамма И.Е., проф. Зельдовича Я.Б., проф. Ландау Л.Д. и проф. Левича В.Г. в декадный срок проверить представленные Институтом химической физики АН СССР теоретические расчеты, а также дать оценку исходным данным, принятым при проведении указанных расчетов по распространению взрыва и явлений, происходящих в разных его стадиях (переход энергии осколков в рентгеновские лучи, образование и охлаждение газового объема с очень высокой температурой и давлением, образование и распространение взрывной волны, распространение нейтронов и др.).

Письменное заключение представить на утверждение Научно-технического совета».

29 августа 1946 г. Ландау участвовал в заседании НТС ПГУ, на котором было заслушано «заключение экспертной комиссии т.т. Ландау Л.Д., Тамм И.Е., Левич В.Г. и Зельдович Я.Б. по теоретической части доклада академика Семенова Н.Н., признавшей правильной создан¬ную вновь теорию волны охлаждения и теорию взрыва в целом» [25].

Примечание автора: заключение И.Е. Таммом не подписано.

Впервые Ландау выступил на заседании НТС 10 февраля 1947 г. с большим докладом "Теоретические исследования в области ядерной физики" (см. ниже) [26]. На заседании выступили члены НТС И.В. Курчатов, В.А. Малышев, А.И. Алиханов, А.П. Александров, Ю.Б. Харитон, Я.Б. Зельдович, М.Г. Первухин. Во время заседаний НТС велись стенографические записи, но, к сожалению, они не сохранились, и мы не узнаем, что говорили выступавшие. НТС по докладу Ландау принял следующее решение:

«По сообщению Ландау Л.Д. в области теоретической ядерной физики в последний период времени проведен ряд расчетных исследований применительно к возникавшим практическим вопросам (содержание доклада прилагается).
На основании обсуждения доклада Ландау Л.Д. о теоретических исследованиях в области ядерной физики Научно-технический совет постановляет:

Принять к сведению сообщение т. Ландау Л.Д. о теоретических работах в области ядерных реакций.
Поручить тт. Ландау Л.Д., Зельдовичу Я.Б., Померанчуку И.Я., Тамму И.Е. разработать план теоретических исследований в области ядерных реакций на 1947 г. и представить его в 2-х недельный срок.
Поручить тт. Курчатову И.В., Алиханову А.И., Семенову Н.Н. рассмотреть указанные планы теоретических исследований и внести сводный план на утверждение Совета...»

В ПГУ был заведен порядок, по которому по результатам обсуждения на НТС руководство ПГУ в большинстве случаев подписывало специальные поручения руководителям, указанным в решении НТС. В этой связи М.Г. Первухин подписал следующее поручение [27]:

«Александрову А.П., Ландау Л.Д.

Поручение НТС (61-1)

В соответствии с решением от 10.2.1947 г. прошу Вас поручить т. Ландау Л.Д. с участием в соответствующей части т. Зельдовича Я.Б., Померанчука И.Я., Тамма И.Е. разработать план теоретических исследований в области ядерных реакций (с указанием основных исполнителей и сроков работ) и представить его в 2-х недельный срок для рассмотрения комиссии т. Курчатова И.В.»

К сожалению, план, указанный в решении НТС, разыскать в архиве Росатома не удалось, а на заседаниях НТС в течение 1947 г. он не обсуждался.

2 июня 1947 г. директор ИФП А.П. Александров и Л.Д. Ландау доложили на заседании НТС "План работ ИФП на 1947 г., в том числе в области расчетно-теоретических исследований по ядерной физике" [28]. При ознакомлении с этим планом видно, что "расчетно-теоретические исследования по ядерной физике" касались работ по АБ.

25 августа 1947 г. НТС ПГУ обсудил доклад А.И. Алиханова об исходных соображениях к техническому заданию промышленного тяжеловодного реак¬тора [29]. В решении этого НТС было указано:

«1. Считать необходимым произвести экспертизу теоретических расчетов Лаборатории № 3, положенных в основу настоящего предварительного задания.

Поручить т. Семенову Н.Н., Курчатову И.В., Лейпунскому А.И., Зельдовичу Я.Б. и Ландау Л.Д. дать заключение по расчетам задания на проектирование промыш¬ленного агрегата № 2, представленным Лабораторией № 3 т. Алихановым А.И.

Экспертизу по проверке расчетов произвести в 2-х декадный срок и соответствующее заключение представить на рассмотрение НТС».

В связи с этим решением Б.Л. Ванников подписал следующее поручение [30]:

«Семенову Н.Н., Курчатову И.В., Лейпунскому А.И.

Поручение № 89

В соответствии с решением НТС от 25.8.с.г. прошу Вас совместно с Курчатовым И.В., Лейпунским А.И. и т.т. Зельдовичем Я.Б. и Ландау Л.Д. произвести экспертизу теоретических расчетов Лаборатории №3».

11 декабря 1947 г. НТС ПГУ заслушал сообщение директора ИХФ академика Н.Н.Семенова "О плане работ Института химической физики" [31]. Н.Н.Семенов доложил Совету, что ИХФ в соответствии с имеющимися решениями ведет:

«а) исследования для КБ-11 по расчетно-теоретическим основам для проектирования изделий;
б) изучение перспективных вопросов, относящихся к действию и особенностям изделий;

[...] ... разработан предварительный расчет сферической сходящейся волны и преждевременного действия изделия».

Примечание автора: указанные Н.Н. Семеновым работы выполнялись в теоретическом секторе ИХФ под руководством Я.Б. Зельдовича до его перевода в КБ-11.

В пояснительной записке к плану работ теоретического отдела ИХФ, подписанной Н.Н. Семеновым и заведующим теоретическим отделом ИХФ чл.-кор. Я.Б. Зельдовичем было указано [31]:

«2. Отдел подробно развил теорию размножения нейтронов, каковая теория нами совместно с группой Ландау была применена к расчету кпд.

Кроме того, эти работы позволили отделу разработать теорию вероятностей преждевременного взрыва. Эти же расчеты имеют большое значение для опытов по определению критических масс и для кинетических экспериментов при малой надкритичности».

По поводу проведенных ИХФ расчетных исследований НТС принял следующее решение:

«4. Поручить проверку (экспертизу) теоретических расчетов Института химической физики по прежде¬временному действию изделий т. Ландау Л.Д., Соболеву С.Л., Харитону Ю.Б. и Курчатову И.В.»

На основании этого решения НТС Б.Л. Ванников подписал следующее поручение [32]:

«Семенову Н.Н.

Поручение № 100(c)

[•••]

б) организовать составление экспертизы (т. Ландау Л.Д., т. Соболев, т. Харитон Ю.Б., Курчатов И.В.) по проверке расчетов преждевременного действия, выполненного в ИХФ».

В своем письме от 30.06.1947 г. И.В. Сталину директор ИХФ академик Н.Н. Семенов формулировал идею противоатомной защиты за счет использования нейтронов, которые будут образовываться в делящемся веществе АБ вследствие воздействия протонов ускорителя, который находится на поверхности Земли [33]. Н.Н.Семенов приводит такие данные: «...согласно весьма достоверным подсчетам, протоны с энергией 1 миллиард вольт могут в виде направленного пучка распространяться в воздухе на 3 км, а с энергией 2,7 миллиард вольт — на расстояние 10 км. Попадая в тело бомбы, протоны очень большой энергии, несомненно, будут выбивать нейтроны из ядер и при достаточной интенсивности потока ликвидируют возможность взрыва». Это предложение несколько раз обсуждалось на НТС ПГУ. Эта тема представляет отдельный интерес для современных исследователей, здесь мы приведем информацию, касающуюся только участия Ландау в экспертизе.

13 января 1948 г. НТС ПГУ при рассмотрении предложения Н.Н. Семенова о противоатомной защите поручил ученому секретарю НТС Б.С. Позднякову, академикам А.И. Алиханову и Л.Д. Ландау рассмотреть его и подготовить соответствующее заключение [34].

26 января 1948 г. НТС ПГУ при обсуждении указанного заключения принял следующие решения [35]:

«п. 3. Принять к сведению, что во исполнение поручения НТС от 13.01.1948 г. комиссия (т.т. Б.С. Поздняков, А.И. Алиханов, Л.Д. Ландау) подготовила расширенное заключение по предложению Н.Н. Семенова об использовании ускорителей для защиты от действия изделий.

Поручить М.Г. Первухину, И.В. Курчатову, Малышеву В.А., Завенягину А.П., Харитону Ю.Б., Н.Н. Семенову, Александрову А. С. в 3-х дневный срок подробно рассмотреть представленное расширенное заключение по предложению Семенова Н.Н.»

29 января 1948 г. Ландау был приглашен на заседание НТС для повторного рассмотрения предложения академика Н.Н. Семенова "об использовании ускорителей для защиты от действия изделий" (атомных бомб) [36]. Представляет интерес список приглашенных на это заседание. Кроме членов НТС (Первухин, Курчатов, Алиханов, Завенягин, Поздняков), присутствовали зам. начальника ПГУ А.С. Александров, Л.Д. Ландау (единственный из приглашенных ученых), уполномоченный СМ А.Н. Бабкин, сотрудник НТС ПГУ И.И. Соколов. НТС принял следующие решения:

« [...] Детально ознакомившись с представленным заключением, заслушав замечания т. Семенова Н.Н., пояснения т.т. А.И. Алиханова, Л.Д. Ландау и Б.С. Позднякова и соображения тт. И.В. Курчатова, Завенягина А.П., Александрова А.С, Первухина М.Г. Научно-технический совет постановляет:

1. В основном одобрить рассмотренное заключение по предложению т. Н.Н. Семенова от 30 июня 1947 г. об использовании ускорителей для защиты от действия изделий».

В заключении Б.С. Позднякова, А.И. Алиханова и Л.Д. Ландау "По предложению академика Семенова Н.Н. (об использовании ускорителей для защиты от действия изделий)" было указано [37]:

«1. По поручению Научно-Технического Совета от 13-го января 1948 г., Комиссия — т. Поздняков Б.С, т. Алиханов А.И. и т. Ландау Л.Д. ознакомились с имеющимися материалами по предложению академика Семенова Н.Н. об использовании ускорителей для защиты от изделий и составила для Научно-Технического Совета настоящее, расширенное заключение по указанному вопросу.

2. В качестве исходных данных, характеризующих предложение т. Семенова Н.Н., были использованы /просмотрены т. Ландау Л.Д./ материалы, указанные т. Семеновым Н.Н. /список прилагается/.

Эти документы являются выполненными в Институте приближенными теоретическими расчетами по определению необходимой мощности ускорителя, по эффекту взаимодействия с веществом, по изменению эффекта взрыва и выяснению некоторых других вопросов».

Полностью это заключение здесь не приводится из-за его большого объема (29 с), а с его основными идеями можно познакомиться в заключении НТС [38].

5 апреля 1948 г. Ландау участвовал в заседании НТС ПГУ, на котором рассматривался проект промышленного реактора с тяжелой водой, предложенный Лабораторией №3 АН СССР, и на котором обсуждалось экспертное заключение комиссии в составе Н.Н. Семенова, И.В. Курчатова, Л.Д. Ландау, Я.Б. Зельдовича по проекту этого реактора [39].

В начале января 1951 г. И.В. Курчатов обратился к начальнику ПГУ Б.Л. Ванникову с просьбой разрешить привлечение для работ по термоядерному реактору группы специалистов, среди которых был назван Л.Д. Ландау [40]. Ответ Б.Л. Ванникова был получен 20.01.1951 г., в котором давалось разрешение на участие в этих работах: Л.А. Арцимовича, Л.Д. Ландау, Д.И. Блохинцева, И.Я. Померанчука, Б.И. Давыдова, A.M. Андрианова, В.А. Явлинского, СМ. Осовца, В.И. Векслера, СЮ. Лукьянова [41].

23 июля 1951 г. состоялось представительное совещание под председательством И.В. Курчатова по рассмотрению итогов и основных направлений научно-исследовательских работ на установке "М" (фазотроне) филиала ЛИП АН СССР (впоследствии филиал был преобразован в Гидротехническую лабораторию, затем в Объединенный институт ядерных исследований — ОИЯИ) [42]. В совещании приняли участие Ю.Б. Харитон, Я.Б. Зельдович, И.Е. Тамм, Л.Д. Ландау, А.Д. Сахаров, Д.В. Скобельцын, Л.А. Арцимович, Д.И. Блохинцев, М.Г. Мещеряков и др. Из протокола совещания: «Выступившие на совещании с замечаниями и предложениями И.Е. Тамм, Д.В. Скобельцын, Л.Д. Ландау, Л.А. Арцимович, А.Д. Сахаров положительно оценили работу, выполненную на установке за 1,5 года, и поддержали основные направления научно-исследовательских работ, включенные в план 2-го полугодия 1951 г.»

5 мая 1952 г. состоялось заседание НТС ПГУ, на котором обсуждался отчет директора филиала ЛИП АН СССР М.Г. Мещерякова о результатах работ и плане дальнейших работ на установке М (фазотроне) [43]. С заключениями по отчету выступили Д.И. Блохинцев, М.А. Марков, Л.Д. Ландау, И.Я. Померанчук, Н.А. Добротин, В.И. Векслер.

Представляет интерес заключение Ландау, с которым он выступил на НТС и которое приводится здесь полностью [43, (к исх. 1026ссоп 24.11.51 г.)]:

«Заключение по отчету о научно-исследовательских работах, выполненных на установке "М".

Отчет излагает результаты работ, произведенных за срок примерно в полтора года. Прежде всего, необходимо отметить большой объем произведенной научно-исследовательской работы. Работы велись одновременно в ряде различных направлений, и в каждом из них получено значительное количество новых, представляющих значительный научный интерес результатов.

1. Исследования с искусственными мезонами

Особый интерес в этой области представляют следующие полученные результаты.

Отсутствие заметного количества новых частиц, более тяжелых, чем я-мезона до масс порядка 600. Этот результат особенно интересен в связи с тем, что установка "М" производит наиболее энергичные искусственно ускоренные частицы.

Произведена оценка сечения рождения нейтральных мезонов протонами с энергией 490 Мев, которое оказалось в несколько десятков раз больше, чем наблюдаемое ранее для энергии 340 Мев. Представляло бы большой интерес дальнейшее развитие этих экспериментов как в направлении их уточнения, так и в отношении перехода от углеродной к водородной мишени.
Исследование ядерного взаимодействия быстрых отрицательных я-мезонов. Здесь авторы продлили изучение процессов взаимодействия в неисследованном ранее интервале энергий и показали, что эффективное сечение ядерного взаимодействия не зависит от энергии я-мезона, при этом авторы указывают на то, что энергия я-мезона уносится в основном нейтральными частицами. Это обстоятельство не было отмечено до сих пор в литературе.

2. Исследования с нейтронами больших энергий.

Прежде всего, необходимо отметить исследования по рассеянию протонами нейтронов с энергией 380 Мев /максимальная ранее достигнутая энергия составляла 260 Мев/. Эти исследования показали независимость рассеяния от энергии в интервале 260-880 Мев /в отличие от интервала 90-260 Мэв/ и изотропность рассеяния в значительном интервале углов. Представляло для нас очень большой интерес развитие этого направления работ в смысле исследования рассеяния протонов 490 Мэв на протонах, а также нейтронов на дейтеронах /что дало бы возможность исследовать рассеяние нейтронов на нейтронах/ и протонов 490 Мэв на дейтронах /что позволило бы измерить рассеяние нейтронов на протонах при еще больших энергиях/. Кроме того, исследование рассеяния протонов и нейтронов на дейтронах дало бы возможность получить дополнительные сведения о ядерных силах.

Авторами произведены систематические измерения ядерных сечений для нейтронов с энергией 380 Мэв. Таким образом, известные ранее результаты продлены на существенно новый интервал энергии. При этом оказалось, что эффективные сечения перестают зависеть от энергий.

Произведены подробные исследования взаимодействия быстрых нейтронов с тяжелыми ядрами. Авторам удалось разделить "испарившиеся" нейтроны от вторичных нейтронов больших энергий. Изучена связь количества образующихся нейтронов с массой ядра и энергией первичных нейтронов. Вообще, надо отметить, что авторам удалось создать довольно ясную картину явлений, происходящих при столкновениях нейтронов с ядрами, в противоположность несколько сумбурному положению, царящему в литературе.

Произведены систематические измерения деления быстрыми нейтронами как для тяжелых ядер, так и для ядер среднего атомного веса.

3. Исследования ядерных расщеплений, производимых быстрыми частицами.

Произведено большое количество исследований процессов столкновений ядер с быстрыми протонами, дейтеронами и а-частицами. Следует здесь отметить наблюдение авторами интересного явления одновременного вылета двух протонов под малыми углами друг к другу.

4. Радиохимические исследования ядерных реакций, протекающих при высоких энергиях.

Здесь надо отметить большой объем и систематичность проведенных исследований.

5. Теоретические работы.

Произведено значительное количество мезонно-теоретических расчетов, зачастую опередивших аналогичные работы в зарубежной литературе. Хотелось бы отметить идею И.Я. Померанчука о возможности полу¬чения ряда результатов без конкретных предположений о том или ином мезонном взаимодействии.

А.Б. Мигдал впервые обратил внимание на роль резонанса в различных процессах, в которых участвуют два нуклона. Это дало возможность разъяснить существенные свойства спектра я-мезонов, образующихся при столкновении нуклонов.

И.Я. Померанчук произвел подробный анализ столкновений нуклонов с дейтеронами и показал, что измерения в области малых углов рассеяния могут дать ценные сведения о ядерных силах.

В этом перечислении указываются лишь работы, представляющиеся мне наиболее интересными. Нет никакого сомнения, что эти работы представляют значительный вклад в ядерную физику и Гидротехническая лаборатория АН СССР стала сложившимся научным центром, способным решить крупные научные задачи.

Переходя к вопросу о направлении дальнейших работ, я считаю, что важнейшей задачей является изучение процессов элементарных взаимодействий, т.е. процессов, происходящих с нейтронами и наиболее легкими ядрами — водорода и дейтерия, в частности, процессов столкновения я-мезонов с протонами и дейтеронами.

Далее я хотел бы отметить, что в виду сложности области работы, стоящей перед установкой "М", следовало бы всемерно привлекать к работе на этой установке как наших крупных физиков, в особенности эксперимен¬таторов, так и воспитывать на этой установке талантливую молодежь.

Академик Ландау
24.11.51 г.»

Примечание автора: Мев, Мэв, дейтероны — так в тексте заключения.

Приведенное здесь заключение Ландау свидетельствует об истинном его интересе к экспериментальным результатам, полученным на ускорителе ГТЛ, и важным следствиям для теории, которые он отметил. Материалы совещания у И.В.Курчатова 23.07. и НТС 5.08.1951 г. сами по себе представляют большой интерес для истории физики и целесообразно подготовить их для публикации.

Таким образом, из сказанного видно, что Ландау привлекался для обсуждения различных сложных проблем в качестве высококвалифицированного эксперта. Следует заметить, что в начальный период Атомного проекта, в течение 1946 г. проблемы, связанные с разработкой АБ, мало обсуждались на НТС ПГУ. Видимо, поэтому в конце 1946 г. И.В. Курчатов обратился к начальнику ПГУ Б.Л. Ванникову со следующим предложением [44]:

«Считая необходимым на данном этапе развития работ обеспечить быстрейшее развитие эксперимента и теории в области реакций на быстрых нейтронах применительно к процессам в "реактивном двигателе", просим Вашего разрешения на организацию постоянно действующего семинара при Институте химической физики под председательством академика Н.Н. Семенова, где подвергались бы обсуждению работы в указанном направлении, проводимые сотрудниками лабораторий №2, 3, Института химической физики и Института математики Академии наук в следующем составе...».

В состав семинара И.В. Курчатов предлагал включить, кроме специалистов из Лаборатории № 2, ИХФ, ИФП, также сотрудников Лаборатории №3: «Ландау, Померанчука, Алиханова, Лейпунского А.И.»

Примечание автора: А.И. Лейпунский некоторое время находился в штатах Лаборатории №3.

На этом письме имелась следующая резолюция Б.Л. Ванникова от 12.12.1946 г.: «Считаю нецелесообразным так широко обсуждать вопросы лаборатории. С этим согласились т. Курчатов, т. Первухин, т. Завенягин». Понимая важность коллегиального обсуждения "бомбовых" вопросов специалистами, И.В. Курчатов, с учетом этой позиции Ванникова, спустя полгода внес предложение об организации специального научного совета в Лаборатории № 2. 19 июня 1947 г. СМ СССР принял решение "об организации при Лаборатории №2 АН СССР Научно-технического совета для обсуждения научно-технических вопросов, связанных с разработкой конструкции РД и с исследованием работы отдельных узлов этих конструкций" под председательством И.В. Курчатова, получивший название сначала "НТС по вопросам КБ-11", а впоследствии НТС № 2 [45].

Примечание автора: РД сокращение термина реактивный двигатель — условное наименование атомной бомбы.

В первоначальный состав этого НТС Ландау не был включен, хотя уже в конце 1946 г. он был привлечен к работам по атомной бомбе согласно решению НТС ПГУ [8]. Несмотря на образование "НТС по вопросам КБ-11", И.В. Курчатов настойчиво "пробивал" вопрос об организации научного семинара, что ему в конечном итоге удалось. В п. 8 постановления правительства от 10.06.1948 г. было указано [46]:

«8. Для увязки расчетных и теоретических работ и контроля за выполнением заданий, предусмотренных настоящим Постановлением, организовать при Лаборатории № 2 АН СССР закрытый семинар в составе:

Академик Ландау
Академик Петровский
Академик Соболев
Академик Фок
Чл.-корр. Зельдович
Чл.-корр. Тамм
Чл.-корр. Тихонов
Чл.-корр. Харитон
профессор, доктор Щелкин.
Возложить руководство семинаром на академика Соболева».

Лишь спустя полтора года, 26 февраля 1950 г. согласно постановлению правительства № 827-303 Л.Д. Ландау вместе с И.Е. Таммом, А.Д. Сахаровым, Г.Н. Флеровым и др. был введен в состав "НТС по вопросам КБ-11" [47]. Заседания этого НТС проходили главным образом в КБ-11, куда Ландау не приглашался, поэтому он только формально числился в этом совете.

И.В. Курчатов хорошо понимал ценность Л.Д. Ландау, как выдающегося ученого. Поэтому он пригласил его к себе в институт для чтения лекций. В этой связи Курчатов обратился к В.А. Малышеву с письмом следующего содержания [48]:

«Товарищу Малышеву В.А.

Согласно договоренности, направляю Вам про¬грамму курса лекций по основным вопросам теории атомных ядер, которые будут прочитаны академиком ЛАНДАУ Л.Д.

Лекции будут читаться в клубе ЛИП АН СССР раз в две недели по вторникам, с декабря 1953 г. по март 1954 г.

Лекции предназначаются для научных сотрудников ЛИП АН СССР, работающих в области ядерной физики.

На лекции будут приглашены также физики из других физических институтов, а именно: из Физического Инсти¬тута, Института Физических Проблем, Теплотехниче¬ской Лаборатории, Гидротехнической Лаборатории, Института Химической Физики, НИФИ-2.
Первая лекция состоится во вторник 15 декабря 1953 года в 10 час. утра.

ПРИЛОЖЕНИЕ: По тексту (несекретно) на I листе.

Академики. Курчатов
2 декабря 1953 года

Программа лекции о теории атомных сил

I. Ядерные силы.

Основы общей теории рассеяния.
Классификация ядерных сил.
Квадрупольный момент дейтрона.
Взаимодействия при малых энергиях.
Изотопическая инвариантность.
Рассеяние при больших энергиях.
Насыщение ядерных сил.

II. Структура атомных ядер.

Самосогласованное поле.
Схема связи частиц.
Вычисление магнитных моментов.
Изотопический спин ядер.
Квадрупольные моменты ядер.
Периодическая система легких ядер.
Магические числа.
Несферические ядра и их особенности.
Возбужденные состояния ядер.
Подобные состояния изобаров.
Ядра с весом 5.
Ротационные уровни ядер.
III. Ядерные реакции.

Промежуточные ядра.
Статистическая теория ядер.
Дифракционная теория рассеяния
Реакция с участием дейтронов.
Ядерный фотоэффект.
Корреляции протонов и нейтронов.
IV. ПИ-мезоны.

Общая теория элементарных частиц.
Основные характеристики пи-мезонов.
Изотопический спин пи-мезонов.
Распад я-ноль мезона.
Мезонные взаимодействия и возникающие трудности.
Особенности рождения пи-мезонов.
Рассеяние пи-мезонов нуклонами.
Магнитные моменты нуклонов.
Многократное рождение пи-мезонов».

Подписано И.В. Курчатов, мб.5380.

skroznik

28.10.2010, 23:21

Участие Ландау в советском атомном проекте (продолжение)

5. Первые прикладные работы

Приведем информацию о первой научной работе Ландау, имеющей непосредственное отношение к технологии производства тяжелой воды. Известно, что на начальной стадии работ в Лаборатории №2 наряду с уран-графитовыми реакторами разрабатывались тяжеловодные реакторы. Однако для осуществления последних требовалось значительное количество тяжелой воды, производство которой в СССР не было налажено. Поэтому в плане Лаборатории №2 на 2-е полугодие 1943 г. была предусмотрена разработка под руководством профессора М.О. Корнфельда технологии и установок для получения тяжелой воды с содержанием дейтерия до 90-98 %, с проведением соответствующих теоретических работ. Одна из таких работ сотрудников Лаборатории № 2 М.О. Корнфельда и Д.М. Самойлович была посвящена разделению изотопов методом ректификации. Причем этим методом можно было в принципе разделять и изотопы тяжелых элементов (была надежда разделить изотопы урана). Они выпустили отчет "Разделение изотопов ректификацией", в котором, в первую очередь, был рассчитан коэффициент разделения ректификационных колонн, зависящий от величины упругости пара разделяемых изотопов [49]. Авторы указали в отчете: "Как показывают теоретические исследования Герцфельда и Теллера, упругости паров изотопов несколько отличны. Ландау по нашей просьбе расширил результаты указанных авторов и получил простую и изящную формулу, связывающую {\Delta}Р/Р с массой изотопов и свойствами жидкости". К отчету приложена работа Л.Д. Ландау "Давление паров изотопов" [50].

Авторы отчета [49] отмечают: "Как показывает формула Ландау, коэффициент разделения чрезвычайно резко уменьшается при увеличении атомного веса". И.В. Курчатов так характеризует этот вывод относительно разделения изотопов урана: "Применение метода ректификационных колонн осложняется в данный момент тем обстоятельством, что не известно ни одного соединения урана, которое при комнатной или более низких температурах находилось в жидком состоянии" [51]. Тем не менее можно считать, что Ландау прямым образом способствовал реализации метода ректификации жидкого водорода для получения тяжелой воды (см., например, письмо ПГУ Л.П. Берия от 18.06.1946 г. и постановление СМ СССР № 2225-913сс "О строительстве опытной установки № 474 на Горловском азотно-туковом заводе Министерства химической промышленности" с использованием установок по ректификации жидкого водорода) [52].

Следует отметить, что Ландау, несмотря на свою исключительную занятость и увлеченность теоретическими проблемами физики, в середине 1946 г. подготовил научно-популярную статью "Атомная энергия", о которой сейчас мало кто помнит, а молодое поколение ее не знает [53]. В публикациях о Ландау, а также перечне его трудов, просмотренных автором, эта статья не упоминается. Поэтому она приводится в Приложении 2 как свидетельство его характерной черты просветителя и одновременно несомненного интереса Ландау к проблемам использования атомной энергии.

Интересна история оформления разрешения на ее открытое опубликование как один из примеров взаимоотношений аппарата ПГУ с учеными тех времен, которые, кстати сказать, не отличаются от современных. Как указано в письме Б.Л. Ванникова секретарю Спецкомитета В.А. Махневу от 17.06.1946 г. [54]:

«Статья Л.Д. Ландау рассматривалась профессором Левичем В.Г.

Профессор Левич В.Г. считает целесообразным из статьи изъять следующие места, сообщение которых выходит за рамки официальной американской информации (книги Смита):

Масса бомбы — стр. 146.
Замечания о характере сближения частей бомбы — стр. 147.
Количество U-235 в американской бомбе —стр. 147.
Обсуждение возможностей цепной реакции в легких элементах — стр. 151-152.
Произведенные сокращения не изменят существенно общий характер статьи и могут быть проведены без всякого для нее ущерба».

Примечание составителей к документу [53]: «Верстка статьи Л.Д. Ландау при выявлении не обнаружена. Однако предпринятый поиск позволил установить, что версия статьи, из которой в соответствии с замечаниями экспертизы был изъят ряд данных, была издана в 1946 г. на правах рукописи Комитетом по радиофикации и радиовещанию при СМ СССР... После подписания к печати 12 октября 1946 г. тираж статьи (560 экз.) был отпечатан в типографии издательства Главсевморпути (г. Москва)».

skroznik

28.10.2010, 23:21

Участие Ландау в советском атомном проекте (продолжение)

6. Принципиально важный вклад Ландау в теорию ядерных реакторов

После организации 1.12.1945 г. Лаборатории №3 (первый директор академик А.И. Алиханов) разработка тяжеловодных реакторов была передана из Лаборатории №2 в Лабораторию №3. Академик А.И. Алиханов как научный руководитель тяжеловодного направления хорошо понимал значение и важность физических расчетов реакторов. Поэтому неслучайно, что Алиханов пригласил Ландау руководить теоретическим сектором лаборатории, главной задачей которой являлась на первом этапе разработка теории и методов расчета тяжеловодных реакторов. К разработке методов расчета гетерогенных ядерных реакторов Ландау приступил в Лаборатории №3 совместно с И.Я. Померанчуком. О состоянии и достижениях в теории ядерных реакторов Ландау рассказал на заседании HTC ПГУ 10 февраля 1947 г., на котором он выступил с сообщением "Состояние ядерной физики", выдержка из которого в части, относящейся к ядерным реакторам, приводится ниже [26]. Напомним, что Ландау пользовался следующими условными терминами: промышленный ресурс — атомная энергия, сооружение №1 — уран-графитовый реактор, сооружение №2 — тяжеловодный реактор, А-9 — природный уран, А-93 — уран-233, А-95 — уран-235, А-98 — уран-238, Б-9 — торий, "цемент" — графитовая кладка, Z-продукт — плутоний.

«Состояние ядерной физики

Объем расчетных работ, проведение которых требуется для успешного разрешения проблемы использования промышленных ресурсов, чрезвычайно велик.

Эти работы проводятся при наличии специфических трудностей, важнейшими из которых являются:

отсутствие ряда экспериментальных констант и
необходимость проводить расчеты дальше, чем это делается в теоретической физике, где в большинстве случаев достаточно установления общей закономерности. Отсутствие значительного числа необходимых экспериментальных данных и невозможность их получения в течение ближайшего времени вынуждает теоретиков заботиться о наиболее полном и всестороннем использовании имеющихся данных.
Все расчетные работы, связанные с использованием промышленных ресурсов, можно разбить на 4 относительно независимых группы:

теория сооружения № 1;
теория сооружения № 2;
теория процессов, происходящих непосредственно при взрыве;
разбор явлений, возникающих в результате взрыва.
Кроме того, имеется еще большая группа вопросов, связанных с теорией различных методов разделения. Эти вопросы не будут, однако, освещены в настоящем докладе, поскольку я ими не занимался.

Остановимся, прежде всего, на вопросах теории сооружений №1.

В сооружении № 1 происходит комбинация ряда сложных явлений. Быстрые нейтроны, вылетающие из ядер А-95 в процессе деления, могут либо вызывать процесс деления в других ядрах А-9, либо, чаще всего, терять энергию и замедляться в результате соударений с ядрами замедлителя. В процессе замедления быстрых нейтронов, когда энергия снижается от нескольких миллионов до нескольких электронвольт, происходит их резонансное поглощение ядрами изотопа А-9.

Особенно интенсивно резонансное поглощение про¬исходит в области энергий нейтронов около 5 вольт по причинам, которые будут пояснены несколько дальше.

С точки зрения развития цепной реакции в котле резонансное поглощение является весьма вредным и снижение его представляет одну из основных задач, возникающих при практическом осуществлении сооружений №1.

При замедлении нейтронов до еще более низких энергий — порядка тепловой энергии атомов кристаллической решетки (около 1/40 эл. вольт) — нейтроны поглощаются, что полезно для развития основной реакции в ядрах А-95 и бесполезно в ядрах А-95 "цемента" и всевозможных вредных примесей в материале реактора. Конструктивно реактор состоит из ряда стержней из А-9 и распределенного между ними твердого замедлителя и представляет существенно негомогенную систему.

Однако ряд свойств реального реактора может быть выяснен из рассмотрения упрощенного т.н. гомогенного реактора, в котором основное вещество считается равномерно распределенным по всему объему замедлителя.

Теория резонансного поглощения в гомогенном реакторе была развита, главным образом, И.Я. Померанчуком. Померанчук вывел закон, описывающий влияние отдельных уровней А-98 на резонансный захват нейтронов. Оказалось, что вероятность резонансного поглощения пропорциональна http://s42.radikal.ru/i097/1007/30/03fd7634d9bb.jpg (http://www.radikal.ru) энергия i-го уровня и суммирование ведется по всем уровням.

Из написанного выражения ясно, что наибольшую роль в резонансном захвате играет первый, самый низкий уровень, для которого Е имеет наименьшее значение. Поскольку, однако, отдельные члены суммы уменьшаются с ростом E_{i} сравнительно медленно, верхние уровни также вносят существенную долю в величину резонансного поглощения.

В конкретном случае А-98 расстояние от первого уровня с энергией 5 эл.-вольт до нуля энергии ближе, чем расстояние его до следующего уровня. Благодаря этому роль первого уровня в резонансном поглощении относительно велика. Однако для полного определения резонансного поглощения необходимо знание всех нижних уровней А-98. Измерение влияния отдельных уровней на резонансное поглощение с помощью ядерных экспериментов обычного типа весьма сложно и может быть гораздо проще и надежнее проведено на самом котле.

Процесс поглощения медленных (тепловых) нейтронов с энергией порядка тепловой энергии кристаллической решетки весьма сложен. На поглощение тепловых нейтронов влияет химическая связь между атомами в кристалле, движение атомов в кристаллической решетке и т.п. сложные факторы.

По сообщению американского теоретика Вигнера, опубликованному в открытой печати — Journ. Appl. Physics, Nov. 46, в Металлургической лаборатории (Чикаго) делались попытки теоретического анализа поглощения тепловых нейтронов, не давшие, однако, положительных результатов.

Ввиду сложности и запутанности явлений, мы считаем необходимым определить величины, характеризующие поглощение тепловых нейтронов из опытов, также проведенных непосредственно на реакторах.

Основной задачей теории котла является расчет реального реактора, проведенный на основе экспериментально определенных на самом реакторе характеристик блоков и замедлителя. Одной из важных задач теории реактора является задача об оптимальном расположении стержней.

Мною был предложен метод расчета реактора, в котором свойства стержней характеризуются двумя параметрами, значения которых для данного стержня должно быть взято из опыта. Один из этих параметров характеризует свойства стержня по отношению к поглощению резонансных нейтронов, другой — по отношению к поглощению тепловых нейтронов.

Удалось найти зависимость коэффициента размножения системы от этих параметров и, тем самым, решить задачу об оптимальном расположении стержней.

Для определения распределения нейтронов в сооружении № 1 и изоляции, а также его критического размера, необходимо решить сложное интегральное уравнение. А.Б. Мигдалом был, однако, предложен значительно более простой способ расчета, в котором гетерогенный характер реактора используется для упрощения уравнений. Это позволило полностью рассчитать поток нейтронов в сооружении с изоляцией, а также критический размер и все остальные параметры сооружения. Зная поле нейтронов внутри сооружения, можно легко рассчитать поглощение их в регулирующих стержнях. При этом можно считать, что кадмий поглощает все попадающие в него тепловые нейтроны.

При расчете поглощения нейтронов в регулирующих стержнях возникает трудность, связанная с невозможностью применения уравнения диффузии, поскольку размеры стержня сравнимы с пробегом нейтронов.

Эта проблема была решена Ландау и Померанчуком, которые показали, что ошибка, возникающая при ис-пользовании уравнения диффузии, невелика и зависит от http://s45.radikal.ru/i107/1007/16/6b2c856d43a1.jpg (http://www.radikal.ru) размер стержня.

Резюмируя положение в целом, можно сказать, что в настоящее время разработаны методы для эффективного решения всех задач, относящихся к теории сооружения №1.

Теория сооружений №2 обладает существенным отличием от теории сооружения № 1. Это отличие связано с тем, что потеря энергии при столкновении нейтронов с ядрами D не может считаться малой, как это делается в случае с С. (Примечание автора статьи: С — графит) Ландау и Померанчук предложили, однако, прием, позволяющий свести задачу о замедлении нейтронов в дейтерии к диффузионному уравнению. Это позволило перенести с небольшими коррективами теорию сооружения №1 на случай сооружения №2.

Переходя к перспективным вопросам, следует подчеркнуть следующие основные задачи:

Проблему регенерации;
Проблему теплового взрыва;
Исследования в области ядерной физики, связанные с излучением новых частиц и поисками новых основных реакций.
В обычных реакторах рабочее вещество используется крайне неэффективно. Происходит это вследствие того, что количество Z-продукта, возникающего в результате реакции, оказывается меньше, чем затрата исходного полезного вещества А-95.
Принципиально возможно, однако, не только полное использование А-95, но и даже использование всего продукта А-9.
Поэтому проблема регенерации, т.е. полного использования всего вещества А-9 является одной из основных проблем, стоящими перед исследователями.

В связи с этим, большой интерес представляют реакторы, предназначенные для переработки Б-9 в А-93, поскольку, возможно, проблема регенерации для таких реакторов может быть легче разрешена». (Примечание автора: продолжение доклада по АБ см. раздел 7.)

В архивах Росатома и ГНЦ РФ ИТЭФ не найдено каких-либо других отчетов или документов о работах Ландау по теории ядерных реакторов1. Поэтому возможно, что это сообщение на НТС ПГУ является единственным свидетельством вклада Ландау в разработку теоретических основ расчета гетерогенных ядерных реакторов. Видно, что Ландау совместно с Померанчуком нашли решение по основным, наиболее важным и принципиальным вопросам теории расчета гетерогенных реакторов. Этот вывод следует также из "Экспертного заключения по расчетам Лаборатории № 3 АН СССР на проектирование промышленного агрегата", подготовленного комиссией в составе Н.Н. Семенова, И.В. Курчатова, Л.Д. Ландау и Я.Б. Зельдовича, назначенной НТС, и доложенного на заседании НТС 5 апреля 1948 г. [39]. Сопоставляя сообщение Ландау от 10.02.47 г. и это экспертное заключение, видно влияние Ландау на содержание последнего, так как по сравнению с другими членами комиссии он был больше всего осведомлен о физических проблемах тяжеловодных реакторов. В этой связи приведем заключение четырех академиков полностью:

«Экспертное заключение по расчетам Лаборатории № 3 АН СССР на проектирование промышленного агрегата.
Разработанные в лаборатории № 3 проекты физических и технических реакторов с тяжелой водой основываются на теории реакторов, развитой теоретическим отделом Лаборатории №3 (Померанчук, Галанин, Берестецкий). Теплотехнические вопросы разработаны Петровым. При создании теории авторы находились в трудном положении, так как до сих пор мы не располагаем тем полным набором сведений о применяемых веществах, которые (сведения) необходимы для последовательного развития строгой теории. В частности, мы до сих пор не располагаем точными сведениями о расположении и свойствах всех резонансных уровней поглощения урана 238, о пороге деления урана 238 и спектре первичных нейтронов деления, о неупругом рассеянии нейтронов ураном.

(Как указано в справке А.И. Ахиезера и И.Я. Померанчука, приведенной в [107] на с. 547, Л.Д. Ландау являлся соавтором
нескольких отчетов по теории ядерных реакторов:

Л.Д. Ландау, И.Я. Померанчук "Теория замедления нейтронов в неводородных замедлителях" 1946 г. Отчет о работе находится в
Лаб. 2 и Лаб. №3.
Л.Д. Ландау, И.Я. Померанчук, А.Б. Мигдал "Теория решеток" 1946г. Отчет о работе находится в Лаб. 2 и Лаб. №3.
Л.Д. Ландау, И.Я. Померанчук, А.Д. Галанин "Большие блоки" 1947г. Отчет о работе находится в Лаб. 2 и Лаб. №3.)

Поэтому в ряде случаев величины, входящие в расчеты, не выражались в функциях ядерных констант, а были найдены из экспериментальных данных по реакторам. За отсутствием достаточного количества тяжелой воды лаборатория до сих пор не могла осуществить свои опыты; пользование экспериментальными данными других исследователей затрудняет объективную оценку точности данных. Расчет котлов на чистой тяжелой воде при различных диаметрах урановых стержней и различных расстояниях между ними требует теоретического определения величины \phi — вероятности захвата ураном нейтронов со скоростями, отвечающими резонансам или величины (1 - \phi) (вероятности тепловым нейтронам не быть захваченными ураном стержней).

При вычислении (1 — \phi) авторы пользуются формулой

http://s005.radikal.ru/i209/1007/fa/bc94fc9348a2.jpg (http://www.radikal.ru)

— основной формулой теории блоков, которая была дана Гуревичем И.И. и Померанчуком И.Я. 2-3 года назад. В этой формуле \rho есть радиус уранового стержня, а \sigma площадь сечения тяжелой воды, приходящаяся на один стержень и, наконец, В постоянная, которая может быть представлена как произведение двух множителей а и b, один из которых зависит от замедлителя, а второй зависит лишь от свойств урана. Формула справедлива начиная с такого радиуса стержня, при котором в середине резонансной линии имеет место полная "чернота" стержня, т.е. практически все нейтроны резонансной энергии, попадающие на стержень, поглощаются им. Это предположение при выбранных размерах стержней заведомо хорошо выполняется для главного резонансного уровня около 5 вольт, а также, вероятно, выполняется и для всех резонансов, лежащих ниже 200 вольт. Если бы наоборот, стержни слабо поглощали резонансные нейтроны, что может иметь место для высоких резонансов, то вместо \rho^{3/2} стояло бы \rho^{2} (величина, пропорциональная полной массе урана) и при пересчете от толстых стержней к тонким система оказывалась бы лучше (в отношении http://i074.radikal.ru/1007/d0/ea9c705b065a.jpg (http://www.radikal.ru), чем вычисленная.

Более существенно другое обстоятельство. Дело в том, что приведенная формула для \phi верна лишь при http://i061.radikal.ru/1007/98/9d6305085e6e.jpg (http://www.radikal.ru) (длины свободного пробега рассеяния в D_{2}0), что не выполняется на практике.

Существует, однако, другой предельный случай (тоже не реальный) http://s004.radikal.ru/i208/1007/8d/f5dec9cffdbb.jpg (http://www.radikal.ru) когда вычисления могут быть проведены. Авторы проделали расчет, используя строгую теорию альбедо (Halpern и др., Phys. Rev. 1938).

В этом предельном случае для цилиндрических стержней

http://s005.radikal.ru/i212/1007/68/ac9fa56035d7.jpg (http://www.radikal.ru)

Сопоставление этих двух решений для малых http://s51.radikal.ru/i132/1007/37/47c2ce18cef3.jpg (http://www.radikal.ru) и больших http://s51.radikal.ru/i132/1007/37/47c2ce18cef3.jpg (http://www.radikal.ru) показывает, что в промежутке между ними решение для реальных значений http://s51.radikal.ru/i132/1007/37/47c2ce18cef3.jpg (http://www.radikal.ru) не может заметно отличаться от вычисленного по первой формуле. По-видимому, нет основания для критики расчета в этой части.

Далее необходимо было определить постоянную В; для этого была использована одна пара данных, дающих для известной системы 1) значение коэффициента размножения, т.е. произведение http://s48.radikal.ru/i122/1007/e8/88082358c01f.jpg (http://www.radikal.ru) в бесконечной системе и 2) величину, характеризующую пространственное распределение нейтронов — так называемый лапласиан
http://s13.radikal.ru/i186/1007/7f/b182b83db81c.jpg (http://www.radikal.ru) длина замедления, a L — диффузионная длина медленных нейтронов, зависящая от поглощения урана.

Считая известным ..., можно из указанных двух величин найти значение http://s55.radikal.ru/i147/1007/ea/84ccce07ba5f.jpg (http://www.radikal.ru) в отдельности http://s61.radikal.ru/i172/1007/97/0aa8298a1297.jpg (http://www.radikal.ru) при этом, однако, остается неизвестным, каким образом экспериментально было получено используемое значение http://i065.radikal.ru/1007/2c/cceb0ce2272c.jpg (http://www.radikal.ru).

При расчетах констант предполагалось, что в исходных опытах уран и тяжелая вода были абсолютно чистыми, тогда как при расчетах котла вводились поправки; с учетом чистоты тяжелой воды и урана, отвечающей нашим техническим условиям.

Авторами была предпринята также другая попытка удостовериться в правильности полученных значений: для этого Курчатов дал авторам одно значение \phi, измеренное в уран-графитовой решетке. Как было указано, В = аb, где а зависит от среды и может быть найдено как для тяжелой воды, так и для графита, тогда как b — константа одного урана. Вычисления из данных, указанных выше и из данных Курчатова, привели к практически полному совпадению (точность 5 %), что до известной степени подтверждает правильность полученного авторами значения В. Все же данных слишком мало для полной уверенности в правильности значения В.

Кроме того, нужно отметить, что указанные выше опытные данные как по тяжелой воде, также по графиту относятся к стержням диаметром 20-30 мм и прямых экспериментальных доказательств правильности рас¬чета для тонких стержней до сих пор нет. Весьма желательно прямое определение \phi в системе D_{2}O с тонкими стержнями.

Вторая теоретическая задача сводилась к определению в, т.е. к вопросу о поглощении нейтронов ураном, погруженным в тяжелую воду.
Как указывают авторы, если бы отношение сечения захвата к сечению рассеяния было мало, т.е. стержни были бы далеки от черных по отношению к тепловым нейтронам, то диффузионное уравнение, которое используется при расчете, было бы совершенно точным. Но это не так, поскольку сечение захвата того же порядка, что и сечение рассеяния, так что вблизи поверхности стержня возникает градиент концентрации нейтронов, а при таком градиенте применение диффузионного уравнения взамен интегрального дает ошибку.

Братья Файнберг в лаборатории №2 оценили эту ошибку для плоского и сферического случая в простейших предположениях о монохроматических нейтронах. Расхождение не превышает 10% в (1 - \Theta), т.е. не больше 1 % в величине \Theta.

В действительности, однако, уточнение расчета связано не только с большими математическими трудностями, но и с нерешенными физическими вопросами, так как вблизи стержня нейтроны распределены по энергии, притом не по максвелловскому закону, и в точную теорию войдет обмен энергии тепловых нейтронов с тяжелой водой. Поэтому более точный расчет, чем это сделали авторы, вряд ли возможен.

В дальнейшем желательно выяснить знак погрешности, возникающей при пользовании диффузионным уравнением, что, вероятно, можно сделать без больших затруднений.

Авторы не учитывают при вычислении коэффициента размножения деления урана-238 быстрыми первичными нейтронами. Хотя эффект этот, по-видимому, и не велик, но он заслуживает внимания, потому что при таком процессе не расходуется уран-235.

Подробно рассмотрена авторами роль оболочки котла. В этой части работы решетка уран — тяжелая вода рассматривается как однородная и описывается диффузионным уравнением с усредненными по общему объему константами. Вносимая при этом погрешность, по-видимому, весьма мала. Дальнейший расчет, строго говоря, требует рассмотрения нейтронов всех промежуточных энергий. Авторы, однако, пользуются упрощенным двухгрупповым методом, т.е. системой двух дифференциальных уравнений, описывающих замедление быстрых нейтронов до тепловых и диффузию тепловых нейтронов. В действительности, каждый быстрый нейтрон с вероятностью, равной единице, превращается в тепловой после определенного — довольно большого — числа столкновений с замедлителем. Упрощенное двухгрупповое рассмотрение соответствует предположе¬нию, будто быстрый нейтрон может превратиться в тепловой при каждом (одном) столкновении, однако соответственно с малой вероятностью. По-видимому, такое упрощение не вносит большой ошибки в том случае, когда длина диффузии нейтронов в оболочке достаточно велика в сравнении с длиной замедления, что имеет место в практическом случае. Все же желательно уточнение и определение погрешности метода.

Расчет для котлов с тяжелой водой и трубками, охлаждаемыми простой водой, также решается рассмотрением уравнения диффузии в четырех средах — U, А1, Н_{2}0, D_{2}0.

При этом учитывается влияние А1 и Н_{2}О, связанное с поглощением тепловых нейтронов. Не учитывается дополнительное замедление резонансных нейтронов легкой водой, действующей сильнее, чем D_{2}0. Учет этого обстоятельства несколько улучшил бы показатели котлов рассматриваемого типа по сравнению с расчетом.

В части теплотехнических расчетов лаборатория поставила перед собой задачу спроектировать реактор так, чтобы температура металла в середине стержней не превышала 450° С, а температура на поверхности не превышала 90 °С.

В случае, когда лимитирует внутренняя теплопроводность стержней (при толстых стержнях) производительность зависит от первого условия — от температуры металла в середине. В связи с этим желательно выяснить экспериментально (например, электропрогревом стержней) поведение металла при достижении в середине температуры выше 600° С. В случае тонких стержней лимитирует теплоотдача с поверхности и желательно повышение допустимой температуры поверхности.

В проекте температура поверхности выбрана так, чтобы теплоотдача происходила без кипения. При исследовании теплопередачи (о которой будет сказано ниже) нужно выяснить средний объем паровой фазы при режиме кипения на поверхности для того, чтобы судить о возможности (с точки зрения регулирования цепной ядерной реакции) усиления теплопередачи при кипении.

Однако и при данном задании теплотехнические расчеты явно недостаточны, недостоверны — отчасти потому, что недостает исходных данных.

В случае продольного обтекания данные различных исследователей расходятся в 1,5 раза. В случае поперечного обтекания данных по теплоотдаче жидкости нет; строгий теоретический расчет невозможен; применяемый пересчет с данных по газу ненадежен. Совершенно необходимы прямые опыты в условиях, близких к условиям в реакторе. Неясно, какова максимальная возможная скорость воды. Пределы, до которых можно повышать скорость и напор воды в варианте поперечного обтекания, зависят от прочности кожуха и перегородок; для их выяснения необходимо эскизное проектирование с расчетом наиболее выгодных конструкций большой прочности с малым количеством алюминия (применение рамных конструкций и т.п.). Неясно, будет ли кавитация лимитировать повышение скорости.

В поперечном варианте, вероятно, удастся форсировать теплообмен сильнее, чем это предполагают авторы, однако для этого потребуется постановка дополнительных опытов. Без дополнительных опытов и эскизного проектирования нельзя также с определенностью сказать, какой вариант (продольное или поперечное обтекание) является более выгодным.

При выборе толщины стержней авторы рассматривают возможную степень использования изотопа 235 ("глубина выработки") и суточную продукцию плутония на тонну тяжелой воды как более дефицитного продукта.

Глубина выработки для тонких стержней меньше, зато суточная продукция для тонких стержней больше.

К тому же увеличение скорости потока и теплоотдачи с поверхности, в случае толстых стержней (толще 20 мм), не увеличит суточную продукцию, а в случае тонких стержней заметно повысит продукцию.

По данным авторов при температуре в середине 460 -500°С, на поверхности 70-90°, скорости воды 6,5 м/сек стержни 20 мм дадут выработку 18% и продукцию 53 грамма/сутки (мощность 70 мегаватт). Стержни 10 мм дадут выработку 9 % и продукцию 200 грамм/ сутки (мощность ~ 200 мегаватт) с возможностью дальнейшей форсировки продукции. Лаборатория № 3 выбрала диаметр 20 мм. По нашему мнению вопрос о тонких стержнях должен быть тщательно проанализирован.

Отметим, что при выбранном диаметре извлечение плутония с соответствующим перерывом процесса происходит каждые 14 дней. При тонких стержнях придется извлекать еще чаще. Поэтому, с одной стороны, необходимо конструктивно проработать методику выгрузки, связанную с охлаждением стержней, греющихся радиоактивностью осколков. С другой стороны, снова встает вопрос возможности облегчения технических условий на плутоний, позволяющих делать извлечение реже, при условии последующей очистки плутония от изотопа.

Выводы:

1. За отсутствием достаточного количества тяжелой воды лаборатория не имела возможности произвести нужные опыты и вынуждена была ограничиться теоретической разработкой вопроса.

Проделана большая и ценная теоретическая работа, в результате которой получены правильные представления о зависимости ядерных характеристик дейтериевых котлов от параметров решетки (диаметр и шаг стержней).

2. При количественных расчетах пришлось сделать ряд упрощающих предположений, причем вносимая ими ошибка не может быть оценена, хотя, по-видимому, и невелика. Во всех случаях желательно выяснение знака ошибки от отдельных упрощений.

3. Численное значение константы в законе для \phi определено из очень ограниченного известного (чужого) экспериментального материала.
Желательно прямое экспериментальное определение \phi в системе U—D_{2}O на малом числе блоков, например, определением \beta активности урана в кадмированных блоках при действии внешнего источника нейтронов.

4. Не учтено деление урана-238 первичными (быстрыми) нейтронами. Вопрос этот должен быть решен лабораторией №2.

5. Расчеты теплопередачи, особенно в условиях попе-речного потока, ненадежны и принципиально не могут быть уточнены теоретически. Необходимо спешно поставить соответствующие опыты, а также опыты и расчеты, выясняющие возможность форсирования потока, что может увеличить суточную продукцию плутония на тонких стержнях.

Необходимо исследовать поведение урана при температуре в центре выше принятой, теплоотдачу и плотность воды при кипении на поверхности.

6. Необходимо еще раз подробно рассмотреть вопрос о выборе диаметра стержней в проекте, поскольку тонкие стержни (тоньше 20 мм) при меньшей глубине выработки позволяют, по крайней мере, принципиально повысить суточную продукцию.

7. При форсировании процесса заметно увеличивается роль простоев, связанных с выгрузкой урана и извлечением плутония. Поэтому для котлов с тяжелой водой можно особенно сильно увеличить продукцию, если пойти на большее содержание элемента 240 с последующей электромагнитной очисткой».

http://s06.radikal.ru/i179/1007/89/c4dbecd60afe.jpg (http://www.radikal.ru)

К этому заключению имеется следующее "Дополнение к экспертному заключению о проекте котла с тяжелой водой Лаборатории №3 АН СССР".

Комиссия предлагает дополнительно включить в выводы:

1) Добавить к п. 3 после слов «экспериментального материала» — «Однако проверка значения константы из экспоненциальных опытов А-9 — графитового блока является сильным подтверждением правильности найденного выше значения.

2) В п. 5 последнее предложение начать вместо слова "необходимо" "Желательно для дальнейшей форсировки".

3) Прибавить к выводам еще 2 пункта:

8. Упомянутые в п.п. 1, 2, 3 и 4 расчеты считать достаточными для проектирования, т.к. неточности расчета невелики и, по-видимому, будут перекрыты возможностями регулировки. Необходимые уточнения удастся ввести в проект после опытов с Ф.к.

4) Вопрос о выборе наивыгоднейшего размера стержней определяется решением вопроса о выгрузке и конструировании его оформления.

Подпись Н. Семенов».

Примечание автора: Указанное дополнение было направлено в НТС ПГУ Б.С. Позднякову с исх. № 768оп от 29.12.47 г.; находится в протоколе № 115 НТС. Ф.к. — физический котел.

При ознакомлении с этим заключением достаточно четко видно влияние Ландау на его содержание, в первую очередь, благодаря тем тонкостям физики и теплотехники тяжеловодных реакторов, которые отмечены в тексте. Нельзя исключать и того, что текст готовил кто-либо из сотрудников Лаборатории №3, например, И.Я. Померанчук, а, кроме того, сам Ландау мог обсуждать его с А.И. Алихановым. Но это только вероятное предположение, прямых доказательств не имеется.

Рассмотрев указанное заключение НТС на своем заседании 5.04.1948 г., принял следующее решение [39]:

«В соответствии с поручением Научно-Техническо-го Совета (протокол № 89) комиссия в составе т. Семенова Н.Н., Курчатова И.В., Ландау Л.Д., Зельдовича Я.Б. произвела экспертизу теоретических расчетов, выполненных в Лаборатории №3 и положенных в основу проектного задания промышленного агрегата с про¬дуктом 180 (заключение комиссии прилагается).

По заключению комиссии т. Семенова Н.Н. теоретические расчеты Лаборатории №3 АН СССР на проектирование промышленного агрегата достаточно точны и больших погрешностей не имеют.

Принятые в расчетах допущения не существенны и могут быть перекрыты за счет системы регулирования агрегата.

Комиссия считает необходимым произвести на опытном агрегате дополнительно ряд экспериментальных работ по уточнению теплотехнических расчетов, т.к. экспериментальных данных по этим вопросам недостаточно и расчеты в этой части недостаточно надежны.

Заслушав сообщение т. Семенова Н.Н., Научно-Технический Совет постановил:

1. Принять к сведению заключение комиссии т. Семенова Н.Н. и поручить т. Алиханову А.И., учесть замечания экспертной комиссии в процессе разработки проекта промышленного агрегата.

2. Поручить т. Алиханову А.И. учесть в программе экспериментальных работ на опытном агрегате замечания и выводы экспертной комиссии в части экспериментов, необходимых для проектирования промышленного агрегата, а также в соответствии с планом работ Лаборатории №3 ускорить проведение экспериментов по определению \phi [...]».

В начале 1947 г. Ландау приступил к работам по изучению процессов, происходящих при взрыве АБ и определению КПД, и уже не мог уделять время для теории ядерных реакторов.

skroznik

28.10.2010, 23:22

Участие Ландау в советском атомном проекте (продолжение)

7. Участие в расчетном обосновании первой советской атомной бомбы

Как следует из архивных документов, работа по созданию первой советской атомной бомбы была строго регламентирована решениями правительства, Спецкомитета и ПГУ. До середины 1946 г. вся работа была сосредоточена в Лаборатории №2. Для выполнения исследований по АБ в Лаборатории №2 9 апреля 1946 г. было организовано Конструкторское бюро №11 [55], которое впоследствии превратилось в самостоятельный научный центр. Уже через 3 месяца, согласно постановлению от 21.06.1946 г. КБ-11 получило следующее поручение [56]:

«1. Обязать Конструкторское бюро № 11 (тт. Харитона, Зернова):

а) создать под научным руководством Лаборатории №2 АН СССР (акад. Курчатова) "Реактивный двигатель С" (сокращенно "РДС") в двух вариантах — с применением тяжелого топлива (вариант С-1) и с применением легкого топлива (вариант С-2)».
Примечание составителей к документу: тяжелое топливо — плутоний, легкое топливо — уран-235.

КБ-11 было поручено предъявить на государственные испытания по одному образцу отработанных РДС по варианту С-1 к 1 января 1948 г., по варианту С-2 — к 1 июня 1948 г. (впоследствии эти сроки были перенесены). В постановлении СМ [57] было дано поручение Специальному сектору Института химической физики (ИХФ) АН СССР о выполнении «теоретических и расчетных работ по заданию Лаборатории №2». Как видно из постановления, были даны нереальные сроки создания РДС — надо было за полтора года выполнить исключительно сложную работу.

30 ноября 1946 г. согласно постановлению СМ СССР № 2557-1069сс "О плане работ Института физических проблем Академии Наук СССР и мерах помощи институту" институт получил первое правительственное поручение по АБ [57]. Кстати сказать, этим же постановлением (п. 2) предусматривался перевод «из Ленинградского физико-технического института Академии Наук СССР в Институт физических проблем Академии Наук лаборатории чл.-кор. Академии Наук СССР т. Александрова А.П. (со всем персоналом, оборудованием и материалами)».

В пункте 1в) постановления указывалось: «Считать первоочередными следующие работы: [...]

в) теоретические исследования процессов развития ядерной реакции в критической массе (работа проводится с участием Лаборатории №2 и Института химической физики Академии Наук СССР)».

Утвержденный правительством план научно-исследовательских работ ИФП по закрытой тематике на 1946 г. и 1-е полугодие 1947 г. предусматривал основные этапы работы [57], приведенные в табл. 3.

Следует отметить также, что в утвержденном плане ИФП (по открытой тематике) было предусмотрено изучение свойств вещества при сверхнизких температурах; руководителями являлись два профессора: А.И. Шальников и Л.Д. Ландау.
2 июня 1947 г. на заседании НТС ПГУ были заслушаны сообщения директора ИФП А.П.Александрова и заведующего теоретическим сектором ИФП Л.Д. Ландау о "Плане работ ИФП на 1947 г., в том числе в области расчетно-теоретических исследований по ядерной физике" (эти исследования по ядерной физике относились, как видно из прилагаемого плана, к атомной бомбе) [28].

НТС ПГУ принял следующие решения:

«По сообщению т. Александрова А.П. и т. Ландау Л.Д. (материалы т. Ландау Л.Д. прилагаются) планом расчетно-теоретической группы Института Физических проблем совместно с теоретическими отделами Института Химической Физики и Лаборатории №2 предусматривается проведение следующих расчетных теоретических работ:

http://s42.radikal.ru/i095/1007/6c/9dd65d350fb8t.jpg (http://radikal.ru/F/s42.radikal.ru/i095/1007/6c/9dd65d350fb8.jpg.html)

а) Вычисление величины полного выделения энергии и к.п.д. в зависимости от различных факторов, в особенности от размеров, начальной плотности и толщины изоляции.

В связи с этим разработка методики расчета, установление теоретического уравнения состояния вещества, выяснение теплопроводности вещества в зависимости от температур и плотности, зависимости коэффициента размножения нейтронов, при делении ядер от плотности.

б) Выяснение возможности теплового эффекта легких элементов с разработкой общих методов подхода к проблеме и методов расчета.

На основании обсуждения доклада т. Александрова А.П. по сводному плану работ на 1947 год и сообщения т. Ландау Л.Д. по плану расчетно-теоретических работ в соответствии с поручением Совета от 10.2.1947 г. Научно-Технический Совет постановил:

1. Утвердить по предложению т. Александрова А.П. представленный им сводный план экспериментальных и расчетно-теоретических работ по ИФП, включив в представленный план работ дополнительно разработку мето¬дов измерения коэффициентов расширения Z-продукта и разработку соответствующей аппаратуры (план работ ИФП прилагается). [...]

4. Отметить, что доложенный т. Ландау Л.Д. план теоретических исследований в области реакций не охватывает вопросов, поставленных Научно-Техническим Советом (поручение т. Ландау Л.Д., т. Зельдовичу Я.Б., т. Померанчуку И.Я., т. Тамму И.Е.).

5. Подтвердить принятое Научно-Техническим Сове¬том 10.02.47 г. решение о разработке перспективного плана теоретических исследований в области ядерных реакций и поручить Комиссии в составе: т. Курчатов И.В. (председатель), т.т. Алиханов А.И., Семенов Н.Н., т. Харитон Ю.Б., Лейпунский А.И., Кикоин И.К., Ландау Л.Д. и Зельдович Я.Б. в месячный срок разработать и обсудить указанный план и представить свои предложения на рассмотрение Совета».

К протоколу НТС приложен План работ ИФП по АБ на 1947 г., который приводится ниже:

«План работы ИФП АН СССР на 1947 г. (по закрытой тематике).

Проблема: вычисление величины полного выделения энергии и кпд в зависимости от различных факторов, в особенности от размеров, начальной плотности вещества и толщины изоляции.

Руководитель академик Ландау Л.Д., исполнители: Лифшиц Е.М., Халатников И.М., вычислительное бюро Меймана Н.С. в сотрудничестве с теоретическими отделами Института Химической физики и Лаборатории № 3 АН СССР».

Кроме того, здесь можно познакомиться с рукописными тезисами Л.Д. Ландау "О плане отдела теоретической физики Института Физических проблем", с которыми он выступил на заседании НТС (рукопись, мб. Т-1089ОП от 2.06.1947 г.), а именно:

«1. Основные явления при работе реактивного двигателя

а) размножение нейтронов
б) излучения
в) расширение.

2. Методика приближенного расчета КПД.

3. Тематический и календарный план работ отдела (план прилагается).

4. Общее состояние спецработ по теоретической физике и согласованность планов работ отдельных институтов.

5. Основные проблемы ядерной физики

а) основные трудности теории ядра
б) недостаточность экспериментальных сведений».

Подписано Л. Ландау (рукопись, написано его собственной рукой). Это, пожалуй, единственный документ, написанный Ландау лично и хранящийся в архиве Росатома.

В "Плане специальных научно-исследовательских работ на 1948 год", утвержденном постановлением СМ СССР 6 апреля 1948 г. ИФП было поручено выполнить в течение 1-2 кв. 1948 г. [58]:

«18. Расчеты КПД шара с бесконечной оболочкой». Научные руководители чл.-кор. А.П. Александров и академик Л.Д. Ландау, исполнители И.М. Халатников и Е.М. Лифшиц».

Расчетное изучение процессов, происходящих при взрыве АБ, является очень сложной, и в то же время интересной задачей для любого физика-теоретика. Ландау дал следующую характеристику явлениям при взрыве АБ в своем сообщении на заседании НТС 10.02.1947 г. [26]:

«[...] Процессы, происходящие при взрыве, весьма сложны и запутаны.
В настоящее время проведена большая подготовительная работа и намечены вехи основного расчета коэффициента полезного действия взрыва, т.е. зависимость выхода энергии от степени надкритичности, достигаемой при сближении частей агрегата.

Отсутствие ряда экспериментальных данных — например, угловой зависимости рассеяния нейтронов ядрами А-9 не позволяет провести количественный расчет.

Поэтому и здесь, так же как и в теории сооружений №1 и №2, приходится вводить в расчет характерные макроскопические постоянные — эффективное сечение рассеяния нейтронов \sigma_{эфф} и характерное время г, определяющее скорость размножения нейтронов в веществе. Хотя расчеты, основанные на введении эффективных величин, не могут быть особенно точны, практический опыт показал, что вносимая этим ошибка достаточно мала.

Поэтому, если аэфф и г определены из лабораторных экспериментов достаточно точно, есть все основания полагать, что и теоретические расчеты, основанные на использовании этих величин, будут достаточно надежными.

Теория эффекта взрыва была развита Я. Зельдовичем и его группой. Теория ударной волны основана на пред¬ложенном мною методе расчета. В этом методе используется свойство автомодельности сферической ударной волны, имеющее место до тех пор, пока давление в волне значительно превышает атмосферное давление.

Зельдовичем было также показано, что отличительной особенностью атомного взрыва является то, что в этом случае значительная часть этой энергии переходит в излучение. На основе этого представления Зельдовичем была развита теория волны охлаждения. [...]

Вопрос о возможности возникновения теплового взрыва и его распространения был подвергнут предвари¬тельному теоретическому анализу Зельдовичем и Харитоном.

Они обратили внимание на то, что при ядерных реакциях энергия переходит в основном не в тепловую энергию движения ядер и электронов, но в излучение.

Поэтому нагревание вещества за счет ядерной реакции оказывается сравнительно небольшим. Например, из 200 MV, выделяющихся при делении, на нагревание вещества идет лишь 18 KV, а остальная энергия превращается в лучистую энергию.

Это обстоятельство весьма затрудняет осуществление теплового взрыва. (Примечание автора статьи: тепловой взрыв — ядерный взрыв.)

Существует, однако, обстоятельство, делающее тепловой взрыв принципиально возможным. Именно, оказалось, что переход ядерной энергии в излучение совершается не мгновенно, а требует некоторого промежутка времени. Если скорость реакции будет больше, чем скорость превращения энергии в излучение, то тепловой взрыв может произойти раньше, чем заметная часть энергии успеет высветиться.

В настоящее время известна, по-видимому, одна реакция, когда этот процесс может быть возможным — реакция _______________. (Примечание автора статьи: не указано.)

Зельдовичем и др. были проведены ориентировочные расчеты этой реакции, однако полной уверенности в ее осуществимости пока нет.

Для получения ее необходимо провести сложные и трудоемкие расчеты.

Одной из основных задач современной физики является изучение новых частиц и частиц с весьма большими энергиями и вызываемых ими реакций.
Помимо огромного принципиального интереса, в результате этих работ могут быть найдены новые пути для получения более эффективных реакций основного типа.

В частности, пока у нас не работают еще мощные ускорители. Следует всемерно расширять работы в области космических лучей, где получены ценные результаты — Алихановым и Алиханьяном открыты новые частицы с массой значительно большей электронной, которые, по-видимому, весьма активно взаимодействуют с атомными ядрами.

В заключение доклада я хотел бы остановиться на одном организационном вопросе.

В ходе работ приходится проводить сложные и трудоемкие численные расчеты.

Для выполнения таких работ организовано пока лишь одно расчетное бюро под руководством Семендяева, которое, однако, чрезвычайно перегружено.

Организация второго расчетного бюро недопустимо затянулась, хотя мне удалось полностью укомплектовать личный персонал бюро.

Существование расчетных бюро является необходимой предпосылкой для быстрого проведения работ».

5 июня 1948 г. состоялось заседание Спецкомитета, на котором обсуждались два важных вопроса:

«1. О дополнении плана работ КБ-11 (т. Харитон)
и
2. О дополнительных заданиях по плану специальных научно-исследовательских работ на 1948 г. (тт. Первухин, Вавилов, Тихонов, Петровский, Берия)» [59].

На заседание Спецкомитета были приглашены академики СИ. Вавилов, С.Л. Соболев, Л.Д. Ландау, А.П. Виноградов, И.Г. Петровский, члены-корреспонденты АН СССР Ю.Б. Харитон, А.П. Александров, А.Н. Тихонов, Я.Б. Зельдович, д-р физ.-мат. наук К.И. Щелкин. Впервые за все время существования Спецкомитета на этом заседании присутствовал Ландау, что было, с одной стороны, удивительным событием в отношении Ландау, с другой — разумным решением.

Несмотря на отсутствие работ в плане ИФП на 1949 г. решением начальника ПГУ Б.Л. Ванникова Ландау было поручено провести экспертизу теоретических расчетов КБ-11. 9 июня 1949 г. в КБ-11 состоялось совещание с участием Б.Л. Ванникова, И.В. Курчатова, Ю.Б. Харитона и др. "по вопросам РДС-2, РДС-3, РДС-4 и РДС-5" [60]. Среди других были приняты следующие решения, касающиеся Ландау:

По РДС-2:

«1. Направить на экспертизу теоретиче¬ский расчет — акад. Ландау, акад. Соболеву и т. Тамму».

[•••]

По РДС-3:

«Теоретический расчет направить на экспертизу акад. Ландау, акад. Соболеву».

О решениях, принятых на совещании в КБ-11, включая поручения об экспертизе теоретических расчетов академиками, Ванников и Курчатов доложили в специальной докладной записке Берия от 15 июня 1949 г. [61].

На основании решений Спецкомитета от 5 июня 10.06.1948 г. были выпущены два постановления СМ СССР № 1989-773сс/оп [62] и № 1990-774сс/оп [46]. В постановлении № 1989-773сс/оп было указано:

«1. обязать КБ-11 (тт. Харитона и Зернова):

а) произвести до 1 января 1949 г. теоретическую и экспериментальную проверку данных о возможности осуществления следующих конструкций "РДС": РДС-3, РДС-4, РДС-5 и до 1 июня 1949 г. РДС-6; [...]

в) разработать до 1 января 1949 г. на основе имеющихся предварительных данных эскизный проект РДС-6;

г) произвести с участием Института физических проблем (академика Ландау) расчеты и сравнение эффективности пяти возможных конструкций РДС в следующие сроки: по РДС-1 и РДС-2 — к 1 ноября 1948 г., по РДС-3 к 1 января 1949 г., по РДС-5 — к 1 мая 1949 г. и по РДС-5 —к 1 июня 1949 г.
Заключение, выводы и предложения представить в СК по мере выполнения работ».

Указанные выше поручения были уточнены и конкретизированы в постановлении № 1990-774сс/оп, выдержки из которого приводятся ниже [46]:

«2. Обязать Институт физических проблем АН СССР (тт. Александрова и Ландау) произвести вычисление КПД для различных систем РДС по данным, получае¬мым от лаборатории № 2 (тт. Харитона и Зельдовича) в следующие сроки:

а) для РДС-1 и РДС-2 — к 1 ноября 1948 г.;
б) для РДС-3 — к 1 января 1949 г.;
в) для РДС-5 — к 1 мая 1949 г.;
г) для РДС-5 — к 1 июня 1949 г. [...]

4. Обязать Институт геофизики (тт. Шмидта и Тихонова) обеспечить производство расчетных работ по заданиям Института физических проблем АН СССР (тт. Александрова и Ландау), для чего организовать Бюро математических расчетов в количестве до 30 человек. Возложить руководство Бюро математических расчетов на член-корреспондента АН СССР Тихонова».

Этим же постановлением была установлена премия руководителям теоретических и расчетных работ по 100 тыс. руб. каждому, коллективу сотрудников 200 и 300 тыс. руб. соответственно; а двум будущим академикам А.Д. Сахарову и А.А. Самарскому выделено по одной комнате.
Оценку работ группы Ландау по расчету КПД АБ можно узнать при ознакомлении с решением «совещания по вопросам КБ-11 с участием Б.Л. Ванникова и И.В. Курчатова в период их пребывания на объекте с 23 по 28 декабря 1948 г. [63]». В разделе 9 этого решения было указано:

«IX. Вопросы КПД

Разработана и изложена приближенная методика расчета КПД изделий. Методика позволяет выяснить влияние различных характеристик конструкции на КПД. Абсолютные же значения КПД могут несколько отличаться от расчетных.

Уточнение абсолютных значений КПД будет произведено в ближайшее время, после окончания работ т. Ландау, разрабатывающего уточненные основы расчета КПД.

Решение

Поручить т. Соболеву С.Л. совместно с т. Зельдови¬чем Я.Б. проверить состояние работ т. Ландау и до¬ложить результаты проверки и намечаемые сроки окончания работ т. Ванникову Б.Л.»

В разделе «X. Вопросы комбинированного варианта» указывалось:

«2. Проведены предварительные расчеты КПД, дав¬шие несколько меньшие значения, чем для РДС-1, но при этом следует иметь в виду, что этот вариант может обеспечить более эффективное использование наличных количеств Z и А-95. Уточнение расчетов будет произведено в I квартале 1949 г.»

Показательным, с точки зрения характеристики проделанной работы группы Ландау по АБ, является письмо Ю.Б. Харитона Б.Л. Ванникову о премировании участников работы по созданию АБ от 3 марта 1949 г., в пункте 4 которого было сказано следующее [64]:

«Постановлением Совета Министров СССР № 1990-774сс от 10 июня 1948 г. предусмотрено выполнение теоретических и расчетных работ по конструкциям РДС и премирование физиков-теоретиков и математиков за своевременное выполнение этих работ. [...]
п. 4. Развита теория расчета КПД и проведены расчеты КПД для РДС-1, РДС-2, РДС-3. В этих расчетах рассматривается: размножение нейтронов, выделение энергии, превращение ее в излучение и диффузия излучения, расширение активного вещества, движение и обжатие оболочки.
Ввиду большой сложности задачи математические расчеты проделаны приближенно. Расчеты обсуждены и одобрены на семинаре акад. Соболева. Намечена работа по математическому уточнению решения (группа Тихонова).
На основе расчетов ориентировочно определены ожидаемые КПД. РДС-1 — (...), РДС-2 около (...), РДС-3 — промежуточное значение между РДС-1 и РДС-2 в зави¬симости от соотношения между Z и А-95. Выяснена зависимость КПД от конструктивных факторов.
Расчеты КПД проведены группой Ландау в основном вместе с математиками математического бюро Меймана (Институт физических проблем).
Задание на расчеты и конструктивные выводы — группа Зельдовича (КБ-11).
Результаты работы содержатся в отчетах ИФП №№ 12 от 13.09., 13 от 28.10., 13а от 19.11., № 14 от 19.11., 15, 16, 17 от 28.12. и в отчете КБ-11 № 17/в от 20.8.48 г.
Осталось провести расчеты вариантов РДС-4 и 5, в связи с чем будет проведено исследование различных факторов на КПД (группа Ландау); намечено также математическое уточнение решения (группа Тихонова).
В связи с изложенным прошу премировать:
группу Зельдовича (лаборатории Франк-Каменецкого и Забабахина КБ-11, Компанейца — ИХФ) — [...]
группу Ландау (включая бюро Меймана) ИФП — 50 % полной суммы, т.е. руководителю 50 тыс. руб. и сотрудникам 100 тыс. руб.» [...].

Директор ИФП А.П. Александров мог не знать об этом письме Ю.Б. Харитона, поскольку 19 марта 1949 г. он обратился к М.Г. Первухину со следующей просьбой о сроках выполнения работ по теории КПД АБ [65]:

«Согласно Постановлению Совета Министров СССР № 1989-773сс/оп от 10.06.1948 г. на Институт физических проблем возложены теоретические работы и вычисления КПД в виде отдельных частных задач, перечисленных в решении правительства. Эти задания выполнялись и сдавались своевременно.

В настоящее время Ю.Б. Харитон предложил институту вместо расчета конкретных случаев дать полное решение проблемы КПД в зависимости от ряда факто¬ров. Это совершенно меняет объем и теоретических, и вычислительных работ и может быть выполнено в новые сроки, которые определяются пропускной способностью вычислительного бюро.

Прошу Вас поставить перед Советом Министров СССР вопрос о том, чтобы в связи с изменением задания определить новый срок его выполнения к 1 июля 1949 г. взамен срока, обозначенного в решении правительства по частным случаям, 1 июня 1949 г.»

Спустя месяц после указанного письма А.П. Александров в отчете о выполнении плана научных работ ИФП за 1948 г. и плане работ на 1949 г. на заседании НТС ПГУ 25 апреля 1949 г. указывал [66]:

«По теоретическим работам выполнялись расчеты коэффициента полезного действия объекта по плану, согласованному с Ю.Б. Харитоном, и в соответствии с решением Правительства. Все теоретические работы, а также расчеты были выполнены в соответствии с планом.
Все отчеты переданы Ю.Б. Харитону (отчеты за № 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, отчет № 11 с дополнениями, отчеты № 12, 13, 13а, 14, 15, 16, 17 с дополнением).

Руководитель темы Л.Д. Ландау, зав. вычислительным] бюро Н.С. Мейман».

В "Кратком докладе о состоянии работ КБ-11 на 15 апреля 1949 г.", подписанном Ю.Б. Харитоном и К.И. Щелкиным, о работах группы Ландау сказано следующее [67]:

«На 15 апреля выполнены следующие работы:

1. Построена общая теория изделия (руководитель член-корреспондент АН СССР т. Зельдович Я.Б.), вклю¬чающая в себя следующие разделы:

а) теория сходящейся детонационной волны во взрывчатых веществах;
б) теория сходящихся ударных волн в металлах;
в) теория сжимаемости металлов при давлениях в несколько миллионов атмосфер;
г) теория коэффициента полезного действия РДС-1 (ряд разделов разрабатывался по заданиям КБ-11 академиком Ландау Л.Д.); [...]».

Представленные в этом разделе документы свидетельствуют о том, что Ландау был в курсе всех теоретических проблем, связанных с созданием первой и последующих конструкций атомных бомб и принимал активное участие в их расчетно-теоретическом обосновании.

skroznik

28.10.2010, 23:24

Участие Ландау в советском атомном проекте (продолжение)

8. Участие в физических расчетах первой советской водородной бомбы

Особенностями процесса создания первой водородной бомбы в СССР явились,
во-первых, высокое политическое значение,
во-вторых, исключительная научная и техническая сложность,
в-третьих, участие большого числа научных, проектно-конструкторских и производ¬ственных коллективов и выдающихся советских ученых и инженеров,
в-четвертых, исключительно высокий уровень секретности.

В работах по обоснованию конструкции первой ВБ принимали участие такие выдающиеся физики, как И.В. Курчатов, Ю.Б. Харитон, К.И. Щелкин, А.Д. Сахаров, В.Л. Гинзбург, Л.Д. Ландау, Я.Б. Зельдо-вич, И.Е. Тамм, Ю.А. Романов, Г.Н. Флеров, И.М. Франк, математики Н.Н. Боголюбов, Л.М. Канторович, А.Н. Тихонов, К.А. Семендяев, А.А. Самарский, Н.Н. Яненко и многие другие. Создание ВБ было бы невозможно без получения в промышленных масштабах лития-6, дейтерия, трития и их соединений — основных компонент термоядерного оружия, методов выделения трития из облученного лития. Без преувеличения можно сказать, что создание ВБ является вершиной теоретиче¬ской и экспериментальной физики и техники, освоить которую удалось советским специалистам.

Необходимо отметить, что первое упоминание о ВБ, получившей название РДС-6, относится к 5 июня 1948 г., когда вопрос об организации разработки ВБ рассматривался на заседании Спецкомитета при СМ СССР [59]. Научный руководитель Атомного проекта И.В. Курча¬тов в это время находился на комбинате №817 и занимался пуском первого промышленного реактора и по этой причине не мог участвовать в этом заседании. Спецкомитет принял два решения по РДС-6. Было поручено КБ-11: «произвести [...] теоретическую и экспериментальную проверку данных о возможности осуществления конструкций [...] до 1 июня 1949 г. — РДС-6»; «1в) разработать к 1 января 1949 г. на основе имеющихся предварительных данных эскизный проект РДС-6». Эти два решения были полностью включены в постановление № 1989-773сс/оп "О дополнении плана работ КБ-11" от 10.06.1948 г. [62].

Принципиальное обсуждение различных конструктивных схем ВБ произошло на заседании НТС Лаборатории №2 по КБ-11 21.12.1948 г. под председательством И.В. Курчатова, на котором руководители научных групп Я.Б. Зельдович (ИХФ) и И.Е. Тамм (ФИАН) доложили о результатах изучения использования реакции синтеза легких ядер для создания различных вариантов ВБ [68]. В протоколе заседания НТС было указано:

«Совет считает, что результаты обеих групп представляют значительный интерес. Особенно интересными является предложенная тов. Сахаровым (группа Тамма) система в виде столба из слоев тяжелой воды и А-9, которая согласно предварительным расчетам может детонировать при диаметре столба около 400 мм. Особым преимуществом этой системы является возможность применения в ней тяжелой воды вместо дейтерия, что избавляет от необходимости иметь дело с водородом при низких температурах.

Совет установил, что объем расчетно-теоретических работ для уточнения вопроса о возможности детонации дейтерия (работа группы Зельдовича) весьма велик и поручил т. Соболеву выяснение совместно с т.т. Тихоно¬вым и Петровским возможности применения математических приемов, которые позволили бы ускорить работы. [...]»

Решающий этап по разработке ВБ относится к периоду 4-9.06.1949 г., когда Б.Л. Ванников и И.В. Курчатов провели совещание в КБ-11 (Арзамас-16), с участием ведущих ученых Атомного проекта: Ю.Б. Харитона, М.Г. Мещерякова, зам. начальника ПГУ А.С. Александрова, начальника КБ-11 П.М. Зернова, К.И. Щелкина, Я.Б. Зельдовича по обсуждению направ-лений дальнейших исследований использования энергетических превращений легких ядер и созданию ВБ РДС-6 [69]. На это совещание был также приглашен А.Д. Сахаров. В констатирующей части решения совещания было прямо указано: «Выяснение вопроса о том, возможно или невозможно осуществление ядерного взрыва с использованием энергии легких элементов, требует проведения широких теоретических и экспериментальных исследований, а также разработки технологии получения ряда необходимых для этих целей материалов. Объем и характер этих исследований требует концентрации больших научных сил...». Участники совещания наметили следующие направления исследований: ядерные реакции легких ядер в РДС-6; возможности инициирования РДС-6 с помощью атомной бомбы и обычных взрывчатых веществ; использование взрыва атомной бомбы для получения сведений, касающихся создания ВБ; газодинамика процесса. Наряду с теоретическими работами, в плане мероприятий была указана разработка промышленной технологии получения три¬тия, лития-6, дейтерида лития, дейтерида урана, необходимых для создания РДС-6.

К решению совещания был приложен рукописный "План научно-исследовательских работ по РДС-6 на 1949-1950 гг.", подготовленный, судя по почерку, А.Д. Сахаровым и подписанный Б.Л. Ванниковым, И.В. Курчатовым, М.Г. Мещеряковым, Я.Б. Зельдовичем, Ю.Б. Харитоном, П.М. Зерновым (начальником КБ-11), К.И. Щелкиным, В.И. Алферовым и А.Д. Сахаровым. Указанный план состоял из ряда разделов, включая раздел "А. Теоретические изыскания", в котором было предусмотрено:

«Изучение механизма распространения детонационной волны в слоистой системе.
Изучение проблемы неустойчивости слоистой системы при прохождении высокотемпературной и низкотемпературной ударных волн.
Проблема инициирования детонационной волны в слоистой системе.
Исследование возможности высокотемпературной детонации в дейтерии. [...]

Исполнители:

ЛИП АН СССР (Беленький С.З., Гинзбург В.Л., Зельдович Я.Б., Компанеец А.С., Сахаров А.Д., Тамм И.Е.)
Примечание автора: указана принадлежность ученых к ЛИП— см. ниже.
ИФП АН СССР (Ландау Л.Д.)
Математический институт АН СССР (Петровский И.Г., Гельфанд И.М., Семендяев К.А.)
Институт геофизики (Тихонов А.Н.)
КБ-11».

В плане были также предусмотрены экспериментальные исследования (определение ядерных констант взаи¬модействия тяжелого водорода, трития и гелия: Н2 + Н2, Н2 + Н3, Н3 + Н3 и Н2 + Не3 и изучение спектров нейтронов от этих реакций и т.д.) и технологические работы по получению трития, лития-6 и дейтерида лития.

По результатам этого совещания Б.Л. Ванников и И.В. Курчатов направили подробную докладную за¬писку от 15.06.1949 г. на имя Л.П. Берия с проектом постановления СМ СССР по разработке РДС-6, в ко¬торой они сообщали [61]:

«Проведенные в настоящее время в ФИАН'е теоретические исследования не дали исчерпывающего ответа на вопрос о возможности использования для практических целей энергии превращения легких ядер (дейтерия, трития). Первые теоретические результаты не дали также исходных данных, необходимых для начала работ по эскизному проекту».

Об этом руководству Атомного проекта надо было сказать, так как требовалось объяснить, почему не выполнено постановление СМ СССР [69] о представлении эскизного проекта РДС-6 к 1 января 1949 г. Кроме того, в записке содержался ряд новых организационных предложений. Во-первых, предлагалось сосредоточить основные исследования по созданию РДС-6 в Лаборатории №2; во-вторых, назначить научным руководителем всех теоретических и экспериментальных работ академика И.В. Курчатова; в-третьих, перевести группу И.Е. Тамма из ФИАНа и группу Я.Б. Зельдовича из ИХФ в Лабораторию № 2. Помимо этого, было признано целесообразным организовать основное экспериментальное изучение реакций легких ядер в Лаборатории №2, назначив М.Г. Мещерякова научным руководителем экспериментальных исследований. Однако сейчас известно, что эти намерения не были реализованы.

Поэтому можно с полным основанием считать, что с середины 1949 г., незадолго до испытательного взрыва первой советской плутониевой бомбы, начинается период интенсивной работы по термоядерному оружию. До испытательного взрыва первой ВБ оставалось 4,5 года, которые потребовали напряженной работы больших коллективов.

Советские ученые разрабатывали две конструктивные схемы ВБ в начальный период советского Атомного проекта. Эти варианты ВБ носили экзотические названия, что, во-первых, соответствовало режимным требованиям, а во-вторых, отражало их принципиальное устройство. Первая схема, названная "трубой", разрабатывалась группой Я.Б. Зельдовича в ИХФ АН СССР. Кроме группы Я.Б. Зельдовича, в проведении расчетов по "трубе" принимали участие научные группы в ИФП под руководством Л.Д. Ландау, Лаборатории № 3 И.Я. Померанчука и Лаборатории "В" Д.И. Блохинцева. В этом разделе мы приведем лишь неизвестные до настоящего времени факты и документы, относящиеся к деятельности Ландау по теоретическому обоснованию ВБ.

Первое обстоятельное обсуждение состояния работ по РДС-бс и РДС-бт состоялось в КБ-11 1-8 февраля 1951 г. на заседании Ученого совета по вопросам КБ-11. При обсуждении этого вопроса на заседании присутство¬вали И.В. Курчатов, Н.И. Павлов, И.Е. Тамм, А.Д. Сахаров, К.И. Щелкин, Ю.Б. Харитон, Я.Б. Зельдович, Г.Н. Флеров, Ф.И. Алферов, М.Г. Мещеряков (на вопросе РДС-бт не участвовал) [70]. В решении Совета по РДС-бт было указано:

«2. Вопросы РДС-бт.

Заслушав сообщение т. Зельдовича Я.Б. и ознакомив¬шись с представленными материалами (отчеты о рабо¬тах Ландау и КБ-11), Совет отмечает следующее:

Проведенные в 1950 г. работы выявили значительно большую, чем предполагалось, сложность теоретического рассмотрения процесса в трубе. Выявились новые физические факторы — передача части энергии реакции электронам в процессе замедления первичных продуктов реакции; большой пробег и заметная вероятность реак¬ции дейтонов, получивших энергию при ударе 14-миллионного нейтрона; ведущая роль переноса энергии быстрыми частицами (14-миллионными нейтронами и протонами), что может привести к распространению реакции без образования ударной волны в дейтерии.

Расчеты возможности режима, которые Ландау закончит к 1.УП.-51 г., будут носить характер приближенный, может оказаться, что на основании этих расчетов не удастся сделать определенный вывод о возможности или невозможности сжигания чистого дейтерия.

Совет отмечает, что конструкторская проработка, проведенная в Институте Физических Проблем, показала большие технические трудности, связанные с осуществлением реальной конструкции изделия (применение водородных температур, создание прочной конструкции с чрезвычайно тонкими стенками). Возможность осуществления такой конструкции в значительной мере зависит от результатов расчетов, которые должны
дать максимальную допустимую толщину стенки и другие физические требования к конструкции.

Теоретические расчеты основываются на эксперимен-тальных данных, причем используются в основном данные, опубликованные в иностранной печати. Для определения некоторых недостающих величин, проверки и уточнения опубликованных данных необходимо проведение экспериментальных работ в соответствии с тематической программой; в частности, необходимо исследо¬вать вторичные процессы (D + Не3, D + Т) в области больших энергий и пробеги образующихся при этих процессах быстрых протонов и нейтронов.

Для полного решения о создании РДС-бт требуется, наряду с установлением условий распространения реакции по дейтерию, найти способ инициирования реакции в дейтерии с помощью взрыва изделия с тяжелым веществом и промежуточного детонатора из смеси дейтерия с тритием.
При нерешенном вопросе о существовании режима постановка исследований по инициированию, так же как и конструкторская работа по РДС-бт, связаны с определенным техническим риском, вследствие того, что определенный, отрицательный ответ по режиму обесценит проделанную работу.

Совет считает целесообразным пойти на такой технический риск, так как при благоприятном решении вопроса заблаговременное исследование инициирования сократит сроки создания РДС-бт.

При неопределенных результатах теоретических расчетов по режиму и необходимости экспериментального решения также потребуется разработка инициирования.

Расчеты инициирования должны дать ориентировочную оценку потребного количества тяжелого горючего и трития.

Имея в виду принципиальную возможность, при благоприятном результате, использования в РДС-бт природного изотопа — дейтерия, Совет считает необходимым значительно усилить работу по созданию РДС-бт.

Решение

Одобрить план теоретических работ КБ-11 по проблеме РДС-бт.
Одобрить тематический перечень работ по ядерным измерениям (см. приложение № ), необходимым для РДС-бт. Предложить КБ-11 (ответственный Харитон, при участии Ландау, Мещерякова и Зельдовича) уточнить очередность, сроки и необходимую точность измерений по отдельным работам и представить к 31.111.51 план ядерных работ по проблеме РДС-бт.
Утвердить план работ Института Физических Проблем согласно предложению т.т. И.В. Курчатова, Ю.Б. Харитона и Я.Б. Зельдовича.
Считать желательным проведение в КБ-11 экспери-ментальных и опытно-конструкторских работ по вопросу инициирования и общей компоновке изделия РДС-бт. План экспериментальных работ КБ-11 предста¬вить к 1.У. 1951 г.
Считать необходимым создать вторую группу физиков-теоретиков, поручив ей разработку теории РДС-бт параллельно группе Ландау. Во главе группы считать необходимым поставить Фока и Колмогорова, в качестве эксперта консультанта привлечь Амбарцумяна.
Созвать в конце февраля заседание Совета с докладом Ландау, с привлечением Блохинцева, Боголюбова, Владимирского, Померанчука, Христиановича. Предложить Ландау представить доклад в письменном виде к 1.11.51г.
Согласиться с мнением гл. конструктора Харитона о необходимости того, чтобы заместитель главного конструктора по РДС-бт Зельдович на время до 1.УП.51 перенес центр тяжести своей работы в Москву, в группу Ландау в Институт Физических Проблем».
Примечания автора: Амбарцумян — академик В.А. Амбарцумян; номер приложения в пункте 2 не указан.

Таким образом, Совет, отметив сложность проблемы, акцентировал внимание на необходимость окончания расчетных работ и организацию измерений ядерных констант основных реакций.

Я.Б. Зельдович представил подробное описание состояния работ и необходимых мероприятий по РДС-бт (приложение №8 к решению Совета в рукописном виде), полный текст которого будет опубликован в сборнике "Атомный проект" в ближайшее время. В этой связи приведем лишь отдельные выдержки из этого доклада Я.Б. Зельдовича, касающиеся характеристики деятельности группы Ландау по РДС-бт:

«Основным является вопрос о возможности режима на жидком дейтерии в трубе неограниченной длины. [...]

Исследование вопроса о возможности режима ведется группой Ландау при участии математических групп Меймана (Институт Физических Проблем); Семендяева (Математический Институт Академии Наук), Канторовича (Ленинградское отделение Математического Института Академии Наук).

В настоящее время закончены расчеты вспомогательных величин: пробегов нейтронов, протонов, дейтонов. Эти величины определяют расстояние от места реакции, на котором происходит выделение энергии. Знание пробегов позволяет также вычислить потери энергии с частицами, уходящими через боковую поверхность трубы.

Приближается к концу расчет разлета дейтерия в стороны при выделении в нем энергии. Таким образом, подготовлены все величины, необходимые для того, чтобы математически сформулировать основную задачу о свойствах и существовании режима распространения реакции по длинному заряду. В соответствии с постановлением Совета Министров эта задача должна быть решена к 1/УП. Судя по ходу работы, этот срок будет выдержан группой Ландау.

Однако следует иметь в виду, что решение, которое даст группа Ландау, по методу своего получения является приближенным. Поэтому для того, чтобы убедиться в правильности ответа, достаточно будет проверить безошибочность выполнения отдельных математических операций. Необходимо проверить правильность и оценить точность физических упрощений и допущений, сделанных по ходу расчета. Возможно, что недостаточная точность расчета не даст возможности сделать определенные выводы об осуществимости процесса. [...]

Поэтому мы считаем необходимым проведение следующих трех мероприятий:

Создание второй группы физиков-теоретиков (с участием математиков), которая рассмотрела бы вопрос о режиме распространения реакции, полностью используя результаты, полученные ранее группами Института Химической Физики — КБ-11 и группой Ландау. Можно предполагать, что привлеченные физики произведут всестороннюю экспертизу и проверку результатов, полученных раньше, и дадут новые приближенные методы рассмотрения задачи. Совпадение результатов, полученных существенно различными приближенными методами, увеличивает уверенность в их правильности. Привлечение новой группы физиков может привести и к появлению новых идей и предложений в области использования легких элементов. Во главе группы физиков по нашему мнению следует поставить акад. Фока и Амбарцумяна, на соответствующий срок освободив от всех других работ.
Форсированная разработка электронных счетных машин и математическая подготовка задачи о режиме для передачи ее на электронный счет. [...]
Усилить контакт между КБ-11 и группой Ландау, и считать основной задачей Зельдовича на 1951 г. личное участие в работе группы Ландау, а также участие в организации работ второй физической группы. По второму вопросу — по инициированию режима — работа проводилась до сих пор лишь в КБ-11 (группа Ландау включится в исследование этого вопроса лишь по окончании теории режима). [...]

В области инициирования можно наметить четыре вопроса:

Конструктивная (эскизная) разработка тяжелого заряда, приспособленного для инициирования. [...]
Уточненный расчет внешнего воспламенения сме¬сей трития с дейтерием. [...]
Расчет выхода на режим в дейтериевом заряде под действием воспламенившейся смеси трития с дейтерием. Только такой расчет позволит определить количество трития, необходимое для возбуждения режима в дейтерии (в случае, если такой режим возможен). Этот расчет, согласно постановлению Совета Министров, должна провести группа Ландау по окончании расчетов по режиму.
Окончательное конструирование всего объекта с использованием результатов, полученных о всех перечисленных выше исследованиях. Эту работу проводят Институт Физических Проблем и КБ-11. В Институте Физических Проблем в настоящее время проводится и должно продолжаться криогенное и технологическое исследование трубы. Следует отметить, что все работы по вопросам инициирования могут быть доведены до конца лишь при наличии решения вопроса по режиму;

На обороте этого документа имеется помета: "исполнено от руки в одном экземпляре на девяти листах, исп. Франк-Каменецкий".

Таким образом, в своем докладе на заседании Совета при КБ-11 Я.Б. Зельдович отмечает первостепенную важность расчетов режима стационарной термоядерной реакции в жидком дейтерии, которые проводила группа Ландау.

Для лучшего понимания возникших проблем по РДС-бт приведем краткое описание основных ее принци¬пов, для чего воспользуемся подробной докладной запиской Ю.Б. Харитона и Я.Б. Зельдовича "О состоя¬нии и плане работ по РДС6Т от 31.01.1953 г." [71], в которой, в частности, было сказано:

«Под РДС6Т подразумевается изделие, работающее на принципе детонации жидкого дейтерия с протеканием термоядерных реакций. При реакции дейтерия образуются тритий и гелий-3, которые сами вступают во вторичную реакцию с образованием быстрых частиц — нейтронов и протонов. Отличительной особенностью РДС-6Т является протекание реакций при весьма высокой температуре порядка 50-100 кэв, при которой вещество не находится в равновесии с излучением. Испускаемое электронами тормозное излучение является основным видом теплопотерь. В дальнейшем это излучение при рассеянии его электронами дополнительно отнимает от них тепло. Этот последний процесс получил название комптонизация. Распространение реакции по дейтериевому заряду осуществляется посредством сжатия и нагревания ударной волной, а также переноса энергии быстрыми частицами. Конструктивное оформление РДС-бт может мыслиться либо в виде цилиндрической трубы, либо в виде сферической системы. Радиус сферической системы не может быть взят сколь угодно большим, так как при большом радиусе излучение долго задерживается внутри, вследствие чего сильно возрастают потери на комптонизацию и реакция затухает. Увеличение же длины цилиндрической трубы не приводит к таким затруднениям. Поэтому, если в цилиндрической трубе окажется возможным и устойчивым стационарное распространение термоядерной реакции, то в ней принципиально возможно сжигание сколь угодного количества дейтерия.

Для начала реакции необходима высокая температура, которая может быть достигнута благодаря атомному взрыву тяжелого горючего».
Далее авторы записки указывают:

«С целью установления качественной картины движения и выработки методики гидродинамических расчетов в начале 1951 г. было принято решение о проведении расчетов упрощенной газодинамической задачи. Идеализация заключалась в том, что не учитывался перенос энергии быстрыми частицами и квантами, местная скорость выделения энергии считалась пропорциональ¬ной давлению, не учитывался прогрев вещества впереди фронта. Решением идеализированной задачи занималась группа Л.Д. Ландау и бюро Н.С. Меймана в Институте Физических Проблем. Ландау разрабатывал нестационарный метод решения задачи. Однако эта работа не была закончена в связи с переключением группы Л.Д. Ландау и бюро Н.С. Меймана на расчеты РДС-бс. Другие методы решения идеализированной задачи разрабатывались группой Келдыша и Дородницына в МИАН».

Представление о расчетно-теоретических работах по выяснению возможности детонации жидкого дейтерия, проводимых группой Ландау в течение 1950-1951 гг., можно получить из его отчета по состоянию на 1 октября 1951 г., который был направлен в ПГУ 15.10.1951 г. и в котором указывалось [72]:

«Отчет о состоянии работ на 1 октября 1951 г.

I. Работа ко Комптон-эффекту

В этой области задача состояла в определении основных характеристик одиночных актов комптоновского рассеяния фотона в релятивистском электронном газе, которые являлись бы в дальнейшем основой для расчетов Комптон-эффекта в различных конкретных геометрических условиях в объекте.

В качестве основных величин, характеризующих акт рассеяния фотона, мы вводим: 1/ среднюю длину свободного пробега фотона по отношению к столкновениям с электронами; 2/ среднюю передачу энергии от электронов к фотону; 3/ для характеристики ширины распределения по энергиям — средний квадрат этой передачи; 4/ для характеристики среднего изменения направления фотона — среднюю передачу импульса.

Для всех этих величин были получены теоретические формулы, по которым затем производились /в бюро Л.В. Канторовича и Н.С. Меймана/ численные вычисле¬ния. Составлены подробные таблицы всех величин в функции от начальной энергии фотона и температуры электронного газа.
Для конкретных применений может иметь значение также знание функций распределения фотонов по энергиям и направлениям после однократного рассеяния. Нами /в сотрудничестве с Г. Гандельманом/ получены точные формулы, дающие возможность путем однократного численного интегрирования получать точные формулы распределения. Ввиду чрезвычайной громоздкости этих формул, однако, полезно иметь простые интерполяционные формулы. Такая формула предложена нами для функции распределения фотонов по энергиям коэффициентов в ней.

Л.Д.Ландау
2.10.51 г.»

Объем настоящей статьи не дает возможности представить текст отчета "О возможности детонации дейтерия в трубе" от 1.02.1951 г., авторами которого являлись Л.Д. Ландау, Е.М. Лифшиц, И.М. Халатников, С.П. Дьяков [73]. Как указано на обороте последней страницы отчета: «исполнено от руки в одном экземпляре с черновика, стр. 49 - 64 раб. тетради № 502 Е.М. Лифшица. Исп. Е. Лифшиц. Переписал С. Дьяков. 1.П.51 г. Черновик опечатан в отдельном пакете. Е. Лифшиц». Кроме того, на этой странице имеются росписи тех, кто знакомился с этим отчетом: «читал Н. Боголюбов 19.02.1951 г., И. Курчатов 19.02.51 г., И. Померанчук 22.02.51 г.»

8-9 января 1952 г. в ПГУ состоялось представительное совещание по проблеме РДС-бт, на котором присутствовали основные участники расчетного исследования (фамилии указаны, как в протоколе): Ю.Б. Харитон, Я.Б. Зельдович, И.Е. Тамм, Л.Д. Ландау, М.В. Келдыш, И.Я. Померанчук, И.М. Гельфанд, А.А. Дородницын, К.А. Семендяев, Д.И. Блохинцев, И.М. Халатников, Е.М. Лифшиц, Н.С. Мейман и др. [74]. Протокол (в рукописном виде) был составлен Г. Гандельманом и никем не подписан; в нем содержалась лишь констата¬ция результатов расчетных исследований по РДС-бт, выполненных в различных научных группах. С докладами о положении расчетных исследований по РДС-бт выступили Я.Б. Зельдович, И.Е. Тамм, Л.Д. Ландау, Н.С. Мейман, Н.А. Дмитриев (ИХФ), К.А. Семендяев и др. В констатирующем разделе протокола было указано в части, относящейся к выступлениям Н.С. Меймана и Л.Д. Ландау:

«Сообщение Н.С. Меймана (группа Ландау). Мето¬дика численного интегрирования нестационарной динамической задачи (для одномерного случая).

И.М. Халатников и Н.С. Мейман разработали устойчивый метод счета, дающий возможность считать с большими шагами по времени. Разработана разностная схема, удобная для расчета, устойчивая.

В докладе академика Ландау было отмечено, что для двумерного по пространству случаю дело обстоит значительно сложнее. Счет будет вестись в тороидальных координатах, причем в двух направлениях этой системы координат можно считать с различными шагами по пространству. В настоящее время разработана пол¬ностью методика расчета одномерных задач и многое сделано в разработке методики расчета двумерных задач».

К указанному совещанию Ландау представил тезисы следующих докладов [75]:

Л.Д. Ландау, Е.М. Лифшиц. "Об отражении слабого разрыва от звуковой линии" (мб. 44оп).
Л.Д. Ландау, Е.М. Лифшиц, Н.С. Мейман, И.М. Халатников, СП. Дьяков. "О решении двухмерной нестационарной газодинамической задачи" (мб. 45оп).
Л.Д. Ландау, Е.М. Лифшиц, И.М. Халатников "Интегрирование уравнения гидродинамики методом сеток" (мб. 46оп).
Копии тезисов этих докладов приведены в приложении.

Примечание автора: здесь и в дальнейшем слова, выделенные курсивом, вписаны в документ от руки.

Чтобы прояснить ситуацию с работами по РДС-бт, А.П. Завенягин 6 апреля 1953 г. подписал следующий приказ [76]:

«Для проверки расчетно-теоретических и экспериментальных работ по изделию РДС-бт, выполненных в КБ-11 и Математическом институте АН СССР, приказываю:

Назначить комиссию в составе т.т. Блохинцева Д.И. (председатель), Боголюбова Н.Н., Келдыша М.В., Ландау Л.Д., Мещерякова М.Г., Померанчука И.Я., Тамма И.Е. К работе комиссии привлечь т.т. Зельдовича Я.Б. и Семендяева К.А.
Поручить указанной комиссии до 25 апреля 1953 года рассмотреть полученные в КБ-11 и Математическом институте АН СССР результаты работ по изделию РДС-бт и представить в Первое Главное Управление при Совете Министров СССР заключение о состоянии этих работ и план дальнейших расчетно-теоретических и экспериментальных исследований по указанному изделию на 1953 год».

Из этого приказа видно, что, во-первых, для экспертизы расчетов по РДС-бт были приглашены основные научные силы ведущих физиков и математиков для того, чтобы определиться с перспективой работ. Во-вторых, поручение комиссии подготовить предложения к плану исследований означало, что у административного и научного руководства существовало мнение о необходимости продолжения работ по РДС-бт, поскольку комиссии было дано поручение о разработке плана исследований.

В заключении комиссии под председательством Д.И. Блохинцева от 6.05.1953 г., которое было представ¬лено согласно этому приказу, было указано [77]:

«В соответствии с приказом тов. Завенягина А.П. №с 135сс/оп от 6.04.1953 г. комиссия от 6.05.1953 г. в составе т.т. Блохинцева Д.И. (председатель), Боголюбова Н.Н., Келдыша М.В., Ландау Л.Д., Мещерякова М.Г., Померанчука И.Я., Тамма И.Е. при участии т.т. Зельдовича Я.Б. и Семендяева К.А. рассмотрела отчеты КБ-11, составленные на основании работ группы т.т. Зельдо¬вича Я.Б. и Семендяева К.А. № 753-оп и 763-оп, а также заслушала отчеты о состоянии работ в других группах (МИАН, лаборатория "В", ТТЛ и ИФП).

На основании этого рассмотрения комиссия дает общую оценку состояния работ по изделию РДС-бт, рекомендации по дальнейшему плану работ и план необходимых для выполнения этих работ мероприятий.

Под РДС-бт подразумевается изделие, работающее на принципе детонации жидкого дейтерия с протеканием термоядерных реакций.
Распространение реакции по дейтериевому заряду осуществляется посредством сжатия и нагревания ударной волной, а также переноса энергии быстрыми частицами. Конструктивное исполнение РДС-бт может мыслиться либо в виде цилиндрической трубы, либо в виде сферической системы. Радиус сферической системы не может быть взят сколь угодно большим, так как при большом радиусе излучение долго задерживается внутри, вследствие чего сильно возрастают потери на комптонизацию и реакция затухает. Увеличение же длины цилиндрической трубы не приводит к таким затруднениям. Поэтому, если в цилиндрической трубе окажется возможным и устойчивым стационарное распространение термоядерной реакции, то в ней принципиально возможно сжигание сколь угодно больших количеств дейтерия».

Примечание автора: Последний абзац приведен для того, чтобы показать, что члены комиссии были ознакомлены с докладной запиской Ю.Б. Харитона и Я.Б. Зельдовича, имевшей гриф совершенно секретно — особая папка [71].

Полный текст заключения комиссии, по имеющимся сведениям, предполагается опубликовать в томе 3 "Атомного проекта" и поэтому здесь приводятся лишь отдельные выдержки, а именно:

«[...] 1. Проведенные за последние два года исследования, в особенности исследования групп т.т. Зельдовича Я.Б. и Семендяева К.А., существенно углубили наши знания о процессе детонации цилиндрического заряда жидкого дейтерия.

В этой работе удалось исследовать движение вещества при детонации цилиндрического заряда, определить профиль искривленной ударной волны, распределение плотности и давления в зоне реакции и движение вещества при разлете.

Такая картина движения была получена сперва для сжатия ударной волной холодного дейтерия, а затем и для реального случая, когда перед фронтом ударной волны дейтерий прогрет под действием быстрых частиц.

Метод расчета является приближенным и содержит некоторый произвол в определении формы волны и других величин, так как скорость выделения энергии, необходимая для поддержания найденного поля температур, давления и т.п., определяется только в конце расчета и для нужного распределения выделения энергии задача может решаться только путем попыток.

По распределению плотности, давления, температуры и скорости течения проделаны подробные расчеты реакций, энерговыделения и теплопотерь с учетом переноса энергии частицами и Комптон-эффекта.

Для ряда вариантов с различными радиусами и температурами рассчитан энергетический баланс по всей зоне реакции. [...]

2. Ввиду чрезвычайной сложности и разнообразия физических процессов, определяющих собою протекание детонации жидкого дейтерия, нет возможности точно учесть все факторы, влияющие на нее. Ввиду этого даже от очень максимального уточненного расчета нельзя ожидать реальной точности, превышающей 25-30%.

Поэтому дать определенно утвердительный ответ на вопрос о возможности детонации жидкого дейтерия и надежно указать необходимое для распространения детонации значение радиуса цилиндра можно будет только в том случае, если уточненный расчет покажет, что даже при изменении входных физических данных в худшую сторону на 20 - 30 % детонация остается воз¬можной, а необходимый для ее возникновения диапазон радиусов остается достаточно широким.

3. Хотя проведенные до настоящего времени при-ближенные расчеты не дают утвердительного ответа на вопрос о возможности детонации, однако ввиду недостаточной точности нельзя считать полностью исключенным, что детонация окажется возможной и притом в достаточно широком диапазоне радиусов цилиндра.
4. Более точное исследование проблемы детонации жидкого дейтерия потребует ввиду ее чрезвычайной сложности длительного времени и непременного количества физиков и математиков из числа наиболее квалифицированных.

Точно указать сроки окончания этих исследований в настоящее время затруднительно ввиду недостаточной разработанности методов расчета и большого объема работ. [...]

Решение проблемы РДС-бт требует разработки следующих вопросов:

Выяснение возможности детонационного сжигания длинных цилиндрических зарядов жидкого дейтерия.
Расчет выделения энергии в сферическом заряде жидкого дейтерия при инициировании его зарядом ТД.
Разработка теории инициирования детонации в цилиндрическом заряде с определением потребного количества иттрия.
Исследование возможности уменьшения количества иттрия, необходимого для зажигания цилиндрического и сферического зарядов, путем обжатия дейтерия и ТД (предложение Блохинцева-Гандельмана).
Разработка конструкции и расчет изделий с тяжелым горючим, предназначенным для первичного воспламенения смеси ТД.

Для суждения о целесообразности практического осуществления изделия РДС-бт необходимо также хотя бы приближенное исследование перспективных вариантов сверхмощных изделий, основанных на других принципах. Соответствующие работы комиссией не рассматривались.
Из перечисленных пяти вопросов комиссия считает необходимым сконцентрировать силы на 1, 2 и 4 вопросах (возможность детонации в цилиндрическом заряде, сферические системы и обжатие систем), как наиболее принципиальными.

Необходимость подробной разработки 3 и 5 вопросов, а также конструктивной разработки изделия РДС-бт должна определяться в зависимости от окончательных результатов по 1, 2 и 4 вопросам».

Примечание автора: ТД— тритий-дейтерий.

Комиссия сформулировала предложения к плану работ по РДС-бт, в котором предполагалось участие следующих организаций: КБ-11 (руководитель работ Я.Б. Зельдович), МИАН (М.В. Келдыш), ТТЛ (И.Я. Померанчук), лаборатория "В" (Д.И. Блохинцев). Заключение единодушно подписали все члены комиссии:

http://s006.radikal.ru/i214/1007/87/b992c66067cd.jpg (http://www.radikal.ru)

29 мая 1953 г. А.П. Завенягин и И.В. Курчатов на основании заключения комиссии Д.И. Блохинцева направили докладную записку Л.П. Берия с проектом распоряжения [78]. Приведем отдельные выдержки из этой записки:

«В соответствии с постановлением Совета Министров СССР № 827-303сс/оп от 25.02.1950 г. и № 1552-774сс/оп от 9.05.1951 г. в КБ-11 и связанных с ним организациях (Математический институт, Теплотехническая лаборатория, Институт физических проблем Академии наук СССР и лаборатория "В" Первого главного управления) разрабатывается проблема термоядерного взрыва жидкого дейтерия (изделие РДС-бт).

Для рассмотрения общего состояния работ по изделию РДС-бт и перспектив создания этого изделия Первым главным управлением при Совете Министров СССР создана комиссия в составе т.т. Блохинцева (председатель), Боголюбова, Келдыша, Ландау, Мещерякова, Померанчука и Тамма.
Комиссия ознакомилась с состоянием работ по изделию РДС-бт в различных организациях, дала оценку общего состояния работ в этой области и наметила план дальнейших расчетно-теоретических работ по проблеме РДС-бт.

Комиссия отметила, что проведенные за последние два года исследования существенно углубили наши знания о процессе детонации жидкого дейтерия.

Однако ввиду чрезвычайной сложности физических процессов, определяющих протекание детонации жидкого дейтерия, а также вследствие недостаточной точности проведенных расчетов, в настоящее время нельзя еще дать определенного ответа на вопрос о возможности детонации жидкого дейтерия.

В то же время не исключено, что более точное исследование проблемы РДС-бт даст положительный ответ на этот вопрос».

Далее авторы записки информируют Л.П. Берию о тех научных задачах по РДС-бт, которые сформулировала комиссия и вносят следующие организационные предложения:

«Решение этих задач необходимо поручить КБ-11, Математическому институту АН СССР, Теплотехнической лаборатории АН СССР и Лаборатории "В" Первого главного управления. Институту физических проблем АН СССР целесообразно поручить разработку конструкции цилиндрического заряда, а группу же тов. Ландау, целиком занятую на работах по изделию РДС-бс, от расчетно-теоретических работ по изделию РДС-бт необходимо освободить».

Спустя две недели 10 июня 1953 г. Б.Л. Ванников направил Л.П. Берии письмо, в котором он указывал [79]:

«Рассмотрев по Вашему поручению предложения Первого главного управления (т.т. Завенягина, Курчатова) от 29 мая с.г. о работах по изделию РДС-бт, а также заключение комиссии специалистов под председательством тов. Блохинцева, докладываю:

1. В соответствии с Постановлением Совета Мини¬стров СССР от 28 февраля 1950 г. группой т. Ландау в Институте физических проблем были выполнены в 1950-1951 гг. расчетно-теоретические работы по выяснению возможности детонации цилиндрического заряда жидкого дейтерия.
Тов. Ландау производил расчеты в предположении, что детонация дейтерия может быть осуществлена исключительно за счет ядерных процессов.

Однако результаты были получены отрицательные: термоядерная реакция в изделии РДС-бт при этом предположении невозможна.

В связи с этим возникла необходимость учитывать при рассмотрении процесса горения дейтерия влияние ударной волны на поддержание ядерной реакции.

Так как в дальнейшем т. Ландау были поручены работы по изделию РДС-бс, от расчетно-теоретических работ по изделию РДС-бт он был освобожден».

Далее Б.Л. Ванников формулирует ряд организационных предложений по РДС-бт, среди которых имелся пункт 4:

«4. Группу т. Ландау необходимо освободить от заданий по изделию РДС-бт, возложенных на нее решением Правительства от 26 февраля 1950 г., в связи с занятостью т. Ландау расчетно-теоретическими работами по изделию типа РДС-бс».

Как известно, работы по варианту ВБ "труба" были прекращены по решению руководства МСМ в 1954 г.

В докладной записке от 10.06.1952 г. Б.Л. Ванников указывал, что «т. Ландау и его группа с декабря 1951 г. работает над изделием РДС-6 и до сего времени вплот¬ную заняты этой работой» [79]. На правительственном уровне задания группе Ландау были даны постановле¬нием СМ СССР №5373-2333сс/оп от 29.12.1951 г. [80]:

«2. Учитывая, что работы по созданию изделия РДС-6С продвинулись значительно далее, нежели по изделию РДС-6Т, обязать Первое главное управление при Совете Министров СССР (тт. Ванникова, Завенягина), Лабораторию измерительных приборов (т. Курчатова), КБ-11 (тт. Александрова, Харитона, Щелкина) сосредоточить в 1952 г. основные силы физиков, математиков и конструкторов на ускорении разработки изделия РДС-6С. В связи с этим:

привлечь к участию в выполнении работ по РДС-6С тт. Ландау, Зельдовича, Келдыша, Блохинцева и Колмогорова;
поручить тт. Ландау, Зельдовичу, Келдышу, Блохинцеву и Колмогорову ознакомиться с теоретическими и расчетными работами по РДС-6С и в январе 1952 г. представить Первому главному управлению свое заключение по ним;
поручить тт. Ванникову, Завенягину, Павлову, Курчатову и Харитону рассмотреть в Научно-техническом совете по вопросам КБ-11 заключение тт. Ландау, Зельдовича, Келдыша, Блохинцева, Колмогорова и до 15 февраля 1952 г. разработать и утвердить меропри¬ятия по форсированию работ по созданию РДС-6С. [...]

4. В частичное изменение Постановления Совета Министров СССР 26 февраля 1950 г. № 827-303сс/оп отсрочить окончание расчетно-теоретических работ по выяснению возможности создания изделия РДС-6Т, возложенных на Институт физических проблем Академии наук СССР (тт. Александрова и Ландау), до 1 марта 1953 г».

В начале января 1952 г. Ландау приступил к работе в составе комиссии: Я.Б. Зельдович, М.В. Келдыш, Д.И. Блохинцев, А.Н. Колмогоров, назначенной вышеуказанным постановлением СМ СССР. 30 января 1952 г. Я.Б. Зельдович в качестве председателя направил Б.Л. Ванникову заключение комиссии, с некоторыми своими соображениями [81]:

«Тов. Ванникову Б.Л.

В соответствии с решением Правительства от 29.12.1951 г. за № 5373-2333 сс-оп комиссия в составе Ландау Л.Д., Келдыша М.В., Колмогорова А.Н., Блохинцева Д.И. и Зельдовича Я.Б. рассмотрела, при участии Тамма И.Е. и Сахарова А.Д., теоретические работы по РДС6С.

Комиссия пришла к выводу, что конструкция РДС6С обеспечивает осуществление термоядерного взрыва, использующего тритий и дейтерий. Комиссия считает обоснованным выводы А.Д. Сахарова и И.Е. Тамма о том, что изделие с зарядом [...] трития даст взрыв с полным тротиловым эквивалентом от 700.000 до 1.400.000 тонн.

В целях уточнения расчета взрыва РДС6С и подготовки к взрыву опытного изделия, комиссия считает необходимым:

Усилить работы по расчету процесса взрыва и энерговыделения многослойного заряда, в частности, по расчету опытного взрыва со [...] трития, намеченного на 1953 год. К выполнению расчетов параллельно группе Тихонова привлечь группу Ландау.
Усилить экспериментальные работы по перемешиванию. К выполнению работы привлечь новые экспериментальные группы. Работы по перемешиванию проводить с привлечением Колмогорова и Ландау в качестве консультантов.
Провести работы по выбору вариантов центрального заряда с применением составного заряда из плутония и урана-235. Работы по выбору вариантов поручить группе Зельдовича.
Продолжать намеченные планом измерения ядерных констант, в частности, реакции лития-6.
Продолжать намеченные планом экспериментальные и теоретические исследования процесса обжатия, в частности, выяснить причины имеющегося в настоящее время некоторого (около 15 %) расхождения расчетов и опытов в части полета оболочки РДС6С.
Таким образом, в соответствии с решением Правительства, к выполнению работ по РДС6С предлагается привлечь тт. Ландау, Колмогорова и Зельдовича. Привлечение тт. Келдыша и Блохинцева к работе по РДС6С признано в настоящее время нецелесообразным.

Прилагаю подробное заключение комиссии на 6 листах.

Председатель комиссии Зельдович».

Примечание автора: РДС6С — как в документе.

После ознакомления с заключением комиссии по РДС-бс, которое приводится ниже, можно будет прокомментировать эти два исторических документа [82]:

«Заключение комиссии о состоянии расчетно-теоретических работ по изделию РДС-6С.

Группа И.Е. Тамма и А.Д. Сахарова в течение 1948-1951 года предлагала и исследовала новый принцип создания водородного изделия — многослойный заряд, выяснила роль основных физических факторов и разработала принципиальную схему расчета многослойного заряда.
Измерения элементарных ядерных констант (Франк, Флеров, Кондратьев) и нейтронные опыты на модели МЗ (группа Франка и группа Зысина) дали основные характеристики, необходимые для расчета главной цепи физических процессов, протекающих в МЗ.
Разработана усовершенствованная методика расчета нейтронных задач (Ю.А.Романов). [...]
Проведены расчеты действия МЗ путем интегрирования системы уравнений движения, теплопроводности, термоядерной реакции, диффузии и размножения нейтронов (бюро Тихонова). Результаты этих расчетов в первом приближении описывают характер протекания процессов при взрыве МЗ и в первом приближении определяют количество выделяемой при взрыве энергии.

Комиссия считает обоснованной данную группой Тамма и Сахарова, на основе проделанной работы, оценку выделения энергии в изделии, соответствующую полному тротиловому эквиваленту от 700.000 до 1.400.000 тонн. Широкие пределы в оценке энергии взрыва связаны со следующими обстоятельствами:

Недостаточно развиты экспериментальные работы по перемешиванию; недостаточна точность опытов; не измерена кривая распределения концентрации в слое перемешивания; нет опытов по перемешиванию легкого слоя между двумя тяжелыми слоями; отсутствует мате¬риал по влиянию вязкости.
В расчетах действия МЗ не достигнута полная устойчивость счета, что ограничивает точность расчета выделения энергии и не позволяет судить о достоверности особенностей полученных кривых; не доведен до конца теоретический анализ устойчивости и способов осреднения дифференциальных уравнений процесса.
Не достигнуто полное количественное согласие между расчетами и опытами по обжатию МЗ.
Достигнутая точность измерения ядерных констант и точность модельных нейтронных опытов также такова, что ограничивает точность расчета выделения энергии. Комиссия считает желательным проведение совещания экспериментальных групп, работающих по ядерным константам для проблемы РДС6С, с целью обмена опытом, согласования результатов и увязки планов.
Наряду с работами по основной конструкции, ближайшими задачами по изделию РДС6С должны явиться:

Полный расчет опытного взрыва.
Расчеты различных вариантов конструкции внутреннего заряда из активных тяжелых веществ.
Расчеты вариантов конструкции с различной толщиной слоев.
Для уточнения всех расчетов необходимо дальнейшее уточнение ядерных констант (в частности, Li6 + п) и модельных нейтронных опытов.

Предлагаемые мероприятия.

Поручить тт. Константинову Б.П. (ЛФТИ) и Стрелкову СП. (ЦАГИ) проведение эксперименталь¬ных исследований по перемешиванию жидкостей различной плотности.
Поручить группе Ландау Л.Д. и бюро Меймана Н.С. (ИФП) выполнение расчетов по действию МЗ в 1952 году параллельно расчетам бюро Тихонова. Считать желательным начало работы группы Ландау и бюро Меймана с 1 февраля 1952 г. В целях обеспечения работы считать необходимым снять с группы Ландау и бюро Меймана в 1952 году ранее порученные работы по РДС6Т и усилить бюро Меймана 3 кандидатами наук.
Поручить группе Зельдовича (Забабахин, Негин) проведение ориентировочных расчетов по выбору вариантов центрального заряда.
Усилить группу Тихонова, переведя тов. Самарского на полную ставку в группу Тихонова и направив в группу 3 молодых специалистов и предоставив 12 штат¬ных мест для инженеров и лаборантов.
Поручить т. Харитону изучить возможность постановки опытов по перемешиванию в условиях взрыва обычных ВВ и дать программу возможных опытов к 1 марта 1952 г.»

Заключение единодушно подписали все члены комиссии, правда, без указания даты подписи, как видно на приведенной копии их факсимиле, а также привлеченные к работе И.Е. Тамм и А.Л. Сахаров.

http://s59.radikal.ru/i164/1007/be/3ac4fdb77f83.jpg (http://www.radikal.ru)

Из приведенного выше заключения комиссии высококлассных специалистов видно, что на пути создания ВБ имелось значительное число теоретических и экспери¬ментальных проблем, и всего лишь за полтора года до взрыва опытного изделия. Следует заметить, что в решении НТС по вопросам КБ-11 от 1-9.02.1951 г. было указано [71]:

«При расчетах пришлось встретиться с большими трудностями математического и расчетного характера. Первый расчет выделения энергии при взрыве для одного варианта занял около полугода работы бюро т. Тихонова. Расчет обжатия для одного варианта размеров многослойного заряда занял 4-5 месяцев работы бюро т. Семендяева».

Поэтому, а также вследствие исключительной сложности процессов в РДС, было привлечено несколько групп физиков и математиков. По этой причине постоянно возникал вопрос об увеличении штатов научных групп, занимающихся РДС, включая математиков.

Указанные выше рекомендации комиссии были подтверждены на совещании в ПГУ, о результатах которого руководители ПГУ доложили Л.П. Берия письмом от 27.02.1952 г., в котором было указано [83]:

«В соответствии с постановлением Совета Министров СССР от 29 декабря 1951 года за № 5373-2333сс/оп комиссия в составе тт. Зельдовича, Ландау, Келдыша, Блохинцева и Колмогорова рассмотрела теоретические и расчетные работы по РДС-бс, выполненные в КБ-11 и в математическом бюро т. Тихонова. Выводы комиссии были рассмотрены на совещании в Первом Главном Управлении с участием т.т. Б.Л. Ванникова, А.П. Заве-нягина, Павлова, Харитона, Зернова, Александрова, Ландау, Келдыша и Зельдовича.

Комиссия пришла к выводу, что конструкция РДС-бс обеспечивает осуществление термоядерного взрыва с использованием иттрия.

По предварительным расчетам тротиловый эквива¬лент взрыва многослойного заряда с [...] иттрия будет равен 1.050.000 тн. ±35 % (35 % принято из-за неточности расчетов и неточности измерения ядерных констант).

Комиссия признала необходимым в дополнение к работам по РДС-бс, предусмотренным планом, утвержденным Советом Министров СССР на 1952 год, усилить работы по расчету процесса взрыва и энерговыделения РДС-бс и опытного изделия, намеченного к испытанию в 1953 году, а также работы по исследованию процессов перемешивания, возникающих при взрыве изделия РДС-бс. [...]

В целях усиления расчетно-теоретических и экспери-ментальных работ по изделию РДС-бс, намечены сле¬дующие мероприятия:

Привлечь к работе по расчету процесса взрыва РДС-бс группу Ландау из Института физических проб¬лем Академии наук СССР.
Поручить выполнение экспериментальных работ по изучению процессов перемешивания в многослойном заряде, по заданиям КБ-11, т.т. Кикоину, Миллионщи-кову и Соболеву из Лаборатории измерительных прибо¬ров Академии наук СССР, а также докторам наук Фольмеру и Рихтеру из НИИ-9.
К теоретической работе по перемешиванию привлечь в качестве консультантов т.т. Колмогорова и Ландау. [...]

Провести в марте 1952 г. совещание по результатам и методике измерений ядерных констант, необходимых для расчета изделий РДС-6С.
Постановлением Совета Министров СССР от 29 де¬кабря 1951 г. предусмотрено привлечение к участию в выполнении работ по РДС-6С т.т. Ландау, Зельдовича, Келдыша, Блохинцева и Колмогорова.

Представляемым проектом распоряжения выполнение работ по РДС-6С дополнительно поручается т.т. Ландау, Зельдовичу и Колмогорову.
Привлечение расчетно-теоретических групп т. Бло¬хинцева и Келдыша не предусматривается по следующим причинам.

Расчетно-теоретические работы по нейтронным процессам, в которых специализирована группа т. Бло¬хинцева, по заключению комиссии проведены в КБ-11 на достаточном уровне и не требуют дополнительного усиления.
Математические вычисления, выполняемые в бюро т. Тихонова, будут также осуществляться группой т. Ландау, привлеченным к процессам взрыва. Создание третьей параллельной группы по математическим вычи¬слениям для изделия РДС-6С под руководством т. Кел¬дыша признано нецелесообразным.
В связи с освобождением группы т. Ландау от работ по РДС-6Т в 1952 г., нами поручено КБ-11 (т.т. Харитону и Зельдовичу) пересмотреть и уточнить план научно-исследовательских работ по РДС-6Т, предусмотрев в нем максимальное использование расчетно-теоретиче-ских групп т.т. Блохинцева и Келдыша.

Представляем на Ваше рассмотрение заключение комиссии по изделию РДС-6С и проект распоряжения Совета Министров СССР, который просим утвердить».

13 апреля 1952 г. А.П. Александров и Л.Д. Ландау направили А.П. Завенягину следующую докладную за¬писку о положении дел по РДС-6 [84]:

«По поручению т. Павлова сообщаем Вам о состоянии дел по слойке.

Академик Л.Д. Ландау и его сотрудники: проф. Е.М. Лифшиц, к.ф-м.н. И.М. Халатников и к.ф-м.н. СП. Дьяков приступили к работе 15.3.С.Г. 7 апреля с.г. в эту работу должен включиться Д.В. Сивухин.

Истекший период времени был посвящен разработке методики решения задач. Одна из основных трудностей задачи заключалась в том, что быстрота распространения частиц и тепла делает почти невозможным применение обычных расчетных схем. Так, в бюро Тихонова процесс был разбит по времени на 350 интервалов и, несмотря на это, не удалось добиться устойчивости счета. Мы в настоящее время разрабатываем схему, с помощью которой можно будет устойчиво считать процесс распространения частиц с осуществлением меньшего количества интервалов времени. Идея такой схемы уже намечена. В настоящее время для математического бюро подготовлен ряд заданий. Мы рассчитываем в течение мая закончить разработку основной методики и приступить к расчету.

Очень существенно возможно быстрое включение расчетного бюро в решение уже подготовленных зада¬ний, на что необходимо Ваше указание, т.к. задержка с этим может привести к общей задержке работ».

Это беспокойство А.П. Александров и Л.Д. Ландау относительно расчетного бюро было обосновано, так как действительно имелась задержка с допуском Н.С. Меймана к работе по РДС-6С. Поэтому через полмесяца Ландау и Тамм были вынуждены лично обратиться к Л.П. Берия по поводу Н.С. Меймана со следующим письмом, что по тем временам было нестан¬дартным поступком [85]:

«Товарищу БЕРИЯ Л.П.

Обращаемся к Вам по неожиданно возникшему вопросу, связанному с выполнением заданий по расчёту многослойного заряда.

При разработке планов по этим заданиям предполагалось, что существенная часть расчётов многослойного заряда, порученная группе Ландау Л.Д., будет выполняться математическим бюро Института физ. проблем под руководством Меймана Н.С.

В настоящее время неожиданно возникли опасения, что Мейман не будет допущен к этим работам.

Мейман организовал математическое бюро ИФП и в течение около пяти лет руководил расчётами, выполненными этим бюро как по КПД обычного изделия, так и по проблеме изделия РДС-бт.

При решении этих задач Мейманом были разработаны новые, весьма эффективные методы математических расчётов, которые необходимо применить в текущем году к расчётам многослойного заряда.

По нашему мнению, недопущение Меймана к руко¬водству работами математического бюро ИФП по расчёту многослойного заряда крайне вредно отразилось бы на ходе этих расчётов и привело бы к сущест¬венной задержке их по времени.

Л. Ландау, И. Тамм
3.05.52 г.»

В связи с указанным обращением Л. Ландау и И. Тамма по указанию Н.И. Павлова А.П. Александров направил в ПГУ "Справку на Заведующего Вычислительным Бюро Отдела Теоретической физики Института физических проблем МЕЙМАНА Нахима Санелевича", в которой было указано [86]:

«Мейман Нахим Санелевич — имеет допуск [...] от 26 ноября 1946 г. по должности Заведующего Вычислительным бюро Отдела Теоретической Физики Института физических проблем АН СССР.

Это Вычислительное Бюро было организовано по указанию тов. Ванникова Б.Л. и предназначено для математической обработки результатов расчетов академика Ландау Л. Д., которому были поручены вычисления по КПД изделий.

Н.С. Мейман работает в Институте физических проблем в должности заведующего Вычислительным Бюро с 1 марта 1947 г. по совместительству /основное место работы Институт физической химии АН СССР/, с 1948 г. — полностью.
В 1948 г. утвержден в числе исполнителей по теме "Расчет кпд шаров с бесконечной оболочкой", постановление Совета Министров СССР №1137-403 ее от 6.1.1948 г.
В 1949 г. утвержден в числе исполнителей по теме "КПД объектов сложного слоистого строения" /План института, утвержденный т. Емельяновым B.C./.
В 1950 г. утвержден исполнителем в математических работах по теме "Расчет кпд многослойных систем по уточненной схеме", /План института, утвержденный т. Емельяновым B.C./.
В 1951 г. в тематическом плане института записан исполнителем по теме "Вычисление кпд шаров с тонкой оболочкой" и "Расчеты для случая Я.Б. Зельдовича". План был представлен т. Павлову Н.И.
В 1952 г. утвержден исполнителем по теме "Расчеты для случая Зельдовича Я.Б. /"Труба"/, план института, утвержденный т. Павловым Н.И.
В 1950 г. Распоряжением Совета Министров СССР за № 2108-814с от 16 мая за выполнение спецзадания награжден денежной премией /за расчеты по обычным изделиям/.
За время работы т. Мейман Н.С. предложил методику расчета, переданную и принятую в других бюро.
Вычислительное Бюро под руководством т. Меймана Н.С. выполняло все поручаемые ему задания и накопило большой опыт по работам в этой области. А.П. Александров».

Кроме того, А.П. Александров направил в Спецкомитет письмо-ходатайство следующего содержания [87]:

«Товарищу БЕРИЯ Л.П.

Представляя Вам письмо тт. Ландау Л.Д. и Тамма И.Е., сообщаю следующее:

В связи с привлечением акад. Ландау к работе по "слойке" т. Павлов дал мне указание о необходимости дополнительного переоформления сотрудников вычислительного бюро, хотя ранее они вели работы по заданиям КБ-11.

Сейчас все основные работники переоформлены, за исключением проф. Меймана Н.С. — заведующего вычислительным бюро.

Как сообщил мне т. Павлов Н.И., имеется сомнение в том, что Н.С. Мейман будет допущен к этой работе с Л.Д. Ландау, и мне предложено обсудить кандидатуры для замены его.

Материалы на переоформление т. Меймана нами были направлены 8 марта 1952 г., но до сих пор ответа нет.

Благодаря этому, нет возможности включить в работу вычислительное бюро, а других математиков, могущих руководить работой бюро, в институте нет.

Поэтому работа Л.Д. Ландау по "слойке" уже около месяца практически не движется.

Как видно из прилагаемой справки, Мейман с 1948 года занимался объектами КБ-11, РДС-6 и "Трубой" и была отмечена его успешная работа.

Прошу Вас дать указание ускорить решение вопроса о возможности привлечения т. Меймана к работе по "слойке".

Следует учесть, что замена Меймана другим лицом подходящей квалификации приведет к задержке работы на 5-ть месяцев, т.к. даже для вполне квалифицированного математика потребуется это время для освоения сложной методики расчёта.

А. Александров»

На этом письме имелась следующая резолюция Л.П. Берия:

«1.Тов. Завенягину А.П.

Рассмотрите вместе с тт. Курчатовым и Павловым заявление тт. Александрова, Тамма и Ландау.
Свяжитесь с т.Игнатьевым С.Д.
Ваше предложение доложите.

2. Тов. Игнатьеву С.Д.

Прошу рассмотреть и сообщить своё мнение. Л. Берия 5 мая 1952 г.»
Примечание автора: Игнатьев С.Д. — министр госбезопасности.

В соответствии с поручением А.П. Завенягин и Н.И. Павлов направили Л.П. Берия письмо следующего содержания [88]:

«По Вашему поручению нами рассмотрено заявление Александрова, Тамма и Ландау о привлечении к работам по РДС-бс начальника вычислительного бюро Института физических проблем АН СССР т. Меймана Н.С.

В связи с тем, что т. Мейман работает в Институте физических проблем с 1948 года и при его участии выполнен ряд работ по заданиям КБ-11 (расчеты КПД изделий, исследования процесса детонации дейтерия и др.) в целях обеспечения своевременного выполнения расчетов по изделию РДС-бс, считаем необходимым допустить т. Меймана к указанным работам на срок до полугода.

Для подготовки замены т. Меймана считаем целесообразным теперь же назначить ему заместителя. В качестве такой кандидатуры предлагаем тов. Молчанова A.M.

Тов. Молчанов — кандидат физико-математических наук, работает руководителем вычислительной группы математического института АН СССР, выполняющей в течение последнего полугодия математические исследо¬вания для изделия РДС-бт.

По отзывам академиков Келдыша и Петровского тов. Молчанов является талантливым молодым математиком.

Тов. Александров А.П. просит назначить тов. Молчанова на должность заместителя начальника вычислительного бюро института физических проблем.

С тов. Игнатьевым настоящие предложения согласованы».

В результате разбирательства серьезных руководителей Н.С. Мейман был допущен к работе по РДС-6С. Как видно из письма А.П. Александрова, это привело, помимо нервного стресса у двух академиков, к задержке расчетов по РДС-6С.

7 мая 1952 г. высшие руководители Атомного проекта

Б.Л. Ванников, А.П. Завенягин, И.В. Курчатов, Ю.Б. Харитон, Е.П. Славский, Н.И. Павлов, П.М. Зернов направили Л.П. Берия переработанный проект постановления СМ СССР по созданию РДС-6С [89]. В пункте 1 проекта было указано:

«В развитие постановления № 5373-2333 поручить: а). Институту физических проблем Академии наук СССР (тт. Александрову и Ландау) выполнить расчет процесса взрыва модели РДС-6С. Срок — декабрь 1952 г.»

В пункте 12 и 19 было указано:

«12. Обязать ПГУ и АН СССР направить закончивших курсы по подготовке математиков-расчетчиков в отдел Ландау (Институт физических проблем Академии наук СССР) 6 чел. [...]

19. Увеличить штаты Института физических проблем Академии наук СССР (отдел т. Ландау) инженеров 4 чел., вычислителей — 4 чел.»

Руководитель группы Л.Д. Ландау систематически направлял отчеты о проделанной работе по РДС-6С руководству ПГУ. В рукописном отчете в адрес А.П. За-венягина от 26.07.1952 г. он указывал [90]:

«Сообщаю отчет о ходе работы по МСЗ за июль 1952 г. В течение этого времени:

Разработан метод расчета прохождения тепловой волны через первую тяжелую оболочку.
Разработан метод расчета процесса "захлопыва¬ния" легких слоев — их разогревания, сжатия и развития реакции в них.
Проверена эффективность разработанного метода интегрирования уравнения теплопередачи. Введено усо-вершенствование метода счета вблизи центра. Начат систематический расчет объекта».

На обороте отчета, подписанного Ландау, имеется помета: "Исполнено в одном экземпляре без черновика, исполнитель Лифшиц Е.М., 26.07.1952 г."

Примечание автора: МСЗ — многослойный заряд ВБ.

В начале июля 1952 г. ИФП направил в ПГУ "План работы по МСЗ на 2-е полугодие 1952 г.", в котором было указано [91]:

«План работы по МСЗ на 2-е полугодие 1952 г.

Исполнители: теоретический отдел и математическое бюро согласно утвержденному списку.

Руководитель: акад. Л.Д. Ландау

http://s60.radikal.ru/i169/1007/3d/baf4676e3f9ct.jpg (http://radikal.ru/F/s60.radikal.ru/i169/1007/3d/baf4676e3f9c.jpg.html)

Подписано Ландау (акад. Л.Д. Ландау)».

В аналогичном отчете за сентябрь 1952 г. А.П. Завенягину от 1.10.1952 г. Ландау указывал [92]:

«Сообщаю отчет о ходе работы по МСЗ за сентябрь.

В ходе систематического счета оказалось, что разработанный метод расчета процесса размножения частиц становится практически неприменимым после начала "захлопывания" узкого слоя. Это обстоятельство привело к необходимости разработки нового метода, в связи с чем задержался систематический расчет объекта. К настоящему времени нами разработан новый метод и расчеты возобновились.

В течение этого месяца произведена также теоретическая разработка метода расчета ударных волн, выходящих из узких слоев в широкие после их "захлопывания".

Л.Ландау. 1.Х.52г.»

На отчете Ландау имеется следующая помета сотрудника ПГУ B.C. Комелькова от 13.10.1952 г.: "С положением дел в ИФП знакомились т.т. Тамм И.Е. и Сахаров А.Д."

Необходимо отметить, что Ландау был в курсе исследований по РДС, проводимых в других организациях, так как руководство Атомного проекта способствовало этому. Так, например, Ю.Б. Харитон 17.01.1952 г. обращается с просьбой к П.М. Зернову дать указание М.Г. Мещерякову направить отчет В.А. Давиденко и др. об измерениях сечений D(d, п)Не3 и T(d, п)Не-4 реакций в ИФП для ознакомления Л.Д. Ландау. 27 марта 1952 г. он просит П.М. Зернова переслать в ИФП для ознакомления Ландау отчет «Предварительные соображения о методах решения задач типа основного задания и дополнение к отчету «перечень обозначений». 5 апреля 1952 г. для Ландау был направлен отчет А.Д. Сахарова и Ритуса "Постановка задачи о действии МЗ". Присылались отчеты сотрудников ИХФ, ФИАН и бюро Тихонова А.Н. И подобных примеров имелось значительное число.

skroznik

28.10.2010, 23:25

Участие Ландау в советском атомном проекте (продолжение)

9. Оценка вклада Л.Д. Ландау

Из представленных в статье архивных документов видно, что Л.Д. Ландау и его немногочисленная группа внесли существенный вклад в исключительно сложное расчетное обоснование атомной и водородной бомб. Однако, кроме представленных здесь документов, имеются документальные свидетельства его современников, которые приводятся ниже. Одним из значимых свидетельств является непредвзятое и компетентное мнение о деятельности Л.Д. Ландау К.И. Щелкина, являвшегося непосредственным участником описываемых в статье событий, направленное в адрес ПГУ 18.05.1952 г. [93]:

«Работа Л.Д. Ландау относится ко всем важнейшим разделам работы КБ-11. Они подразделяются на следующие основные тематики:

1. Детонация обычных ВВ.
2. Количественная теория цепного ядерного взрыва и расчет кпд, разработанных и разрабатываемых в КБ-11 конструкций.
3. Работы по теории изделия РДС-бт (в настоящее время работы прерваны в связи с новым заданием по РДС-бс).
4. Разработка методов расчета цепного ядерного взрыва и термоядерного взрыва и расчет эффективности РДС-бс (работа началась в январе 1952 г.).

Под руководством Л.Д. Ландау работала небольшая группа физиков (д.ф-м.н. Лифшиц, кандидаты Халатников, Дьяков, Сивухин) и математическая группа в составе около 15 человек.

Ниже излагаются результаты, полученные Ландау и его группой по перечисленным темам:

1. Детонация обычных ВВ.

Работы по этой тематике были проведены совместно с К.И. Станюковичем в 1944-1945 гг., причем не по заданиям, а в связи с общими вопросами теории ВВ. Ландау и Станюкович отметили, что продукты взрыва — вещество, находящееся при температуре несколько тысяч градусов и при давлении в сотни тысяч атмосфер — нельзя рассматривать как газ, состоящий из жестких несжимаемых молекул, как это принято в литературе. Ландау и Станюкович выдвинули и обосновали представление о продуктах взрыва как упругой жидкости, в которой именно упругость молекул, а не тепловое движение обусловливает высокое давление. По данным о скорости детонации ВВ различной плотности был найден закон зависимости давления от плотности. Работа опубликована в Докладах АН СССР. Когда в КБ-11 в 1946 г. была начата разработка изделий с обжимным зарядом, было использовано уравнение, предложенное Ландау и Станюковичем. В расчетах КБ-11 эти уравнения и основанные на них теоретические расчеты КБ-11 и Математического института АН СССР были широко проверены и подтверждены прямыми опытами.

2. Количественная теория цепного ядерного взрыва.

Ландау и его группа были привлечены к разработке теории цепного ядерного взрыва в конце 1947 г. К этому моменту в КБ-11 и группе Института химической физики, работающей по заданию КБ-11, был произведен ряд расчетов критических масс и скоростей размножения нейтронов в надкритической массе активного вещества.

Размножение нейтронов приводит к выделению энергии и весьма большому повышению давления; происходит взрыв — основной заряд расширяется и процесс прекращается, несмотря на то, что используется лишь часть активного вещества. До работ Ландау имелась приближенная полуколичественная теория процесса взрыва, правильно указывающая на значения таких факторов, как надкритичность и скорость размножения, но не обеспечивала нужную точность вычисления КПД.

Разработка количественной теории, позволяющей с достаточной точностью вычислять мощность взрыва, была выполнена Ландау и его группой в течение двух лет, основные математические расчеты были проведены в математическом бюро Института физических проблем под руководством Меймана, ряд расчетов по заданиям Ландау — в бюро Тихонова.

Работа изложена в 22-х отчетах.

Для разработки теории процесса Ландау исследовал свойства активных веществ (давление, теплоемкость, теплопроводность) при тех условиях, которые достигаются при взрыве. Далее был развит метод описания процесса системой дифференциальных уравнений в полных производных. Путем интегрирования этих уравнений найден закон расширения активного шара, закон движения оболочки, окружающей шар, изменение температуры в активном шаре и оболочке, ход размножения нейтронов и ход развития ядерного процесса. В результате расчетов определилось полное количество сгоревшего вещества и полное количество выделившейся энергии.

Проделаны расчеты большого числа конкретных случаев, что позволило создать удобную обобщающую формулу зависимости мощности взрыва от конструктивной величины.

Рассчитаны системы при опытных взрывах и подготавливаемые к испытанию.

3. Работы по детонации дейтерия (D, D).

Ландау и его группа были привлечены к работе по возбуждению детонации дейтерия постановлением правительства от 26.2.1950 г. До этого в работе КБ-11 и привлеченных организаций были выяснены основные качественные особенности проблемы. На этой стадии Ландау принимал консультационное участие и дал ценные предложения, в частности, по теории комптонизации (одному из наиболее трудных и важных вопросов в проблеме).

Для решения основного вопроса о неограниченном распространении дейтерия в цилиндрическом заряде необходима точная количественная теория процессов, происходящих при термоядерной реакции. Разработка такой теории и была поручена группе Ландау, которая выполнила следующие работы.

По экспериментальным данным наново вычислены скорости термоядерных реакций при высокой температуре. Вычислены пробеги и времена замедления частиц, получающихся при ядерных реакциях, передача энергии от этих частиц ядрам и электронам. Уточнены вычисления первичного излучения квантов. Подробно рассчитаны законы однократного рассеяния квантов в нагретом веществе.

В начале работ нельзя было считать исключенной возможность распространения процесса передачи энергии быстрыми частицами без ударной волны. Эта возможность проверялась и была отвергнута в результате составления и интегрирования одномерных уравнений детонации дейтерия группой Ландау.

Исследование решения распространения при наличии ударной волны потребовало разработки методики сложной газодинамической задачи. Ландау начал разработку прямого, принципиально надежного, но весьма труд оемкого метода рассмотрения нестационарных процессов. Им разработаны эффективные методы ускорения таких расчетов. Разработанные методики могут быть применены и к проблеме инициирования РДС-бт и к другим проблемам в области расчета водородных изделий.

Работы группы Ландау по вопросу детонации дейтерия изложены в 9 отчетах.

1. Работы по теории многослойного заряда.

В 1949 г. при обсуждении с Ландау вопроса о способах теоретического расчета явлений перемешивания слоев многослойного заряда в процессе взрыва, оказывающего существенное влияние на КПД этого изделия, Ландау указал тот метод расчета турбулентности перемешивания слоев, который был впоследствии при постоянной консультации с Ландау применен к этому вопросу и стал основой для всех оценок явлений перемешивания в многослойном заряде.

В 1951 г. в процессе работы над D-D Ландау подверг систематическому анализу вопрос о возможных методах численного интегрирования дифференциальных уравнений с точки зрении эффективности, надежности и точности этих методов. Результаты этого исследования использованы им в настоящее время для построения такого метода расчета действия многослойного заряда, который позволил бы уточнить некоторые особенности гидродинамического поведения слоистой оболочки в процессе взрыва. Эти особенности (так называемая "болтанка"), оказывающие существенное влияние на КПД изделия, не учитывались пока с надлежащей степенью точностью ввиду сложности вопроса и отсутствия эффективных методов для его решения.

В соответствии с решением Правительства от 29.12.1951 г. Ландау с начала 1952 г. приступил к расчету действующей модели многослойного заряда, предназначенного для опытного испытания. Именно в этом случае для сравнения теории с опытом и для получения надежных данных для расчета окончательной конструкции необходимо иметь настоящий точный расчет, который может быть произведен методом Ландау.

В настоящее время группа Ландау, проанализировав физическую сторону явлений, протекающих в многослойном заряде, подготавливает совместные задания для математического бюро.

Весьма существенный вклад, внесенный Ландау в разработку теоретической базы для нашей техники, тесно связан с тем, что Ландау сочетает искусство глубокого теоретического анализа физических явлений с умением находить эффективные способы количественного расчета чрезвычайно сложных проблем, приводящие к выявлению относительно простых закономернос¬тей, которые могут непосредственно применяться при решении практических задач».

Подлинник документа, хранящегося в архиве Рос-атома (ф. 24, дело 61464, с. 20-24), подписан К.И. Щелкиным, а на обороте имеется помета: "печатал Харитон".

Другую, важную оценку деятельности Ландау дал директор ИФП А.П. Александров в письме А.П. Завенягину, в котором было указано [94]:

«1. С начала 1947 г. академику Л.Д. Ландау были даны поручения КБ-11. Первое задание выполнено академиком Ландау, профессором д.ф-м.н Лифшицем и к.ф.-м.н. Халатниковым и вычислительным бюро под руководством проф. Н.С. Меймана, которое было специально организовано для этих работ. В течение 1947 — 1949 гг. Ландау вел работу по теоретическому исследованию процесса взрыва с вычислением КПД взрыва активного шара. Были рассмотрены общие методы размножения нейтронов в этих системах и методы исследования гидродинамической картины взрыва. Было просчитано около 100 различных вариантов конструкций изделий (голые шары, шар с оболочкой, шар из разных активных материалов, разной степени надкри-тичности).

В результате обобщения полученных данных были построены простые интерполяционные формулы, позволяющие весьма просто оценивать роль всех этих факторов и их влияние на КПД изделия.

Т.о., полученные Л.Д. Ландау результаты дали возможность выбрать оптимальную конструкцию изделий.

Результаты этих работ в отчетах ИФП под шифром ОТФ с № 1 по № 24 и в ряде писем на имя Ю.Б. Харитона.

2. В 1950-1951 гг. велись работы по исследованию возможности детонации в "Трубе", предложенной Я.Б. Зельдовичем. Были произведены расчеты по выяснению физических характеристик вещества при очень высоких температурах (сотни миллионов градусов), что было необходимо для понимания процесса взрыва. При этом было выяснено новое существенное обстоятельство — большие длины пробега быстрых частиц, освобождающихся при реакции, в результате чего их роль в процессе приобретает особое значение. В связи с этим, возник вопрос о том, не является ли эта роль настолько важной, что определяет весь ход процесса. Были разработаны методы расчета этого механизма распространения детонации, но произведенные вычисления обнаружили, что этот процесс недостаточен для поддержания стационарной детонации и что вместе с этим процессом имеет место развитие детонации, обусловленное ударной волной.

Одновременно производились работы, имеющие целью построение приближенных методов расчета гидродинамического режима с ударной волной.

Ввиду выяснившихся в результате работ к весне 1951г. чрезвычайной сложности явлений, далеко превосходя¬щих то, что предполагалось, был составлен новый план, по которому группе Ландау было поручено 2 раздела:

1. Работа по Комптон-эффекту, которая была закончена и в настоящее время кладется в основу работы группы Померанчука.

2. Работа по решению идеализированных газодинамических задач путем интегрирования точных уравнений нестационарного движения. Такого рода задачи до этого никогда и никем не решались и потребовалось построить совершенно новые математические методы, что и было осуществлено.

Значение развитых методов выходит за пределы данной задачи (труба) и они могут с успехом применяться и при решении других аналогичных вопросов, в том числе задач о КПД обычного изделия и "слойки". В этих работах, помимо перечисленных ранее сотрудников Л.Д. Ландау, принимал участие С.П. Дьяков, кандидат ф.м.н.

Результаты работ изложены в отчетах ОТФ №№ 25-38.

3. Начиная с марта 1952 г., руководимая Ландау группа переключилась на работы по слойке.

Лично Л.Д. Ландау принял участие в этой работе в качестве консультанта уже ранее — в частности, им были предложены основные принципиальные методики расчета очень существенного перемешивания "легких" и "тяжелых" слоев.

По всем отчетам группы Ландау, как видно из изложенного, рассматривались вопросы, имеющие большое значение, прямых отзывов КБ-11 мы не имеем и представительное заключение о значимости работ отражает наше мнение».

К этому письму А.П. Александрова был приложен перечень научных отчетов группы Ландау за период 1947-1952 гг., являющийся документальным свидетель¬ством напряженной работы Ландау и его группы и который приводится ниже:

1947-1948 гг.

Отчет ОТФ/1. Ландау Л.Д., Халатников И.М. Коэффициент полезного действия активного шара без изоляции (направлено ПГУ — Первухину, ЛИП — Соболеву, ИХФ — Семенову, Зельдовичу 16.03.48 г.).
Отчет ОТФ/2. Ландау Л.Д., Лифшиц Е.М., Халатников И.М. О размножении нулевых точек в критических условиях (направлено ПГУ — Первухину, ЛИП — Соболеву, ИХФ — Семенову, Зельдовичу 16.03.48 г.).
Отчет ОТФ/3. Ландау Л.Д., Лифшиц Е.М., Халатников И.М. Гидродинамическое исследование процесса расширения шара. I (направлено ПГУ — Первухину, ЛИП — Соболеву, ИХФ — Семенову, Зельдовичу 16.03.48 г.).
Отчет ОТФ/4. Ландау Л.Д., Померанчук И.Я., Ахиезер А.И., Халатников И.М. Теплопроводность олова (направлено ПГУ — Первухину, ЛИП — Соболеву, ИХФ — Семенову, Зельдовичу 16.03.48 г.).
Отчет ОТФ/5. Ландау Л.Д., Халатников И.М. Коэффициент полезного действия активного шара с бесконечной изоляцией, не взаимодействующей с нуле¬выми точками и излучением. I (направлено ПГУ — Первухину, ИХФ — Семенову 27.03.1948 г., ЛИП — Соболеву, 15.07.48 г.).
Отчет ОТФ/6. Ландау Л.Д., Халатников И.М. Коэффициент полезного действия активного шара с бесконечной изоляцией, не взаимодействующей с нулевыми точками и излучением. II (направлено ЛИП — Соболеву, 17.05.48 г., ПГУ — Харитону 17.05.48 г., ИХФ — Семенову, Зельдовичу 17.05.48 г.).
Отчет ОТФ/7. Ландау Л.Д., Халатников И.М. К вопросу о влиянии взаимодействующей с излучением бесконечной изоляции на кпд активных шаров (направлено ЛИП — Соболеву, ПГУ — Харитону, ИХФ — Семенову, Зельдовичу 17.05.48 г.).
Отчет ОТФ/8. Ландау Л.Д., Халатников И.М. Адиабатическое расширение активного шара с бесконечной изоляцией, не взаимодействующей с нулевыми точками (направлено ЛИП — Соболеву, ПГУ — Харитону, ИХФ — Семенову, Зельдовичу 17.05.48 г.).
Отчет ОТФ/9. Ландау Л.Д., Халатников И.М. Критические размеры активных шаров с изоляцией (направлено ПГУ — Харитону, ЛИП — Соболеву 7.06.1948 г., ПГУ — Павлову 31.03.52 г.).
Отчет ОТФ/10. Ландау Л.Д., Халатников И.М. Временной закон для размножения нулевых точек в активных шарах с изоляцией (направлено ПГУ — Харитону, ЛИП — Соболеву 7.06.1948 г., ПГУ — Павлову 31.03.52 г.).
Отчет ОТФ/11. Ландау Л.Д., Халатников И.М. Коэффициент полезного действия активного шара без изоляции (направлено Тихонову 5.07.48 г.).
Отчет ОТФ/12. Ландау Л.Д., Лифшиц Е.М., Халатников И.М. Гидродинамическое исследование процесса шара (направлено Тихонову 5.07.48 г.).
Отчет ОТФ/13. Ландау Л.Д., Лифшиц Е.М., Халатников И.М., Мейман Н.С. Гидродинамическое исследование процесса расширения шара (направлено ПГУ —Харитону 28.10.48 г., ПГУ —Павлову 21.03.52 г.).
Отчет ОТФ/14. Ландау Л.Д., Лифшиц Е.М., Халатников И.М. Полная система интегро-дифференциальных уравнений, описывающих процесс сгорания (направлено ПГУ — Харитону 28.10.48 г., ПГУ — Павлову 21.03.52 г.).
Отчет ОТФ/15. Халатников И.М. Критические размеры шаров с произвольным распределением активного вещества (направлено ПГУ — Харитону 28.10.48 г., ПГУ — Павлову 21.03.52 г.).
Отчет ОТФ/16. Халатников И.М. Критические размеры шаров (направлено ПГУ — Харитону 28.10.48 г.).
Отчет ОТФ/17. Ландау Л.Д., Халатников И.М. Функция распределения для нулевых точек в активных шарах (направлено ПГУ — Харитону 28.10.48 г.).
Отчет ОТФ/18. Халатников И.М. Временной закон для размножения нулевых точек в неоднородных шарах (направлено ПГУ — Харитону, ПГУ — Зельдовичу 28.12.48 г., ПГУ — Павлову 21.03.52 г.).
Отчет ОТФ/19. Халатников И.М. Некоторые замечания об экономически целесообразном распределении масс в активных шарах (направлено ПГУ — Харитону 31.10.48 г.).
Отчет ОТФ/20. Ландау Л.Д., Лифшиц Е.М., Халатников И.М. Гидродинамическое исследование процесса расширения шара. III (направлено ПГУ — Харитону, ПГУ — Зельдовичу 28.12.48 г.).

1949 г.

Отчет ОТФ/22х). Ландау Л.Д., Лифшиц Е.М., Халатников И.М. Гидродинамическое исследование процесса, расширения шаров. 1У (направлено ПГУ — Харитону 22.04.49 г.).
Отчет ОТФ/23. Ландау Л.Д., Лифшиц Е.М., Халатников И.М. Гидродинамическое исследование процесса расширения шаров. 1У (направлено ПГУ — Харитону 6.05.49 г.).
Отчет ОТФ/24. Ландау Л.Д., Лифшиц Е.М., Халатников И.М. Интерполяционные формулы для кпд активных шаров (направлено ПГУ — Харитону 6.07.49 г.).
Отчет ОТФ/25. Ландау Л.Д., Лифшиц Е.М., Халатников И.М. К теории детонации дейтерия. I (направлено ПГУ — Харитону 10.07.49 г.). 1950г.
Отчет ОТФ/26. Ландау Л.Д., Лифшиц Е.М., Халатников И.М., Дьяков СП. К теории детонации дейтерия. 77 (направлено ПГУ — Харитону 10.07.49 г.).
Отчет ОТФ/27. Ландау Л.Д., Лифшиц Е.М., Халатников И.М., Дьяков СП. К теории детонации дейтерия. 777 (направлено ПГУ — Харитону 10.07.49 г.). 1951 г.
Отчет ОТФ/28. Ландау Л.Д., Лифшиц Е.М., Халатников И.М. О возможности детонации дейтерия в трубе (направлено ПГУ — Павлову 3.02.51 г.).
Отчет ОТФ/29. Ландау Л.Д., Лифшиц Е.М., Халатников И.М. Отчет №4. Влияние конечности радиуса цилиндра на процессы переноса энергии быстрыми частицами (направлено ПГУ — Павлову 3.02.51 г., ПГУ — Харитону 18.04.51 г., Келдышу 14.07.51 г.).
Отчет ОТФ/30. Ландау Л.Д., Лифшиц Е.М., Халатников И.М. Отчет № 1 (направлено лаборатории "В" — Блохинцеву, Келдышу 14.05.51 г.).
Отчет ОТФ/31. Ландау Л.Д., Лифшиц Е.М., Халатников И.М., Дьяков СП. Отчет № 2 (направлено лаборатории "В" — Блохинцеву, Келдышу 14.05.51 г.).
Отчет ОТФ/32. Ландау Л.Д., Лифшиц Е.М., Халатников И.М., Дьяков СП. Отчет № 3 (направлено лаборатории "В" — Блохинцеву, Келдышу 14.05.51 г.).
Отчет ОТФ/33. Ландау Л.Д., Лифшиц Е.М., Халатников И.М., Дьяков СП. Отчет № 4. Влияние конечности радиуса цилиндра на процессы переноса энергии быстрыми частицами (направлено лаборатории "В" — Блохинцеву 14.05.51 г.).
Отчет ОТФ/34. Ландау Л.Д., Лифшиц Е.М., Халатников И.М., Дьяков СП. Отчет № 5 (направлено ПГУ —Харитону 25.07.51 г.,ПГУ —Павлову 10.03.52г.).
Отчет ОТФ/35. Ландау Л.Д., Лифшиц Е.М. Об отражении слабого разрыва от звуковой линии (направлено ПГУ — Харитону, Келдышу 7.01.51 г.). 1952г.
Отчет ОТФ/36. Ландау Л.Д., Лифшиц Е.М. Метод решения уравнений идеализированной гидродинамической задачи. Отчет № 7 (направлено ПГУ — Харитону, Келдышу 3.03.52 г.).
Отчет ОТФ/37. Ландау Л.Д., Лифшиц Е.М., Халатников И.М., Мейман Н.С. Интегрирование систем уравнений в частных производных гиперболического типа методом сеток. Отчет № 8 (направлено ПГУ — Харитону, Келдышу 3.03.52 г.).
Отчет ОТФ/38. Ландау Л.Д., Лифшиц Е.М., Халатников И.М., Дьяков СП. Одномерные уравнения детонации в системе "Т" (направлено ПГУ — Харитону, Павлову для Блохинцева 10.03.51 г.)».

20 мая 1952 г. руководители ПГУ А.П. Завенягин и Н.И. Павлов направили Л.П. Берия, согласно его поручению, "справку о работах, выполняемых академиком Л.Д. Ландау по заданию ПГУ", в которой они частично воспользовались информацией, указанной К.И. Щелкиным [95]:

«Академику Ландау Л.Д. поручена работа, связанная с исследованием физических явлений в процессе взрыва плутония, урана-235 и дейтерия и механизма развития взрыва и его коэффициента полезного действия.
1. Детонация обычных ВВ. [...]
2. В 1947-1949 гг. Ландау по заданию ПГУ разработал теорию определения коэффициента полезного действия изделия РДС различных конструкций. В нашем рассмотрении были данные о возможных значениях коэффициента полезного действия, однако сведений и методики определения коэффициента полезного действия и расчетов коэффициента полезного действия не было.

Работы, изложенные им в 22-х отчетах, были ориги-нальными и оказали серьезную помощь КБ-11 в деле понимания процессов, происходящих при взрыве бомбы.

Следует отметить, что точность определения коэффициента полезного действия по методу, разработанному Ландау, была недостаточной и оказалась ниже действительной по изделиям РДС-1 и РДС-2 на 30% и по изделию РДС-3 — на 10 %.
3. В 1950 г. академику Ландау была поручена работа по детонации дейтерия и выяснение возможности создания изделия РДС-бт.

За 1950-1951 гг. Ландау была проделана значительная работа по выяснению характера и хода различных ядерных процессов, протекающих при детонации дейтерия (длины пробега быстрых частиц, передача энергии быстрыми частицами ядрам и электронам, потери энергии от гамма-излучения и др.).

В процессе изучения условий детонации дейтерия Ландау решающую роль отводил детонации, вызывае¬мой быстрыми частицами, и недооценил зависимость детонации от ударной волны, возникающей в резуль¬тате взрыва инициирующей бомбы.

Выяснившаяся необходимость учета влияния ударной волны на детонацию дейтерия сильно усложнила задачу разработки теории детонации дейтерия и потребовала разработки нового математического метода и большой дополнительной расчетной работы. Эти дополнительные исследования, связанные со значением ударной волны, Ландау закончены.

Вопрос о возможности создания изделия РДС-бт Ландау, пожалуй, не выяснен. Эта работа потребует еще больше усилий и значительного времени.
Ввиду сложности задачи и большого объема работ, в целях ускорения решения вопроса о возможности со¬здания изделия РДС-бт, к этой теме решением правительства дополнительно привлечена группа академика Келдыша в Математическом институте и член-корреспондента АН СССР Блохинцева в Лаборатории "В" ПГУ.

Работы Ландау по теории детонации дейтерия изложены в 9 отчетах.

4. В связи с необходимостью быстрейшего завершения работ по изделию РДС-бс по решению правительства с начала 1952 г. группа академика Ландау была переключена на расчеты по модели изделия РДС-бс (механизм взрыва, мощность его, явление перемешивания тяжелого и легкого слоев).

За истекшие месяцы 1952 г. группа Ландау проанали-зировала физическую сторону явлений, протекающих в многослойном заряде, и подготавливает задания для Математического института.

По мнению ученых-физиков, принимавших участие в работах ПГУ, академик Ландау является крупнейшим в СССР физиком-теоретиком. Работы его для КБ-11 выполнены на высоком научном уровне и были использованы в КБ-11 в качестве основы для расчетов по обжатию; КПД изделий и по процессам, протекающим при детонации дейтерия».

Оценка значимости работ группы Ландау и его лично содержится в документе "Модель изделия РДС-6С", подготовленном А.Д. Сахаровым, И.Е. Таммом и Я.Б. Зельдовичем 17.07.1953 г. перед проведением 12 августа 1953 г. взрыва опытной ВБ РДС-6С [96]. В нем имеются следующие разделы:

1. Принцип действия и основные показатели изделия РДС-бс.
2. Исследование процессов, происходящих при действии изделия РДС-бс:

A. Ядерные исследования
Б. Исследование процессов сжатия
B. Перемешивание слоев в процессе взрыва
Г. Расчет процессов ядерного взрыва и мощность изделия.

3. Анализ надежности изделия РДС-бс.
4. Задачи и методы испытания изделия РДС-бс.

Согласно существующему порядку отдельные термины такие, как нейтроны, КБ-11, РДС-бс, ядерный взрыв и др., вписаны от руки А.Д. Сахаровым (они помечены курсивом).

В этом описании авторы документа, в частности, указали [96]:

«В группах Тихонова и Ландау Л.Д. по заданиям КБ-11 были разработаны методы "детального" расчета процесса взрыва.

Идея "детального" расчета сводится к следующему. Полный интервал времени, в течение которого разыгрывается процесс взрыва, разбивается на ряд меньших интервалов — шагов по времени (их число около 100). Процесс взрыва рассчитывается шаг за шагом, начиная с разрушения нейтронного запала вплоть до последних стадий, когда в результате процесса расширения (разлета) изделия его плотность настолько упала, что все ядерные (нейтронные и термоядерные ядерные) реакции практически прекратились. Для учета взаимного влияния различных частей системы вся система разбивается на ряд отрезков по радиусу (их в расчете около 30) и в каждом из таких отрезков на каждом шагу по времени определяются значения всех функций температуры, плотности вещества, плотности нейтронов трех различных "энергетических" групп.

Разработка математических методов детального расчета, выполненная по заданиям КБ-11 группами Ландау Л.Д. и Тихонова А.Н., потребовала серьезной исследовательской и большой вычислительной работы. В ходе поисков оптимального варианта РДС-6С и методических изысканий было проведено 12 детальных расчетов водородных изделий*). Количество произведенных при этом арифметических операций исчисляется многими десятками миллионов.

Отметим некоторые принципиальные моменты. Был выработан такой метод расчета, в котором неизбежные в столь громоздких вычислениях ошибки не накапливаются и не приводят к существенной погрешности в конечном результате. Решение этой проблемы открывает в частности возможность применения электронных вычислительных машин взамен медленного и трудоемкого ручного счета.

Особые трудности в проблеме расчета РДС-6С (преодоленные лишь в 1952 г. Ландау Л.Д.) вызвало наличие в изделии ударных волн, возникающих при сжатии легких слоев в стадии ядерного взрыва и обусловленных слоистой структурой изделий.

Ряд необходимых для расчета процесса взрыва величин теплопроводности и уравнение состояния урана при температурах 100 млн градусов, характеристики перемешивания, вязкости и диффузии были вычислены в Физическом институте АН СССР. Существенную часть подготовительной работы в КБ-11 составила выработка метода расчета в процессе взрыва».

Примечание документа: «7 расчетов в бюро Тихонова и 3 расчета в бюро Ландау».

Представленные в настоящей статье архивные документы свидетельствуют о серьезном вкладе академика Л.Д. Ландау в расчетное обоснование атомного и водородного оружия на начальном этапе советского Атомного проекта.

skroznik

28.10.2010, 23:26

Участие Ландау в советском атомном проекте (Заключение и ссылки)

10. Заключение

Создание ядерно-водородного оружия в бывшем СССР представляет собой исключительно важный этап в истории отечественной атомной науки и техники, позволивший обеспечить необходимый и достаточный уровень безопасности страны. В разработке первых образцов атомной и водородной бомб участвовало большое число известных советских ученых и инженеров.

Многие выдающиеся ученые внесли свой вклад в Атомный проект. Их роль уже достаточно полно освещена в различных публикациях, в частности, и на страницах журнала УФН (см. [97-106]). Однако в силу известных обстоятельств имена еще многих участников и их вклад в общее дело недостаточно известны. В частности была недостаточно отражена роль выдающегося советского ученого академика Л.Д. Ландау и его немногочисленных, но выдающихся соратников.

К счастью, в год столетниего юбилея академика Льва Давидовича Ландау стало возможным представить читателям обзор того огромного вклада в Атомный проект, который внес сам Лев Давидович, его ученики и коллеги. Представленная здесь статья дает возможность познакомиться с этой, неизвестной ранее научной деятельностью Л.Д. Ландау и его коллег в советском Атомном проекте. По представленному обзору секретных ранее документов видна огромная роль Л.Д. Ландау в общем успехе и данная публикация, как нам представляется, освещает еще одну (мало известную) грань его необыкновенной личности.

Список литературы

"Личное дело Л.Д. Ландау", архив Росатома ф. 1, он. блд, дело 700
"Доклад ПГУ при СМ СССР о ходе работ по развитию атомной промышленности от 25.03.1951 г.", приложение "Список научных руководителей атомных предприятий и ос¬новных направлений научно-исследовательских работ", в сб. Атомный проект СССР. Документы и материалы Т. 2 Атомная бомба. 1945-1954 Кн. 7 (Под общ. ред. Л Д Рябева, отв. сост. Г А Гончаров) (М.: Физматлит; Саров: РФЯЦ-ВНИИЭФ, 2007) с. 232-267
Герои атомного века (Саров: ФГУП РФЯЦ-ВНИИЭФ, 2005)
"Осетров Н.А. Берии Л.П. Справка с предложением об исключении Л.Д. Ландау из штатов Лаборатории №3 от 1.03.1949 г.", в сб. Атомный проект СССР. Документы и материалы Т. 2 Атомная бомба. 1945-1954 Кн. 4 (Под общ. ред. Л Д Рябева, отв. сост. Г А Гончаров) (М.: Физматлит; Саров: РФЯЦ-ВНИИЭФ, 2003) с. 607
"Записка Курчатова И.В. Первухину М.Г. о необходимости привлечения к работам Л.Д. Ландау и П.Л. Капицы от 20.3.1943 г.", в сб. Атомный проект СССР. Документы и материалы Т. 1 Атомная бомба. 1938-1945 Кн. 1 (Под общ. ред. Л Д Рябева, отв. сост. Л И Кудинова) (М.: Физматлит, 1998) с. 325
"Письмо И.В. Курчатова Л.П. Берия об ученых, привлечение которых необходимо для работ по проблеме от 24.11.1944 г.", в сб. Атомный проект СССР. Документы и материалы Т. 1 Атомная бомба. 1938-1945 Кн. 1 (Под общ. ред. Л Д Рябева, отв. сост. Л И Кудинова) (М.: Физматлит, 1998) с. 162-165
"Письмо И.В. Курчатова Л.П. Берия о привлечении Л.Д. Ландау к работам Лаборатории № 2 от 18.12.1945 г.", в сб. Атомный проект СССР. Документы и материалы Т. 2 Атомная бомба. 1945-1954 Кн. 6 (Под общ. ред. Л Д Рябева, отв. сост. Г А Гончаров) (М.: Физматлит; Саров: РФЯЦ-ВНИИЭФ, 2006) с. 79
"Протокол № 18 Технического совета Специального комитета при СМ СССР от 18.12.1946 г.", в сб. Атомный проект СССР. Документы и материалы Т. 2 Атомная бомба. 1945 -1954 Кн. 6 (Под общ. ред. Л Д Рябева, отв. сост. Г А Гончаров) (М.: Физматлит; Саров: РФЯЦ-ВНИИЭФ, 2006) с. 93-94
"Письмо Алиханова А.И. Берия Л.П. о необходимости участия Л.Д. Ландау в теоретических и расчетных работах Лаборато¬рии № 3 по агрегату № 7 от 9.03.1949 г.", в сб. Атомный проект СССР. Документы и материалы Т. 2 Атомная бомба. 1945-1954 Кн. 4 (Под общ. ред. Л Д Рябева, отв. сост. Г А Гончаров) (М.: Физматлит; Саров: РФЯЦ-ВНИИЭФ, 2003) с. 605-606

"Письмо Первухина М.Г. и Мешика П.Я. Берия Л.П. о целесообразности дальнейшей работы Л.Д. Ландау в Лабора-тории № 3 от 29.04.1949 г.", в сб. Атомный проект СССР. Документы и материалы Т. 2 Атомная бомба. 1945 -1954 Кн. 4 (Под общ. ред. Л Д Рябева, отв. сост. Г А Гончаров) (М.: Физматлит; Саров: РФЯЦ-ВНИИЭФ, 2003) с. 652
Гончаров Г А "Необычайный по красоте физический принцип конструирования термоядерных зарядов (к 50-летию со дня испытания первого отечественного двухступенчатого термо¬ядерного заряда РДС-37)" УФН 175 1243 (2005) [Goncharov G А "The extraordinarily beautiful physical principle of thermonuclear charge design (on the occasion of the 50th anniversary of the test of RDS-37 — the first Soviet two-stage thermonuclear charge)" Phys. Usp. 48 1187 (2005)]
Кривоносов Ю И "Ландау и Сахаров в разработках КГБ" Вопросы истории естествознания и техники (3) 123 (1993)
Гинзбург В Л О науке, о себе ио других 3-е изд. (М.: Физматлит, 2003) [Translated into English: About Science, Myself, and Others (Bristol: IOP Publ., 2005)]
"Указ Президиума Верховного Совета СССР "О награждении орденами СССР научных, инженерно-технических работников, наиболее отличившихся при выполнении специального зада¬ния правительства" от 29.10.1949 г.", в сб. Атомный проект СССР. Документы и материалы Т. 2 Атомная бомба. 1945-1954 Кн. 1 (Под общ. ред. Л Д Рябева, отв. сост. Г А Гончаров) (М.: Физматлит; Саров: РФЯЦ-ВНИИЭФ, 1999) с. 564
"Постановление СМ СССР№ 5070-1944сс/оп "О награждении и премировании за выдающиеся научные открытия и техниче¬ские достижения по использованию атомной энергии" от 29.10.1949 г.", в сб. Атомный проект СССР. Документы и материалы Т. 2 Атомная бомба. 1945-1954 Кн. 1 (Под общ. ред. Л Д Рябева, отв. сост. Г А Гончаров) (М.: Физматлит; Саров: РФЯЦ-ВНИИЭФ, 1999) с. 530-562
"Постановление СМ СССР№ 21-8-814 "Об утверждении списка премируемых в соответствии с Постановлением Совета Мини¬стров СССР от 29 октября 1949 г. № 5070-1944 научных, инженерно-технических работников, рабочих и служащих, отличившихся при выполнении специальных заданий Прави¬тельства" от 16.05.1950 г.", в сб. Атомный проект СССР. Документы и материалы Т. 2 Атомная бомба. 1945-1954 Кн. 7 (Под общ. ред. Л Д Рябева, отв. сост. Г А Гончаров) (М.: Физматлит; Саров: РФЯЦ-ВНИИЭФ, 2007) с. 49-130
"Постановление СМ СССР № 3044-1304сс "О присуждении Сталинских премий научным и инженерно-техническим работ¬никам Министерства среднего машиностроения и других ве¬домств за создание водородной бомбы и новых конструкций атомных бомб" от 31.12.1953 г.", в сб. Атомный проект СССР. Документы и материалы Т. 2 Атомная бомба. 1945-1954 Кн. 7 (Под общ. ред. Л Д Рябева, отв. сост. Г А Гончаров) (М.: Физматлит; Саров: РФЯЦ-ВНИИЭФ, 2007) с. 635-642
"Указ Президиума Верховного Совета СССР от 4.01.1954 г. о присвоении звания Героя Социалистического Труда Тамму И.Е., Сахарову А.Д., Ландау Л.Д. и др. от 4.01.1954 г.", в сб. Атомный проект СССР. Документы и материалы Т. 2 Атом-ная бомба. 1945-1954 Кн. 7 (Под общ. ред. Л Д Рябева, отв. сост. Г А Гончаров) (М.: Физматлит; Саров: РФЯЦ-ВНИИЭФ, 2007) с. 648
Гончаров Г А, Рябев Л Д "О создании первой отечествен¬ной атомной бомбы" УФН 171 79 (2001) [Goncharov G А, Ryabev Г D "The development of the first Soviet atomic bomb" Phys. Usp. 44 71 (2001)]
"Докладная записка B.A. Малышева и C.H. Круглова Г.М. Маленкову об охране ведущих ученых и специалистов, выполняющих задания Министерства среднего машинострое¬ния от 11/12.12.1952 г.", в сб. Атомный проект СССР. Доку¬менты и материалы Т. 2 Атомная бомба. 1945 -1954 Кн. 5 (Под общ. ред. Л Д Рябева, отв. сост. Г А Гончаров) (М.: Физматлит; Саров: РФЯЦ-ВНИИЭФ, 2005) с. 800
"Постановление СМ СССР № 2959-1273сс "Об охране ведущих ученых и специалистов, выполняющих задания Министерства среднего машиностроения" от 16.12.1952 г.", в сб. Атомный проект СССР. Документы и материалы Т. 2 Атомная бомба. 1945-1954 Кн. 5 (Под общ. ред. Л Д Рябева, отв. сост. Г А Гончаров) (М.: Физматлит; Саров: РФЯЦ-ВНИИЭФ, 2005) с. 602-603
Ахиезер А И, Померанчук И Я Введение в теорию мультипли¬цирующих систем {реакторов) (Под ред. Б Л Иоффе, А С Ге¬расимова) (М.: ИздАТ, 2002)
"Постановление СМ СССР № 803-325сс/оп от 9.04.1946 г. О структуре ПГУ и образовании НТС", в сб. Атомный проект СССР. Документы и материалы Т. 2 Атомная бомба. 1945-1954 Кн. 2 (Под общ. ред. Л Д Рябева, отв. сост. Г А Гончаров) (М.: Физматлит; Саров: РФЯЦ-ВНИИЭФ, 2000) с. 187-201
"Протокол № 24 заседания НТС ПГУ от 22.07.1946 г.", в сб. Атомный проект СССР. Документы и материалы Т. 2 Атом¬ная бомба. 1945-1954 Кн. 6 (Под общ. ред. Л Д Рябева, отв. сост. Г А Гончаров) (М.: Физматлит; Саров: РФЯЦ-ВНИИЭФ, 2006) с. 164- 168
"Протокол № 33 заседания НТС ПГУ от 29.08.1946 г.", архив Росатома, ф. 2, он. 2, дело 33
"Протокол № 61 заседания НТС ПГУ от 10.02.1947 г., сообще¬ние Л.Д. Ландау «Теоретические исследования в области ядерной физики»", архив Росатома, ф. 2, он. 2, дело 61; в сб. Атомный проект СССР. Документы и материалы Т. 2 Атом¬ная бомба. 1945-1954 Кн. 6 (Под общ. ред. Л Д Рябева, отв. сост. Г А Гончаров) (М.: Физматлит; Саров: РФЯЦ-ВНИИЭФ, 2006) с. 225-228
"Поручение М.Г. Первухина", архив Росатома, ф. 2, он. 2, дело 18033 (дело поручений НТС), исх. Т-122/34оп от 21.2.1947 г., папка № 2
"Протокол № 77 заседания НТС ПГУ от 2.06.1947 г.", архив Росатома, ф. 2, он. 2, дело 77
"Протокол № 89 НТС ПГУ от 25.8.47 г.", архив Росатома, ф. 2, оп. 2, дело 89
"Поручение Б.Л. Ванникова от 28.8.1947 г.", архив Росатома, ф. 2, оп. 2, дело 18033, исх Т-507/13оп, папка № 21
"Протокол № 100с заседания НТС ПГУ "О плане работ Института химической физики" от 11.12.1947 г.", в сб. Атом¬ный проект СССР. Документы и материалы Т. 2 Атомная бомба. 1945-1954 Кн. 6 (Под общ. ред. Л Д Рябева, отв. сост. Г А Гончаров) (М.: Физматлит; Саров: РФЯЦ-ВНИИЭФ, ]2006) с. 345-350
"Поручение Б.Л. Ванникова", исх. Т-778/13оп от 26.12.1947 г. , архив Росатома, ф. 2, дело 18034
"Письмо Н.Н. Семенова И.В. Сталину о противоатомной защите от 30.06.1957 г.", в сб. Атомный проект СССР. Доку-менты и материалы Т. 2 Атомная бомба. 1945 -1954 Кн. 6 (Под общ. ред. Л Д Рябева, отв. сост. Г А Гончаров) (М.: Физматлит; Саров: РФЯЦ-ВНИИЭФ, 2006) с. 302-303
"Протокол № 104 заседания НТС ПГУ от 13.01.1948 г. по рассмотрению предложения академика Семенова Н.Н.", ар-хив Росатома ф. 2, оп. 2, дело 104
"Протокол № 106 заседания НТС ПГУ от 26.1.1948 г.", архив Росатома, ф. 2, оп. 2, дело 106
"Протокол № 107с заседания НТС ПГУ от 29.01.1948 г.", архив Росатома, ф. 2, оп. 2, дело 107
"Б.С. Поздняков, А.И. Алиханов, Л.Д. Ландау заключение «По предложению академика Семенова Н.Н. (об использовании ускорителей для защиты от действия изделий)»", в протоколе №107 заседания НТС ПГУ от 29.1.1948 г., архив Росатома, ф. 2, оп. 2, дело 107
"Заключение НТС по предложению академика Семенова Н.Н. от 5.02.1948 г. (об использовании ускорителей для защиты от атомных бомб)", в сб. Атомный проект СССР. Документы и материалы Т. 2 Атомная бомба. 1945-1954 Кн. 6 (Под общ. ред. Л Д Рябева, отв. сост. Г А Гончаров) (М.: Физматлит; Саров: РФЯЦ-ВНИИЭФ, 2006) с. 385-389
"Протокол № 115 заседания НТС ПГУ от 5.4.1948 г., Эксперт¬ное заключение комиссии в составе Н.Н. Семенов, И.В. Курчатов, Л.Д. Ландау, Я.Б. Зельдович о проекте котла с тяжелой водой Лаборатории № 3 АН СССР", архив Росатома, ф. 2, оп. 2, дело 115
"Письмо Курчатова И.В. Ванникову Б.Л. о привлечении груп¬пы специалистов для работ по термоядерному реактору", исх. бон от 04.01.1951 г., архив Росатома, ф. 24, дело 26562, л. 3-5
"Письмо Ванникова Б.Л. Курчатову И.В. с разрешением на привлечение для работ по термоядерному реактору группы специалистов", исх. 101/25оп от 20.01.1951 г., архив Росатома, ф. 24, дело 26562, л. 2
"Протокол совещания под председательством И.В. Курчатова по рассмотрению итогов и основных направлений научно-исследовательских работ на установке "М" от 23.07.1951 г.", в протоколе № М-5 НТС ПГУ от 5.05.1952 г., архив Росатома, ф. 2, оп. 9, дело 229, л. 165-170
"Протокол № М-5 НТС ПГУ от 5.05.1952 г.", архив Росатома, ф.2, оп. 9, дело 229
"Письмо Курчатова И.В. Ванникову Б.Л. об организации семинара при Институте химической физики АН СССР от 7.12.1946 г.", в сб. Атомный проект СССР. Документы и материалы Т. 2 Атомная бомба. 1945-1954 Кн. 6 (Под общ. ред. Л Д Рябева, отв. сост. Г А Гончаров) (М.: Физматлит; Саров: РФЯЦ-ВНИИЭФ, 2006) с. 212-213
"Постановление СМ СССР от 19.06.1947 г. № 2143-565 «О мерах по обеспечению развертывания работ на объекте 550»", в сб. Атомный проект СССР. Документы и материалы Т. 2 Атомная бомба. 1945-1954 Кн. 1 (Под общ. ред. Л Д Рябева, отв. сост. Г А Гончаров) (М.: Физматлит; Саров: РФЯЦ-ВНИИЭФ, 1999) с. 472-477
"Постановление СМ СССР № 1990-774сс/оп. "О дополнитель¬ных заданиях по плану специальных научно-исследовательских работ на 1948 г." от 10.06.1948 г.", в сб. Атомный проект СССР. Документы и материалы Т. 2 Атомная бомба. 1945 -1954 Кн. 6 (Под общ. ред. Л Д Рябева, отв. сост. Г А Гончаров) (М.: Физматлит; Саров: РФЯЦ-ВНИИЭФ, 2006) с. 448-451
"Постановление СМ СССР№ 827-303 от 26.02.1950 г. (ссылка в письме Б.Л. Ванникова и А.П. Завенягина Л.П. Берия от 15.02.1952 г.)", в сб. Атомный проект СССР. Документы и материалы Т. 2 Атомная бомба. 1945-1954 Кн. 7 (Под общ. ред. Л Д Рябева, отв. сост. Г А Гончаров) (М.: Физматлит; Саров: РФЯЦ-ВНИИЭФ, 2007) с. 390-391
"Письмо И.В. Курчатова В.А. Малышеву о лекциях Ландау", исх. 3235сс от 2.12.1953 г., архив Росатома, ф. 24, дело 47560, с. 238-239
"Отчет М.О. Корнфельда и Д.М. Самойлович «Разделение изотопов ректификацией»", в сб. Атомный проект СССР. Документы и материалы Т. 1 Атомная бомба. 1938-1954 Кн. 2 (Под общ. ред. Л Д Рябева, отв. сост. Л И Кудинова) (М.: Изд-во МФТИ, 2002) с. 558-564
"Л.Д. Ландау «Давление паров изотопов»", в сб. Атомный проект СССР. Документы и материалы Т. 1 Атомная бомба. 1938-1954 Кн. 2 (Под общ. ред. Л Д Рябева, отв. сост. Л И Кудинова) (М.: Изд-во МФТИ, 2002) с. 565-566
"Из записки Курчатова Первухину М.Г. о результатах НИР", в сб. Атомный проект СССР. Документы и материалы Т. 1 Атомная бомба. 1938-1954 Кн. 1 (Под общ. ред. Л Д Рябева, отв. сост. Л И Кудинова) (М.: Физматлит, 1998) с. 360-362
"Письмо Ванникова Б.Л., Первухина М.Г. и Курчатова И.В. Л.П. Берия с представлением проекта постановления СМ СССР о работах по получению тяжелой воды методом ректи-фикации жидкого водорода от 18.06.1946 г.", в сб. Атомный проект СССР. Документы и материалы Т. 2 Атомная бомба. 1945-1954 Кн. 2 (Под общ. ред. Л Д Рябева, отв. сост. Г А Гончаров) (М.: Физматлит; Саров: РФЯЦ-ВНИИЭФ, 2000) с. 530-531
Ландау Л Д "Атомная энергия" (М.: Комитет по радиофикации и радиовещанию при СМ СССР, 1946)
"Письмо Ванникова Б.Л. секретарю Спецкомитета Махневу В.А. о верстке статьи Ландау Л.Д. "Атомная энергия" с представлением отзыва В.Г. Левича от 17.06.1946 г.", в сб. Атомный проект СССР. Документы и материалы Т. 2 Атом-ная бомба. 1945-1954 Кн. 2 (Под общ. ред. Л Д Рябева, отв. сост. Г А Гончаров) (М.: Физматлит; Саров: РФЯЦ-ВНИИЭФ, 2000) с. 523
"Постановление СМ СССР № 805-327сс "Вопросы Лаборато-рии № 2" от 09.04.1946 г.", в сб. Атомный проект СССР. Документы и материалы Т. 2 Атомная бомба. 1945-1954 Кн. 1 (Под общ. ред. Л Д Рябева, отв. сост. Г А Гончаров) (М.: Физматлит; Саров: РФЯЦ-ВНИИЭФ, 1999) с. 429-430
"Постановление СМ СССР № 1286-525сс "О плане разверты¬вания работ КБ-11 при Лаборатории № 2" от 21.06.1946 г.", в сб. Атомный проект СССР. Документы и материалы Т. 2 Атомная бомба. 1945-1954 Кн. 1 (Под общ. ред. Л Д Рябева, отв. сост. Г А Гончаров) (М.: Физматлит; Саров: РФЯЦ-ВНИИЭФ, 1999) с. 434-456
"Постановление СМ СССР № 2557-1069сс «О плане работ Института физических проблем Академии Наук СССР и мерах помощи институту» от 30.11.1946 г.", в сб. Атомный проект СССР. Документы и материалы Т. 2 Атомная бомба. 1945-1954 Кн. 3 (Под общ. ред. Л Д Рябева, отв. сост. Г А Гончаров) (М.: Физматлит; Саров: РФЯЦ-ВНИИЭФ, 2002) с. 78-83
"Постановление СМ СССР № 1127-402сс/оп "О плане специ¬альных научно-исследовательских работ на 1948 год" от 6.04.1948 г.", в сб. Атомный проект СССР. Документы и материалы Т. 2 Атомная бомба. 1945-1954 Кн. 3 (Под общ. ред. Л Д Рябева, отв. сост. Г А Гончаров) (М.: Физматлит; Саров: РФЯЦ-ВНИИЭФ, 2002) с. 431 -454
"Протокол № 63 заседания Специального комитета при Совете Министров СССР от 05.06.1948 г.", в сб. Атомный проект СССР. Документы и материалы Т. 2 Атомная бомба. 1945-1954 Кн. 1 (Под общ. ред. Л Д Рябева, отв. сост. Г А Гончаров) (М.: Физматлит; Саров: РФЯЦ-ВНИИЭФ, 1999) с. 283-287
"Протокол совещания в КБ-11 по вопросам РДС-2, РДС-3, РДС-4 и РДС-5 от 9.06.1949 г.", в сб. Атомный проект СССР. Документы и материалы Т. 2 Атомная бомба. 1945 -1954 Кн. 6 (Под общ. ред. Л Д Рябева, отв. сост. Г А Гончаров) (М.: Физматлит; Саров: РФЯЦ-ВНИИЭФ, 2006) с. 592-594
"Докладная записка Б.Л. Ванникова и И.В. Курчатова на имя Л.П. Берия о результатах совещания в КБ-11 с 4 по 9 июня 1949 г. от 15.06.1049 г., в сб. Атомный проект СССР. Докумен¬ты и материалы Т. 2 Атомная бомба. 1945-1954 Кн. 6 (Под общ. ред. Л Д Рябева, отв. сост. Г А Гончаров) (М.: Физматлит; Саров: РФЯЦ-ВНИИЭФ, 2006) с. 595-601
"Постановление СМ СССР № 1989-773сс/оп "О дополнении плана работ КБ-П" от 10.06.1948 г.", в сб. Атомный проект СССР. Документы и материалы Т. 2 Атомная бомба. 1945-1954 Кн. 6 (Под общ. ред. Л Д Рябева, отв. сост. Г А Гончаров) (М.: Физматлит; Саров: РФЯЦ-ВНИИЭФ, 2006) с. 447-447
"Из протокола совещания по вопросам КБ-11 с участием Б.Л. Ванникова и И.В. Курчатова в период их пребывания на объекте с 23 по 28 декабря 1948 г. от 5.01.1949 г.", в сб. Атомный проект СССР. Документы и материалы Т. 2 Атомная бомба. 1945-1954 Кн. 6 (Под общ. ред. Л Д Рябева, отв. сост. Г А Гончаров) (М.: Физматлит; Саров РФЯЦ-ВНИИЭФ, 2006) с. 503-515
"Письмо Ю.Б. Харитона Б.Л. Ванникову о премировании участников работы по созданию АБ (рукопись)", архив Рос-атома, ф. 1, оп. 35, дело 10, исх. 202оп от 3.03.1949 г., с. 29-35
"Письмо А.П. Александрова М.Г. Первухину о сроках выпол-нения работ по теории КПД от 19.03.1949 г.", в сб. Атомный проект СССР. Документы и материалы Т. 2 Атомная бомба. 1945-1954 Кн. 6 (Под общ. ред. Л Д Рябева, отв. сост. Г А Гончаров) (М.: Физматлит; Саров: РФЯЦ-ВНИИЭФ, 2006) с. 536
"Из протокола № Т-6 заседания НТС ПГУ от 25.04.1949 г.", в сб. Атомный проект СССР. Документы и материалы Т. 2 Атомная бомба. 1945-1954 Кн. 6 (Под общ. ред. Л Д Рябева, отв. сост. Г А Гончаров) (М.: Физматлит; Саров: РФЯЦ-ВНИИЭФ, 2006) с. 559-562
"Ю.Б. Харитон и К.И. Щелкин. «Краткий доклад о состоянии работ КБ-11 на 15 апреля 1949 г.»", в сб. Атомный проект СССР. Документы и материалы Т. 2 Атомная бомба. 1945-1954 Кн. 6 (Под общ. ред. Л Д Рябева, отв. сост. Г А Гончаров) (М.: Физматлит; Саров: РФЯЦ-ВНИИЭФ, 2006) с. 547-550
"Протокол заседания НТС Лаборатории № 2 по КБ-11 от 21.12.1948 г.", архив Росатома, ф. 24, дело 16344, исх. 148/ lccon от 21.01.1949 г., с. 113-120
"Материалы совещания Б.Л. Ванникова и И.В. Курчатова в КБ-11 от 4-9.06.1949 г., в сб. Атомный проект СССР. Доку-менты и материалы Т. 2 Атомная бомба. 1945 -1954 Кн. 6 (Под общ. ред. Л Д Рябева, отв. сост. Г А Гончаров) (М.: Физматлит; Саров: РФЯЦ-ВНИИЭФ, 2006) с. 576-582
"Протокол заседания Ученого совета по вопросам КБ-11 с 1 -го по 8-е февраля 1951 г.", исх. 40/Зоп от 9.02.1951 г., архив Росатома, ф. 24, оп. 18, дело 17, с. 1-78
"Докладная записка Ю.Б. Харитона и Я.Б. Зельдовича «О состоянии и плане работ по РДС6Т»", исх. 95/Зоп от 29.01.1953 г., архив Росатома, ф. 24, оп. 18, дело 20, с. 17-22
"Письмо Малкова М.Л. Павлову Н.И.", исх. 471оп от 15.10.51 г., архив Росатома, ф. 4, оп. 31, дело 43, с. 31 -49
"Л.Д. Ландау, Е.М. Лифшиц, И.М. Халатников, СП. Дьяков. Отчет «О возможности детонации дейтерия в трубе»", прило-жение к письму А.П. Александрова Н.И. Павлову, исх. 224сс/оп от 3.02.1951 г., архив Росатома, ф. 4, оп. 31, дело 43, с. 53-73
"Совещание по проблеме РДС-бт от 8-9.01.1952 г.", исх. 9/74оп от 12.01.1952 г., архив Росатома, ф. 24, оп. 18, дело 11, с. 27-29
"Письмо Малкова М.Л. Зернову П.М.", исх. 26оп от 17.1.52 г., архив Росатома, ф. 24, оп. 18, дело 11, с. 33-40
"Приказ начальника ПГУ А.П. Завенягина № 135оп от 6.04.1953 г. о назначении комиссии по РДС-6Т", архив Росато¬ма, ф. 24, оп. 4, дело 183, с. 124
"Заключение комиссии по изделию РДС-бт от 6.05.1953 г.", Мб. 9/978оп, архив Росатома, ф. 24, оп. 18, дело 11, с. 103-113
"Докладная записка А.П. Завенягина и И.В. Курчатова Л.П. Берии", исх. 959/1сс/оп от 29.5.1953 г., архив Росатома, ф. 24, оп. 18, дело 11, с. 114-115
"Докладная записка Б.Л. Ванникова Л.П. Берии по изделию РДС-бт", исх. СТ-ЮОЗоп от 10.06.1953 г., архив Росатома, ф. 24, оп. 18, дело 20, с. 136-138
"ПостановлениеСМ СССР№5373-2333сс/опот29.12.1951 г.",в сб. Атомный проект СССР. Документы и материалы Т. 2 Атомная бомба. 1945-1954 Кн. 7 (Под общ. ред. Л Д Рябева, отв. сост. Г А Гончаров) (М.: Физматлит; Саров: РФЯЦ-ВНИИЭФ, 2007) с. 373-379
"Зельдович Я.Б. письмо (рукопись) Ванникову Б.Л. с заключе¬нием комиссии по РДС-бс от 30.01.1952 г.", вх. 1235.30оп, архив Росатома, ф. 24, оп. 18, дело 11, с. 56-57
"Заключение комиссии о состоянии расчетно-теоретических работ по изделию РДС-бс (рукопись)", вх. 1236/ЗОоп, архив Росатома, ф. 24, оп. 18, дело 11, с. 58-63
"Письмо Б.Л. Ванникова, А.П. Завенягина, Н.И. Павлова, П.М. Зернова Л.П. Берия по РДС-6С", исх. 351/1оп от 27.02.1952 г., архив Росатома, ф. 24, оп. 18, дело 11, с. 64-66
"Письмо А.П. Александрова и Л.Д. Ландау А.П. Завенягинупо РДС-6", исх. 0210оп от 13.4.1952 г., архив Росатома, ф. 4, оп. 31, дело 41, с. 98-99
"Письмо Л.Д. Ландау и И.Е. Тамма Л.П. Берия о допуске Н.С. Меймана", исх. № 0230сс/оп от 9/У-52 г. (копия), вх. Спецкомитета СК-5831, архив Росатома, ф. 24, дело 61464, с. 169
"Письмо А.П. Александрова Н.И. Павлову о Н.С. Меймане", исх. 027сс/оп от 5.05.1952 г., архив Росатома, ф. 24, дело 61464, с. 170-172
"Письмо А.П. Александрова Л.П. Берия о Н.С. Меймане", исх. 0280сс/оп от 9.05.1952 г., архив Росатома, ф. 24, дело 61464, с. 173
"Письмо А.П. Завенягина, Н.И. Павлова Л.П. Берия", исх. 999/ 1сс от 27.05.1952 г., архив Росатома, ф. 24, дело 61464, с. 167
"Письмо Б.Л. Ванникова, А.П. Завенягина, И.В. Курчатова, Ю.Б. Харитона, Е.П. Славского, Н.И. Павлова, П.М. Зернова Л.П. Берия с проектом распоряжения СМ СССР по РДС-6С", исх. 842/lon от 7.05.1952 г., архив Росатома, ф. 24, оп. 18, дело 11,с. 133-147
"Л.Д. Ландау А.П. Завенягину «Отчет о ходе работы по МСЗ за июль 1952 г.»", исх. 392сс/оп от 28.07.1952 г., архив Росатома, ф. 4, оп. 31, дело 43, с. 101
"Письмо Малкова М.Л. А.П. Завенягину «План работы по МСЗ на 2-е полугодие 1952 г.»", архив Росатома, ф. 4, оп. 31, дело 43, исх. 343сс/оп от 3.07.1952 г., с. 18-20
"Письмо Малкова М.Л. А.П. Завенягину с отчетом Л.Д. Ландау", архив Росатома, ф. 4, оп. 31, дело 43, исх. 495сс/ оп от 3.10.1952 г., с. 198-199
"К.И. Щелкин. Справка "О работах академика Ландау Л.Д. по тематике КБ-11" от 18.5.1952 г.", в сб. Атомный проект СССР. Документы и материалы Т. 2 Атомная бомба. 1945-1954 Кн. 7 (Под общ. ред. Л Д Рябева, отв. сост. Г А Гончаров) (М.: Физматлит; Саров: РФЯЦ-ВНИИЭФ, 2007) с. 429-432
"А.П. Александров А.П. Завенягину характеристика работ Л.Д. Ландау", архив Росатома, ф. 24, дело 61464, исх. 0260сс/ оп от 19.5.1952г., с. 43-51
"Докладная записка А.П. Завенягина и Н.И. Павлова Л.П. Берия о работе Ландау", исх. 949/1оп от 20.5.1952 г. (справка — Мб 852оп от 20.5.1952 г.), архив Росатома, ф. 24, дело 61464, с. 17-19
"А.Д. Сахаров, И.Е. Тамм, Я.Б. Зельдович описание «Модель изделия РДС-6С»", мб. 9/206оп от 14.07.1953 г., архив Росато¬ма, ф. 24, оп. 18, дело 20, с. 160 - 187
Харитон Ю Б, Адамский В Б, Смирнов Ю Н "О создании советской водородной (термоядерной) бомбы" УФН 166 201 (1996) [Khariton Yu В, Adamskii V В, Smirnov Yu N "On the making of the Soviet hydrogen (thermonuclear) bomb" Phys. Usp. 39 185(1996)]
Гуревич И И, Зельдович Я Б, Померанчук И Я, Харитон Ю Б "Использование ядерной энергии легких элементов" УФН 161 (5) 171 (1991) [Gurevich 11, Zel'dovich Ya В, Pomeranchuk I Ya, Khariton Yu В "Utilization of the nuclear energy of the light elements" Sov. Phys. Usp. 34 445 (1991)]
Гончаров Г А "Основные события истории создания водород¬ной бомбы в СССР и США" УФН 166 1095 (1996) [Goncharov G A "American and Soviet H-bomb development programmes: historical background" Phys. Usp. 39 1033 (1996)]
Гончаров Г А "К истории создания советской водородной бомбы" УФН 167 903 (1997) [Goncharov G A "On the history of creation of the Soviet hydrogen bomb" Phys. Usp. 40 859 (1997)]
Адамский В Б, Смирнов Ю Н "Еще раз о создании советской водородной бомбы" УФН 167 899 (1997) [Adamskii V В, Smir¬nov Yu N "Once again on the creation of the Soviet hydrogen bomb" Phys. Usp. 40 859 (1997)]
Романов Ю А "Воспоминание об учителе" УФН 166 195 (1996) [Romanov Yu A "Memoir of the Teacher" Phys. Usp. 39 179 (1996)]
Шпинель В С «К статье Г.А. Гончарова, Л.Д. Рябева "О создании первой отечественной атомной бомбы"» УФН 172 235 (2002) [Shpinel' V S «Remarks on the paper G A Goncharov and Г D Ryabev "The development of the first Soviet atomic bomb"» Phys. Usp. 45 227 (2002)]
Гончаров Г А, Рябев Л Д «О замечаниях B.C. Шпинеля к статье "О создании первой отечественной атомной бомбы"» УФН 172 236 (2002) [Goncharov G A, Ryabev Г D «About V S Spinel's remarks on the review "the development of the first Soviet atomic bomb"» Phys. Usp. 45 228 (2002)]
Киселев Г В, Конев В Н "История реализации ториевого режима в советском Атомном проекте" УФН 177 1361 (2007) [Kiselev G V, Konev V N "History of the realization of the thorium regime in the Soviet Atomic Project" Phys. Usp. 50 1259 (2007)]
Киселев Г В "Физики — выпускники Московского универси¬тета и советский Атомный проект" УФН 175 1343 (2005) [Kiselev G V "Moscow State University physics alumni and the Soviet Atomic Project" Phys. Usp. 48 1251 (2005)]
"Справка А.И. Ахиезера и И.Я. Померанчука о книге по теории атомных котлов от 30.10.1948 г.", в сб. Атомный проект СССР. Документы и материалы Т. 2 Атомная бомба. 1945-1954 Кн. 4 (Под общ. ред. Л Д Рябева, отв. сост. Г А Гончаров) (М.: Физматлит; Саров: РФЯЦ-ВНИИЭФ, 2003) с. 547-548

skroznik

28.10.2010, 23:31

Города атомной отрасли - Снежинск

Сергей ЛЕСКОВ, «Известия науки»

В Снежинске, он же Челябинск-70, создано более половины ядерных зарядов, которые стоят на вооружении Российской армии, в их числе все боеголовки стратегических ракетных комплексов для ВВС и авиабомбы ВМФ. Снежинск - самый молодой из закрытых российских городов. Короткая и взрывная, как бег спринтера, история Снежинска отмечена вереницей драматических загадок. Это первый закрытый город, построенный без Сталина, Берии и армии зеков. В 2000 году свою первую поездку в качестве президента Владимир Путин совершил именно в Снежинск.

- Читал, что при выходе в открытый космос пульс у космонавта Леонова подскочил до 180, - говорит директор Российского ядерного центра ВНИИ технической физики Георгий Рыкованов. - За 5 минут до ядерного взрыва, я проверял, доходит до 200. Что самое страшное? Подвести коллектив, который работал на бомбу. Это 14 тысяч человек. Одна ошибка в расчетах - и ты морально всех порешил, от общего труда остался пустой звук.

В 1949 году была испытана советская атомная бомба. В 1953 году умер Сталин, а через три месяца был разоблачен Берия. Вклад Берии в атомный проект велик, и все-таки ядерный потенциал США в тот период в десятки раз превосходил советский. Весной 1954 года США в Тихом океане провели операцию "Кастл" - серию из шести многомегатонных ядерных взрывов. Стало ясно, что в США освоен новый, еще более разрушительный принцип ядерного оружия. Это была водородная бомба.

Над атомной бомбой американцы работали в Лос-Аламосе, но после испытания советской бомбы в тысяче миль было решено создать еще одну лабораторию - в Ливерморе. Советскую бомбу сделали в КБ-11 в Сарове, он же Арзамас-16. В 1954 году в тысяче километров от него на Урале решили создать ядерное КБ-дублер на случай гибели Арзамаса. Возглавил НИИ-1011 второй человек в Арзамасе Кирилл Щелкин, который 29 августа 1949 года вложил детонаторы в заряд плутониевой сферы первой советской бомбы. В 1954 году 42-летний Щелкин был уже трижды Героем Социалистического Труда. Ядерный паритет с США был достигнут лишь после 1957 года, когда Щелкин установил в межконтинентальной ракете Королева сверхмощный заряд. Но судьба Кирилла Щелкина, в отличие от всех прочих лидеров советского атомного проекта, полна "белых пятен".

Лаборатория для "Зубра"

- Двум медведям в одной берлоге всегда тесно, - говорит академик Евгений Аврорин, который полвека назад прибыл на Урал в одном из первых эшелонов. - У Щелкина было много собственных идей. Мудрый Харитон согласился разделить свое КБ и поделиться полномочиями и кадрами, понимая, и это большая редкость, что конкуренция пойдет на пользу делу. Я после МГУ уже в 1955 году, мальчишкой, получил орден за испытание самой крупной бомбы в Семипалатинске. Десятки раз видел, как атомный гриб прорывает облака, а тяжелые горы подпрыгивают, как волейбольный мячик. Но философских бесед на пацифистские темы не помню. Не помню, чтобы даже Сахарова это волновало. Наоборот, он был очень возбужден и доволен, когда испытания оправдывали расчет.

http://s016.radikal.ru/i337/1010/f5/543dc4d17eb5.jpg (http://www.radikal.ru)

Снежинск дышит уютом и умиротворенным покоем, что диалектически может быть объяснено его близостью к разрушительному оружию. Снежинск магнитом влюбляет в себя все поколения. Профессор Николай Волошин был начальником важного главка в Москве, имел в столице всё - и вернулся. Один из руководителей отказался занять кресло замминистра, потому что работа в Снежинске интереснее, а жизнь полнее. Лев Магда закончил МИФИ, но поспешил домой, потому что в Москве, как он говорит, хорошо писать только те бумаги, которые деньгами пахнут, а ему наука нужна. Но туроператоры могут не потирать руки - Снежинск за семью заборами, и даже всенародного писателя Даниила Гранина, несмотря на личное приглашение директора, в город не пустили.

Почему Гранина звали в Снежинск? Физикам досталась обжитая база секретной лаборатории "Б", созданной в 1946 году вместе с лабораториями "А", "В" и "Г".

Объекты "А" и "Г" располагались в Сухуми, там работали вывезенные из Германии специалисты во главе с немецким Эдисоном - бароном фон Арденне - и лауреатом Нобелевской премии Герцем ("Известия", 27 августа 2009 г.).
Лаборатория "В" в Обнинске создала первую атомную станцию, самые быстроходные подводные лодки и реакторы на быстрых нейтронах ("Известия", 19 февраля 2010 г.).
Лаборатория "Б" изучала влияние радиации на биологические объекты. В этой лаборатории работал выдающийся биолог зек Николай Тимофеев-Ресовский, который в 1930-х годах не вернулся в СССР, создал в Германии блестящий институт, а в 1945 году был осужден.

Драматическая судьба ученого полна загадок. Ему посвящена одна из лучших книг Даниила Гранина "Зубр". В конце 1940-х ученому за исследования механизма мутаций намеревались присудить Нобелевскую премию, но было неизвестно, жив ли он, что противоречит статусу премии. Через несколько лет "нобеля" получил его соавтор и подчиненный Макс Дельбрюк, а Тимофеев-Ресовский был спрятан на Урале, как тайный малахит.

В лаборатории "Б" работал также Николаус Риль, единственный немец, которого Сталин за атомную бомбу наградил званием Героя Соцтруда и немыслимыми материальными благами.

Для сталинского героя Урал был "отстойником", чтобы перед возвращением в Германию забыть секрет бомбы. В домиках Тимофеева-Ресовского и Риля, куда потом поселили Щелкина, стоило бы устроить музей, если бы не наше бросовое отношение к истории, о которой мы вспоминаем, только если небо затянет скандалом.

Снежинск стал первым городом, созданным после смерти Сталина и расстрела Берии. Помимо стратегической важности, Снежинск должен был доказать, что страна способна становиться сильнее без персонажей, с которыми связывались ее успехи. Снежинск стал первым городом, который построили без армии рабов-зеков, и это сказалось на его атмосфере. Снежинск - одновременно наследник Арзамаса-Сарова и предтеча новосибирского Академгородка, который тремя годами позже строили те же строители и в который тоже с энтузиазмом поехала молодежь.

Снежинск, пусть он вдвое меньше Сарова, выполнил свое предназначение и создал больше половины ядерных зарядов нашего арсенала. Это все ядерные авиационные бомбы, все ядерные ракеты для ВМФ, крылатые ракеты, все артиллерийские снаряды.

(До 1990-х годов на вооружении стояли самоходные гаубицы, которые стреляли на 20 км миниатюрными, мощностью до 10 кт, то есть в пол-Хиросимы, ядерными снарядами калибра "Авроры".) Вместе с альма-матер в Сарове ВНИИ технической физики создал самую мощную в мире "Кузькину мать", а также разделяющуюся головную часть для межконтинентального "Тополя", главный аргумент ядерного щита России. В Снежинске разработан боеприпас для баллистической ракеты нового поколения "Булава".

- Уверен, "Булава" полетит, проблема в разрушении промышленности и утрате кадров, - говорит директор ВНИИТФ член-корреспондент РАН Георгий Рыкованов. - В ядерной отрасли, может быть, единственной в стране, удалось избежать этой беды. Мы дальше от столиц и соблазнов. У нас до сих пор высокий престиж. А также интересная, на мировом уровне работа и мирового уровня оборудование, мощные ЭВМ. И еще, высоких слов не стыжусь, патриотизм, который остался на генетическом уровне с тех пор, когда по всей стране для атомной бомбы искали лучших и самых надежных людей. Но сегодня привезти в Снежинск выпускника московского вуза очень трудно. Лучшие уезжают на Запад. Слабее - идут в банки. Те, что остаются, нам не нужны. Приглашаем выпускников уральских и сибирских университетов. Сегодня на страну работают Челябинск и Екатеринбург, а Москва - на заграницу.

Непохожесть Снежинска на все прочие города Вселенной состоит еще и в том, что, кого ни изберут здесь мэром, он рано или поздно оказывается в тюрьме. Не в том ли причина, что ядерный Снежинск может жить и процветать только на бюджетных соках и здесь не приживаются утвердившиеся по всем околоткам коммерческий дух и жажда наживы?

- Посадить мэра - это кампания, - разуверил первый заместитель мэра Владимир Знаменский. - В Челябинской области уже восемь мэров за решеткой. Наш предпоследний мэр, сын Героя Соцтруда, вины не признает, поэтому его не выпускают.

Шпион из царства коммунизма

Снежинск получил нынешнее имя только в 1993 году и перепробовал много вариантов: Касли-2, п/я В2827, НИИ-1011, Челябинск-50 и -70. Человек из Снежинска ехал в командировку с ворохом бланков и вполне мог сойти за шпиона. Академик Евгений Аврорин вспоминает, что в городе царил коммунизм, но потом, как и полагается, его разрушили. Двери не запирали, а если вдруг кто-то затворился - значит, в доме молодожены. Ученые ездили на велосипедах, а научный руководитель академик и генерал Забабахин - на велосипеде с мотором. Случай кражи был - и похитителя велосипеда выселили из Снежинска. Почетный научный руководитель ВНИИТФ Аврорин немолод, но глаза у него распахнуты, как у ребенка. Отчего в глазах бегают искорки - то ли от житья при коммунизме, то ли от ядерных испытаний, то ли от неизбывного любопытства ученого?

http://s016.radikal.ru/i337/1010/52/d52a74c1e439.jpg (http://www.radikal.ru)

В лихие 1990-е Снежинск из коммунизма провалился в кромешный ад. То, что происходило с наукоемкой промышленностью и взрывоопасной ядерной отраслью, было похоже на сон разума, хотя экономикой рулили отнюдь не Гойя с Дали. Снежинск полностью зависел от оборонного заказа, других предприятий не было, и люди, жизнь свою положившие на безопасность страны, оказались брошены страной на произвол. Денег для ядерного центра не находилось, вместо зарплаты ученым выдавали хлеб, как в блокаду. Первый демократически избранный директор ВНИИТФ, лауреат Ленинской и Государственной премий Владимир Нечай из ученого превратился в жалкого просителя, но обычно возвращался с пустыми руками, а в приемной его ждали яростные депутации женщин с детьми. В октябре 1996 года после очередной бесплодной поездки в Москву профессор Нечай застрелился. Директор был избран коллективом, но ничем коллективу помочь не мог. Его посмертную записку засекретили, известна лишь последняя фраза: "Прошу провести поминки за счет невыданной мне зарплаты". На похороны приехал Явлинский, который прежде контактов с ВНИИТФ не имел. Политик при скоплении народа говорил бравшие за душу речи и обещал новому директору всяческую поддержку. Академик Аврорин вспоминает, что поначалу пытался дозвониться до Явлинского, но его не соединяли - видать, не по чину. Потом рукой махнул, Григорий же Алексеевич интереса к Снежинску более не выказывал.

Самоубийство Нечая - позор новейшей российской истории. Кто виноват в его гибели? Несомненно, виноваты реформаторы, потому что цена шоковой терапии оказалась непомерной. Виноваты застойные годы, когда дряхлеющее руководство проспало перемены в мире. Виноват Хрущев, который прописал закрытым городам губительную стратегию. Вывод на будущее? Лучшее в мире оружие - еще не гарантия того, что будешь жить достойно и по-человечески.

Опала пророка

Создателя ядерного центра Кирилла Щелкина называют "самым неизвестным среди заслуженных". В атомном проекте Щелкин по иерархии стоял сразу за Курчатовым и Харитоном. Из всех создателей атомной бомбы ближе всех к Курчатову был Щелкин, оба вышли из среды провинциальной интеллигенции и смотрели на мир родственно. Буквальных совпадений вплоть до смерти в 57 лет в судьбе Курчатова и Щелкина так много, что отдает мистикой. От Сталина Курчатов и Щелкин получили все мыслимые награды. У Хрущева оба попали в опалу. Однажды Щелкин стал перечить Хрущеву, и тот убежал с совещания с криками: "Этот считает себя умнее всех! Через год проверю, как он работает!" Щелкин сроки не срывал, но письма в ЦК ругательные писал. Принципиальное расхождение было в том, что Хрущев делал ставку на мегабомбы и дошел до "Кузькиной матери" в 100 Мт, а Курчатов и Щелкин были сторонниками малых зарядов. Кроме того, они считали, что необходимо активно заниматься гражданской тематикой, а испытания в атмосфере следует запретить. Эти расхождения попахивали политикой. Жизнь доказала, кто был прав, но сила редко бывает на стороне правды. В итоге Щелкин оказался единственным многократным Героем Соцтруда, кому при жизни не поставили памятник на родине. Нет, было еще исключение - Сталин.

Хрущев относился к идеям Щелкина нетерпимо, как потом к абстракционистам. Хрущев не разрешил превратить Челябинск-70 в наукоград, ограничил его исключительно военной тематикой, прихлопнул пионерские работы по радиационной медицине, строительство ускорителя и даже школу молодых физиков. Щелкин не мог угомониться и из принципа вычеркнул своего министра из списка лауреатов Ленинской премии. Щелкин хотел уйти к Курчатову, чтобы заниматься мирным термоядом, но и этого Хрущев не допустил, а персональную пенсию сократил вдвое. Трижды Героя Соцтруда в 49 лет выдавили из отрасли, большей частью он сидел дома. Через несколько лет система отыгралась на другом трижды Герое - Сахарове, близком друге Щелкина, еще отчаяннее. Но к моменту расставания со Снежинском Щелкин успел поставить институт на ноги.

Считается, что человек выбирает профессию. И часто ошибается. Но бывает, что профессия выбирает человека и она никогда не промахивается, - это случай Кирилла Щелкина. И теперь это случай Георгия Рыкованова, хотя, думаю, подчиненные нередко стонут от его жесткости. Если бы надо было приписать человеческие черты ядерному боеприпасу, следовало бы просто написать портрет директора - ощущение силы, надежности, окончательной и почти религиозной решимости. Его дед из староверов, прошел четыре войны. Директор полагает, что его профессия, которая сводится к тому, чтобы войн больше не было, - продолжение судьбы деда. Во время испытаний на Новой Земле он стал седым, как дед, которого белые вели на расстрел. Однако в соответствии с современными реалиями директору приходится искать ядерному центру новые гражданские применения. Их в избытке - радиационная медицина, лазеры, светодиоды, топливные элементы, а потенциал такой, что помощи от всяких "Роснано" не надо. Загвоздка в том, что нет людей, которые горели бы желанием ради "гражданки" пожертвовать военной тематикой, которая будоражит воображение и волнует кровь...

У Дома молодежи в Снежинске установлен большой глобус. Художник заботливо очертил континенты, но могло случиться так, что этот шар свалился бы на любой из них. Потому что на самом деле это не глобус, а оболочка для последнего и самого сильного ядерного заряда, испытанного в атмосфере, мощностью в 24 Мт, то есть больше тысячи Хиросим.

- Жалко, испытания отменили. Хочется силу атома увидеть, чтоб рвануло по-настоящему. Одними расчетами сыт не будешь, - говорит инженер-исследователь и молодежный лидер Константин Кацман. В свободное от расчета ядерных боеприпасов время он занимается бодибилдингом и накачался до такой степени, что не идет по лестнице, а перелетает через ступени. Кажется, что если не поправить дело, рубашка на Кацмане выстрелит пуговицами. Кроме ядерного взрыва, ему хочется, чтобы в городе построили боулинг. Какое желание сильнее, я не выяснил.

Самогон

28.10.2010, 23:33

Украинский ВАК отказал.
кАзлы

skroznik

28.10.2010, 23:35

Академик Алиханов и советский Атомный проект

Некоторые факты из биографии

Родился 4 марта 1904 г. в г. Ганджа в семье машиниста Закавказской железной дороги. После окончания Коммерческого училища поступил в Тифлисский политехнический институт на химический факультет, но не учился, так как вынужден был работать в Гандже в Центротрамоте в качестве телефониста и помощником шофёра. В 1923 г. переехал в г. Ленинград и поступил на 1 курс химического факультета II Ленинградского политехнического института. В 1929 г. я окончил физико-механический факультет по специальности „физика“ и был приглашён на работу по совместительству в Физико-механический институт в качестве заведующего рентгеновской лабораторией“.

(Из автобиографии А.И. Алиханова).

Начало работ по Атомному проекту

При организации в августе 1945 г. Технического совета Спецкомитета ГКО академик Абрам Исаакович Алиханов был утверждён в должности его учёного секретаря. С 27 августа 1945 г. по 9 апреля 1946 г. под руководством Б.Л. Ванникова, председателя Техсовета, и Алиханова проведено 26 заседаний, на которых были заслушаны доклады по основным проблемам Атомного проекта. Если о роли Алиханова как директора Лаборатории № 3 хорошо известно, то информация о его деятельности в 1945–1953 гг. в качестве учёного секретаря Технического совета Спецкомитета, а затем члена НТС ПГУ практически не публиковалась.

Так, на заседании Технического совета Спецкомитета 5 сентября 1945 г. были заслушаны доклад И.В. Курчатова и его сотрудника Г.Н. Флёрова, а также содоклад А.И. Алиханова „О состоянии научно-исследовательских и практических работ Лаборатории № 2 по получению плутония-239 методами „котёл уран-графит“ и „котёл уран-тяжёлая вода“. В этих основополагающих докладах представлена программа действий на ближайший период по организации производства делящихся материалов для атомной бомбы. В констатирующей части решения Техсовета отмечалось: „Наиболее близкими по осуществлению по срокам подготовки сырья и возможностям изготовления оборудования являются следующие методы: в первую очередь — метод „котёл-графит“, во вторую очередь — метод диффузии, в третью очередь — метод „котёл-тяжёлая вода“, позволяющий получить плутоний-239 через 3 года, поскольку для запуска котла необходимо построить заводы получения тяжёлой воды, что займёт не менее года и ещё столько же по времени для производства необходимого количества тяжёлой воды“.

В решении Техсовета, в частности, записано:

„Пункт 4. Признать необходимым организовать уже в 1945 г, проектирование котла „уран-тяжёлая вода“, проектирование и строительство предприятий по получению тяжёлой воды в количествах, необходимых для пуска котла „уран-тяжёлая вода“. Учитывая ряд ценных преимуществ котла „уран-тяжёлая вода“ (сравнительно небольшая потребность в уране, меньшая требовательность к кондициям его, меньшие габариты системы, большая простота в обслуживании, надёжность системы), установить, что в течение ближайшего времени должны быть найдены возможности максимального сокращения срока производства потребного количества тяжёлой воды с расчётом пуска котла не позднее, чем через 1,5–2,0 года.

Пункт 5. Приступить после сооружения и пуска котлов „уран-графит“, диффузионного завода, котла „уран-тяжёлая вода“ к использованию следующих методов:

…б) метода котёл „уран-тяжёлая вода“ в комбинации с ураном и простой водой, позволяющего, как показывают расчёты, увеличить производительность котла „уран-тяжёлая вода“;

в) метода котёл „торий-плутоний-простая вода“ для переработки тория в уран-233.

В подробном отчёте И.В. Курчатова, Б.Л. Ванникова и М.Г. Первухина, направленном И.В. Сталину 23 декабря 1946 г., о состоянии работ по проблеме использования атомной энергии за 1945–1946 годы отмечалось, что „при небольшом объёме первоначально закладываемого металлического урана этот котёл для осуществления процесса требует значительного количества тяжёлой воды“.

Указанное решение Технического совета Спецкомитета явилось основой для разработок тяжеловодных реакторов. Поэтому неслучайно значительное число вопросов, обсуждавшихся на заседаниях Техсовета, было посвящено разработке технологии и установок по производству тяжёлой воды. К этой тематике Техсовет обращался 26 раз за относительно короткий период своей деятельности.

Представляет интерес перечень вопросов, по которым выступал Алиханов на некоторых заседаниях Технического совета Спецкомитета. Так, 24 сентября 1945 г. был рассмотрен вопрос о дополнительном привлечении к участию в работах по использованию внутриатомной энергии научных учреждений, отдельных учёных и других специалистов (И.В. Курчатов, А.И. Алиханов). Техсовет одобрил предложения докладчиков о привлечении к работам по Атомному проекту большого числа научных институтов. Была также образована комиссия по тяжёлой воде под председательством П.Л. Капицы.

8 октября 1945 г. от имени комиссии Первухина М.Г., Касаткина А.Г., Борисова Н.А., Алиханова А.И., Корнфельда М.О., Каргина В.А., Генина Л.С. о составлении эскизных проектов промышленных установок по получению тяжёлой воды с докладом выступил А.И. Алиханов. На этом же заседании было заслушано его сообщение „Об объёме информации руководителей спецлабораторий“ (лаборатории, где работали немецкие специалисты. — Примеч. автора).

13 ноября 1945 г. А.И. Алиханов сделал сообщение о состоянии с выполнением заданий научно-исследовательскими организациями, привлечёнными к участию в работах, 14 января 1946 г. — о положении о Научно-техническом совете, а также о научных работах в смежных областях, 18 февраля 1946 г. — о технических условиях на „продукт 180“ (тяжёлая вода).

На заседании Техсовета 14 января 1946 г. А.И. Алиханов доложил „Положение о Научно-техническом совете“, подготовленное им по поручению Ванникова. Дело в том, что при Спецкомитете работали два совета: Технический под председательством Б.Л. Ванникова и Инженерно-технический под руководством М.Г. Первухина. В решении совета по докладу Алиханова было записано: „Просить Спецкомитет о переименовании Технического совета в Научно-технический совет“. По решению правительства от 9 апреля 1946 г. Технический и Инженерно-технический советы Спецкомитета были преобразованы в Научно-технический совет ПГУ (председатель Б.Л. Ванников, учёный секретарь Б С. Поздняков). Алиханов являлся членом этого совета.

Организация Лаборатории № 3

8 октября 1945 г. состоялось заседание Техсовета, на котором с докладом „Об организации Лаборатории № 3 АН СССР и её задачах“ выступил заместитель начальника ПГУ П.Я. Мешик. В решении совета было записано:

„1. Считать необходимым организовать под руководством академика Алиханова Лабораторию № 3 АН СССР, возложив на неё выполнение следующих обязанностей:

а) физические исследования, проектирование и осуществление котла „уран-тяжёлая вода“;

б) физические исследования системы „торий-простая вода“, „торий-плутоний-простая вода“ для получения урана-233;

в) физические исследования бета-радиоактивности;

г) физические исследования свойств ядерных частиц больших энергий и космических лучей.

2. Представить на рассмотрение Спецкомитета внесённый тт. Мешиком и Алихановым проект постановления СНК по данному вопросу“.

На основании этого решения 1 декабря 1945 г. Л.П. Берия в качестве заместителя председателя СНК подписал Постановление СНК СССР № З010 895 сс об организации Лаборатории № 3 АН СССР. Оно было весьма подробным, содержащим 30 пунктов поручений различным организациям. В постановлении, в частности, указывалось:

„Совет Народных Комиссаров Союза ССР постановляет:

1. Организовать при Академии наук СССР Лабораторию № 3, возложив на нее:

а) физические исследования систем „ДК“ и ТК„, свойств бета-радиоактивности и ядерных частиц;

б) разработку мероприятий по практическому осуществлению указанных научно-исследовательских работ.

Назначить директором лаборатории № 3 Академии наук СССР акад. Алиханова А. И.„

Примечание: ДК — дейтонный (тяжеловодный) котёл (реактор), ТК — ториевый котёл (реактор). Штат лаборатории был утверждён в количестве 130 человек, в то же время Алиханову было предоставлено право увеличить его до 230 человек. В структуре лаборатории были предусмотрены следующие сектора: исследования системы „ДК“; исследования системы „ТК“; циклотрона; бета-радиоактивности; радиохимический; космических лучей (с экспедиционной группой); теоретический и расчётный; а также конструкторское бюро, административно-хозяйственный отдел, производственный отдел и библиотека.

Не прошло и месяца с момента подписания постановления СНК, как Алиханов обратился к Берии за помощью. 28 декабря 1945 г. он писал: „Около недели тому назад Вы предложили мне в письме изложить трудности, с которым я столкнулся при организации лаборатории…

Основные трудности изложены в прилагаемой записке и связаны, главным образом, с вопросами оборудования и строительством“.

В прилагаемой к письму записке указывалось, что лаборатория не имеет никакого оборудования. Научное оборудование предполагалось вывезти из лабораторий Физико-технического института (Палата мер и весов) в Германии. Для этого была направлена группа научных сотрудников под руководством академика Лейпунского, поскольку в проекте решения по Лаборатории № 3 содержался соответствующий пункт о передаче этих лабораторий, который затем был исключён.

Далее в записке отмечалось, что лаборатория „не имеет видов на получение мощного источника быстрых частиц для опытов по расщеплению“, не располагает библиотекой, не имеет никакой мебели, не говоря уже о помещениях, пригодных даже для размещения хозяйственного и административного персонала, а имеющиеся площади оказались не подготовленными к зиме.

На этом письме имеется резолюция Берии:

„Т. Ванникову, т. Мешику. Прошу подготовить предложения. Надо крепко поддержать т. Алиханова“.

В докладной записке Ванникова от 23 апреля 1946 г., направленной Берии, указывалось, что на заседании 22 апреля принято решение об установке одного из вывезенных из Германии циклотронов в Лаборатории № 3 со сроком пуска 1 апреля 1947 г.

В деле ПГУ имеется также справка В. Еляна от 11 июня 1946 г., в которой указано, что „оборудование Физико-технического комитета, предназначенное Лаборатории № 3, на станции Вайда (Германия) погрузкой закончено 11 июня. Всего погружено 40 вагонов. Отправка транспорта 11 июня“. Отбором оборудования и его погрузкой занималась группа сотрудников лаборатории под руководством Алиханьяна.

Директор и персонал лаборатории ещё не раз встречался с различного рода трудностями. Для того чтобы Лаборатории № 3, впоследствии переименованная в Теплотехническую лабораторию, а затем в Институт теоретической и экспериментальной физики, превратилась в современный институт с высоким научным авторитетом, потребовались большие усилия всего коллектива и, в первую очередь, её директора А.И. Алиханова, который проработал в этой должности до 16 июля 1968 г.

Строительство опытного тяжеловодного реактора

28 апреля 1947 г. НТС ПГУ заслушал сообщение А.И Алиханова „О проектировании и месте строительства установки № 7“, в котором отмечалось, что „опыт работы как американский, так и наш, говорит за то, что все опытные установки строятся вблизи научных учреждений, которые их разрабатывают“. Он также привёл соображения о безопасности опытной установки № 7, необходимости консультаций со специалистами московских организаций при организации физических исследований и т. д.

Основания для такого выступления у него были, поскольку за две недели до этого, 15 апреля 1947 г., в ходе обсуждения места сооружения опытного уран-графитового реактора Ф-1 члены НТС руководитель ПГУ Б.Л. Ванников и его заместители М.Г. Первухин, А.П. Завенягин, В.А. Малышев и другие не согласились с предложением И.В. Курчатова и заявили, что установку Ф-1 „желательно вынести в изолированное и ненаселённое место, чтобы исключить случайности и обеспечить дальнейшее развитие экспериментальных работ“, а не строить её в Лаборатории № 2. Поэтому Алиханов в заключение своего выступления подчеркнул ещё раз: „Единственно правильное решение о месте постройки опытной установки № 7 — построить её вблизи от Лаборатории № 3“.

Несмотря на это выступление, НТС принял следующее решение: „Считать целесообразным размещение опытной установки ФДК на территории Лаборатории № 2 с использованием для этой цели освобождающегося здания „К“, что значительно сократит сроки и затраты по сооружению установки на новом месте“. Срок окончания сооружения опытной установки № 7 был назначен на декабрь 1947 г. (ФДК — физический дейтонный котёл. — Примеч. автора).

Однако благодаря настойчивости А.И. Алиханова уже 22 сентября 1947 г. начальник ПГУ Б.Л. Ванников представил И.В. Сталину проект постановления „О строительстве установки № 7 (опытного котла „уран + тяжёлая вода“) при лаборатории № 3“. В записке было указано, что для сооружения установки № 7 потребуется 2,5 т металлического урана и 4 т тяжёлой воды и что ориентировочная её стоимость составит 10 млн рублей без стоимости урана и тяжёлой воды. В принятом постановлении Совмина СССР № 3430–1125 сс/оп отмечалось:

„1. Принять предложение академиков Курчатова и Алиханова и Научно-технического совета Первого главного управления при СМ СССР о постройке при Лаборатории № 3 Академии наук СССР установки № 7 предельной мощностью 500 кВт с целью получения и экспериментальной проверки расчётных данных агрегата № 7. Обязать Лабораторию № 3 (т. Алиханова) пустить в эксплуатацию установку № 7 не позднее 1 августа 1948 г.“ (Установка № 7 — опытный тяжеловодный реактор, агрегат № 7 — промышленный тяжеловодный реактор ОК-180. — Примеч. автора.)

Научное руководство проектированием было возложено на академика А.И. Алиханова, разработка проекта реактора была поручена Минтяжмашу и ОКБ „Гидропресс“ (главный конструктор Б.М. Шолкович), проектирование выполнял ГСПИ-11 (директор А.И. Гутов) ПГУ.

Установленный крайне сжатый срок не был выполнен в связи с возникшими техническими трудностями и отсутствием 4 т тяжёлой воды. Физический пуск реактора был осуществлён 26 апреля 1949 г. Первоначально реактор работал на мощности 500 кВт, а после реконструкции в 1957 г. мощность была повышена до 2,5 МВт. На реакторе выполнено большое число измерений физических характеристик тяжеловодных систем, которые были использованы при проектировании промышленных тяжеловодных реакторов. В 1986 г. реактор был выведен из эксплуатации с демонтажём его внутренних конструкций в последующие годы с целью создания подкритического нейтронного генератора. За 40 лет эксплуатации на реакторе выполнено большое число прикладных и фундаментальных исследований, часть которых получила всемирное признание.

Этот реактор был первым тяжеловодным реактором на Евразийском континенте.

Создание первого промышленного тяжеловодного реактора

13 мая 1946 г. НТС ПГУ заслушал доклад А.И. Алиханова „О работах по агрегатам типа № 2“, в котором обосновывалась необходимость сооружения промышленных тяжеловодных реакторов для получения оружейного плутония. В своём сообщении академик подчеркнул, что преимущество тяжёлой воды заключается в том, что она быстрее замедляет нейтроны (то есть для замедления необходимо меньше замедлителя), а замедлившиеся нейтроны реже бесполезно поглощаются, чем в графите. Это приводит к тому, что размеры ДК значительно меньше размеров графитового котла. Алиханов проанализировал следующие варианты тяжеловодных реакторов:

с охлаждением простой водой (в этом варианте тяжеловодный реактор очень похож по своим свойствам на уран-графитовый реактор);
с охлаждением тяжёлой водой;
с кипящей тяжёлой водой в качестве теплоносителя;
„шламовый котёл“ с двуокисью урана в виде суспензии, растворённой в тяжёлой воде;
с использованием шестифтористого урана в качестве ядерного топлива.

Академик Алиханов предложил в первую очередь разрабатывать промышленный реактор с охлаждением тяжёлой водой и с загрузкой тория в периферийную часть активной зоны реактора. Использование ториевого экрана для улавливания нейтронов утечки, составляющей 14% от общего числа нейтронов в реакторе, позволяла реализовать принцип воспроизводства ядерного горючего. Доклад А.И. Алиханова послужил основой для принятия в последующем решения о переводе промышленного тяжеловодного реактора № 7 в ториевый режим. Однако реализация этих планов в значительной степени зависела от наличия тяжёлой воды. В отчёте И.В. Курчатова, Б.Л. Ванникова и М.Г. Первухина от 23 декабря 1946 г. указывалось, что получить тяжёлую воду в больших количествах значительно труднее, чем получить уран из руды. В обычной воде содержание тяжёлой воды составляет около 0,017%. Чтобы получить тяжёлую воду с концентрацией 99,5% из обычной воды, необходимо воду обогатить примерно в 6000 раз.

Благодаря большой организаторской работе и усилиям руководителей ПГУ и Минхимпрома (М.Г. Первухина, А.Г. Касаткина), производственных предприятий и исследовательских институтов, проблему получения достаточных количеств тяжёлой воды удалось решить, вследствие чего был обеспечен пуск и эксплуатация промышленных тяжеловодных реакторов. В 1945–1948 гг. были построены цеха и установки по производству тяжёлой воды на Чирчикском электрохимическом комбинате (ЧЭХК), Днепродзержинском, Горловском, Березниковском и Кировоканском азотно-туковых заводах, Богословском алюминиевом заводе, Норильском комбинате. Наименьшая себестоимость тяжёлой воды в ценах 1948 г. была на ЧЭХК (2200 руб. за 1 кг), наибольшая — на Норильском комбинате (29900 руб. за 1 кг).

6 апреля 1948 г. Совмин СССР утвердил „План специальных научно-исследовательских работ на 1948 год“ и „План новых специальных научно-исследовательских и проектных работ на 1948 год“, согласно которым Лаборатории № 3 было поручено проведение работ по промышленному агрегату № 7 (реактор ОК-180) с тяжёлой водой в качестве теплоносителя и замедлителя и природным ураном. Научным руководителем утвержден академик А.И. Алиханов, а заместителем назначен В.В. Владимирский. Одновременно в плане новых работ была предусмотрена разработка в IV квартале 1948 г, проектного задания тяжеловодного реактора, загруженного обогащённым ураном и торием для получения урана-233. Сроком выпуска технического проекта агрегата № 7 был установлен III квартал 1948 г.

В 1948 г. на заседаниях секции № 1 и НТС ПГУ 12 раз обсуждались различные аспекты проекта реактора и его топливного цикла. Особо следует отметить обсуждение на НТС 5 апреля 1948 г. результатов физических и теплотехнических расчётов Лаборатории № 3 по этому реактору. Тогда было заслушано сообщение академика Н.Н. Семёнова, председателя комиссии, назначенной НТС для экспертизы расчётов Лаборатории № 3 реактора № 7, в составе И.В. Курчатова, Л.Д. Ландау и Я.Б. Зельдовича. Они дали „зелёный свет“ первому промышленному тяжеловодному реактору:

„При создании теории авторы находились в трудном положении, т. к. до сих пор мы не располагаем тем полным набором сведений о применяемых веществах, которые (сведения) необходимы для последовательного развития строгой теории. В частности, мы до сих пор не располагаем точными сведениями о расположении и свойствах всех резонансных уровней поглощения ураном-238, о пороге деления урана-238 и спектре первичных нейтронов деления, о неупругом рассеянии нейтронов ураном.

Поэтому в ряде случаев величины, входящие в расчёты, не выражались в функциях ядерных констант, а были найдены из экспериментальных данных по реакторам…

Уточнение расчёта связано не только с большими математическими трудностями, но и с нерешёнными физическими вопросами, т. к. вблизи стержней нейтроны распределены по энергии, притом не по Максвелловскому спектру. Авторы не учитывают при вычислениях коэффициента размножения деления урана-238 быстрыми первичными нейтронами. Хотя эффект этот, по-видимому, невелик, но он засуживает внимания“.

Таким образом, была проделана большая и ценная теоретическая работа, в результате которой получено правильное представление о зависимости ядерных характеристик дейтериевых котлов от параметров решётки (диаметра и шага стержней).

По результатам обсуждения сообщения Н.Н. Семёнова НТС отметил, что „теоретические расчёты Лаборатории № 3 достаточно точны и больших погрешностей не имеют“, и рекомендовал директору Лаборатории № 3 Алиханову „учесть в программе экспериментальных работ на опытном агрегате замечания и выводы экспертизы комиссии в части проведения экспериментов, необходимых для проектирования промышленных агрегатов, а также в соответствии с планом работ ускорить проведение экспериментов по определению φ“.

Необходимо отметить, что один из членов комиссии Л.Д. Ландау, начальник теоретического отдела Лаборатории № 3 по совместительству, принимал активное участие в разработке теории ядерных реакторов. В докладе на заседании НТС 10 февраля 1947 г. „Теоретические исследования в области ядерной физики“ он представил обзор о состоянии разработки теории уран-графитовых и тяжеловодных реакторов, а также физики ядерного взрыва. Положение дел с теорией тяжеловодных реакторов он охарактеризовал следующим образом (сооружение № 1 — уран-графитовый реактор, сооружение № 2 — тяжеловодный реактор): „Теория сооружений № 2 обладает существенным отличием от теории сооружений № 1. Это отличие связано с тем, что потеря энергии при столкновении нейтронов с ядрами дейтерия не может считаться малой, как это делается в случае с С (графит. — Примеч. автора.)“.

Ландау и Померанчук предложили приём, позволяющий свести задачу замедления нейтронов в дейтерии к диффузионному уравнению. Это даёт возможность перенести с небольшими коррективами теорию сооружений № 1 на случай сооружения № 2.

Говоря об уран-графитовых реакторах, Ландау сообщил: „Мной был предложен метод расчёта реактора, в котором свойства стержней характеризовались двумя параметрами, значения которых для данного стержня должны быть взяты из опыта. Один из параметров характеризовал свойства стержня по отношению к поглощению резонансных нейтронов, другой — по отношению к поглощению тепловых нейтронов“.

Из документов видно, что учёные Лаборатории № 3 внесли серьёзный вклад в разработку теории ядерных реакторов.

НТС ПГУ 24 мая 1948 г. заслушал доклады Алиханова А.И., Шубина-Шубенко Л.А. (ЦКТИ), Кондрацкого Н.Н. (ГСПИ–11) о проектных заданиях агрегата № 7, разработанных в соответствии с техническим заданием Лаборатории № 3. НТС одобрил предложения научного руководителя академика Алиханова и принял за основу для дальнейшего проектирования и разработки технического проекта реактора № 7 проектное задание, разработанное ГСПИ–11, рекомендовал научному руководителю предусмотреть максимально возможную загрузку Б-9 (тория). В решении НТС было также записано поручение Лаборатории № 3 о строительстве на территории Лаборатории № 3 опытного стенда для проверки и отработки конструкции агрегата № 7 и коррозионных исследований.

26 июля 1948 г. НТС ПГУ заслушал сообщения представителя ГСПИ-11 Христенко П.И. и Алиханова А.И. о предварительном эскизном проекте реактора номинальной мощностью 400 тыс. кВт с природным ураном в виде тонких проволок диаметром 4,5 мм, гелиевым охлаждением и тяжёлой водой в качестве замедлителя. НТС отметил, что этот реактор представляет значительный интерес, и поручил Алиханову продолжить его разработку, подготовив соответствующий план НИР.

9 августа 1948 г. НТС ПГУ обсудил доклад Алиханова „О строительстве установок с продуктом 180“, в котором он сообщил о результатах расчётов Лаборатории № 3 плутониевого и ториевого режимов работы реактора № 7. НТС подтвердил необходимость строительства реактора для производства плутония на комбинате № 817. Однако Курчатов попросил Б.С. Позднякова не утверждать протокол НТС у руководства ПГУ до обсуждения этого вопроса на комбинате № 817 в сентябре 1948 г. Следует отметить, что протокол так и не был утверждён. В истории НТС он, по-видимому, является единственным документом, не утверждённым руководством.

Это обстоятельство заставило Алиханова 11 ноября 1948 г. ещё раз доложить на секции № 1 НТС ПГУ предложения „О выборе места и о характеристике агрегата № 7“. Он сообщил, что агрегат № 7 с тяжёлой водой в качестве замедлителя и теплоносителя предназначен для выработки плутония из урана с производительностью (в сутки) 100 г и урана-233 из тория до 10 г. Загрузка природного урана составляла 35 т, тория — 3 т, диаметр и длина урановых блоков — 22 мм и 75 мм соответственно. Охлаждение рабочих блоков осуществлялось по замкнутому контуру с объёмом тяжёлой воды 25 т. Введение замкнутого первого и промежуточного теплопередающего контуров являлось новым техническим решением в реакторной технике по сравнению с первыми промышленными уран-графитовыми реакторами, поскольку позволяло исключить сброс радиоактивной воды в природный водоём.

В решении, подписанном председателем секции № 1 Первухиным, сказано: „Принять предложение Лаборатории № 3 (Алиханова А.И.), ГСПИ-11 (Смирнова В.В.) и комбината № 817 (Музрукова Б.Г.) о строительстве агрегата № 7 на территории комбината № 817 и утвердить мощность 100 усл. ед. и производительность 85 ед. в сутки“.

Для претворения в жизнь этого решения возникло весьма серьёзное препятствие в виде возражения научного руководителя Атомного проекта И.В. Курчатова против строительства промышленного тяжеловодного реактора. Курчатов 14 ноября 1948 г. направил Первухину письмо, исполненное им лично от руки, следующего содержания:

„Тов. Первухину М.Г.

В ответ на Ваш запрос сообщаю Вам своё мнение о строительстве атомного котла с тяжёлой водой.

1. Не следует строить котёл на мощность 120000 кВт с охлаждением тяжёлой водой по утверждённому Техническим советом техническому проекту лаборатории № 3 и ГСПИ-11.

2. Следует поручить Лаборатории № 3 и ГСПИ-11 разработать проект котла с гелиевым охлаждением на мощность 400000 кВт. До накопления достаточных количеств урана-233 этот котёл следует испытать на работе на обычной урановой загрузке.

3. Котел следует строить на комбинате № 817 на площадке, выбранной совместно работниками комбината № 817, строительства и академиком Алихановым.

Обоснование приведённых выше заключений изложено в письме на имя т. Берия“.

16 ноября 1948 г. И.В. Курчатов направил Берии письмо, в котором он использовал условные обозначения тех времён (гидроксилин — тяжёлая вода, Б-9 — торий, А-9 — природный уран, А-93 — уран-233, продукт Z — плутоний):

„По Вашему поручению я совместно с т. Алихановым А.И. и т. Александровым А.П. рассмотрел вопрос об агрегатах с гидроксилином. Выяснилось, что рациональное решение не может быть дано без рассмотрения дальнейшего развития работ по проблеме в целом.

До сих пор агрегаты с гидроксилином разрабатывались для получения продукта Z. Это объяснялось необходимостью иметь в резерве другой (более надёжный по физическим данным) метод получения продукта Z, чем агрегат типа „А“. Необходимость в направлении по агрегатам с гидроксилином теперь отпала…

В области прямого получения продукта Z агрегаты с гидроксилином не имеют, как видим, качественного преимущества перед испытанным уже на практике типом „А“. Разработку агрегата с гидроксилином поэтому надо вести в направлении решения проблемы Б-9, где, как это представляется на данной стадии научно-исследовательских разработок, агрегаты с гидроксилином имеют преимущество по сравнению с типом „А“…

Мне представляется поэтому, что не следует строить запроектированный агрегат с водяным охлаждением, несмотря на то, что он удачно разработан в конструктивном отношении и принят к осуществлению Техсоветом ПГУ.

В Лаборатории № 3 наряду с рассматриваемым аппаратом велась проектная работа по агрегату с гидроксилином и охлаждением металла потоком гелия. При тех же размерах аппарата, согласно расчётам ГСПИ-11 и Лаборатории № 3, возможно снять в 4 раза большее количество тепла и довести производительность по продукту Z до 400 усл. ед, в сутки, а по А-93 — до 80 усл. ед. Такой аппарат мог бы быть прототипом промышленного агрегата с Б-9, и поэтому именно такой аппарат должен быть запроектирован и построен.

Проблемы Б-9 и гелиевого охлаждения являются теперь, после завершения первого этапа проблемы А-9, одними из основных среди задач научно-технических разработок. До сих пор работы в этих направлениях ограничивались, главным образом, расчётами.

Прошу Вас рассмотреть и утвердить следующие предложения:

1. Переключить работу Лаборатории № 3 и ГСПИ-11 по агрегату с гидроксилином на проектирование агрегата гелиевым охлаждением вместо водяного на мощность не менее 400000 кВт.

2. Поручить Лаборатории № 3 осуществить опытную установку из А-93 и гидроксилином для изучения вопросов воспроизводства на базе опытной установки № 7“.

Прежде чем переходить к изложению дальнейших событий в связи с запиской Курчатова, хотелось бы прокомментировать возникшую ситуацию.

На основе анализа результатов отечественных учёных и зарубежной информации, полученной по линии разведки, И.В. Курчатов уже в 1945 г. сформулировал 4 направления работ для получения плутония и обогащённого урана: уран-графитовый реактор, диффузионный и электромагнитный методы разделения изотопов урана, тяжеловодный реактор. В одном из отчётов об основных научно-исследовательских, проектных и практических работах по атомной энергии, выполненных в 1947 г. (февраль 1948 г.), И.В. Курчатов, имея в виду главную задачу — получение максимального количества плутония для изготовления атомных бомб и сравнивая эти четыре метода, указывал:

„Очень важным показателем ценности метода является также глубина использования сырья, определяющая, сколько атомных бомб может быть сделано из данного количества сырья и позволяет ли метод использовать наряду с ураном также и торий.

Оказывается, что в отношении использования сырья уран-графитовый котёл даёт худшие результаты, чем диффузионный и электромагнитный методы и чем котёл „уран-тяжёлая вода“.

Котлы с тяжёлой водой хотя и обладают рядом существенных недостатков, зато имеют важное преимущество перед другими методами, так как, судя по имеющимся у нас данным, позволяют использовать торий.

Таким образом, было бы неправильным идти только в направлении уран-графитовых котлов…“.

Пояснения И.В. Курчатова позволяют понять, почему он выступил с указанными выше предложениями по реактору № 7. В то же время непонятна, во-первых, его предыдущая поддержка проектных материалов по этому реактору, во-вторых, направление записок с возражениями только в ноябре 1948 г., хотя указанный отчёт подготовил в феврале 1948 г.

После этих записок Курчатова события развивались следующим образом. Алиханов подготовил и представил 15 ноября в НТС ПГУ соответствующий ответ, который был немедленно рассмотрен на заседании НТС. В ответе Алиханов указывал: „Если бы в настоящий момент наши знания и опыт по газовому охлаждению были хотя бы в некоторой степени так же продвинуты, как это имеет место в отношении охлаждения водой, то этот вывод Курчатова в отношении агрегата с тяжёлой водой и гелиевым охлаждением также не вызывал бы возражений…

Считаю, что агрегат № 7 с охлаждением продуктом 180, хотя он, может быть, не будет прототипом будущего агрегата с продуктом 180, следует построить. Агрегат № 7 в отражателе: 1) даст возможность получать 8–10 г АП-3 в сутки, что невозможно в агрегате „А“; 2) даст опыт для работы агрегата № 7 с газовым охлаждением; 3) впоследствии его можно переключить на превращение А-95 или некондиционного плутония в АП-3“.

15 ноября 1948 г. НТС ПГУ, заслушав записку Курчатова и сообщение Алиханова, принял следующее решение (А-95 — обогащеный уран, АП-3 — уран-233):

„1. Учитывая, что первый промышленный агрегат с А-9 и продуктом 180 необходим для проверки систем этого типа, а также даёт возможность проверки на этом агрегате многих инженерных вопросов, связанных с проектированием систем с применением Б-9 и продукта 180, являющимися перспективными системами, что подтверждается академиком И.В. Курчатовым, принять предложение академика А.И. Алиханова, одобренное секцией № 1, о строительстве первого промышленного агрегата с А-9 и продуктом 180, с размещением агрегата № 7 на площадке комбината № 817.

2. В связи с тем, что использование Б-9 в качестве исходного материала в ядерных реакторах значительно расширяет сырьевую базу, хотя и требует создания систем значительно большей мощности, принять предложение академика И.В. Курчатова о необходимости усилить научно-исследовательские, экспериментальные и проектные работы, связанные с разработкой и проектированием систем ядерных реакторов с Б-9, продуктом 180 и гелиевым охлаждением.

3. Считая, что проблема использования Б-9 в настоящее время является основной среди других задач научно-исследовательских и инженерных разработок, подтвердить Лаборатории № 3 АН СССР, что научно-исследовательские и экспериментальные работы, связанные с использованием Б-9 в ядерных реакторах, являются важными и должны, выполняться лабораторией в первоочередном порядке“.

Строительство реактора № 7 началось 6 июня 1949 г. и было закончено 23 сентября 1951 г., что являлось рекордным. Основной трудностью при монтаже было обеспечение необходимой плотности коммуникаций и оборудования. Реактор с обслуживающими системами был размещён в здании, имеющем подземное исполнение с относительно небольшим заглублением. Основным узлом реактора являлся герметичный корпус из алюминиевого сплава диаметром 2,8 м и высотой 3,4 м с верхней защитной крышкой, через которую производилась установка и извлечение технологических каналов, а также их загрузка рабочими блоками. Выгрузка рабочих блоков осуществлялась вниз с последующей их передачей в транспортную галерею для выдержки перед отправкой на радиохимический завод. Охлаждение рабочих блоков осуществлялось тяжёлой водой, циркулирующей по замкнутому контуру. Нагретая тяжёлая вода охлаждалась в теплообменниках простой водой (дистиллятом) второго контура, который, в свою очередь, отдавал своё тепло озёрной воде. Таким образом, теплопередающая система реактора 7 (OK-180) состояла из трёх контуров: двух замкнутых и одного разомкнутого, исключая попадание радиоактивности в промышленное озеро.

В середине августа 1951 г. на комбинат № 817 выехала группа сотрудников ПГУ и Лаборатории № 3 под руководством Ванникова для ознакомления с ходом монтажных работ и организацией пусконаладочных работ на реакторе № 7. 4 ноября 1951 г. Славский, Музруков, Алиханов, Мишенков направили Берии докладную записку о результатах пуска реактора № 7, в которой отмечалось:

„Завод № 3 пущен в эксплуатацию 18.10.1951 г., и с 29.10.1951 г. агрегат работает на проектной мощности. За этот период агрегат работал нормально и спокойно.

Особенностью агрегата № 7 по сравнению с находящимся в эксплуатации агрегатами типа „А“ состоит в следующем:

1. Общая загрузка металла в этом агрегате составила 14,4 т против 115–120 т на агрегатах типа „А“ на такую же мощность. Вследствие этого теплонапряжённость металла в агрегате № 7 8,3 тыс. кВт-т, что приблизительно в 5,5 раза выше, чем в агрегате „А“.

Кроме того, теплосъём с 1 кв. м поверхности блочка равен 1000000 калорий, что значительно выше удельного теплосъёма, принятого в технике атомных и обычных котлов.

2. В агрегате № 7 можно более глубоко вырабатывать уран-235 из природного урана, тем самым удельный расход урана на тонну выпускаемой продукции будет меньшим, чем в агрегате типа „А“.

Полагаем, что агрегат № 7 сможет работать на регенерате от агрегатов типа „А“, которые так не могут работать.

3. Проектом агрегата № 7 предусмотрена возможность работы на других процессах: по получению урана-233 или иттрия при работе на обогащённом металле“.

В докладной записке также сообщалось:

„Научное руководство пусконаладочными работами и в первый период эксплуатации обеспечивала группа квалифицированных работников Лаборатории № 3 во главе с академиком А.И. Алихановым: Владимирский В.В., Никитин С.Я., Галанин А.Д., Зинченко А.В., Бургов Н.А., Петров П.А. и Гаврилов С.А. (гл. инженер опытной установки 7). С начала пусконаладочных работ установлено круглосуточное дежурство в качестве ответственных руководителей Алиханова А.И., Владимирского В.В., Никитина С.Я., Гаврилова С.А..

Инженерно-технические кадры на все рабочие места завода № 3 укомплектованы. Значительная часть инженерно-технических кадров завода № 3 прошла стажировку на действующих заводах и специальную техническую учёбу по изучению оборудования и систем…“

В конце записки было указано, что в течение 1952 г. реактор продолжит работать в режиме производства плутония с загрузкой природного урана, а затем будет переведён на обогащённый уран для получения трития или урана-233.

В режиме производства плутония реактор эксплуатировался до июля 1953 г., затем был переведён в ториевый режим для накопления урана-233 с загрузкой блоками 2%-го обогащения и ториевыми блоками, а спустя некоторое время — в тритиевый режим. Эксплуатация реактора № 7 завершилась в 1965 г., после чего он был выведен из эксплуатации и демонтирован. В результате его работы накоплен ценный опыт, использовавшийся при разработке других промышленных тяжеловодных реакторов.

20 мая 1949 г. Совмин СССР принял решение о строительстве второго промышленного тяжеловодного реактора 7А (ОК-190), который отличался от реактора 7 тем, что диаметр и высота корпуса были на 0,5 м больше. Он был размешён в подземном здании, примыкавшем к зданию реактора 7, что удешевляло их эксплуатацию за счёт использования общих вспомогательных систем. Строительство было закончено 29 октября 1955 г., а 27 декабря 1955 г. реактор был введён в эксплуатацию и проработал до октября 1965 г. в режиме накопления плутония, трития и различных изотопов.

Таким образом, академик А.И. Алиханов и коллектив Лаборатории № 3 в годы работ над Атомным проектом внесли неоценимый вклад в разработку и эксплуатацию тяжеловодных реакторов, которые имели ряд важных физических преимуществ по сравнению с уран-графитовыми и которые сыграли большую роль в решении задач производства делящихся материалов для ядерного оружия.

Бюллетень о атомной энергии №3, 2004 (http://www.minatom.ru/)

skroznik

28.10.2010, 23:37

Хранитель атомной бомбы

Владимир Губарев (журналист)

http://s012.radikal.ru/i319/1010/60/76377f60590b.jpg (http://www.radikal.ru)

Первый научный руководитель Российского Федерального ядерного центра „Челябинск-70“ Кирилл Иванович Щёлкин (1911–1968).

Именно он взорвал нашу первую атомную бомбу. И вторую тоже. И третью. И все остальные, вплоть до термоядерной. Другим не доверили, только ему — Кириллу Ивановичу Щёлкину.

Он был другом и соратником Курчатова, вместе с ним, Харитоном, Зельдовичем и Сахаровым получал звёзды Героя Социалистического труда. Их было у него три! Щёлкин создал „Челябинск-70“ — второй ядерный центр на Урале, который не только стал конкурентом „Арзамаса-16“, но и по многим позициям опередил его.

И вдруг, это было в сентябре 1960 года, научный руководитель и главный конструктор „Челябинска-70“, член-корреспондент АН СССР, трижды Герой Социалистического труда К.И. Щёлкин уходит со всех постов. Его полностью отлучают от проблем, связанных с созданием ядерного оружия, более того, лишают права не только получать информацию в этой области, но даже посещать ядерные центры, в которых проработал большую часть своей жизни.

Что же произошло? По официальной версии, здоровье Кирилла Ивановича Щёлкина резко ухудшилось и он попросил освободить его от занимаемых должностей. Не могу сказать, что оснований для такого утверждения не было. Умер Игорь Васильевич Курчатов — слишком дорого достались ему создание первого промышленного реактора и получение плутония для атомной бомбы. Безрассудное отношение к собственному здоровью, работа под лозунгом „бомбу любой ценой“, столь популярным в конце 1940-х годов, начали сказываться спустя десять лет. Медики били тревогу: инфаркты, инсульты, раковые заболевания обрушились на создателей атомного оружия. Конечно, Щёлкин не стал исключением. Но тем не менее уход его из „Атомного проекта“, столь резкий и неожиданный, нельзя объяснить только ухудшением состояния здоровья. Причины здесь гораздо глубже.

К началу 1960-х годов наступило „горячее время“. Ядерные испытания шли непрерывно, создавались всё более мощные заряды и „изделия“. В сущности, происходило то, что чуть позже назовут „ядерным безумием“. Против него выступили сами создатели сверхмощного оружия во главе с А.Д. Сахаровым. Насколько мне известно, Кирилл Иванович Щёлкин тоже не соглашался с таким развитием „Атомного проекта“. К сожалению, пока документов, подтверждающих или опровергающих его точку зрения, я не обнаружил (возможно, он заявил об этом устно), но из рассказов соратников и учеников Щёлкина вольно или невольно напрашивается вывод о том, что он был против испытания мощных и сверхмощных ядерных зарядов.

Почему? Для ответа на этот вопрос нужно вернуться в то время, когда атомное оружие в нашей стране только начинали создавать.

Говорят, экспериментатором нужно родиться. Пример Щёлкина — тому подтверждение. Ещё будучи аспирантом Института химической физики в Ленинграде, он провёл ряд оригинальных исследований и сложных экспериментов. Особенно его интересовали горение и детонация газов. Щёлкин будто чувствовал, что газодинамика лежит в основе создания ядерного оружия, и шёл навстречу своей судьбе. В 1938 году он защитил кандидатскую диссертацию и стал старшим научным сотрудником. Работу над докторской прервала война. В июле 1941 года Щёлкин добровольцем ушёл в народное ополчение. Вряд ли судьба уберегла бы его, если бы Президиум Академии наук СССР не обратился к Сталину с просьбой вернуть из армии наиболее одарённых учёных. Верховный главнокомандующий поддержал Академию, и среди тех, кого отозвали с фронта, оказался молодой учёный Кирилл Щёлкин.

В ноябре 1946 года Щёлкин защитил докторскую диссертацию на тему „Быстрое горение и спиновая детонация газов“. Эта его научная работа прямого отношения к атомной бомбе не имела, но тем не менее сыграла определяющую роль в его дальнейшей судьбе. Когда подбирали специалиста, на которого можно было бы возложить всю экспериментальную отработку атомной бомбы, выбор пал на Щёлкина. В „Атомный проект“ его взяли благодаря академику Н.Н. Семёнову. Случилось это в марте 1947 года. Щёлкин сразу стал заместителем научного руководителя и заместителем главного конструктора ядерного центра „Арзамас-16“, то есть „левой“ и „правой“ рукой Ю.Б. Харитона.

Известно, что его принял Сталин и они долго беседовали один на один. Кирилл Иванович открыто вспомнил об этом разговоре лишь однажды. Это было вечером 29 августа 1949 года, в день первого успешного взрыва атомной бомбы, когда ведущие учёные, конструкторы и испытатели отмечали это грандиозное событие.

http://s016.radikal.ru/i334/1010/fd/866aa68f7a50.jpg (http://www.radikal.ru)

Испытатель В.И. Жучихин.

Работавший со Щёлкиным долгие годы В.И. Жучихин вспоминает:

„Тогда впервые мы услышали из уст Кирилла Ивановича о том, каким образом формировался коллектив нашего института. Занимались этим делом по личному поручению Сталина высокопоставленные чиновники ЦК КПСС. Они отобрали известных учёных, партийных руководителей и директоров крупных производств — тех, кто зарекомендовал себя как талантливый организатор и высококвалифицированный специалист. Однако Щёлкин, которому Сталин предоставил право принимать окончательное решение по кадрам по своему усмотрению, почти все кандидатуры отверг. Он считал, что, если собрать под одной крышей заслуженных деятелей науки и видных руководителей, они скорее заведут междоусобную полемику, нежели объединят свои усилия в работе. Щёлкин решил, что поиском подходов к решению совершенно новой для всех очень сложной атомной проблемы должны заниматься молодые учёные. Они не испорчены именитым положением, им присущи задор, смелость, желание рискнуть, а без этих качеств в данном случае нельзя было обойтись“.

Как известно, огромное количество данных об атомной бомбе было получено по линии разведки из Америки. Только Кириллу Ивановичу из этого „разведывательного пирога“ достались „крохи“. Эксперимент не спрячешь в потайном контейнере, не провезёшь через границы, не переправишь по радиосвязи. Его нужно было ставить „с нуля“, а потому испытательный отдел, возглавляемый Щёлкиным, быстро расширялся: если в марте 1947 года в нём кроме начальника числился один лишь Виктор Жучихин, то уже через год здесь работали и учёные, и конструкторы, и инженеры, и высококлассные механики и рабочие.

В середине 1948 года испытатели провели первый эксперимент с натурным зарядом, в котором будущую плутониевую начинку заменял алюминиевый керн. Первый опыт, естественно, был неудачный: „шарик“ превратился в бесформенную массу, что свидетельствовало о непонимании процесса развития фронта ударной волны и неотработанности фокусирующих элементов. Второй опыт, третий — снова неудачи. В то время на многочисленных испытательных площадках „Арзамаса-16“ что-то постоянно взрывалось и ломалось.

Из воспоминаний В.И. Жучихина: „Меня каждый раз поражал необычайный оптимизм Щёлкина. Казалось, его больше радовал отрицательный результат, нежели положительный. После очередного срыва он говорил нам: всё идёт хорошо, в науке не бывает так, чтобы новое давалось в руки само собой, хочешь получить желаемый результат, нужно попотеть, а если сразу все идёт хорошо — ищи ошибку в своей работе. И эта, казалось бы, странная логика всегда подтверждалась на практике“.

В конце концов, группа испытателей под руководством К.И. Щёлкина добилась поставленной цели: алюминиевый керн, имитирующий ядерный заряд, после взрыва остался целым и сохранил идеальную форму. Это означало, что „обжатие“ шарика проходило равномерно. Керн разогревался до белого каления, и испытатели — высший шик! — прикуривали от него папиросы…

http://s011.radikal.ru/i315/1010/2d/eb3bfedc3a1a.jpg (http://www.radikal.ru)

Так выглядела 37-метровая металлическая башня в центре опытного поля Семипалатинского полигона перед испытанием атомной бомбы РДС–1.

Напряжение возрастало с каждым днём. Щёлкин понимал, что результат первого испытания атомной бомбы во многом будет зависеть от него и его команды. Интересная деталь: когда забирали бомбу из сборочного цеха, чтобы везти на полигон, именно Щёлкин последним расписался „в её получении“, взял, так сказать, под свою ответственность. Потом над ним подшучивали: а куда ты дел атомную бомбу, за которую расписался? В документах полигона до сих пор значится, что за такое-то „изделие“ (следует номер и шифр) ответственен К.И. Щёлкин.

В день испытания, 29 августа 1949 года, в 4 часа утра бомбу подняли на башню. Через час началось снаряжение заряда капсюлями-детонаторами. Первый поставил Кирилл Иванович, а остальные, под его контролем, Г.П. Ломинский и С.Н. Матвеев. В 5 часов 40 минут снаряжение заряда было закончено. Последним башню покинул Щёлкин.

Много лет атомным и термоядерным изделиям присваивали индекс „РДС“. Как только не расшифровывали эти три буквы! Появилась даже такая версия: „Ракетный двигатель Сталина“. На самом деле „РДС“ — это „Россия делает сама“. Так предложил назвать бомбу К.И. Щёлкин ещё до её взрыва. Берия доложил Сталину, тот „благословил“, и „изделия“ среди прочих шифров и номеров приобрели индекс „РДС“.

Все заметили, как волновался К.И. Щёлкин в те минуты, когда осуществлял подрыв первой атомной! Рядом с ним на столе стоял флакон валерьянки, и по бункеру распространялся её устойчивый запах… Но всё кончилось благополучно. Ядерный гриб над Семипалатинским полигоном возвестил о начале новой, атомной, эры в СССР.

Как ни странно, все, кто контактировал с Кириллом Ивановичем в то время, запомнили его по-разному. Вот, к примеру, свидетельство одного из его ближайших сотрудников:

„Он был скуп на похвалу, но внимание его к каждому сотруднику было видно всем. Когда Кирилл Иванович был доволен людьми, результатами их работы, на лице его сияла радость. Неудовольствие, вызванное, как правило, неисполнительностью или нечестностью подчинённых, обычно выражал словами: „Я-то на вас надеялся, а вы меня подвели“. Даже самые чёрствые люди воспринимали такие замечания значительно острее, чем грубый разнос или даже наложенное взыскание“.

По-иному воспринимали Щёлкина военные на полигоне. Инженер-полковник С.Л. Давыдов вспоминает:

„Щёлкина я увидел тогда впервые и не знал, что до прихода в КБ он занимался наукой в Институте химической физики. Первое впечатление от встречи было не в его пользу. Высокий, широкоплечий, полный, с громадными кистями рук, с массивной коротко стриженной головой на толстой шее, с крючковатым носом и вызывающе дерзким выражением больших круглых глаз, с походкой вразвалку, в неимоверно свободном пиджаке, в широченных брюках, болтающихся вокруг ног, и в сандалиях, в сдвинутой набок шляпе с загнутыми вниз полями он меньше всего походил на учёного. Да и угловатая манера держаться и разговаривать, бесцеремонность обхождения с людьми вызывали настороженность и отрицательное отношение к нему. Правда, при дальнейшем общении эти его черты отступили на второй план, и я всё больше проникался уважением к Кириллу Ивановичу, но первое впечатление не проходило“.

Щёлкин не умел заботиться о том, чтобы его „хорошо воспринимали“, и, возможно, пренебрежение к собственному виду и манерам, на что больше всего обращали внимание партийные и государственные чиновники, сказалось на его дальнейшей судьбе. Кирилл Иванович предпочитал идти напролом, если видел, что интересы дела и государства требуют именно этого.

В середине пятидесятых К.И. Щёлкин выступил инициатором создания второго ядерного оружейного центра на Урале и стал его первым научным руководителем. Почему он настоял на таком решении? Об этом мне рассказал нынешний научный руководитель „Челябинска-70“ академик Е.Н. Аврорин:

— Раньше не очень было принято задавать вопросы, а когда ситуация изменилась, я поинтересовался у Ю.Б. Харитона: с какой целью организовали второй институт — чтобы сохранить хотя бы один ядерный центр в случае войны или чтобы между ними было соревнование? Харитон сказал, что, по его мнению, с самого начала было понятно, что элемент соревновательности полезен и необходим. По крайней мере, он и Щёлкин это хорошо понимали.

„Челябинск-70“ стал дублёром „Арзамаса-16“, — продолжил свой рассказ академик Аврорин. — Между двумя ядерными центрами завязалось соревнование, своеобразная конкуренция. Кирилл Иванович Щёлкин стал научным руководителем и главным конструктором „Челябинска-70“ и в течение самых трудных первых пяти лет возглавлял его. Игорь Васильевич Курчатов ему очень доверял. Щёлкин был великолепным физиком. В нашей области его идеи до сих пор развиваются. Занимаясь детонацией, он обнаружил не известные ранее явления, названные впоследствии „детонациями Щёлкина“… Вообще, на руководителей „Челябинску-70“ везло. Среди них не было высокомерных людей, они жили в коллективе, много внимания уделяли образованию и воспитанию сотрудников. Рабочая атмосфера всегда была творческой, интересной“.

Академик Л.П. Феоктистов, много лет проработавший и в „Арзамасе-16“, и в „Челябинске-70“, тоже интересовался историей „Атомного проекта“. Вот его мнение:

„О причинах разделения старого „объекта“ и возникновения нового можно только догадываться. Назывались стратегические соображения: два — не один, подальше от западных границ. Но, думается, истинная причина создания второго ядерного центра более прозаична: нужен был конкурент, чтобы „старый кот не дремал“. Собственно говоря, такое было не внове. Во всех сложных производствах стремились исключить монополизм: в авиации, ракетостроении, на морском флоте. В довольно подробных „Воспоминаниях“ А.Д. Сахарова не нашлось места, чтобы оценить творческие достижения нашего института. Он пишет: „Сложные взаимоотношения со вторым „объектом“ во многом определили наш „быт“ в последующие годы… Министерские работники между собой называли второй „объект“ „Египет“, имея в виду, что наш — „Израиль“…“ Что можно сказать по этому поводу? О такой терминологии острословов министерства или кого-то другого я и, думаю, многие мои товарищи впервые узнали из книги А.Д. Сахарова.

В начале 1960-х годов по совершенно не ясным до настоящего времени причинам репрессии подвергся научный руководитель „Челябинска-70“, очень сильный учёный и организатор Кирилл Иванович Щёлкин… Я не помню, чтобы подобная участь постигла кого-либо из научного руководства КБ–11. И Сахаров (в своё время) и Харитон имели доступ к самым высоким ступенькам власти, тогда как возможности руководителей „Челябинска-70“ всегда были значительно более ограниченными…“

Пожалуй, сегодня уже можно более или менее точно сказать, что именно позиция К.И. Щёлкина в вопросе о судьбе ядерного оружия сыграла свою роль в освобождении его от работы „по состоянию здоровья“. В то время разработки А.Д. Сахарова положили начало „эре сверхмощных зарядов“. Её кульминацией стало повергшее весь мир в ужас испытание 50-мегатонной бомбы на Новой Земле 30 октября 1961 года. Шла работа и над 100-мегатонным зарядом, по мощности в несколько тысяч раз превосходящим бомбу, сброшенную на Хиросиму. Появление 100-мегатонного заряда поставило планету на грань мировой войны во время Карибского кризиса. „Ядерное безумие“ властвовало над миром. Диссонансом звучал голос одного из создателей советского ядерного оружия Кирилла Ивановича Щёлкина, который утверждал, что необходимо иметь лишь небольшие ядерные заряды: „Разве для такого большого города, как Москва, недостаточно взорвать бомбу мощностью 20 или 50 килотонн, чтобы деморализовать население, подавить связь, управление? Преимущество небольших зарядов огромно. Их при необходимости мы сделаем вместе с ракетой у нас на Урале, в тех же Каслях“.

Мнение К.И. Щёлкина противоречило доктрине того времени, и от него избавились. Уже не было И.В. Курчатова, который конечно же не допустил бы увольнения Щёлкина, а другие руководители „Атомного проекта“ видели в нём лишь конкурента и „неуживчивого“ человека. Обстановка в мире изменилась лишь в 1963 году, когда был подписан договор между СССР, США и Великобританией о введении моратория на испытания ядерного оружия в трёх средах — в атмосфере, в космосе и под водой. Правда, нельзя сказать, что впоследствии оно неукоснительно соблюдалось обеими сторонами.

После увольнения Кирилл Иванович Щёлкин жил в Москве, был профессором Московского физико-технического института. Мало кто из студентов знал, что им преподаёт человек, который на заре атомного века во время испытаний последним уходил от атомных и термоядерных „изделий“.

Однажды, это было в 1968 году, я пригласил Кирилла Ивановича в Дом журналистов на встречу с научными обозревателями центральных газет. Формальным поводом для приглашения послужила его книга „Физика микромира“, которую учёный только что написал. Несколько раз мы пытались завести разговор об атомном оружии, но ни единого слова о нём Кирилл Иванович так и не сказал…

Я провожал его к машине.

— Извините, — сказал он, — я не имею права говорить об оружии. Но обещаю, когда это будет возможно, я расскажу всё подробно…

Пожалуй, это единственное обещание, которое он не смог выполнить. Через несколько дней К.И. Щёлкина не стало.

skroznik

30.10.2010, 01:27

Оружие, которое себя исчерпало

Л. П. Феоктистов
академик РАН (http://ru.wikipedia.org/wiki/Феоктистов,_Лев_Петрович)

1. В Арзамас, к «академику Харитонову»

В год окончания войны, осенью 45-го, я стал студентом Московского университета. Учился на физическом факультете, но не могу сказать, чтобы физика нравилась мне больше математики. На третьем курсе встал вопрос о выборе специализации. После некоторых колебаний я подал заявление на кафедру математической физики. А через несколько дней меня вызывают в партком и настоятельно рекомендуют заняться ядерной физикой. Я поначалу противился. Тогда мне заявляют открытым текстом:

— У вас очень хорошие биографические данные. Родители оба из крестьян, русские, отец партийный работник…

А я знай свое — физику с математикой мне подавай.

— Ты ведь комсомолец? — ставят вопрос ребром. — Значит, должен понимать. А что касается физики или математики — там всего в избытке, и химия в придачу…

Короче, уговорили. И как выяснилось в итоге, почти треть нашего курса сагитировали на ядерную физику. Руководство атомного ведомства, известное впоследствии как Минсредмаш, уже тогда разворачивало подготовку кадров под свои программы. Мои однокурсники, выпускники физфака МГУ, получали направления в научные учреждения Серпухова, Дубны, в Челябинск-40, где производился первый плутоний для советской атомной бомбы, в Томск… Несколько человек из нашей группы оказались в НПО „Вымпел“, где занимались ракетами.

Мне довольно скоро было объявлено: „В Москве ты не будешь работать, мы тебя направляем в очень интересное место“. А уезжать совсем не хотелось, к тому же я надумал жениться. Родители работали, поэтому особых финансовых затруднений не было, хотя жили, как и большинство после войны, довольно скромно.

После демобилизации из армии отец заведовал лекторской группой в Московском комитете партии. Шишка не шишка, но всё-таки по тем временам „шишковатый“. Насколько я знаю, он имел доступ к секретарям МК, одним из которых был тогда Пётр Демичев, впоследствии ставший секретарём ЦК КПСС, министром культуры СССР.

Вот я дома и рассказываю: дескать, высылают меня из Москвы. И даю понять, что мне неохота. Отец помолчал, потом говорит:

— Ладно, попробую разузнать. Если что, обратно тебя заберём…

А как разузнать? Учреждение закрытое, находится не в Москве. Это всё, что мне было сказано в университете. О характере своей будущей работы я не имел тогда ни малейшего представления. Отец обратился за советом к Демичеву. А у того в кабинете „вертушка“ — аппарат правительственной связи. Когда по „вертушке“ звонят, трубку снимает не секретарь в приёмной, а сам „хозяин“. Я подробностей не знаю, но, видимо, с помощью Демичева отец куда-то дозвонился. И оттуда в весьма обтекаемой форме, полунамёками ему подтвердили мои слова: „Да, мы знаем, его очень рекомендовали на кафедре, и нам такие люди нужны. Это очень интересная работа, заправляет там академик Харитонов. Так что ты, Пётр Васильевич, не беспокойся, пусть сын поедет. Обещаем, что, если ему не понравится, через год или два — сколько молодому специалисту полагается? — мы его обратно доставим. Но думаем, что сам он не вернётся — настолько там будет интересная и увлекательная работа…“

Отец пришёл под впечатлением, рассказал все в подробностях и резюмировал:

— Поезжай, сынок. Что поделаешь, плохо нам одним с матерью оставаться, но поезжай.

И вот в первых числах февраля 1951 года мне сообщили, куда нужно явиться для отправки. Эта была довольно мрачная комната-контора на Цветном бульваре, напротив старого Московского цирка, где-то на задворках, в полуподвальном помещении. Место явки вслух именовали почему-то „овощной базой“. Я приходил сюда несколько дней кряду — и всякий раз была нелётная погода. Не знаю, ходили тогда к месту моего назначения поезда или нет, но всех отправляли самолётом. Утром приду, отмечусь — не летает. Я обрадованный — домой, мать тоже радуется… Потом мне это надоело. Пришёл в очередной раз, смотрю — и другие вроде меня с ноги на ногу переминаются. Я и спрашиваю дядьку, который оформление ведёт:

— Ну когда же ваш самолёт полетит?

Он вдруг побелел и выговорить ничего не может. Жестом показывает, чтобы все зашли в комнату. Плотно прикрыл дверь и зашипел в мою сторону — но так, чтобы все слышали:

— Я вас сто раз предупреждал: нельзя говорить, что вы куда-то едете, а тем более упоминать про самолёт! Вы раскрываете государственную тайну!

Отправили нашу группу только 14 февраля, в мой день рождения, и я его хорошо запомнил. Самолёт, как только он приземлился, окружили солдаты. Никого не выпускают — идёт проверка документов. Бумаги берёт офицер, за спиной у него солдаты. Подходят ко мне: фотография, печать, подписи — всё вроде на месте. А дата на пропуске оказалась просрочена — я ведь больше недели на „овощную базу“ ходил. Капитан изымает мои документы и кивает солдатам:

— Этого задержать.

Те послушно исполняют:

— Пройдёмте.

Через минуту-другую выясняется, что с такими бумагами я не один. На душе становится веселее. Встречающие в погонах куда-то звонят, называют наши фамилии, что-то уточняют и только потом возвращают документы. Всех сажают в автобус и везут в отдел кадров.

В гостинице я неожиданно встречаю однокурсника — Никиту Попова, он чуть раньше меня прибыл.

— Здорово! Вот не ожидал! Тебя куда взяли?

А сам уже кое-что начинаю понимать. Самолёт, охрана, слова лишнего не скажи… Дело, видимо, серьёзное. Никита тем временем сыплет фамилиями: Зельдович, Франк-Каменецкий… Вот, мол, куда я попал.

— Это теоретическая группа. Тебя, я слышал, тоже к нам.

— Ладно, я не против. А как тебе тут?

— Знаешь, экзамен устроили, подхожу я или не подхожу. Кое-как выбрался.

— А что спрашивают-то? Вдруг и меня начнут пытать, ты уж скажи заранее.

Никита бегло рассказал про три задачи, относительно простые. Это меня несколько успокоило — встречался вроде с такими.

На следующий день меня вызывают к Кириллу Ивановичу Щёлкину, он был заместителем у Харитона. Потом иду знакомиться в тот самый упомянутый Никитой теоретический отдел. Им руководил член-корреспондент Яков Борисович Зельдович, но в тот день его на месте не было. Он тогда половину времени проводил в Москве. Был у нас недели две-три, организовывал работу, потом возвращался в Москву, там недели две-три находился — такой у него был челночный режим.

Зельдовича замещал Франк-Каменецкий, он и стал моим непосредственным начальником. Но случилось это лишь после „экзекуции“, которой ещё с вечера запугал меня Никитушка.

Давид Альбертович — так звали Франк-Каменецкого — выждал, пока в его кабинет набьются вслед за мной все желающие поглазеть на новичка. Потом переспросил:

— Так как вас звать?

— Лев.

— Нет, полностью, полностью.

Я начинаю смущаться, но подвоха вроде не чувствуется.

— Лев Петрович.

Спустя время я убедился, что здесь было принято называть всех по имени-отчеству, независимо от возраста. И шло это от начальства. Руководители держали себя на „вы“ со всеми подчинёнными, что считалось в порядке вещей.

— Так вот, Лев Петрович, у нас такой дурацкий порядок установился — что-то вроде экзамена. Вы так хорошо учились — может быть, не надо?

А я по глазам собравшихся вижу, что народ жаждет представления. И вроде как с обидой даже отвечаю: — Чем же я хуже других? Экзамен так экзамен.

Народ сразу оживился, пошли вопросы. Буквально те, о которых мне Никита накануне доложил. Я их с полуслова понимаю, в уме интегралы беру, теоретики на меня только глаза таращат. Экзамен идёт к концу. Все вроде довольны, а я, разумеется, больше всех — выплыл и даже воды не нахлебался.

Уже в самом конце Франк-Каменецкий меняет тему:

— Знаете, у нас работает рентгеновская установка, — и начинает сыпать техническими деталями про эту установку, а я половины терминов даже не понимаю, не могу ухватить, куда он клонит. Нужно, дескать, изменить напряжение, для того чтобы просвечивать всякие детали, угол какой-то сосчитать, ещё чего-то… Говорит, говорит, а сам всё время на меня смотрит. „Вот, — думаю, — влип!“ И на честном глазу отвечаю:

— Это я не потяну. Это я не могу вам сейчас ответить.

Как они захохочут все!

— Всё, экзамен закончился, — спокойно гасит эмоции Франк-Каменецкий. — А про установку я к тому рассказал, что было бы хорошо, если б, скажем, месяца за два вы всё это просчитали…

Где-то через час ко мне с важным видом подходит Виктор Адамский. Он окончил физфак на год раньше меня и уже работал на „объекте“.

— Мне поручили рассказать, чем мы тут заняты. Ты сам-то как думаешь?

— А что думать? — бравирую я своей интуицией. — Атомной бомбой вы здесь заняты.

Это заявление, мягко говоря, огорошило Адамского. Такие слова, как я вскоре понял, тут никогда вслух не произносились. И даже в секретных документах фигурировали только „изделия“, а все материалы были под псевдонимами. В отчётах, которые перепечатывались на машинке, в необходимых местах делали пропуски, и только потом непосредственный исполнитель документа вписывал недостающее от руки — термины (обычно в закодированном виде), цифровые данные, другие фактические сведения и характеристики. Много позже мне доводилось видеть отчёты, которые составлял Курчатов, — он тоже многие термины кодировал, отдельные слова и цифры вставлял от руки.

* * *

В условиях суровой секретности всякие штучки случались. Был у нас один сотрудник, он потерял радиоактивный источник какой-то. Обыскались, но пропажу так и не нашли. Как я теперь понимаю, беспокоил не столько источник — ничего в нём особенно секретного не было, — сколько сам факт пропажи. Событие оценивалось как пятно на систему. Отнеслись крайне серьёзно, дело завели, расследовали. В конце концов человек вынужден был по этой причине уйти.

Со мной почти такой же случай приключился. Были у нас тетрадки с отрывными листами. Одни тетрадки были в обложках, листы все пронумерованы, и вы не имели права ничего с ними делать. Но были и отрывные тетради, с перфорацией: когда отрываете, на корешках сотрудник спецотдела должен расписаться, что листы изъяты. Эти листы потом за теми же номерами скреплялись и превращались в отчёт, большей частью в одном экземпляре, с записью на обороте: „Исполнено в одном экземпляре, от руки“.

Отрывные тетради нередко использовались и для черновых записей, расчётов. Когда не было под рукой прошнурованной тетради, писали в отрывной. А потом я, например, приходил в спецотдел и говорил: „Мне эти листы не нужны. Давайте их оторвём, а вы распишетесь“. После чего черновики уничтожались — этим занимался спецотдел.

Однажды я так пришёл, а у нас в спецотделе один парень работал, которого потом уволили. Я вырываю листы, отдаю, как обычно, а проверить, расписался ли он на корешках, забыл. Спохватился, когда в очередной раз пришёл сдавать черновики. В спецотделе уже другой сотрудник, он меня спрашивает:

— А где эти листы?

— Здрасьте, — пытаюсь ещё хорохориться, — я же их сдал. — И называю того парня, который вроде бы уже уволился.

— Он нигде не расписался!

Что делать? Главное, ничего невозможно доказать. Может, я положил их в карман и передал кому-то. А может быть, кто-то прокрался в мою комнату и оторвал тайком — а там не одна, а две бомбы были нарисованы… Сколько угодно можно строить предположений.

— Восстанавливайте, — говорят мне, — что там у вас было.

А какой в этом смысл? Даже если я и восстановлю, что дальше? Но и у них безвыходное положение — у них своё начальство. Говорят:

— Тогда ищи этого Мишку, Гришку… — я уже забыл, как его звать-то.

Легко сказать — ищи. Где живёт, я не знаю, может, он уже из города уехал…

Тяну время, а на душе кошки скребут. Вдруг он ни с того ни сего сам является на работу. Уж не помню, то ли он ко мне заглянул, то ли я его в коридоре встретил, — обрадовался, как отцу родному. А он под хмельком, улыбается. Я с ходу быка за рога:

— Ты меня в тюрьму упечёшь! Про листы помнишь?

— Нет, — говорит, — не помню. Но если надо, давай свою тетрадку. Хочешь — я тебе на всех листах распишусь…

Поразительное дело! С одной стороны — крайне жёсткая система проверок, допусков. Партийный, не партийный — колоссальное значение имело тогда. С другой — полупьяный опер, „давай распишусь“… А не распишется — легко можно попасть в тюрьму. Не знаю, может, меня и не посадили бы, а вот с работы выгнали бы почти наверняка.

* * *

Молодые люди вроде меня, прибывая на „объект“, оказывались в замкнутом пространстве, в буквальном смысле слова за проволокой, без права передвижения вне этого пространства даже во время отпусков. Такое положение не касалось крупного начальства.

Я начал работать под трогательной опекой Д.А. Франк-Каменецкого, который передавал мне всю мудрёную и специальную науку не из книг. Хорошо помню, как Давид Альбертович (Д.А. — так меж собой мы для краткости именовали начальство) повёл меня знакомиться с приехавшим из Москвы руководителем теоретического отдела Яковом Борисовичем Зельдовичем (Я.Б.). При этом нервничал, по-моему, больше меня.

Я увидел невысокого подвижного человека с умным и насмешливым взглядом. Я.Б. начал непринуждённый разговор, который незаметно перешёл в производственный, и, как бы мимоходом, попросил меня написать на доске уравнения гидродинамики. „Началось“, — подумал я про себя, а вслух пролепетал:

— Мы этого не проходили.

Но всё оказалось не так страшно. Одной-двумя подсказками, не унижая самолюбия, тебе быстро разжёвывают, что вся механика построена на законах сохранения массы, импульса, энергии. А дальше уже совсем просто… Тот урок я не забуду до конца своих дней.

Многие любят что-то начинать, но далеко не всякий умеет и желает завершать им же начатое. И тянется, бывает, то или иное дело нудно и бесконечно долго, пожирая немалые средства. Совсем не так было в то динамичное время.

Когда я начинал, отдел Я.Б. Зельдовича занимался вопросами термоядерного горения (детонации) дейтерия в „трубе“. Это была совсем не простая задача, почти неразрешимая. Потратив четыре года на работу в этом направлении, очень тонкую и увлекательную с физической точки зрения, мы вдруг в какой-то момент осознали её неконкурентоспособность. Буквально за несколько дней весь коллектив был переориентирован. Решительность, с которой действовали тогда наши руководители, привела к осязаемому успеху. Всего через год возникли построения, не устаревшие до нашего времени. Сегодня можно сказать, что они лежат в основе современного ядерного потенциала России. Более подробно речь об этом пойдёт в следующих главах. Здесь я всего лишь хочу подчеркнуть: многие работы по термоядерной детонации, проводившиеся под руководством Я.Б. Зельдовича и сохранившие большой теоретический интерес, пора рассекретить и опубликовать.

В отличие от чисто дейтериевой среды, смесь трития с дейтерием горит настолько быстро, что излучение не успевает прийти в равновесие со средой, резко поднимается температура (уходит в „отрыв“) — факт, о котором я слышал от Я.Б. Зельдовича и который сильнейшим образом повлиял на моё образование.

При всей своей занятости Яков Борисович много времени отдавал нашему обучению. По обыкновению, он приходил не утром, а ближе к обеду, с толстой тетрадкой, и начинал рассказывать. Оказывается, за несколько часов он уже успел написать какую-то статью или что-то посчитать. Тогда же, например, я научился элементам квантовой электродинамики. Помню, вместе с учителем мы увлечённо вычисляли формулы Комптон-эффекта по диаграммам Фейнмана. И что удивительно — ответ иногда получался правильным.

Когда бы ни приезжал Я.Б. из столицы, он сразу собирал всех и выкладывал научные новости. Однажды, дело было уже под вечер, он что-то рассказывал, но то ли мы устали, то ли слишком сложным оказался вопрос. Внимание было рассеянным, и Зельдович это почувствовал. Назавтра явился с утра и начал допытываться, кто что понял. Более или менее членораздельно говорил я, и даже удостоился похвалы. Лишь много лет спустя, в случайном разговоре с Я.Б., я признался, как его обхитрил: „проинтуировав“ разнос, я с утра пораньше нашёл и перечитал нужное место в учебнике Ландау.

Шеф был прирождённым лидером. Он это знал, но никогда не подчёркивал — не было необходимости, всё было очевидно. И всё же. Яков Борисович очень любовно и с большим уважением относился к Давиду Альбертовичу Франк-Каменецкому. Однажды я оказался невольным свидетелем их спора. Д.А. заявил, что за два часа прочитает книгу в 300 страниц, Я.Б. не поверил. Стало ясно, что он сам этого не в состоянии сделать, авторитет „пошатнулся“. Лидер начал горячиться, наконец поспорили. Д.А. заперся в комнате, и через два часа началась проверка. Я.Б. открывал книгу в произвольном месте, читал строчку — Д.А. продолжал почти дословно.

Необыкновенная память была у добрейшего Д.А.!

В сознание врезался и другой эпизод. Наверное, потому, что он был единственным, когда я поправил выдающегося учёного. Учитель недовольно буркнул: „Один-ноль в вашу пользу“. Беседа продолжалась до тех пор, пока не ошибся я. „Один-один“. — И он протянул мне руку.

Наверняка каждый из нас переживал эйфорию и благостные ощущения того, что достиг вершин, всё знает. Обычно это бывает после удачно сданного экзамена, окончания школы, вуза. Но отрезвление рано или поздно наступает, и, как правило, когда не ждёшь.

В то далёкое время мы изредка выезжали на Семипалатинский полигон. Я.Б. и там умудрялся писать свои формулы. Мы же, полагая, что наша работа начинается после „явления“, откровенно бездельничали. Как-то шеф не выдержал и завёл разговор, что при взрыве возникает мощный электромагнитный сигнал, и поручил Г.М. Гандельману и мне разобраться в природе этого явления.

Задача оказалась на редкость увлекательной. Через несколько дней мы уже не сомневались, что нащупали правильный подход. Быстро составили отчёт и, уверенные в успехе, пришли к Я.Б. По глазам было видно, что он доволен. Однако заключение его показалось нам странным:

— В вашей постановке задачи амплитуда радиосигналов строго равна нулю.

— Почему? — хором спросили мы.

— Потому что электрический вектор направлен по радиусу, а магнитный куда? Направо, налево — в чём предпочтение? Сферически симметричная система не излучает!

Поправить результат на несимметрию было несложно, но горький осадок от собственной безграмотности остался надолго.

В насыщенной событиями и довольно тревожной нашей жизни, как ни покажется странным, находилось место обычным розыгрышам и подначкам. Однажды еду я на велосипеде, догоняю спешащего куда-то Я.Б. Увидел меня, остановился, заговорил. Далее всё как в басне.

— Как вы хорошо катаетесь на велосипеде! Знаете, у меня было бедное детство, никогда не было велосипеда…

— Как? Вы не умеете кататься? Ведь это так просто! — У меня появилась реальная возможность хоть в чём-то продемонстрировать своё превосходство. Я.Б. неуклюже вскарабкивается на седло:

— Ох, держите!

А ещё через несколько секунд я с изумлением наблюдал быстро удаляющуюся фигуру шефа, который таким образом решил свою транспортную проблему.

На нашем объекте была одна загадочная личность в военной форме — представитель Совнаркома. Что он делал, никто толком не знал. Мы сталкивались с ним один раз в год, и то в случае, если требовалось оформить отпуск с выездом из „зоны“. А получить такое разрешение было весьма непросто. Тут уж каждый полагался на себя. Мой приятель „по запросу сельсовета“ каждый год выезжал продавать козу, я — „жениться“.

Короче, потянуло нас на шутки. Раздобыли у одного из сотрудников военную форму и незаметно для всех обрядили в неё моего приятеля — того, что ездил продавать козу. Нашли свободный кабинет и усадили туда „представителя“, слегка изменив его внешность. А по отделам сообщили, что вызывают по одному для разговора, быть на своих местах. И началось! Цепная реакция! Выходит человек после беседы, весь в себе, тут ему и шепчут на ухо, что это подначка… Реагировали все по-разному, но никому не хотелось становится крайним, и „потерпевший“, желая отыграться, шёл на поиски очередной жертвы.

Боже мой, сколько нового, хорошего и плохого, мы узнали тогда про начальство и советскую систему!

„Проверка на вшивость“ подходила к концу, когда в коридоре показался Я.Б.:

— Что за шум?

А это „потерпевшие“ обменивались впечатлениями. Пришлось признаться. Сначала Яков Борисович смеялся, потом помрачнел и сказал:

— За такие шалости вам отрежут некоторые органы, и я ничем не смогу помочь…

К счастью, в тот раз всё закончилось тихо.

Много лет спустя, когда я уже работал в Москве, мы случайно встретились с Яковом Борисовичем на Ленинских горах. Разговорились, вспомнили. Он был под впечатлением недавней поездки в Грецию, с воодушевлением рассказывал о своих астрофизических успехах. Тем неожиданней были его слова, сказанные на прощание:

— Вы знаете, а всё же самое яркое время было там, на „объекте“. У меня осталась мечта написать ещё одну книгу по детонации…

* * *

Зельдович и Франк-Каменецкий, под руководством которых начиналась моя научная биография, ежечасно ощущали на себе и давали понять нам, какое важное значение придаётся теоретическим разработкам отдела. За развитием идеи дейтериевой „трубы“ с большим вниманием и беспокойством следил и Юлий Борисович Харитон, научный руководитель КБ–11 — того самого „объекта“, известного впоследствии как Всесоюзный научно-исследовательский институт экспериментальной физики (ВНИИЭФ), или Арзамас-16.

Это внимание было вполне объяснимо. Исследования затрагивали ни много ни мало перспективу создания водородной бомбы очень большой мощности. В „Воспоминаниях“ А.Д. Сахарова есть упоминание, что идея дейтериевой „трубы“ полностью заимствована, или, как он пишет, „цельностянута“ у американцев. Возможно, и даже вероятно, что дело обстояло именно так. Но ведь от идеи до реального воплощения — большой путь, и преодолеть его могут только люди подготовленные, с необходимым опытом и творческим потенциалом. Поэтому совсем не случайно, что тема была поручена Ю.Б. Харитону, Я.Б. Зельдовичу, Д.А. Франк-Каменецкому, К.И. Щёлкину, представлявшим замечательную школу Института физической химии. Там ещё до войны велись обширные исследования по горению и детонации химических веществ, и обобщение их на ядерные реакции было вполне естественным.

Исследовались различные режимы распространения — от медленного, дозвукового горения до быстрой, сверхзвуковой детонации. Выяснилась зависимость режима от инициирования, были сформулированы критерии устойчивости для бегущей волны. В частности, уже тогда приобрела известность теорема Ю.Б. Харитона — простая, но очень значительная по содержанию. В ней утверждалось, что любое экзотермическое (то есть способное к выделению энергии) вещество может детонировать, если его характерный размер больше некоторого критического.

Словом, академик Харитон имел самое непосредственное отношение к нашей первой водородной „трубе“. Но когда стали ясны непрактичность, дороговизна, туманные перспективы выхода на стационарный режим горения, а главное — неконкурентоспособность по отношению к новым идеям, он как научный руководитель КБ–11 без малейших колебаний отменил все дальнейшие исследования в этом направлении.

Несколько раз мне пришлось пересечься с Ю.Б. на полигонах. Он всегда был сосредоточен, много работал, вникал во все, казалось бы, малозначительные детали. Нам, молодым, с ветерком в голове, от этого живого укора порой становилось неловко. И мы начинали трудиться не по принуждению, а по совести.

Однажды, вскоре после очередного испытания, я случайно оказался свидетелем такой сцены. Ю.Б. принесли совсем свежие, не просохшие ещё фотоплёнки, на которых было запечатлено „явление“. Рядом с ним оказался крупный военный чин, он заглядывал Харитону через плечо и ворчал: „Ничего не видно, разве так фотографируют? Вот я тебе завтра принесу…“ На следующий день он в самом деле принёс альбом с красочными фотографиями… обнажённых женщин. Я впервые видел Ю.Б. в полной растерянности. У него покраснели уши, на лице — вымученная улыбка, и чувствовалось еле сдерживаемое из-за природной деликатности желание накричать на военного. А тот, он был заметно старше по возрасту, громко похохатывал, чрезвычайно довольный произведённым эффектом.

Можно долго перечислять заслуги Юлия Борисовича, имеющие непосредственное отношение к оружию, но из всех я выделил бы одну, в решении которой его роль была первостепенной.

Речь идёт о безопасности ядерного оружия.

В своё время сформулированное им требование было абсолютным: ядерный взрыв не должен ни при каких обстоятельствах провоцироваться случайными причинами. Поэтому с самого начала практического конструирования ядерных зарядов автоматика подрыва предусматривает множество ступеней предохранения.

Известно, что при пожаре, ударе, вследствие падения, при попадании пули во взрывчатое вещество (ВВ), содержащееся в ядерном заряде, иногда происходит инициирование и взрыв этого ВВ. Критерий безопасности ядерного оружия при Харитоне формулировался так: при случайном инициировании химической взрывчатки в одной произвольной точке ядерного взрыва произойти не должно.

В связи с этим возникали определённые ограничения на конструкцию заряда, порой в ущерб другим качествам, сужался поиск, но неукоснительное это требование имело наивысший приоритет.

Как научный руководитель проблемы в целом, Ю.Б. постоянно думал об этой стороне ядерного оружия, возможных тяжких последствиях нашего недомыслия.

Не знаю, кому принадлежит постановка следующей интересной задачи, я же слышал её непосредственно от Юлия Борисовича, и было стыдно, что она идёт сверху, а не от нас, теоретиков.

— Представьте себе, — говорил Харитон, — склад или вагон с большим количеством „изделий“, расположенных в ряд. С одним из них произошло несчастье — инициирование ВВ от одной точки и далее, случайным образом, развитие цепной реакции. В соответствии с нашими воззрениями — развитие нейтронной цепи неполное, реального ядерного ущерба не возникает. Но! Вследствие неудачного расположения первый химический взрыв вызывает аналогичный взрыв соседнего „изделия“, и тот попадает в сильный нейтронный поток предыдущего взрыва. Подобным образом далее: для третьего, четвёртого, пятого…. Нейтронный поток постепенно нарастает, одновременно растёт число поколений цепной реакции. Наконец ядерное энерговыделение достигает неприемлемого уровня. Таким образом, что же получается? Серийный заряд, вполне безопасный сам по себе, при групповом непродуманном расположении может потерять это своё важнейшее качество…

Как актуально это звучит сегодня! Проблема безопасности существующих ядерных зарядов, насколько мне известно, сильно беспокоит американских коллег. В 1997 году мне довелось побывать в Ливерморской национальной лаборатории. Довольно откровенные разговоры, которые мы там вели, в конечном счёте замыкались на вопросах безопасности — в том смысле, о чём речь шла чуть раньше. Американские коллеги прямо интересовались, как преодолеть договор о полном запрещении испытаний применительно к маломощным взрывам. Было ощущение, что их всерьёз заботит та самая „одна точка“. Обсуждалась возможность создания импульсных ускорителей, способных просвечивать многие сантиметры тяжёлого металла. Речь также заходила о математических трёхмерных программах гидродинамического сжатия для суперкомпьютеров…

Полагаю, у меня есть основания сказать с достаточной уверенностью, что усилия, в своё время предпринятые Юлием Борисовичем Харитоном в области безопасности ядерного оружия, были объективно необходимы: я не вспоминаю ни одной ядерной аварии, связанной с оружием. В условиях запрета натурных ядерных испытаний это даёт нам своего рода фору перед американцами.

Оглядываясь на то, что и как было сделано, анализируя прошлое с позиций сегодняшнего дня, хочу сделать ещё одно признание. Отделённые от высокого начальства естественной перегородкой, мы, случается, не всегда объективно оцениваем его роль в выборе стратегической линии. В своё время, когда я работал уже в Челябинске-70 (речь об этом пойдёт дальше), мы весьма гордились своими успехами по основной, военной теме. Мы и в самом деле не уступали, как нам казалось, коллегам-конкурентам из ВНИИЭФ, где бессменным научным руководителем долгие годы оставался Ю.Б. Харитон. Теперь я начинаю понимать и оценивать, что институт под его руководством всегда шёл значительно более широким научным фронтом. В переломный момент, который ныне переживает страна, это даёт о себе знать. Сегодня, когда интерес к оружию заметно снизился, а рыночные тенденции нарастают, учёным и специалистам из Арзамаса-16 (ВНИИЭФ) легче, чем моим соратникам из Челябинска-70 (ВНИИТФ), приспособиться, найти себя в новом качестве.

И последнее, личное. В 1965 году академик Харитон приехал в Челябинск-70 на защиту моей докторской диссертации. Приехал как официальный оппонент, оторвавшись на один день от своих многочисленных дел. И привёз положительный отзыв, что самым благоприятным образом отразилось на всей процедуре защиты. А когда официальная часть завершилась, поздравил и в тот же день отбыл. На вечернюю послезащитную трапезу, сколько ни уговаривали, задержаться не согласился. К всеобщему нашему огорчению.

* * *

Я отсчитываю годы назад — и благословляю то время. Не только потому, что с ним связана лучшая пора — молодость, но и потому, что судьба свела меня с очень умными и талантливыми учителями.

2. Публичная лекция в МИФИ: сокращённый вариант

Уже несколько лет я читаю лекции студентам Московского инженерно-физического института. В деканате знают в общих чертах, чем я занимался в предыдущие годы, и несколько раз предлагали мне подумать о популярной лекции на тему что-то вроде „Атомная бомба в профиль и анфас“.

Я, конечно, слегка утрирую. Меня просили рассказать об общих физических основах атомной бомбы. Но тем самым хочу подчеркнуть, как разительно изменилось время. Ещё совсем недавно соблюдалась строжайшая тайна о людях, местоположении „объектов“, обо всём, что так или иначе было связано с разработкой и производством ядерного оружия. Сегодня многие табу сняты.

Но уровень секретности в атомной сфере остаётся высоким, что в большинстве случаев, на мой взгляд, вполне оправданно. Есть и другое смущающее меня обстоятельство. Грань, отделяющая секретное от несекретного, часто оказывается размытой. И знающий человек, который берётся что-то рассказывать, неизбежно испытывает по этому поводу затруднения.

Однако слово сказано. И после этой предварительной ремарки я всё же попытаюсь, привлекая сведения самого общего характера, просчитать и сконструировать у вас на глазах примитивную А-бомбу.

* * *

В основе атомной бомбы лежат открытия довоенного времени: деление урана и цепная нейтронная реакция. Деление урана примечательно в двух отношениях. Первое — энергетическое.

Как известно, все элементы, содержащиеся в таблице Менделеева, состоят из ядер и электронов, движущихся вокруг ядра. Ядра, в свою очередь, состоят из протонов и нейтронов. При этом в так называемых лёгких ядрах их число сопоставимо, а в тяжёлых — преобладают нейтроны.

Ядро в сто тысяч раз меньше атома, внутри которого располагаются электроны. Поэтому ядерные, концентрированные силы намного больше, чем атомные (кулоновские). Все химические реакции затрагивают электронные оболочки с их относительно слабыми связями, тогда как ядерные превращения изменяют структуру ядра.

При делении урана под действием нейтрона происходит развал тяжёлого ядра на два осколка, приходящихся „на середину“ периодической системы элементов, где ядра наиболее крепко связаны. Именно этот принцип — деление ядер — положен в основу конструкции атомной бомбы. Попутно отметим, что слияние лёгких ядер с образованием более тяжёлых лежит в основе термоядерных реакций водородной бомбы (Наивно предполагать, что водородное оружие использует только реакции синтеза, а атомное — только деления. На самом деле всегда присутствует и то и другое, но в разных пропорциях, с разным акцентом. Исключение составляют только заряды мирного назначения. В них проявлена особая забота, направленная на уменьшение радиоактивности, и урановые слои заменены на инертные. Такие заряды по своим техническим показателям, однако, резко уступают военным. Вместе с тем — подчеркнём ещё раз — во всех без исключения зарядах, атомных и водородных, военных и мирных, инициирующее начало возникает при делении.).

При химических реакциях, например когда взрывается порох, тротил или другое ВВ, энергии выделяется примерно в 10 миллионов раз меньше, чем при реакции ядерной, — в расчёте на равное количество инициируемого вещества. Именно из этого обстоятельства вытекает огромное преимущество ядерного оружия над обычным.

Первая советская атомная бомба весила около 5 тонн (как и первая американская) и имела мощность около 15 килотонн тротилового эквивалента (ТНТ), то есть превосходила свой химический аналог в 3 тысячи раз. Не в 10 миллионов раз, как отмечалось выше, а в тысячи раз меньше.

Почему?

Дело в том, что в массивном корпусе атомной бомбы содержалось всего лишь 6 килограммов активного материала, который к тому же „сгорал“ далеко не полностью (в отличие от обычного ВВ с коэффициентом полезного действия, близким к 100 процентам).

Вторая особенность деления состоит в том, что в результате распада тяжёлого ядра образуются новые нейтроны. Это принципиальное обстоятельство приводит к возможности цепной реакции — нарастающему экспоненциально потоку нейтронов.

Экспериментальным путём выяснили, что для реализации взрыва пригодными оказались нечётные изотопы урана и плутония (уран-235, плутоний-239). Другие элементы, в том числе уран-233, более далёкие изотопы плутония, прочие трансураны, распространения не получили из-за технологических трудностей и высокой стоимости.

К слову сказать, в своё время возлагались большие надежды на кюрий-245. Было высказано предположение, что у него уникальные ядерные свойства и можно сделать не то что бомбу, а чуть ли не атомную пулю. На реакторе добыли некоторое количество кюрия, определили его физические и ядерные константы. Иллюзии исчезли так же быстро, как и появились. Кюрий-245 по ядерным характеристикам не сильно отличался от плутония-239, но превосходил последний по стоимости в десятки раз.

Уран-235 является изотопом природного урана, в котором его содержится всего 0,7 процента, остальные 99,3 — уран-238. Известно несколько способов разделения изотопов: газодиффузионный, центробежный, лазерный, некоторые другие. В Советском Союзе наибольшее распространение получил центробежный. Он достиг очень высокого уровня совершенства. На его основе в настоящее время осуществляются поставки обогащённого урана для атомных станций внутри страны и на экспорт.

В бомбах использовался высокообогащённый уран (ВОУ) с концентрацией по урану-235 до 90–95 процентов.

Плутоний-239 — искусственный изотоп, которого нет в недрах Земли. Его получают в действующих реакторах. Уран-238 при облучении захватывает нейтрон и затем через два β-распада переходит в плутоний-239. Одна тонкость: из плутония-239 путём последующего захвата нейтрона образуется плутоний-240. В военном плутонии допустимое количество плутония-240 не должно составлять более 5–6 процентов, поэтому „срок выдержки“ облучаемого материала в специальных реакторах исчисляется неделями, тогда как в энергетических реакторах АЭС тепловыделяющие элементы могут находиться годами. Жёсткие требования по плутонию-240, прямым образом влияющие на стоимость военного плутония, обуславливаются инертностью плутония-240 по отношению к делению и сильно выраженным — из-за спонтанного деления — нейтронным фоном.

Есть ещё одна особенность плутония, доставляющая много хлопот конструкторам. Она связана с тем, что плутоний-239 обладает α-радиоактивностью с периодом полураспада около 24 тысяч лет. Энергетический (из реакторов АЭС) плутоний мало пригоден для военной техники также и потому, что в нём накапливаются длинные „хвосты“ трансурановых элементов, вплоть до плутония-244. При этом чётные изотопы малопродуктивны, нечётные определяют большой тепловой эффект из-за сравнительно короткого периода распада.

Аналогом плутония-239 является уран-233, также реакторного происхождения, но на основе тория. Торий-232 подхватывает нейтроны и также через два β-распада обращается в уран-233. Но и в этой технологии есть свои трудности (в первую очередь — повышенная гамма-радиоактивность), из-за чего сколько-нибудь заметного применения в военной технике уран-233 не получил.

* * *

Итак, мы установили: чтобы сделать бомбу, нужны высокообогащённый уран (ВОУ) или оружейный плутоний.

Вернемся, однако, к явлению, названному выше размножением нейтронов. И напомним, что нейтрон, испытывая многократные взаимодействия в расщепляющейся среде, может достигать её границы и исчезать. Ясно, что в бесконечной среде такого рода потерь нет. И наоборот: если размер рассматриваемой области (например, радиус делящегося плутониевого шара) сопоставим с длиной пробега нейтронов, их потери за счёт вылета становятся преобладающими.

Отсюда возникает важнейшее для последующего изложения понятие критического размера, или критической массы. Наиболее экономичной геометрической фигурой, имеющей наименьшую критическую массу, является, как известно, шар. Он обладает минимальным отношением поверхности (вылет) к объёму (рождению).

С этим соотношением связаны понятия критичности. В надкритическом состоянии (большой размер) поток нейтронов экспоненциально нарастает, в подкритическом — реакция затухает, в критическом — поддерживается стационарный уровень нейтронов. Реакторы АЭС, в которых поддерживается постоянное энерговыделение, находятся в критическом состоянии. Собственно говоря, вся система управления реактором направлена на то, чтобы поддерживать критическое состояние и не дать свалиться реактору ни в ту, ни в другую сторону.

Естественно, любое взрывное устройство должно обладать механизмом, способным перевести его из безопасного состояния (подкритического) во взрывное (надкритическое). Но каков бы ни был механизм такого перевода, по механическим соображениям он не может быть скачкообразным (мгновенным), он непременно растянут во времени.

Реально используются два способа перевода в надкритическое положение. Условно выражаясь — медленный и быстрый. Первый из них схематично можно представить так. Имеются два куска урана-235, каждый из которых подкритичен. Масса отдельного объёма составляет 0,75 от критической массы. При их совмещении с помощью пороха возникает надкритическая конфигурация, способная к импульсному размножению нейтронов.

Такой „пушечный“ вариант сближения, когда в урановую цилиндрическую оболочку загоняется сердцевина из урана, имеет дело с большими массами, считается медленным и не пригоден для плутония из-за большого нейтронного фона (у урана фон в сотни раз меньше). На практике такой способ был применён в бомбе, сброшенной на Хиросиму, но в дальнейшем в военных зарядах распространения не получил. Его используют лишь в некоторых специальных конструкциях, для которых существенны не вес и расход материала, а заданные габариты.

Вариант быстрого перехода через критсостояние называется, по американской терминологии, имплозией — „взрывом внутрь“. Опуская некоторые весьма существенные детали, вообразим такую конструкцию.

Пусть активный материал — плутоний — распределён в виде тонкой сферической оболочки и окружён взрывчатым веществом. Снаружи ВВ установлены капсюли-детонаторы, которые по внешнему сигналу образуют во взрывчатом веществе сферическую детонационную сходящуюся волну. Энергия ВВ передаётся плутониевой оболочке, и она летит в центр сферы, преобразуясь геометрически в шар и одновременно подвергаясь сжатию. Ввиду того что скорости оболочки и звука сравнимы, сжатие составляет разы. А раз повышается плотность материала — значит, снижается критмасса (обратно пропорционально квадрату плотности) и вообще весовые показатели заряда.

Описанный здесь способ перевода вещества в надкритическое состояние является самым совершенным, так как использует в полной мере оба фактора: геометрический и динамический. Одновременно он же является наиболее трудно достижимым технологически (тонкие, с высокими требованиями по допускам оболочки, организация с большой точностью сферической детонационной волны и т. д.).

На заре атомной эры поступали проще. В первой американской плутониевой бомбе, имевшей 6 кило делящегося материала, как и в аналогичной советской, плутоний заранее был собран в шар, а подлетающая инертная оболочка выполняла роль отражателя нейтронов и вызывала небольшое сжатие ядра.

* * *

Таким образом, мы установили второе существенное обстоятельство на пути к созданию бомбы: мало просто иметь делящееся вещество — надо научиться переводить это вещество через критическое состояние с максимальной эффективностью.

Рассмотрим это на примере плутония — его выдающаяся роль в атомном оружии напрямую связана с ядерно-физическими свойствами. Плутоний в виде голого шара имеет критмассу около 10 кг, тогда как урана-235 требуется примерно 50 кг. В сравнении с ураном-235 производство плутония дороже примерно в пять раз, но без него не обходится практически ни один вид современного атомного оружия.

При имплозии время нахождения вещества в сжатом (надкритическом) состоянии имеет важное значение. Собственно говоря, именно это обстоятельство в сочетании с конечной величиной сжатия определяет минимальное количество плутония, способного к взрыву. Теоретический предел возникает ввиду конечности скорости полёта оболочки. Она равна скорости детонации химического ВВ (примерно 10 км/сек), при любом сколь угодно большом отношении масс ВВ и оболочки. На практике минимально допустимая масса составляет несколько сот граммов плутония. Теоретически можно представить себе дальнейшее снижение массы, если придумать другое ВВ, с большей калорийностью и, соответственно, с большей скоростью звука продуктов взрыва.

В химии ВВ предел практически достигут. С изобретением лазеров возникла идея лазерного термоядерного синтеза. Свет лазера, работающего в импульсном режиме, концентрируется на маленькую мишень (доли миллиметров), разогревает её до очень высокой температуры (десятки миллионов градусов) и вызывает горение дейтерия в смеси с тритием.

Лет двадцать назад в печати появилось предложение использовать не реакции синтеза, а делительные реакции на плутонии в той же лазерной концепции. Было показано, что надкритичность из-за сверхвысокого сжатия может достигаться при миллиграммовых массах. Но — „забыли“ про время развития цепной реакции. В результате минимальная масса превратилась в граммы, энергия лазеров — в десятки мегаджоулей, а выходная энергия — в тонны тротилового эквивалента, что в совокупности оказалось абсолютно неприемлемым для лабораторного эксперимента.

Значит, чрезмерно быстрое сжатие и сопровождающее его большое давление не гарантируют достижения цели — вполне может так произойти, что цепная реакция не успеет развиться и будет так называемый „проскок“. Неприемлема и другая противоположность — очень медленное сжатие. В этом случае сразу после перехода через критическое состояние начнёт развиваться цепная реакция от случайного фонового нейтрона с выделением энергии, которая остановит движение внутрь. Взрыв произойдёт задолго до самого благоприятного момента — максимального сжатия и наивысшей надкритичности. Энерговыделение резко упадёт, будет попросту „пшик“, или, выражаясь по-научному, неполный взрыв (НВ).

Из сказанного выше со всей очевидностью напрашивается вывод: переход через критсостояние должен быть тщательно организован — без чрезмерной динамики и без замедления, то есть надо найти „золотую середину“. Кроме того, нейтронный источник, вызывающий цепную реакцию, должен включиться в строго определённый момент (вблизи максимального сжатия), чтобы энерговыделение было максимальным. Подобного рода синхронизация — тонкая наука, к тому же неоднозначная, привязана к конкретному „изделию“, с его допусками, статистическим разбором.

Один из способов достичь автоматической синхронизации состоит в следующем. В центре заряда располагается совсем небольшое количество твёрдого вещества, содержащего дейтерий. В результате ударной волны, приходящей от заряда химической взрывчатки, возникает ядерная реакция „дейтерий-дейтерий“ с выделением нейтронов. Опытным путём было установлено, что число возникших нейтронов достаточно для инициирования цепной реакции.

Универсальное радикальное решение возникло позже. Генеральная идея состояла в том, чтобы к делительным реакциям присоединить термоядерные по схеме деление — синтез — деление. При этом первичная энергия, выделившаяся вследствие деления, приводит к реакциям синтеза с выделением новых нейтронов, которые, в свою очередь, вызывают последующие деления. При сгорании нескольких граммов трития (по реакции дейтерий + тритий = α-частица + нейтрон) выделяется около 1024 нейтронов, сравнимых по числу со всеми атомами плутония.

Искусство создателей оружия состояло в том, чтобы вызвать термоядерную DT-реакцию в наихудших условиях, при минимальном первоначальном КПД, что и приводило к стабилизации мощности заряда в целом. Вот почему в ядерном оружии, по крайней мере в наиболее совершенных вариантах, используется наряду с плутонием тритий.

* * *

Подводя итог, скажем, что, если кто-то и в самом деле вознамерится сделать атомную бомбу, ему потребуются плутоний, химическая взрывчатка, нейтронный источник и многое-многое другое, о чём я не упомянул. Физика взрыва, ядерных реакций, всей той науки, которая сопровождаёт ядерное оружие, необычайно насыщенна и многогранна. Но мой вам совет, искреннее пожелание человека, который всё это прошёл: пусть ни ум ваш, ни руки не затронет эта тема.

3. Водородная бомба: кто выдал её секрет

О зарождении и начальных этапах развития атомной промышленности в СССР, о создании первой атомной бомбы и роли разведок в тот период рассказано уже многое, и я не вижу смысла в повторениях.

Однако подобного рода материалы, как правило, ограничиваются началом 50-х годов. Лишь в одном месте в воспоминаниях Ю.Б. Харитона упоминается, что и в отношении американской водородной бомбы имеется от разведки документ. Но никак не раскрывается его содержание. Возможно, прав А.Д. Сахаров, который считал, что идея термоядерной детонации в жидком дейтерии („труба“ Зельдовича) является „цельностянутой“. Загадочным является то, что в попытках создания водородной бомбы мы буквально следовали по пятам за американцами, повторяя их зигзаги и ошибки, за исключением сахаровской „слойки“, которая в практическом плане не получила развития, была нашим собственным зигзагом.

Не располагая точными данными, можно только догадываться, случайно это происходило или причины были более глубокими. Ни мы, ни американцы эту загадку пока не решили.

* * *

Название этой главы в точности повторяет название статьи Д. Хирта и У. Мэтьюза, опубликованной (в переводе) в журнале „Успехи физических наук“ (май 1991, т. 161, № 5 — выдержки из неё цитируются под цифрой I). Поступаю я так умышленно, потому что в мои намерения входит сопоставление различных взглядов на этот острый вопрос.

В своё время в полемику с американцами вступил патриарх советской атомной науки академик Ю.Б. Харитон. Его выступления в газетах „Красная звезда“ и „Известия“ в 1992 г., а также на юбилейной (к 90-летию И.В. Курчатова) сессии учёного совета Российского научного центра „Курчатовский институт“ совместно с Ю.Н. Смирновым формируют определённый взгляд на историю развития отечественного водородного оружия, который практически ни в одном пункте не совпадает с американским. По материалам юбилейной сессии Курчатовским центром издан доклад. Выдержки из него цитируются под цифрой II.

Я постараюсь максимально точно передать позиции сторон и выразить свою, которая, как оказалось, не совпадает с двумя предыдущими. При этом я прошу читателя быть снисходительным — любое воспоминание субъективно, а одни и те же события по-разному воспринимаются разными людьми. Тем более, если учесть, что автор располагал далеко не всей возможной информацией.

Как теперь известно, американская водородная бомба начинает свою историю с 1946 года. Именно тогда, вскоре после появления атомных бомб, Э. Теллер сформулировал идею „супербомбы“. Подобно тому как от капсюля-детонатора провоцируется волна горения (детонации) в химическом взрывчатом веществе, в водородной бомбе Э. Теллера распространяется термоядерная волна по дейтерию, инициированная атомным взрывом. Если устойчивое (незатухающее) горение возможно, то оно, вызванное относительно скромной энергией атомного взрыва, затем при распространении выделяет произвольно большую энергию. Захватывающая перспектива, не правда ли?

В 1951 году, когда я после окончания Московского университета оказался в группе Я.Б. Зельдовича в КБ–11, там с большим энтузиазмом занимались сходной проблемой (отставая, по-видимому, на год-два от Лос-Аламоса). Сейчас, когда узнаёшь у тех же Д. Хирта и У. Мэтьюза, что за проблемы переживали американские учёные в связи с „супербомбой“, поражаешься, насколько они были сходны с нашими!

Например, для нас с самого начала представлялась очевидной невозможность разжигания чистого дейтерия — это могло осуществиться только через промежуточную область, насыщенную тритием. Но трития требуется так много, что его производство вступает в острую конкуренцию с производством военного плутония на промышленных реакторах. Нет ответа и на главный принципиальный вопрос: осуществим ли стационарный режим горения?

Дело в том, что при любой детонации существует некоторый минимальный размер (радиус детонационного шнура), ниже которого устойчивого режима не существует. Вещество вследствие собственного энерговыделения разлетается быстрее, чем успевает сгореть. Особенностью же высокотемпературной термоядерной плазмы является наличие не только нижнего, но и верхнего радиуса.

Всякое вещество, предоставленное самому себе, стремится к термодинамическому равновесию, выравниванию температуры между веществом и излучением. Нетрудно подсчитать, что при рассматриваемых параметрах плазмы подавляющая часть энергии приходится на излучение. Образуется, таким образом, паразитный сток энергии от вещества, то есть от горячих материальных частиц, вступающих в ядерную реакцию, в излучение. Однако при небольшом размере „трубы“ большая часть фотонов, не набрав равновесной энергии, покидает горячую область, и энергобаланс оказывается сдвинутым в пользу материи. Этим объясняется наличие двух радиусов — разлётного и радиационного, причём первый должен быть больше некоторого значения, а второй — меньше некоторого другого.

Трудность задачи состояла в том, что радиусы эти оказались близкими. До сих пор осталось невыясненным, есть ли между ними щель, необходимая для существования устойчивого распространения.

Это, скажем так, теоретическая сторона вопроса. А вот как развивались события в плоскости политической.

В 1951 году президент США Г. Трумэн направил комиссии по атомной энергии директиву о возобновлении работы по созданию водородной бомбы. Согласно сведениям из (I), „к концу 1950 г. Э. Теллер был в отчаянии, потеряв надежду на создание работоспособной конструкции водородной бомбы“. И здесь же: „Осознание того факта, что „классическая супербомба“ нереальна, пришло в считанные месяцы после того, как Трумэн объявил программу, обязывающую учёных сделать такую бомбу“.

К аналогичному выводу в группе Я.Б. Зельдовича пришли к концу 1953 года.

То, что вещество горит тем полней и быстрей, чем выше его плотность, следует из самых общих соображений. Задача состояла в том, чтобы понять, как достичь высокой степени сжатия.

„Замечательные способы получения чрезвычайно высоких сжатий дейтерия впервые пришли в голову Уламу, когда он размышлял над проблемами повышения эффективности атомных бомб, основанных на делении тяжёлых элементов. У него возникла идея о фокусировке на дейтерии механической энергии, высвобождаемой при взрыве обычной атомной бомбы. Чтобы осуществить такую фокусировку, необходимо надлежащим образом направить ударную волну по окружающему материалу. Этот способ сулил колоссальное сжатие дейтерия.

Когда Улам сообщил Теллеру о своей схеме сжатия дейтерия, во время их исторической встречи в начале 1951 года, Теллер предложил вариант, согласно которому не ударные волны сжатия от взрыва атомного устройства, а радиация от этого первичного взрыва должна вызвать так называемую имплозию, приводящую к сильнейшему сжатию дейтерия. В совместном отчёте Улам и Теллер ссылаются на эти схемы сжатия как на фокусировку энергии атомного устройства с помощью „гидродинамических линз и зеркал для излучения атомного взрыва“.

„Схема Улама-Теллера, использующая радиацию взрыва с целью сжатия и инициирования отдельно расположенного компонента бомбы, содержащего термоядерное топливо, ознаменовала полный отказ от классической концепции супербомбы Теллера“ (обе цитаты из источника I).

Как развивались события дальше?

31 октября 1952 года был произведён взрыв (у нас его назвали физическим опытом) термоядерного устройства „Майк“, в котором американцам удалось реализовать упоминаемую схему атомного сжатия. В 1954 году США испытали боевую водородную бомбу, осуществив тем самым окончательный поворот к новой технологии, уцелевшей в основных чертах до наших дней.

Но уже в ноябре 1955 года на Семипалатинском полигоне взорвали нашу водородную бомбу новейшего образца. Стало ясно, что в споре с американскими учёными русские сумели ликвидировать разрыв. Притом в столь короткие сроки, что это не поддавалось, с точки зрения американцев, какому-либо разумному объяснению, кроме одного — шпионаж. Было выдвинуто немало и других версий, так или иначе объясняющих успех советских учёных, но спор и по сей день не закончен.

Виднейший теоретик Лос-Аламоса Г. Бете считает, что открытие Улама-Теллера имело случайный характер. И потому признать, что русский проект развивался по аналогичному пути без американского влияния, — значит уверовать в совершенно невероятное совпадение.

Первоначально „русское чудо“ связывали с предательством Фукса. Однако вскоре разобрались, что Фукс был разоблачён и прекратил свою деятельность в пользу Советского Союза раньше, чем возникла идея Улама. Затем было высказано предположение (переросшее в уверенность), что русские сумели взять продукты от взрыва „Майк“, распространившиеся в атмосфере, и расшифровать их.

В радиоактивных продуктах взрыва содержится определённая информация — это известно учёным. К примеру, количество трансурановых элементов, рождённых в результате взаимодействия ядерных и термоядерных нейтронов с тяжёлыми атомами, сильно зависит от того, насколько быстро протекают реакции. Скорость же реакции пропорциональна плотности вещества, и наличие далёких трансуранов может свидетельствовать о высокой степени сжатия.

Это теоретически. А на практике дело обстоит следующим образом.

Во-первых, трансуранов мало, их улавливание из атмосферного облака — дело хлопотливое и требует большой тщательности. Подтверждение этой мысли находим у академика Харитона:

„Получили ли советские учёные полезную информацию для конструирования водородного оружия в результате радиохимического анализа атмосферных проб после термоядерного взрыва в США 1 ноября 1952 г.? Определённо нет, т. к. организация работ у нас была в то время ещё на недостаточно высоком уровне и полезных результатов не дала“ (II).

Нужно заметить, что и позже, когда подобная работа была хорошо организована, нас интересовали не столько радиоактивные трансурановые элементы, сколько осколки деления, соотношения между различными изотопами, из которых мы выводили степень „термоядерности“, наличие тех или иных ядерных и конструктивных материалов и т. п.

Во-вторых, сведения о сжатии не дают возможности сделать заключение о том, как оно достигнуто, то есть носят косвенный характер. Если бы из анализа радиоактивности последовали тогда глубокие революционные выводы, как представляет себе Г. Бете, то это носило бы характер сенсации. Информация непременно пришла бы к исполнителям в своём первичном виде, так как в самой по себе в ней не содержится для нас элементов секретности. Но тут я со всей определённостью утверждаю, что за всё время наших радиохимических поисков в атмосфере никаких необычных сведений мы не извлекли.

Наконец, в-третьих.

„Бете спросили, не является ли трёхлетний интервал между испытанием „Майк“ и взрывом первой советской водородной бомбы в 1955 г. примерно тем периодом, который требовался Советам для переработки информации по осколкам в атмосферных осадках, чтобы сконструировать и создать собственную водородную бомбу. На это Бете отвечал так: „Думаю, вы правы. Я тоже так считаю“ (I).

Так вот, никакого трёхлетнего интервала не было. Максимум год-полтора. В 1953 году мы были полностью заняты своими внутренними делами, подготовили и провели испытание своей водородной бомбы — знаменитой сахаровской „слойки“. При этом были уверены, что вместе со „слойкой“ мы не только догоняем, но даже перегоняем Америку. Бомба подготавливалась к испытанию сразу в боевом варианте. В ней в качестве основного термоядерного горючего использовался дейтерид лития, а не газообразный или жидкий (замороженный) дейтерий (В нашей „слойке“ и в последующих модификациях советского водородного оружия вместо жидкого дейтерия использовался „сухой“ гидрит лития-6. Нейтрон (первоначально от деления урана) с хорошим сечением взаимодействует с литием-6, образующийся тритий тут же вступает в реакцию с дейтерием. Характерно, что если на входе имеется нейтрон произвольной энергии, то на выходе появляется высокоэнергетичный нейтрон, способный делить любой уран, включая уран-238. По совокупности причин в последовательности деление-синтез-деление возникает разветвлённая цепь, очень эффективная по темпу энерговыделения и технически привлекательная. Была построена целая индустрия изотопного разделения лития, которая предусматривала использование ртути. Помню время, когда в аптеках исчезли градусники. Идея применения реакции на литии-6 исходила от теоретиков ФИАНа (В.Л. Гинзбург) и была очень плодотворной.).

Конечно, уже тогда мы были наслышаны об испытании „Майк“, но только несколько лет назад я узнал об истинном назначении опыта, его глубоком содержании. В то время мы думали, что в США взорвали „дом с жидким дейтерием“ ради утверждения приоритета. По сути — реализовали схему, близкую к детонационной „трубе“ Франк-Каменецкого-Зельдовича. Вроде того, что американцы богатые: нагромоздили кубометры — и шарахнули, лишь бы произвести эффект. Так всегда была настроена внутренняя наша пропаганда. Всегда говорилось именно так — и никогда по-другому. Я никого не хочу обвинять — может, в той ситуации это было оправданно и разумно. Но теперь мне совершенно ясно, что уже в 52-м американцы взорвали „третью“ идею, если говорить в терминологии Сахарова. Да, её взорвали на земле, но они всё проверили и подтвердили то, что сумели сделать новую бомбу.

А в Арзамасе-16 в начале 50-х развивались два направления: „труба“ и „слойка“. И если „труба“ не сулила скорого успеха и всё более очевидной становилась её бесперспективность, то в отношении „слойки“ всё складывалось удачно. К ней было приковано всеобщее внимание, она подготавливалась к испытаниям и была нашей национальной гордостью.

В „слойке“ использовалось интересное предложение А.Д. Сахарова. В состав атомного заряда включались слои из водородонесущего материала (дейтерид лития) для усиления деления по схеме деление-синтез-деление. Исходно плотность лёгких и тяжёлых слоёв отличалась в десятки раз. При взрыве, когда материал разогревался и ионизировался, происходило сильное сжатие лёгких слоёв со стороны тяжёлых, что способствовало резкому возрастанию скорости термоядерных реакций.

Эту идею между собой стали называть „сахаризацией“. Когда в группе Франк-Каменецкого-Зельдовича поняли, что конкурировать с ней не сможем, работы по „трубе“ были свёрнуты (Термоядерная детонация, несостоявшаяся в своём первоначальном виде Д–“трубы„, много позднее была развита на другой основе, в свете новых идей. Рассуждения, приведшие к реальной конструкции, кратко сводятся к следующему.). Рассуждали примерно так: есть водородная бомба, чего мы будем ещё какую-то следующую громоздить — с неизвестным исходом и огромной затратой и своих усилий, и материальных средств?! Так что с благословения Зельдовича и Франк-Каменецкого мы это дело прекратили.

А уже в августе 1953 года на башне Семипалатинского полигона была успешно испытана первая советская водородная бомба. Подтвердились расчёты, полный триумф. А.Д. Сахаров за несколько месяцев становится доктором физико-математических наук, академиком, лауреатом Сталинской премии, Героем Социалистического Труда, провозглашается, несмотря на молодость лет, „отцом“ водородной бомбы…

„В США есть физики, которые, по-видимому из-за недостатка информации, полагают, что советская бомба, испытанная 12 августа 1953 г., не была „настоящей“ водородной бомбой… Мощность заряда, испытанного в 1953 г., примерно в 20 раз превосходила мощность атомной бомбы, сброшенной на Хиросиму и имевшей такие же габариты и вес. Уже по этой причине испытанный заряд поднимал уровень ядерного оружия на новую ступень. Более того, схема этого заряда допускала создание водородной бомбы мощностью до одной мегатонны. Очень важным показателем испытанного заряда являлась его „термоядерность“, т. е. вклад собственно термоядерных реакций в полную величину мощности. Этот показатель приближался к 15–20 процентам“ (II).

Никто не сомневался в то время, что и дальше мы будем идти по своему, отечественному пути, развивая первый успех. Однако к концу 1953 года, в самый разгар эйфории и, казалось бы, вопреки логике, события стали стремительно развиваться совсем в другом направлении.

Такой поворот был неожиданным не только для меня. По-видимому, аналогичное ощущение испытывал и А.Д. Сахаров. Вот что мы находим в его „Воспоминаниях“:

„Через несколько дней (после выборов в Академию наук в ноябре 1953 г. — Л.Ф.) меня вызвал к себе Малышев и попросил представить ему докладную записку, в которой написать, как мне рисуется изделие следующего поколения, его принцип действия и примерные характеристики. Конечно, мне следовало отказаться: сказать, что подобные вещи не делаются с ходу и одним человеком, что необходимо осмотреться, подумать. Но у меня была идея, не слишком оригинальная и удачная, но в тот момент она казалась мне многообещающей. Посоветоваться мне было не с кем. Я написал требуемую докладную…

Через две недели я был приглашён на заседание Президиума ЦК КПСС…

Результатом заседания… были два постановления, вскоре принятые Советом Министров и ЦК КПСС. Одно из них обязывало наше Министерство в 1954–1955 гг. разработать и испытать то изделие, которое я так неосторожно анонсировал. … Другое постановление обязывало ракетчиков разработать под этот заряд (подчёркнуто А.Д. Сахаровым. — Л.Ф.) межконтинентальную баллистическую ракету.

Существенно, что вес заряда, а следовательно, и весь масштаб ракеты был принят на основе моей докладной записки. Это предопределило работу всей огромной конструкторско-производственной организации на долгие годы. Именно эта ракета вывела на орбиту первый искусственный спутник Земли в 1957 г. и космический корабль с Юрием Гагариным на борту в 1961 г. Тот заряд, под который это всё делалось много раньше, однако, успел „испариться“, и на его место пришло нечто совсем иное…“

Из приведённых цитат становится ясно, что в конце 1953 года в СССР принимались необычайно важные военные решения на самом высоком уровне. Но, как теперь проясняется, они имели лишь косвенное влияние на реальное развитие последовавших вскоре событий. Почему? Что случилось за короткий промежуток времени конца 1953-го — самого начала 1954 года?

skroznik

30.10.2010, 01:34

Продолжение

Запомнилось одно не совсем обычное совещание у руководства. Как я, тогда совсем „зелёный“, туда попал, не знаю. Скорее всего — по прихоти Я.Б. Зельдовича. Детали обсуждения стёрлись из памяти, но главный мотив, ради чего собрались, отчётливо запомнился. Речь шла ни много ни мало о том, чтобы прекратить всю предыдущую деятельность, включая „трубу“ и „слойку“, и переключиться на поиск новых решений.

— Зачем так резко? — подал реплику кто-то из присутствовавших. — Давайте развивать старое и искать новое…

— Нет-нет! — незамедлительно последовало возражение И.Е. Тамма, выраженное в энергичной форме и потому хорошо запомнившееся. — Человек консервативен. Если ему оставить старое и поручить новое, то он будет делать только старое. Мы должны завтра объявить: „Товарищи, всё, что вы делали до сих пор, никому не нужно. Вы безработные“. Я уверен, что через несколько месяцев мы достигнем цели…

Мудрый И.Е. Тамм оказался прав. Должен оговориться, что в то время мне очень нравился революционный характер совещания и последовавший затем бурный порыв. Понимание того, почему всё так обернулось, пришло гораздо позже, спустя десятилетия.

В какой-то момент „наверху“, видимо, поняли, что ни Зельдович со своей командой, ни Сахаров со своей не сделали того, что надо, и требуется решительный шаг. Прорыв, если хотите. Этот шаг и был сделан. Как — это другой вопрос.

Спустя некоторое время после „революционного переворота“ до меня дошёл слух, что радиостанция Би-би-си передала в общих чертах содержание состоявшегося совещания. Была ли такая передача на самом деле или всё это домыслы, искусственно возбуждаемые и направляемые на поддержание нашей бдительности, мне не известно.

Тогда же появился эскиз, по поводу которого было сказано, что его просил рассмотреть А.П. Завенягин, работавший в то время заместителем министра среднего машиностроения. По своему плоскостному изображению эскиз напоминал лезвие безопасной бритвы (поэтому так и назывался у нас: „бритва“), а по содержанию, как теперь ясно, — механическую модель Улама. Хотя затем этот вариант из-за тяжеловесности был отвергнут, некоторые принципиальные черты, зародившиеся на ранней стадии, сохранились до конца.

Я не помню другого времени, до такой степени насыщенного творчеством, поиском, что разом пропали внутренние перегородки, делившие людей по узким темам, а вместе с ними исчезла и мелочная секретность. Возник могучий коллектив единомышленников. Помнится, шутили:

— Если нарисуешь один круг — это секретно, два — совершенно секретно, а уж когда три — особой важности…

Спустя несколько месяцев внезапно появились, как свет в тёмном царстве, новые идеи, и стало ясно, что настал „момент истины“. Молва приписывала эти основополагающие, в духе радиационных идей Теллера, мысли то Я.Б. Зельдовичу, то А.Д. Сахарову, то обоим, то ещё кому-то, но всегда в какой-то неопределённой форме: вроде бы, кажется… К тому времени я хорошо был знаком с Я.Б. Зельдовичем, но ни разу не слышал от него прямого подтверждения на сей счёт. Как, впрочем, и непосредственно от А.Д. Сахарова. То, что мы сотворили тогда, по своей сути вошло во все последующие устройства.

Посчитав, что дело сделано и патриотический долг выполнен, уезжали с „объекта“ в Москву группы И.Е. Тамма и Н.Н. Боголюбова. А между тем как раз в это время активизировалась деятельность основных исполнителей — теоретиков, математиков, физиков-экспериментаторов, конструкторов, инженеров. Вера в плодотворность идеи, в её универсальность была настолько велика, что тогда же было принято решение о создании нового научно-ядерного центра — на Урале.

Переезды, затрагивающие судьбы людей, совсем не способствовали тому, чтобы сосредоточиться на доведении новой конструкции до испытания. По сути дела, над её созданием мы работали только в 1954 году и в начале 1955-го. А в ноябре 55-го было проведено испытание водородной бомбы нового образца — результат оказался ошеломляющим. Все прочие варианты были отставлены. Появились первые в стране лауреаты Ленинской премии во главе с И.В. Курчатовым, многим руководителям было присвоено звание Героя (кому впервые, кому во второй и даже в третий раз), чинам поменьше раздали ордена разного достоинства.

* * *

Оглядываясь на то время и оценивая влияние американского „фактора“ на наше развитие, могу вполне определённо сказать, что у нас не было чертежей или точных данных, поступивших извне. Но и мы были не такими, как во время Фукса и первой атомной бомбы, а значительно более понимающими, подготовленными к восприятию намёков и полунамёков. Меня не покидает ощущение, что в ту пору мы не были вполне самостоятельными.

В статье Хирта и Мэтьюза многое сказано про американскую водородную бомбу. Особенно много — для тех, кто понимает, кто варился в этом котле. Подобной откровенности мы не допускали. А они решились. И стало ясно, что мы, в общем-то, их повторяли.

Не так давно мне пришлось побывать в известном ядерном центре США Ливерморе. Там рассказали одну историю, которая горячо обсуждалась в Америке и почти не известна в России. Вскоре после испытания „Майк“ в поезде, следовавшем из Принстона в Вашингтон, доктор Виллер (J.A. Wheeler) перевозил сверхсекретный документ, касающийся новейшего ядерного устройства. По неизвестным (или случайным) причинам документ исчез — он всего на несколько минут был оставлен без присмотра в туалете. Несмотря на предпринятые меры — остановлен поезд, осмотрены все пассажиры, обочины железнодорожного пути на всём протяжении, — документа не обнаружили. На мой прямой вопрос к учёным Ливермора, можно ли по тому документу получить информацию о технических деталях и устройстве в целом, я получил утвердительный ответ.

В связи с этим вспоминается эпизод, описанный в „Воспоминаниях“ А.Д. Сахаровым:

„Я расскажу тут об одном забавном эпизоде, который, возможно, произошёл много раньше или позже (я нарочно не уточняю даты). Нам показывали фотографии каких-то документов, большинство из них были перекошены, видимо, фотографу было некогда установить свой микроаппарат. Среди фотографий был один подлинник, ужасно измятый. Я наивно спросил: „Почему этот документ в таком состоянии?“ — „Видите ли, его пришлось выносить в трусиках.“

Хочешь не хочешь — выстраивается и у меня своя, доморощенная версия „влияния“.

Вообразим себе полый цилиндр, внутри которого эквидистантно расположены шары, наполненные дейтерием. Реакция в первом шаре путём его сжатия инициируется слабомощным атомным взрывом. Выделившаяся термоядерная энергия первого шара транслируется на второй шар, от второго — на третий и т. д. Такой заряд в „чистом“ исполнении (за исключением инициирования) был применён при строительстве трассы канала для переброски воды из Печоры в мелеющий Каспий. Модная в своё время экологическая задача вскоре потеряла актуальность, а искусственная траншея от ядерного взрыва постепенно заплыла и заросла.

Термоядерная детонация по внешнему признаку напоминает горение бикфордова шнура, но с другой скоростью и энергетикой. При её осуществлении происходит переход от конечной энергии инициирования к произвольно большой, если режим устойчив. Термоядерная детонация имеет особую привлекательность для мирной энергетики, если удастся провести её инициирование не от взрывных источников, а, например, от лазеров.

4. Челябинск-70, сводный брат Арзамаса-16

Летом 1955 года треть научных сотрудников покидали КБ–11. Их командировали на Урал, где создавался новый военный ядерный объект — Всесоюзный научно-исследовательский институт приборостроения. Впоследствии он был переименован во Всесоюзный научно-исследовательский институт технической физики (ВНИИТФ), а в последние годы приобрёл известность под названием Челябинск-70.

http://i058.radikal.ru/1006/c3/a27e21ec3d56.jpg (http://www.radikal.ru)

Первый заместитиель научного руководителя ВНИИП (ныне РФЯЦ-ВНИИТФ) Л. П. Феоктистов и главный конструктор генерал-майор Л. Ф. Клопов.
фото из архива семьи Феоктистовых.

О причинах разделения старого объекта и возникновения нового можно только догадываться. Назывались стратегические соображения — два лучше, чем один, да к тому же и располагался он подальше от опасных западных границ. Но, думается, истинная причина была более прозаичной: создавался не просто новый объект — создавался объект-конкурент, чтобы „старый кот не дремал“. Собственно говоря, такое было не внове. В то время во всех сложных направлениях, будь то авиастроение, военно-морской флот или ракетостроение, стремились исключить монополизм. Подтверждение этой мысли можно встретить и в мемуарах российских (советских) атомщиков.

Наибольшую ценность, на мой взгляд, представляют „Воспоминания“ А.Д. Сахарова и последние прижизненные публикации Ю.Б. Харитона. Совершенно естественно, что именно они, наиболее яркие учёные, поделились своими взглядами на историю создания ядерного оружия. Но не будем забывать, что и Юлий Борисович, и Андрей Дмитриевич — основатели и ведущие фигуры КБ–11, и в их мемуарах почти не затрагивается деятельность Челябинска-70. Хотя в „Воспоминаниях“ А.Д. Сахарова есть такие фрагменты:

„Сложные взаимоотношения со вторым объектом во многом определили наш „быт“ в последующие годы…

Министерство (особенно при преемниках Завенягина) явно протежировало второму объекту. Вероятно, далеко не случайно там была гораздо меньшая еврейская прослойка в руководстве…

Министерские работники между собой называли второй объект „Египет“, имея в виду, что наш — „Израиль“, а нашу столовую для научных работников и начальства („генералку“) — „синагогой“…

Что можно сказать по этому поводу?

Во-первых, о такой терминологии острословов министерства или кого-то другого я и, думаю, многие мои товарищи узнали из книги Сахарова. Во-вторых, взятая сама по себе, формулировка о пристрастиях руководства является неточной. Из „Воспоминаний“ читатель узнаёт, в противоречии со сказанным чуть ранее, что руководитель Средмаша В.А. Малышев был снят с работы за недостаточное внимание ко второму объекту. В начале 60-х по совершенно не ясным для нас причинам был отстранён от должности научный руководитель ВНИИП, очень сильный учёный и организатор науки Кирилл Иванович Щёлкин — трижды Герой Социалистического Труда. Я не припомню, чтобы подобную участь разделил кто-либо из научного руководства КБ–11.

Наконец, только процитировать это и не сказать ничего более — несправедливо. На мой взгляд, если министерство и протежировало нам, то не только из-за великоросских настроений, но и по делу, по сути. Что я и попытаюсь показать.

Но прежде с моей стороны необходима одна оговорка.

В 1978 году, как уже отмечалось, я переехал на работу в Москву. Этим объясняется то обстоятельство, что достижения, о которых упоминается ниже, относятся к первому двадцатилетию деятельности института и совсем не касаются второго двадцатилетия. Кроме того, не будем забывать, что в нашей теме, военной и секретной, а до недавних пор абсолютно секретной, разного рода ограничения сохраняются. И чем ближе по времени описываемые события, тем больше таких ограничений.

* * *

Итак, 1955 год. На полигоне под Семипалатинском испытана водородная бомба нового образца, рождённая в недрах КБ–11 при непосредственном участии многих из тех, кто затем переехал на Урал. На месте нового объекта ещё велось масштабное строительство, а коллектив учёных и конструкторов вовсю трудился над поставленными задачами. Людям, знакомым с техникой, не нужно долго объяснять, что существует разница между первым испытательным образцом и тем, что „идёт в серию“. Так вот: в 1957 году в СССР была испытана и передана на вооружение армии серийная водородная бомба. И, заметьте, сделана она была не в КБ–11, что было бы вполне естественным, а в Челябинске-70. За успешное решение этой задачи группа челябинских учёных была отмечена очень редкой в ту пору наградой — Ленинской премией за 1958 год. В списке лауреатов была и моя фамилия — „за идею“.

По традиции сообщение о присуждении Ленинской премии приходило в день рождения В.И. Ленина. По этому случаю вторая половина дня 22 апреля 1958 года была у нас объявлена нерабочей, и состоялся грандиозный футбол.

Лично для меня он закончился печально. В голевой ситуации у ворот вратарь из команды соперника так ухватил вместо мяча своими ручищами мою ногу, что лопнула кость. У нападающего, разумеется. Лететь в Москву на вручение наград мне пришлось с костылями…

Вообще же футбол на объекте был в почёте. Но особенный интерес вызывали встречи теоретиков с математиками. В перерыве между таймами, к всеобщему ликованию, устраивались захватывающие шоу — серия из десяти пенальти по всем правилам, с судьёй и свистком. Я (от теоретиков) бил, А.А. Бунатян (от математиков) — отражал. „Призовой фонд“ формировался, как правило, по разнице забитых и пропущенных мячей: одно очко — одна бутылка добротного марочного вина. Помнится, был однажды счёт 7:3 в нашу пользу. Часть „призового фонда“ мы оприходовали сразу, а вот остальное Бунатян, сдаётся мне, так и замотал…

* * *

Честолюбивые, в подавляющей части молодые, в связи с переездом почувствовавшие, образно говоря, освобождение от „гнёта маститых“ и осознавшие личную ответственность за порученное дело (поучительный психологический феномен, не правда ли?), челябинцы довольно скоро стали выходить на передовые позиции, обозначили своё право на значительность в конкурентном противоборстве с организацией-прародительницей.

Работая во ВНИИП, я имел возможность наблюдать стиль работы двух научных руководителей — К.И. Щёлкина и Е.И. Забабахина. И всегда поражался, как эти два совершенно разных человека, учёных, блестяще справлялись с управлением необыкновенно сложного организма, каким был в то время наш институт.

Кирилл Иванович Щёлкин — исключительно сильный организатор, имел многочисленные связи внутри и вне „объекта“, тяготел к конструкторам, газодинамикам, испытателям и меньше занимался нами, теоретиками и математиками, полагая, очевидно, что мы справимся без него.

Евгений Иванович Забабахин, наоборот, считал своим первейшим долгом взаимодействовать с теоретиками. Имея кабинет в нашем здании, он оставался до конца жизни учёным в классическом смысле слова.

Специфика нашей работы, особенно на первых порах, требовала огромного количества расчётов и теоретических построений. Их точность и полнота проверялись экспериментальным путём — для этого и проводились полигонные испытания. Как правило, несмотря на небольшой в то время опыт, слабо развитую расчётную технику (в основном использовались логарифмические линейки, арифмометры, электрические „мерседесы“ и „рейнметаллы“), степень предсказания оказывалась очень высокой.

Однако при первом же испытании серийного „изделия“ обнаружилось значительное и поначалу необъяснимое отклонение во временных характеристиках взрыва. Стало ясно, что мы допускаем ошибки, не знаем чего-то о веществе, находящемся в поле мощной радиации. Усилиями наших организаций, а также некоторых привлечённых институтов Москвы картина была прояснена. Окончательную же точку поставил наш специализированный полигонный физический опыт с множеством элементов и пространственно-временных измерений. Полученные данные оказались фундаментальными (они мало впоследствии корректировались), имели решающее значение для конструирования отечественных ядерных зарядов.

Где-то в конце 50-х по инициативе А.Д. Сахарова в КБ–11 затеяли делать супербольшую бомбу. Ни один человек толком не понимал, зачем она нужна. Но она очень нравилась московскому начальству и главное — самому Н.С. Хрущёву, в то время Первому секретарю ЦК КПСС. Видимо, и здесь торжествовал активно распропагандированный тогда принцип — дальше всех, быстрее всех, больше всех. Многочисленные совещания на самом высоком уровне, непрерывные запросы от ЦК КПСС, высочайшее внимание, оказанное КБ–11, не могли оставить равнодушными и нас в Челябинске. Мы решили „войти в тему“, но с двумя оговорками. Во-первых, своё „изделие“ — существенно меньшее по размеру, но всё же из разряда больших — мы делали с жёсткой привязкой к носителю (ракете). Во-вторых, внесли существенные поправки в явно переусложнённую конструкцию КБ–11.

Наш институт провёл тогда серию испытаний и в очередной раз обошёл своего конкурента — по крайней мере с позиций привязки ядерного суперзаряда к носителю.

* * *

Упоминая об эпопее с большими бомбами, я, разумеется, никакого восторга не испытываю. Напротив, если меня сегодня спросить, в чём я вижу самое главное достижение Челябинска-70 в военной области, ответ будет совершенно определённым: это миниатюризация.

Наш первый научный руководитель К.И. Щёлкин был горячим сторонником малых зарядов. Он говорил:

— Разве для такого большого города, как Москва, недостаточно двадцати или пятидесяти килотонн, чтобы деморализовать население, подавить связь, управление? Преимущество небольших зарядов огромно. При необходимости мы можем делать их вместе с ракетой у нас на Урале, в тех же Каслях…

Хочу напомнить, что в ту пору счёт ядерным зарядам и ракетам шёл не на сотни и тысячи, как в 70-80-е годы, — они учитывались поштучно, а угроза войны, в том числе ядерной, ощущалась вполне реально. Вспомнить хотя бы Карибский кризис…

Работа над созданием небольших водородных зарядов — это самостоятельная страница в истории Челябинска-70. Именно здесь в начале 60-х, независимо от разработок американских стратегов, закладывались основы для РГЧ (разделяющихся головных частей). Этим термином стали обозначать группу зарядов, располагающихся на одной ракете-носителе. Недалеко от нашего объекта, в городе Миасс Челябинской области, находилась другая засекреченная точка — конструкторское бюро под руководством академика В.П. Макеева. Это в его КБ и под его руководством были созданы мощные морские ракеты для атомных подводных лодок, включая межконтинентальные ракеты с РГЧ. Ядерное оснащение этих ракет полностью обеспечивалось „продукцией“ нашего института.

Тенденция к миниатюризации проявилась не только в отношении стратегических видов вооружения. Челябинск-70 стал монополистом в создании артиллерийских атомных снарядов. В этих малогабаритных боеприпасах (а для них непременным требованием была внешняя идентичность с обычными, неядерными снарядами) удалось достичь значительной мощности путём перенесения некоторых приёмов, заимствованных от РГЧ.

Уже на первых порах развития ракетно-ядерной техники естественным образом возник вопрос о противодействии ядерным силам вероятного противника, включая все теоретически возможные ситуации. Одно из важных направлений этой работы — повышение стойкости собственных образцов ядерного оружия к гипотетическим воздействиям на него технических средств противника.

Ещё до разделения объектов под руководством Я.Б. Зельдовича развивалась идеология взаимной поддержки делительных и термоядерных реакций в одном узле, направленная против снижения мощности при провокации чужими нейтронами раннего неполного взрыва. Тогда же появилась теория электромагнитного действия ядерного взрыва. Электромагнитное излучение, наряду с ударной волной, световым и проникающим излучением, превратилось в важнейший фактор поражения, с которым необходимо было считаться. Зная сильные и слабые стороны своих зарядов, мы подвергали их в целом или отдельные элементы воздействию ядерным зарядом-облучателем.

Поскольку всегда считалось, что заряды существуют не сами по себе, а в системе с противодействием (противоракетная оборона, противовоздушная оборона и т. д.), это находило отражение в технических характеристиках бомбы или головной части ракеты. При этом на практике „продавцы“, то есть мы по отношению к „покупателю“ — Минобороны нередко стремились приукрасить положение. И как раз именно в этом пункте — в доказательстве преимуществ своих „изделий“ в отношении ПРО — конкуренция Челябинска с Арзамасом была наиболее жёсткой.

Всегда существовала дилемма, которую условно можно представить так. Что лучше: иметь два заряда в носителе или один, но с удвоенным радиусом поражения? Мы отстаивали первое, считая такой подход более эффективным. В какой-то момент решились на прямой опыт. В полигонных условиях была имитирована боевая обстановка: заряд-облучатель действовал на „атакующий“ заряд, спустя некоторое время облучённый заряд взрывался. В итоге подтвердились наши предсказания. Насколько мне известно, коллеги-соперники из Арзамаса-16 на подобный эксперимент так и не решились и все свои заключения о стойкости боеголовок выводили из теоретических соображений или косвенных экспериментов.

И ещё одна, уже чисто количественная ремарка. В 70-е годы из общего числа зарядов, имевшихся на вооружении армии, более двух третей было разработано в Челябинске-70. При этом по численному составу наш коллектив был втрое меньше Арзамаса-16. Насколько мне известно, и до настоящего времени все комплексы ВМФ и ВВС оснащены исключительно ядерными зарядами, разработанными во ВНИИТФ.

* * *

Общая картина будет неполной, если не затронуть вопрос о так называемых мирных зарядах, создававшихся в нашем институте для использования в интересах народного хозяйства. Ясно, что развитие в этой области сдерживалось радиоактивностью, неизбежным спутником любых нейтронных реакций. В свою очередь, наиболее опасная часть радиоактивности, порождающая долгоживущие изотопы, происходит от деления тяжёлых ядер урана (или плутония). Поскольку никто тогда не умел, да и сейчас не умеет, разжечь термоядерную реакцию без энергии деления, задача заключается в том, чтобы деление в общем энергобалансе имело наименьшую долю.

Уже в конце 50-х годов был поставлен вопрос о том, чтобы обеспечить разгорание в водородном узле без деления, за счёт сжатия и разогрева центральных слоёв от ударной волны. Правда, побудительным мотивом в ту пору служили не заботы о радиационной чистоте, а исключительно экономические соображения.

В начале 60-х подобного рода работы вновь возникли в Челябинске-70, но уже для мирных применений и с существенной модификацией. Нужно сказать, что исследования по мирным ядерным зарядам всегда велись с большим энтузиазмом. И не только потому, что серьёзно расширялся круг наших знаний. Мы свято верили, что ядерная война с её бесчисленными бедствиями никогда не настанет, сознавали, что во имя этого и стараемся, обеспечивая ядерный паритет. И всё же каждому из нас по-человечески очень хотелось, чтобы труд, которому себя посвятили, принёс непосредственную пользу обществу. В этом мы видели некий элемент внутренней реабилитации.

Горячим сторонником развития мирной тематики был Е.И. Забабахин, сменивший на посту научного руководителя К.И. Щёлкина. Евгений Иванович всегда проявлял огромный интерес к промышленному использованию ядерных взрывов и к тем построениям, которые несли бы в себе минимальную радиоактивность. Он хотел подарить миру конструкцию, которая вообще не имела бы осколочной радиоактивности, а термоядерное разгорание осуществлялось бы с помощью взрывчатых веществ — последовательно, от горячего центра в его знаменитом „слоёном пироге“.

За десять лет до этого в группе Я.Б. Зельдовича, о чём я уже упоминал, занимались термоядерной детонацией дейтерия. Но безуспешно. Хотя теоретические исследования были удивительно увлекательными, практического продолжения они не имели — из-за громоздкости, недоказуемости того, что устойчивый процесс возможен. В 1953 году эти работы были прекращены.

Позднее мы вновь вернулись к идее термоядерной детонации, но на новой основе. Имеется в виду конструкция, способная не только разогреть каждый последующий слой энергией предыдущего, как всегда бывает при детонации, но также предварительно сильнейшим образом сжать вещество. Речь идёт не об обычном для ударной волны сжатии в несколько раз, а о сжатии в сотни и даже тысячи крат.

Такая конструкция, где горение происходило в сильно сжатом дейтерии, обеспечила в конечном счёте возникновение нового типа „мирного „изделия“. В нём было предусмотрено даже то, чтобы наведённая от термоядерных нейтронов радиоактивность в материалах конструкции также была минимальной. Достигалось это главным образом тщательным подбором самих материалов.

Заряд, основанный на этих принципах, как я уже упоминал, был применён в Пермской области с целью облегчить земляные работы на трассе предполагаемого канала по переброске стока северных рек в южные районы страны. И не наша вина, что использование такого заряда не привело к реальным практическим результатам, — воронки от взрывов в той болотистой местности через несколько лет заплыли. Как мне представляется, весь проект с переброской рек был изначально порочен, что и вызвало активное неприятие общественности.

Интересен был другой опыт, когда в полигонных условиях мы выяснили, какой минимальный шарик способен к самоподдерживающемуся горению. Много позже учёные Ливерморской лаборатории произвели в США аналогичный (не по построению, скорее всего, а по цели) опыт „Центурион“. Выявление минимальных размеров и, следовательно, минимальных энергозатрат нужно для оценки перспективности экспериментов, в которых разжигание идёт не от атомного взрыва, а от мощных энергетических источников лабораторного типа. Результаты „Центуриона“ (до сих пор засекреченные) послужили основанием для строительства мощных лазеров по американской программе лазерного термоядерного синтеза.

Совершенствование мирных зарядов продолжалось, и прежде всего в части уменьшения радиоактивности. Возникло устройство настолько необычное, что нам самим с трудом верилось в его осуществление, — в десятки раз снижалась радиоактивность продуктов деления! Это специальное инициирующее устройство (сокращённо — СИНУС) в дальнейшем было многократно усовершенствовано и показало свою надёжность на практике.

В одной из республик Средней Азии на газоконденсатном месторождении случилась авария — возник мощный горящий факел. Пожарные не могли приблизиться к очагу горения даже на десятки метров — такова была сила огня. Пытались использовать артиллерию, чтобы сбить бушующее пламя. Безуспешно. Тогда обратились за помощью к специалистам Средмаша. Была пробурена наклонная скважина — в направлении аварийной. В неё опустили специальный ядерный заряд, созданный по аналогии с нашим артиллерийским снарядом, боевую скважину забетонировали, затем произвели подрыв. Мощный подземный взрыв пережал ствол аварийной скважины, поступление газа наружу прекратилось. Попутно хочу отметить, что взрыв производился в исключительно тяжёлых условиях, при температуре около 100°С. Но вся конструкция сработала в расчётном режиме.

В Апатитах, на Кольском полуострове, с целью дробления рудного массива был произведён взрыв в необычной постановке. Задача состояла в том, чтобы значительную долю энергии направить в рабочую область, а малоподвижную и радиоактивную — в отдалении самозахоронить.

Десятки мирных взрывов проведены по заявкам геологоразведчиков в малоизученных, но весьма перспективных районах Сибири и Крайнего Севера — с их помощью уточнялись границы нефте- и газоносных площадей. На Удоканском медном месторождении был подготовлен, но так и не осуществлён взрыв с целью обнажить рудоносный слой…

В большом коллективе ВНИИП возникало немало идей, предложений, серьёзных открытий и изобретений в смежных с нами областях науки. Регистрируя параметры взрыва, наши учёные зафиксировали явление, в своё время предсказанное Я.Б. Зельдовичем. При горении изотопов водорода (трития и дейтерия) реакция развивается настолько быстротечно, что не успевает установиться термодинамическое равновесие вещества с излучением. Вследствие этого резко повышается температура. В опытах фиксировалась температура в миллиард градусов, что вполне достойно Книги рекордов Гиннесса.

Оригинальные импульсные реакторы, разработанные в Челябинске-70 и предназначенные для испытания боевых „изделий“ проникающим излучением, оказались настолько удачными по своим весо-габаритным данным, что вошли в серию и использовались, например, для идентификации полезных ископаемых, в том числе золота.

В начале 70-х годов под влиянием Физического института им. Лебедева (отделение квантовой радиофизики Н.Г. Басова) у нас начали развиваться теория и эксперименты по разжиганию термоядерных мишеней лазерами. Тогда же возникла новая концепция безопасных подкритических реакторов (гибридов), наиболее плодотворно использующая достоинства делительных и термоядерно-импульсных реакторов.

* * *

Упомянутые здесь идеи, в чём-то усиленные и усовершенствованные, живы до сих пор. И это, может быть, самое главное признание таланта и заслуг выдающихся учёных, с кем довелось работать рядом. Многих уже нет среди нас, но их дар научного предвидения не перестаёт восхищать.

Научный руководитель ВНИИП академик Е.И. Забабахин, отличный газодинамик, мечтал о такой организации взрыва, чтобы под его воздействием получить из груды графита россыпь алмазов. Как знать, может, мечта его вскоре осуществится!

Особое пристрастие Евгений Иванович питал ко всякого рода явлениям, которые сопровождаются высокой концентрацией энергии в ограниченной области пространства за короткое время. Насколько помнится, именно эти его изыскания, выраженные в кандидатской диссертации и попавшиеся на глаза Я.Б. Зельдовичу, привели будущего академика в Арзамас-16, за тройной забор из колючей проволоки…

Любовь к кумулятивным явлениям не помешала ему сформулировать общий философский принцип, согласно которому природа не допускает бесконечностей. Математические особенности в этом смысле фикция — всегда найдутся такие физические причины, которые эту особенность размоют, сведут бесконечность к некоторому конечному пределу.

http://s41.radikal.ru/i092/1006/44/5ed5d901b4bf.jpg (http://www.radikal.ru)

Ю.Б. Харитон и Е.И. Забабахин на 25-летии ВНИИП (ныне РФЯЦ-ВНИИТФ) фото из архива Б. В. Литвинова.

Евгений Иванович мыслил образно, хорошо рисовал, умел очень толково и доходчиво объяснять. Перед большой аудиторией никогда не импровизировал, свои публичные выступления тщательно готовил и всегда строил содержательно, без общих фраз. Речь его отличалась хорошим литературным стилем. На всякого рода неожиданные предложения выступить (на собраниях, партактивах) неизменно и нервно отвечал:

— Если хотите, чтобы я говорил, предупреждайте заранее.

Помню, как ещё в Арзамасе я увидел по соседству с домами живую белку. Обрадованный редкой удачей, бросился к Забабахину — за ружьём. В ответ на просьбу он печально произнёс:

— Вы что же, хотите её изрешетить?

Страстный любитель природы, животных, Евгений Иванович уже в Челябинске-70 вместе с семьёй повадился на заимку, недалеко от производственной площадки, подкармливать лося. Однажды показать „чудо“ они повезли мою жену. Шура основательно подготовилась, набрала целую корзину еды. А когда приблизилась к лосю, мирно „разговаривавшему“ с Евгением Ивановичем, последовал молниеносный удар по корзине, тяжёлое копыто промелькнуло где-то совсем рядом.

— Ещё бы чуть-чуть… — рассказывала потом Александра Ивановна на уроке своим ученикам. — Говорят, лоси почему-то не любят женщин, по голосу их, что ли, узнают…

В доме у Забабахиных всегда жили одна-две собаки. Они лизали, кусали своего хозяина, спали на его кровати, пропадали и возвращались. Хозяин умилялся, глядя на них, носил на руках и тоже с ними „лизался“. И как-то по весне на Урале получил распространение ящур, со всеми вытекающими отсюда ветеринарными строгостями. Накануне первого апреля — традиционного у нас дня розыгрышей — Александра Ивановна принесла откуда-то официальные бланки горсовета. Словно озорные мальчишки, а у самих уже было двое детей, мы решили ими воспользоваться. Заполнили и тёмной ночью развесили по всему коттеджному посёлку, где жили далеко не рядовые сотрудники института, объявления о том, что с 12 до 14 часов 1 апреля в ветлечебнице необходимо сделать всем собакам прививки от ящура.

И потянулась, нам на потеху, вереница клиентов с четвероногими на поводках…

А на следующий день, подтрунивая друг над другом, „пострадавшие“ безуспешно пытались вычислить шутника.

— Дураки, идиоты, — кидал безадресные реплики Забабахин. — Хоть бы животных пожалели!

И до сих пор, хотя Евгения Ивановича уже нет в живых, Шура меня предупреждает: „Никому не говори!“

Урал, где мне довелось жить и работать, удивительным образом притягивает людей к себе. Вот и Забабахин полюбил эти края, объездил каждый уголок, особенно в последние годы жизни, когда врачи запретили ему выезжать на далёкие расстояния, включая Москву.

Он любил показывать и рассказывать, но ехать за ним на машине было настоящим мучением. Как человек военный и дисциплинированный, он продвигался согласно знакам дорожного движения со скоростью 60 км/час. Притом независимо от состояния дороги — будь то асфальт (тоска зелёная!) или весь в колдобинах лесной большак (поди догони!).

Однажды, что составляет для меня предмет особой гордости, я обратил Евгения Ивановича в золотопромышленника. В окрестностях Вишнёвогорска нам показали заброшенные выработки, где когда-то давно добывали редкие металлы. Умные люди объяснили, что в отвалах наверняка есть тяжёлые элементы, включая золото. Оснастившись соответствующим образом, всей семьёй мы отправились за добычей. Набрали в мешки землю с выработок, привезли на лесной ручей и стали мыть золото. Удивительное ощущение — в самый последний момент, когда на решете вроде бы и земли уже не осталось, когда думаешь: „Опять мимо“ — вдруг сверкнут на дне мелкие золотые крупинки…

Немало постаравшись, общими усилиями мы намыли примерно четверть пробирки золотых крупинок. Хранить тайну о своих старательских успехах долго я не смог. Рассказал о „достижениях“ Евгению Ивановичу. Нужно было видеть, с каким воодушевлением он взялся за дело. Отобрал у нас причиндалы — совок, решето и тому подобное, забрал мешки с землёй, отвёз к себе домой и дни напролёт, не отвлекаясь ни на какие служебные дела, мыл золото. Мыл до тех пор, пока один „знающий коллега“ популярно не разъяснил „старателям“, что они совершают уголовно наказуемое деяние, за которое полагается срок. А золото, поскольку оно государственное, подлежит регистрации и немедленной сдаче на приёмный пункт в Каслях…

Удивительный дом был у Забабахиных — без всяких украшательств и роскоши. В переднем углу, на самом видном месте — горные лыжи разных фасонов и размеров. На стене — отметины карандашом: Евгений Иванович вёл точный учёт белым грибам, которые собирала его жена Вера Михайловна. В этом деле никто не мог её превзойти. Сколько ни пытались мы пристроиться к ней в лесу, ничего не получалось: идём вроде по одним местам — у неё находка за находкой, у нас дно в корзинке никак не закроется…

Радушие в этой семье всегда было искренним. Тут всякий праздник с пирогами, на масленицу — гора блинов и тому подобное. Евгений Иванович никогда не пил хмельного, другим не препятствовал, но, как только начинался пьяный разговор, потихоньку исчезал. По части гостеприимства конкурировать с Забабахиными было невозможно. На памяти только один случай, когда наша семья смогла что-то противопоставить.

На Сахалине у нас живут родственники. И вот в один прекрасный день получаем от них посылку с красной икрой — неимоверное по тем временам количество! Что делать? Объявляем „сабантуй“: приходите, дескать, дорогие сослуживцы, с ложками — икру будем есть.

Евгений Иванович не поленился, на своём деревообрабатывающем станочке наделал много ложек (всякого рода поделки он очень любил), раздал гостям. Теперь вообразите толпу, которая поднимается по лестнице, гремит что есть мочи ложками и скандирует: „И-кры! И-кры!!“

На работе Евгений Иванович был всегда точен, аккуратен, с трудом переносил наши развлечения — потасовки, футбол в коридоре, дурацкие игры (кто дальше толкнёт стул ногами) — и облегчённо вздыхал, когда обеденный перерыв заканчивался и наступала, как ему казалось, деловая обстановка.

Он искренне не понимал того, кто собирался в отпуск:

— Зачем вам отпуск, разве здесь плохо?

Только один раз он нарушил железный распорядок — во время Олимпийских игр. С виноватой улыбкой средь бела дня вдруг предложил:

— Поехали домой, телек посмотрим…

Сам неплохой спортсмен, скалолаз и лыжник, он и своих детей приобщал к новейшим видам спорта — водным и горным лыжам, виндсерфингу, дельтапланеризму. Несколько раз и меня цеплял к машине и катал осторожно на лыжах по льду, летом то же самое проделывал на катере — уже с водными лыжами…

Спортивных вершин я, разумеется, не достиг, но в памяти навсегда сохранил яркий образ интеллигентного, энергичного и деликатного человека.

* * *

Когда я вспоминаю свою уральскую жизнь, людей, с которыми столкнула меня судьба, перед глазами встает фигура нашего директора — Георгия Павловича Ломинского. Я вижу его доброе лицо, слышу его прибаутки, анекдоты — и отчётливо понимаю, что усилиями именно таких людей, как Г.П., строилась наша промышленность, возникали города, подобные нашему Челябинску-70.

Не так уж часто заходил Ломинский к нам, теоретикам, но это было всякий раз, когда решался главный для нас вопрос — об испытаниях. При этом серьёзное совещание всегда превращалось в острый диспут, потому что интересы не всегда совпадали. Мы, разумеется, были преисполнены решимости внедрить все свои задумки — действительно интересные или не очень — в жизнь, в практику. Дирекция же, ограниченная в производственных возможностях, отчаянно сопротивлялась. В итоге рождались планы умеренные, без экстремизма — такие, что в конечном счёте и определяли лицо института.

Но я также помню и те немногие случаи, когда согласованные планы сдвигались руками научного руководителя и директора ради „спонтанной“ идеи. Только сейчас сознаёшь, что умеренность, которую по должности защищал Г.П., была на пользу и нам, так как заставляла больше думать и выбирать, и государству, поскольку экономила значительные средства.

Перед глазами центральная площадь города, залитая майским солнцем. Генерал-лейтенант Ломинский то ли командует, то ли принимает парад войск местного гарнизона. Старательно и важно вышагивает генерал, здоровается, приветствует войска, произносит речь, спускается с трибуны и… неожиданно мне подмигивает. Я подхожу к слегка взволнованному и вспотевшему командиру. Он ведёт взглядом куда-то за трибуну. Оказавшись там, мы выпиваем по стопке и с непроницаемыми лицами возвращаемся обратно, довольные всем миром и самими собой.

Говорят, что своими успехами японцы во многом обязаны широко культивируемому ими чувству патриотизма в отношении города, где живёшь, фирмы, где работаешь. Тот факт, что в нашем институте (во всяком случае, в те годы, когда я работал) поддерживалась доброжелательная обстановка, был развит дух соревновательности и каждый на своём месте стремился отстаивать творческое лицо коллектива, — большая заслуга наших непосредственных руководителей, и конечно, директора.

Так было заведено, что все праздники мы проводили вместе. Это сближало людей, возникало взаимопонимание. Заводилой, непременным тамадой был сам Г.П. Он любил песню и неподражаемо исполнял что-нибудь бравурное вроде „Артиллеристы, Сталин дал приказ“, „Нам ли стоять на месте“, да ещё успевал дирижировать всеми нами.

Помню, как на тридцатилетие Победы по его инициативе соорудили в ресторанном зале армейскую палатку. В ней кормили солдатскими щами и кашей и наливали в гранёный стакан полагавшиеся на фронте наркомовские сто грамм…

Как часто мы, обращаясь к прошлому, говорим: вот люди, которые творили историю, открывали новые горизонты в науке. И подчас бываем несправедливы к тем, кто не совершал великих открытий, но всегда находился рядом, создавал для этого условия и был готов при необходимости первый удар принять на себя.

* * *

Несколько лет назад ушёл из жизни Володя Нечай, ставший директором ВНИИТФ на историческом переломе 80-90-х годов. Ушёл добровольно, вопреки христианским обычаям.

В чём причина? Невнимание друзей. Не выдержал директорской ноши, которую сам взвалил на себя. Запутался в этой странной жизни с искажёнными представлениями об идеалах. Хотел многое сделать для нас — и, обессиленный, отступил…

Я помню то далёкое время 60-70-х годов, когда в рядах теоретиков появился молодой, образованный, умный, самоуверенный Нечай. Он сразу обнаружил свою незаурядность и претензию на состоятельность. Две темы, о которых я уже упоминал, были тогда в центре нашего внимания — миниатюризация и стойкость зарядов. Ими с большим успехом занимался теоретик В.З. Нечай.

После известия о его трагической смерти меня долго не оставляла мысль-загадка: что побудило прирождённого теоретика изменить предназначению и пересесть в директорское кресло? Может, неудовлетворенность собой? Может быть, считал, что его недооценивают, искал подтверждения масштабности своей личности (ведь во всех нас живёт червячок честолюбия). Но ведь он должен был понимать, что там, „наверху“, — иной мир, с другими, не менее запутанными отношениями и житейскими проблемами…

Спустя время после его похорон обнаружил в „Известиях“ любопытную заметку — и, честно сказать, обрадовался. Врут, как оказывается, криминалисты, когда утверждают, что в каждом из нас дремлет потенциальный убийца и что только боязнь возмездия сдерживает врождённый инстинкт.

Статистика свидетельствует, что только 15 процентов пехотинцев во время боя стреляли во врага. Лишь при артналётах и бомбёжках положение иное, потому что перед твоими глазами нет глаз напротив. И совесть на какое-то время в стороне…

Но ведь у нас, дорогие друзья и соратники, богатое воображение и неотвлечённые представления. Мавр сделал своё дело. Быстротечное время расставляет новые акценты. Что вчера казалось абсолютно необходимым, сегодня отходит на второй план, теряет актуальность. Важно найти своё место под солнцем и не цепляться судорожно за обречённость.

Впрочем, каждый выбирает свой путь. И даже тот, который избрал Володя, мы не вправе осуждать, мы лишь бесконечно сожалеем о погибшем таланте.

* * *

В этих фрагментарных заметках я ощущаю дефект неполноты, меня не покидает беспокойство, что упустил нечто важное, может быть, ненароком кого-то обидел, про что-то забыл, о ком-то не смог рассказать. Касается это и дел, и людей. Но как самый полный рассказ не может вобрать в себя необъятное, так и я не в состоянии охватить то многообразие проблем и конкретных задач, над решением которых беззаветно трудились многие мои коллеги и соратники из ВНИИП.

Меня всегда поражало, как при скромных технических возможностях нашей вычислительной техники теоретики и математики держались на уровне, их идеи были новы, предсказания надёжны. Дело, видимо, в совершенстве не столько техники, сколько ума. Безусловными лидерами среди математиков были Н.Н. Яненко и А.А. Бунатян.

Право на существование любой заряд приобретал только после испытаний на полигоне с многочисленными и очень тонкими измерениями. Большое значение имели физические опыты с определением констант вещества, предельных условий разгорания, стойкости к поражающим факторам и т. д. Всю эту сложную работу выполнял коллектив физиков-экспериментаторов во главе с талантливыми В.Ю. Гавриловым и Ю.А. Зысиным.

Люди далёкие от техники плохо представляют себе разницу между теоретическими схемами, эскизами, чертежами и готовыми, в металле, „изделиями“. Они, творения человеческих рук, обрастают массой требований: их работоспособность должна быть обеспечена при температуре ±40°С, в условиях сильных вибраций, при перегрузках и т. д. Они, ввиду крайней опасности, не должны взрываться, когда не надо, но должны выполнить задачу, если придёт для этого час. В обеспечении жизнестойкости зарядов очень многое зависело от конструкторов, инженеров, заводчан.

Я с добрым чувством вспоминаю В.Ф. Гречишникова, П.А. Есина, А.В. Бородулина, И.В. Санина. В этой замечательной плеяде особенно выделялся А.Д. Захаренков, который работал и во ВНИИЭФ, и во ВНИИП, был главным конструктором двух КБ, а с середины семидесятых и до конца своих дней был бессменным заместителем Е.П. Славского в Минсредмаше. И достиг он этих вершин благодаря исключительной энергии, уму, организаторскому таланту.

Многим самоотверженным и знающим своё дело специалистам, о которых я не смог по разным причинам упомянуть и которых уже нет в живых, придёт время — воздадут по заслугам. А кому-то уже сегодня за труд, за глубокий российский патриотизм благодарные горожане воздают память в названиях улиц, площадей, устанавливают мемориальные доски на домах, где они жили и работали.

Текут годы, изменяется жизнь. Кто знает, может, и мы в скором времени перестанем содрогаться при мысли о ядерной войне, а само ядерное оружие отомрёт, исполнив историческую миссию. Но не умрёт наука, физика, ядерная энергетика, в освоении которой — пусть специфическом и однобоком — участвовали и немало преуспели люди Челябинска-70.

5. Бомба для Никиты Хрущёва. Почему мы нарушили мораторий в 1961 году

История испытаний ядерного оружия, как и хроника борьбы за их прекращение, знает немало спадов и подъёмов. В разные годы разными странами объявлялись моратории, в том числе односторонние, но через какое-то время, под различными предлогами, взрывы на полигонах возобновлялись. В начале 80-х годов был отклонён договор о полном запрещении испытаний (включая подземные) из-за того, что не удалось условиться с США о надёжной фиксации малых взрывов с энергией ниже килотонны в искусственных полостях (декаплинг). И что же в результате? Вместо проблематичных одного-двух взрывов килотонного масштаба — десятки с мощностью до 150 килотонн.

Ещё более драматичной и политизированной была ситуация вокруг испытаний на рубеже 60-х годов. Полигону на Новой Земле пришлось сыграть в той безумной симфонии „первую скрипку“.

Как известно, в марте 1958 года на сессии Верховного Совета Н.С. Хрущёв объявил о прекращении Советским Союзом в одностороннем порядке испытаний ядерного оружия. Однако эта миролюбивая акция не была поддержана США и Англией. Именно на весну и лето 1958 года пришлось беспрецедентное количество (свыше 50) испытательных взрывов. По настоянию высшего руководства в конце лета 1958 года испытания были возобновлены и у нас. Но уже с ноября 1958 года СССР, США, Великобритания объявили о моратории на испытания ядерного оружия, который, заметим, не нарушался в течение двух с половиной лет.

Что же случилось в 1961 году, когда Советским Союзом в одностороннем порядке было принято решение о возобновлении испытаний? Чтобы решиться на этот шаг, который имел явно негативный политический оттенок, нужны были очень веские технические (или какие-то другие) мотивы.

К этому времени А.Д. Сахаров выступил в печати против воздушных испытаний. В статье, опубликованной в журнале „Атомная энергия“, подсчитывалось количество смертей из-за наведённого радиоактивного углерода. В „Воспоминаниях“ А.Д. Сахаров говорит об этой своей деятельности, и в общественном мнении закрепляется впечатление, что именно Сахаров является центральным лицом в утверждении договора 1963 года о запрещении воздушных испытаний. И это верно. Как верно и то, что многим картина представляется упрощённой, а следовательно, в той или другой степени искажённой.

Впрочем, судите сами. Хронология событий такова.

В октябре 1961 года в СССР, на полигоне Новая Земля, в верхней атмосфере взорвана самая большая бомба — мощностью 50 мегатонн (мощность, с целью уменьшения радиоактивности, была снижена примерно вдвое против проектной заменой урана на неделящиеся материалы). Из последовавшего вслед за испытанием правительственного заявления мир узнал, что у Советского Союза есть бомбы мощностью 100 мегатонн, а, если надо, то и более.

В 1962 году продолжались испытания бомб — большой мощности (но всё же меньше, чем первая). Выброшенная радиоактивность, несмотря на некоторые противомеры, существенно повлияла на состояние атмосферы и вызвала озабоченность общественности. В конечном счёте воздушные испытания московским договором 1963 года были запрещены. А.Д. Сахаров удостоен третьей Звезды Героя, многие получили другие награды.

Проницательный читатель в этом голом перечислении фактов наверняка усмотрит противоречия: с одной стороны — борьба против всяких испытаний, с другой — самая крупная серия в воздухе, с одной стороны — декларация о запрещении ядерного оружия, с другой — появление самого мощного вида, сопровождаемое торжеством правительства, пропагандистской шумихой и наградами. Всякому ясно, что за выступления против правительства Героя-то не дают. Как же обстояло дело в действительности?

Где-то в начале 1961 года до нас на Урал стали доходить слухи, что у наших конкурентов в Арзамасе-16 возникла идея новой „супербомбы“. Вскоре стало ясно, что речь идёт не о каком-то сверхоткрытии, а всего лишь об увеличении веса, габарита. Но зачем? Дело в том, что тенденция на наращивание мощности таким простым образом представлялась нам тривиальной, с одной стороны, и ненужной — с другой. Мы в то время были поглощены в точности противоположной идеей — миниатюризацией, о чём я уже говорил.

Вместе с тем (и об этом надо честно рассказать) ажиотаж, поднятый вокруг „супербомбы“, не мог оставить нас равнодушными и возбуждал в нас профессиональную ревность. Мы стали вникать в проблему — и тут же нащупали две слабые стороны у конкурента: их конструкция непрактично и неоправданно усложнена и, второе, перетяжелена настолько, что не лезет ни в один существующий и перспективный носитель.

Сегодня определённо можно сказать, что мы были правы. Все „большие бомбы“ пошли по нашему пути, а гордость ВНИИЭФ (Арзамас-16) 100-мегатонная бомба так и была изготовлена в одном экземпляре (испытательном) и в виде муляжа для музея.

Вскоре нам стала ясна причина повышенного внимания со стороны правительства к большим бомбам — оно было связано с возникшей тогда новой военной концепцией. Здесь уместно обратиться к цитате из „Воспоминаний“ А.Д. Сахарова:

„После испытания „большого“ изделия меня беспокоило, что для него не существует носителя (бомбардировщики не в счёт, их легко сбить) — т. е. в военном смысле мы работали впустую“.

Боже мой, как сложна и противоречива наша жизнь, если такой высоконравственный человек (а он доказал это всей своей жизнью), как А.Д. Сахаров, яростный борец против загрязнения атмосферы радиоактивностью, допускает испытание бомбы, которая приносит в атмосферу радиоактивность большую, чем все испытания вместе взятые, и не имеющую при этом военного смысла!

Однако продолжу цитату:

„…Я решил, что таким носителем может явиться большая торпеда, запускаемая с подводной лодки. Я фантазировал, что можно разработать для такой торпеды прямоточный водопаровой атомный реактивный двигатель. Целью атаки с расстояния несколько сот километров должны стать порты противника. Война на море проиграна, если уничтожены порты — в этом заверяют нас моряки. Корпус такой торпеды может быть сделан очень прочным, ей не страшны мины и сети заграждения. Конечно, разрушение портов — как надводным взрывом „выскочившей“ из воды торпеды со 100-мегатонным зарядом, так и подводным взрывом, — неизбежно сопряжено с очень большими человеческими жертвами.

Одним из первых, с кем я обсуждал этот проект, был контр-адмирал Ф. Фомин… Он был шокирован „людоедским характером“ проекта, заметил в разговоре со мной, что военные моряки привыкли бороться с вооружённым противником в открытом бою и что для него отвратительна сама мысль о таком массовом убийстве. Я устыдился и больше никогда ни с кем не обсуждал свой проект„.

Замечу, что, хотя „доктрина“ была глубоко засекречена, в наших кругах о ней знали: у кого-то она вызывала иронию ввиду своей несбыточности, кто-то заявлял о полном неприятии ввиду кощунственной, глубоко антигуманной сущности.

В интерпретации, дошедшей до нас, она выглядела не как торпеда, а как мина (или система мин), которая при взрыве возбуждает мощную прибрежную волну — „цунами“ — и затопляет без разбору весь берег. Впрочем, подобного рода „детали“ вряд ли могут изменить общую оценку.

Работу над „супербомбой“ в Челябинске-70 мы особо не афишировали, но весной 1962 года, неожиданно для многих, доложили о результатах на научно-техническом совете министерства. Отчётливо помнятся слова Андрея Дмитриевича Сахарова, который, ссылаясь на своего коллегу Б.Н. Козлова из Арзамаса-16, заявил:

— Мы тоже думали о таком варианте…

К осени 1962 года наш заряд был готов к испытанию, но, как вскоре выяснилось, в КБ–11 вслед за нами и по нашей схеме готовился заряд-близнец. Возникла нелепая ситуация, близкая к бессмыслице. Вот тогда-то в Челябинск-70 и приехал Андрей Дмитриевич — уговаривать нас отменить испытание, хотя наша бомба находилась уже на полигоне (или на пути к нему).

То был первый — и, к слову сказать, единственный — визит академика Сахарова на Урал. Слякотная погода, мокрый снег, а он в летних сандалетах и калошах. Андрей Дмитриевич в присутствии ещё нескольких человек из ВНИИП вёл переговоры с Забабахиным. Они давно друг друга знали (в Арзамас-16 приехали почти в одно и то же время) и хорошо друг к другу относились. Но тут пошло на принцип.

— Если вы считаете, что не нужно двух испытаний, — приводил резоны Забабахин, — то почему не отменяете своё?

— Но это наша тема, — как мог, парировал А.Д.

Очень недовольные друг другом, лидеры расстались.

В дальнейшем А.Д. предпринял ещё одну попытку остановить собственное испытание, обратившись непосредственно к Н.С. Хрущёву. Она также оказалась неудачной. В конце концов были взорваны оба заряда, что сильнейшим образом отразилось на его настроении и философии. Наш отказ он воспринял как личную обиду и сохранил на всю жизнь, если судить по отдельным фрагментам его „Воспоминаний“, не всегда объективным и справедливым.

Именно с тех пор, как мне кажется, начали с большой силой формироваться критические взгляды Сахарова в отношении правительства и строя. Что же касается вопроса, вынесенного в подзаголовок, то ответ состоит в следующем. За возобновлением испытаний в 1961 году стояли вполне земные причины, которые в значительной степени обусловил, возбудил А.Д. Сахаров.

В заключение ещё две цитаты из „Воспоминаний“. Сахаров вспоминает свою встречу с Н.С. Хрущёвым накануне испытания „большой бомбы“. В ней участвовал также Ю.Б. Харитон.

„Подготовка к испытаниям шла полным ходом, и Юлий Борисович сделал об этом краткое сообщение. Но Хрущёв уже знал основные линии намечавшихся испытаний, в частности о предложенном нами рекордно мощном изделии. Я решил, что это изделие будет испытываться в „чистом варианте“ — с искусственно уменьшенной мощностью, но тем не менее существенно большей, чем у какого-либо испытанного ранее кем-либо изделия. Даже в этом варианте его мощность превосходила бомбу Хиросимы в несколько тысяч раз! Уменьшение доли процессов деления в суммарной мощности сводило к минимуму число жертв от радиоактивных выпаданий в ближайших поколениях, но жертвы от радиоактивного углерода, увы, оставались, и общее число их было колоссальным…“

„Хрущёврассказал ему (американскому сенатору. — Л.Ф.) о предстоящем испытании 100-мегатонной бомбы. Сенатор был со взрослой дочерью; по словам Хрущёва, она расплакалась“.

Политический подтекст испытаний 1961–1962 годов очевиден — опять демонстрация могущества социалистического строя, опять „мы впереди планеты всей“. Видимо, у высшего руководства страны сохранялась вера (благоприобретённая или внушённая — не знаю) в то, что наше техническое превосходство сделает Америку более сговорчивой.

Косвенным тому подтверждением можно считать совместное собрание ядерщиков и правительства во главе с Н.С. Хрущёвым в Кремле. Строго говоря, ни раньше, ни в более поздние годы подобные совещания на высшем уровне не проводились. Несомненно, многие вопросы служили предметом обсуждения с нашими лидерами в правительстве и ЦК КПСС, но не было такого широкого представительства (десятки людей) с нашей стороны, в том числе с техническими докладами. Мы ощущали самое пристальное внимание со стороны руководства страны. Что особенно запомнилось — разговор шёл по существу, на деловом уровне. При этом главенствовал сам Н.С. Хрущёв. Обстановка была такова, что ты сам чувствовал себя воодушевлённым, умным, значительным.

Никита Сергеевич умело вёл заседание, все время проявлял интерес — создавалось впечатление, что он всё понимает. Его окружение — Л.И. Брежнев, Ф.Р. Козлов в основном помалкивали, лишь поощрительно улыбались. Вообще я давно замечал, и на разном уровне, что в нашем авторитарном обществе подчинённые молчат или подают изредка реплики, подтверждающие точку зрения начальника или подчёркивающие его ум или остроумие.

Наконец деловая часть закончилась, и Н.С. широким жестом пригласил нас всех отобедать с ним. Мы, естественно, не возражали — нам в высшей степени любопытно: а что сегодня на обед у „самого“?

Неизвестно откуда появились другие члены Политбюро, все расселись вперемежку. Хочу отметить, что таких собраний было два, в 1961 и в 1962 годах (я не вёл никаких записей, события перемешались). В памяти остались отдельные эпизоды. Помню, например, комментарий Н.С. Хрущёва к записке А.Д. Сахарова. Андрей Дмитриевич настаивал в ней на прекращении испытаний, призывал к взаимодействию с империализмом. Последний пункт особенно раздражал Хрущёва, он говорил примерно так: „Товарищ Сахаров не знает, что такое настоящий капитализм, у него лучше получается, когда он занят своим делом. Но я обещаю: когда в следующий раз поеду за границу, возьму с собой Сахарова, и пусть он убедится, что с ними невозможно иметь дело“.

Насколько я знаю, своего обещания Н.С. так и не выполнил.

Обед начинался с солидной, примерно получасовой речи „хозяина“ исключительно на политическую и международную тему. Но и она закончилась. Начались здравицы в честь вождя. Помнится, как один академик (не наш, он, видимо, пришёл с другого совещания), обратившись к Никите Сергеевичу, с огромным энтузиазмом и пространно убеждал его, что тот не только почетный шахтёр, металлург и т. п., но к тому же ещё и почётный атомщик.

Сидящий со мной рядом Ильичёв (по-моему, из Идеологического отдела ЦК КПСС), которому явно надоел затянувшийся ритуал, с непроницаемым лицом шепчет, и мне отчётливо слышно: „Ну даёт!“ С другим моим соседом, министром обороны Р.Я. Малиновским, — беседа вполне деловая. Я предлагаю ему различные варианты бомб, он со всеми моментально соглашается. Только потом, на трезвую голову, я оцениваю юмор министра.

Никита Сергеевич предложил нам продолжить обед, сам ушёл, сославшись на дипломатическую встречу и на что-то ещё. Мы с восхищением подумали: вот работают!

* * *

По прошествии лет многие события, в которых довелось участвовать, представляются в ином свете. Да, мы радовались своим победам. Гордились первым искусственным спутником Земли, влюблялись в улыбку Гагарина — всё было наше, советское. Не хуже, чем у них там, „за бугром“.

Крупным событием было испытание первой атомной, а затем водородной бомбы. Мы тогда догоняли американцев. Это многое объясняло. Появление 100-мегатонного заряда знаменовало качественно иной этап — мы вроде бы выходили на рекорды, оставляя американцев позади.

Политики (и генералы от политики) убеждали друг друга, что в идеологическом отношении, в соревновании двух систем, как тогда было принято выражаться, это очень сильный козырь. Кое-кто и сегодня не прочь продемонстрировать „ядерные мускулы“. Мне жаль, если события того времени нас ничему не научили.

6. Когда тема себя исчерпала

В тех местах, где создавалось ядерное оружие, существовал, как уже отмечалось, жесточайший режим секретности. Об этом напоминали не только ряды колючей проволоки на въезде и выезде, но и многочисленные ограничения в обыденных вещах — от переписки с родственниками до (помилуй бог!) случайного контакта с каким-нибудь иностранцем.

Но даже в этих условиях люди не разучились свободно мыслить. Напротив, именно в таких закрытых городах, где правила бал Наука, где высшим критерием был профессионализм, не столь рьяно вели свою „воспитательную“ работу штатные идеологи КПСС. Временами казалось, что они просто побаиваются совать нос в наши профессиональные дела — для них это был тёмный лес.

По молодости лет мы этим даже бравировали. Да и время было какое — XX съезд КПСС, разоблачение культа личности Сталина, хрущёвская „оттепель“! Иллюзию свободы мы поспешили принять за свершившийся факт. И вскоре едва не обожглись…

Осенью 1956 года меня и М.П. Шумаева (мы оба числились в парткоме агитаторами-пропагандистами) вызывает к себе секретарь по идеологии, чтобы прояснить положение в Венгрии. Оно к тому времени действительно было неясное, официальных разъяснений, оправдывающих КПСС, ещё не поступило. Мы недоумевали: зачем войска? Вразумительных объяснений не получили, однако диспут возник острый. В это время один человечек, незаметно от всех нас, включил магнитофон, а затем передал запись в горком партии в Челябинск-40 товарищу Мордасову.

А в ту пору идеологическая спираль, чуть было ослабленная, вновь стала закручиваться. Начался интенсивный поиск диссидентов, чтобы применить к ним карающий меч — в назидание всем остальным. Дело приобретало крутой оборот. Взволнованный В.Ю. Гаврилов кричал на меня: „Что ты там наговорил?!“ Положение осложнялось тем, что к нам ехал секретарь Челябинского обкома партии Михаил Соломенцев, впоследствии ставший членом брежневского Политбюро. Ему нужны были свежие разоблачительные факты. Мы же поначалу чувствовали себя вполне уверенно: нас позвали, мы что-то спросили, нам что-то ответили…

Но вскоре пришлось раскаяться в своём легкомыслии.

Вначале, во время слушания „дела“ на парткоме, события разворачивались, как я и предполагал, сравнительно спокойно. Но вдруг со стороны многоопытного политика последовал неожиданный вопрос: „Консультация консультацией, а что вы на самом деле думаете по поводу этих событий?“

И тут меня понесло. Глупый карась попался на крючок.

На следующий день приезжал М.С. Соломенцев, чтобы произнести разоблачительную речь на партактиве города. В этот критический момент все силы включились в нашу защиту: Д.Е. Васильев, В.Ю. Гаврилов, А.А. Бунатян, К.А. Каргин и другие. В результате был достигнут компромисс: разгром будет, но в общей, обезличенной форме. Нам же надлежало помалкивать.

Так и вышло: разгон, пафос, гневные тирады с трибуны — и где-то в глубине зала двое потихоньку сопят, потеют и молчат.

Я с глубокой благодарностью вспоминаю своих самоотверженных старших товарищей, для которых гуманность и порядочность оказались выше партийной солидарности.

Много лет спустя, на другой партийной конференции, Армен Бунатян неожиданно для всех принялся демонстративно цитировать какую-то псевдонаучную чушь из журнала „Коммунист“ — официоза КПСС. А закончил словами, повисшими почти в гробовой тишине: „Вы что-нибудь поняли? Я — нет!“

Естественно, пошли круги по воде, которые достигли ЦК КПСС и рикошетом ударили по „верхам“ нашего министерства. Ситуацию удалось нейтрализовать, подключились многие, было в этом коллективном заступничестве и моё скромное участие.

Я тогда, помню, сам обрушился на Армена: „Хоть бы посоветовался заранее!“ И получил в ответ высоконравственный урок, запомнившийся на всю жизнь: „В критические моменты, если ты на что-то решился, бери всю ответственность на себя. Советуясь, ты часть ответственности перекладываешь на другого — невольно делаешь его своим соучастником“.

Политический климат в нашей стране от десятилетия к десятилетию менялся с широким размахом, переходя от „оттепели“ к „крутым заморозкам“ и наоборот. Это ярко прослеживается на одной конкретной судьбе — судьбе академика Сахарова. Мы подробно беседовали об этом несколько лет назад с Г. Гореликом, который живо интересовался историей атомного оружия и личностью А. Сахарова. И я считаю возможным привести фрагмент магнитофонной записи того разговора с минимальными стилистическими поправками.

skroznik

30.10.2010, 01:39

Продолжение
Г.Г. Какие отношения связывали вас с Андреем Сахаровым?

Л.Ф. Лично с академиком Сахаровым я никогда прямо не работал — в профессиональном смысле. Хотя мы встречались, большей частью в Москве — на совещаниях у руководства, научных конференциях. В конце 60-х он уже был не в Арзамасе, а в Москве и уже тогда начиналось его „диссидентство“. Как следствие — появляются протесты, в том числе академический.

— Письмо сорока академиков — это 1973 год.

— Да, где-то в это время… А у нас начальник главка — Цырков Георгий Александрович, талантливый человек. Он в Минсредмаше занимается нашими, чисто военными делами.

— Он, кажется, из Арзамаса?

— Он и в Арзамасе был, и в Челябинске, правда недолго, потом его забрали в Москву. Следом за Цырковым ушёл Захаренков. Вообще кадры деловые поставлял в основном Челябинск. В Арзамасе, считалось, диссиденты сидели: Альтшуллер, Сахаров… А у нас — деловые люди.

Так вот, звонит мне Цырков и говорит: „Слушай, ко мне Славский обратился. Надо придумать, как нам Андрея Дмитриевича нейтрализовать. Министра в ЦК ругают: кого ты выпустил?! не справляешься! Ефим Павлович просил посоветоваться — может, кто дельное предложение даст. Я про тебя вспомнил. Подумай и напиши мне, как бы ты поступил. Пиши от руки, не печатай и никому про это не говори“. Легко сказать — напиши…

— А вы тогда понимали позицию Сахарова? Ведь многим она была неизвестна…

— Ну почему — понимал. Я и статью его читал — в министерстве книжка была, насчёт интеграции…

— „Размышления“?

— Да, „Размышления“. Только она какая-то была, по-моему, неполная и неаккуратно на машинке отпечатанная, очень неудобно было читать. Неожиданности в этом для меня не было. Политическое созревание Сахарова шло медленно, только потом он стал очень решительно отстаивать свою позицию. Тогда начали его поругивать, затем всё сильнее. Наконец, кампания откровенная началась. Поэтому я понимал, чем обеспокоено начальство.

Я написал два предложения и очень жалею, что к ним тогда не прислушались. Может, это как-то изменило бы положение. Я на самом деле считаю, что если бы Андрей Дмитриевич хоть половину времени оставался прежним физиком Сахаровым — а он тогда все сто процентов политике отдавал, — то он бы очень много сделал полезного, чисто материальных вещей. У него дар был изобретательский. Вот я как раз на это в своём письме и указывал.

— То есть найти ему работу?

— Да, найти работу — не удивляйтесь. При этом я обозначал два разнородных подхода. Один связывал с его политической деятельностью, но с пацифистским уклоном. Много, мол, непонятного в том, как всё-таки поступать с ядерным оружием: надо ли его развивать, вести ли испытания и как быть с борьбой за мир, что всему этому могут противопоставить вне и внутри, какие идеологические подходы и т. д.

Мне казалось, что подобные мысли у Сахарова всегда проскальзывали — так их бы в более конкретное русло и не выставлять его одиночкой. Предложение: давайте создадим Институт проблем ядерной войны или что-то в таком роде. Его поставим во главе, институт разовьёт взгляды на ядерную войну, оружие.

Это одна идея. И была другая, которая мне гораздо больше нравилась… Попытаемся обыграть такой момент. Сахаров вместе с Таммом являются родоначальниками мирного использования термоядерной энергии. И вроде бы негоже корифею быть в стороне от благородного дела. Опять же, зная его не очень-то коммуникабельный характер, предлагаю: создадим исключительные условия. Ну где хотите, может быть, даже лучше не в Москве, чтобы отсечь влияние, а где-нибудь, скажем, под Горьким. Создадим ему институт и скажем: „Андрей Дмитриевич, вам надоели военные бомбы, но остаётся во всей неисчерпаемой красе ядерная энергия. Давайте дерзайте, конкурируйте с Институтом Курчатова, с другими институтами. В помощь набирайте кого хотите, вам пару выпусков из университета придадим“. Тут я немножко не то чтобы лукавил, но писал это с воодушевлением — в надежде, если план состоится, попасть туда на работу…

Вот такой эпизод в жизни приключился, но, увы, он не имел практических последствий…

— И вы не знаете, пытался ли Славский как-то использовать подобные предложения?

— Не знаю. Но я должен сказать, что беспокоился Славский очень — и за него, и, конечно, за себя. Он всё время повторял: „Вон какая у меня шея, но и она не выдержит…“

— Вы в то время непосредственно с Сахаровым встречались?

— Лишь по воле обстоятельств. Как член Академии наук он мог входить в её руководящие органы. Но был наложен абсолютный запрет: ни в бюро отделения, не говоря уж о президиуме, — никуда не пускали. И чтобы на выборах не допустить никакой случайности, его ещё до голосования „задвигали“ в счётную комиссию. Я несколько раз оказывался в счётной комиссии вместе с Сахаровым.

Как правило, его выбирали председателем, и Андрей Дмитриевич оглашал результаты.

Запомнился такой эпизод. Считаем бюллетени, стопка бумаги лежит на столе. Когда всё закончили, Андрей Дмитриевич говорит мне на полном серьёзе: „Кажется, мы хорошо сегодня поработали. Я думаю, эту бумагу заработали“. Берёт и кладёт её в портфель: „Мне много сейчас бумаги нужно“. А я не могу разгадать — игра это или действительно у него совершенно тяжёлое материальное положение, ибо сомнений в его природной щедрости не было никогда.

Второй случай. Он меня как-то спрашивает: „Лев Петрович, у вас на Урале колбаса есть?“ — „Конечно. Приеду в следующий раз — привезу, если хотите. Килограмм, два — вам сколько надо?“ — „Мне очень много надо колбасы“. Я начинаю теряться: „Ну сколько? Пуд, два?“ — „Что-то в этом роде“. Не знаю, как и ответить, — два пуда! Это ж со стыда сгоришь, покупая в магазине такое количество… Андрей Дмитриевич, видимо, уловил мои внутренние терзания: „Я думал, есть возможность, как-нибудь со склада взять…“ Теперь меня начинает распирать любопытство: „А вам зачем два пуда колбасы?“ — „Знаете, я сейчас занимаюсь детьми заключённых, им нужно оказать помощь…“ — „Может, какие-то денежные затруднения, так я готов…“ — „Нет, нет, — перебил меня Андрей Дмитриевич, — ничего не надо…“ На этом разговор прервался.

И последний эпизод, который меня очень огорчил. Это уже когда Сахаров вернулся из Горького и, наверное, уже даже стал депутатом. Незадолго до его смерти. Мы сидели на общем собрании Академии наук. Почему-то он оказался в последних рядах, я к нему подсел, тихонько разговариваем. В 1989 году, напоминаю А.Д., Зельдовичу исполнилось бы 75 лет. Хорошо бы устроить серьёзную научную конференцию в честь Зельдовича в Арзамасе. Столь нервной реакции, которая за этим последовала, я, признаться, не ожидал. Все мы знали Сахарова исключительно вежливым человеком. Но в тот момент он ответил резко — никогда так со мной не говорил: „Я никогда больше ногой не ступлю в Арзамас“.

А у меня не хватило такта, чтобы переменить тему. Я продолжал в том же духе: да что вы, Андрей Дмитриевич, да как интересно, да в старые места приехать, поглядеть — напрасно вы так…

Он сначала отвернулся, покраснел — было видно, что очень нервничает, а потом, воспользовавшись каким-то предлогом, встал и пересел в другое место. До сих пор не могу понять — то ли он в принципе не хотел ехать в Арзамас, то ли из-за одного Зельдовича. По его „Воспоминаниям“ можно и то и другое предположить. Из Арзамаса он так и не получил поддержки в своей общественной деятельности. Он обижался на Харитона (потом с ним вроде немножко наладились отношения), а на Зельдовича — в особенности.

На мой взгляд, это несправедливо. Да, Зельдович не желал политикой заниматься, ему была интересна совсем другая — научная — область. Нельзя всех под свою гребёнку стричь…

— Может, такая реакция была вызвана тем, что Сахаров считал Зельдовича единственным своим другом? И полагал, что может рассчитывать на его поддержку?

— Возможно. Но я знаю и другое — Зельдович от подобных тем демонстративно отстранялся. Иногда, вспоминаю, он и нас предупреждал: „Ребята, вы там сами за собой следите. Если влипнете, вытаскивать вас я не буду“. Зельдович всегда подчёркивал свою аполитичность, отстранённость от житейских неприятностей.

— В „Воспоминаниях“ у Сахарова приводится его разговор с Зельдовичем о Тамме и Ландау. Зельдович говорит: „Знаете, почему Тамм оказался для дела полезнее, чем Дау? Потому что у Тамма выше моральный уровень“. Сахаров интерпретирует это как „готовность отдавать все силы делу“. Но ведь и Ландау сделал много для проекта. Как вы это понимаете? Что имел в виду Зельдович в данном случае? Я знаю, его отношения с Ландау были непростые, но всё-таки. Тамм ведь тоже ушёл из проекта на ранней стадии…

— Ну как — на ранней? Только когда они с Сахаровым закончили свою бомбу. Тамм решился, приехал и конкретно действовал, а Ландау всё-таки предпочёл остаться в Москве. Кстати сказать, первые формулы для мощности взрыва были выведены в группе Ландау. Они так и назывались — формулы Ландау и были совсем не плохо сделаны, особенно по тому времени. Используя их, мы предсказывали все результаты. На первых порах ошибки составляли не более двадцати процентов. Никаких счётных машин: это потом девочки приехали, на „мерседесах“ считали, а мы — на логарифмических линейках. Никакой электроники, никаких уравнений в частных производных. Формула выводилась из общих ядерно-гидродинамических соображений, включала в себя некие параметры, которые надо было подгонять. Так что помощь группы Ландау была очень ощутимой.

— Недавно опубликовали досье Ландау, найденное в КГБ. Там есть его слова, что этими работами он занимается, только чтобы защитить себя… А Тамм работал в полный накал, судя по всему.

— Он всегда работал в полный накал, но это не значит, что всецело над бомбами. Он обучал нас науке, а также — совершенно великолепный человек Тамм — научил нас играть в винт, бридж, пить „Черри бренди“, другие хорошие вина, ликёры. Он был необыкновенно дружелюбный человек, великолепный рассказчик.

— А ведь и он от советской власти натерпелся изрядно. В 1937 году у него погибли младший брат, ближайший друг, который был замдиректора ФИАНа, и любимый ученик, Шубин…

— Лично я ни разу не слышал от него ругани в адрес властей. Или он не считал нужным нам, молодёжи, выражать это… Впрочем, то же самое могу сказать и о Франк-Каменецком. Удивительный человек был Давид Альбертович. Как бы вас ни научили в университете, на работе поначалу вы всё равно почувствуете полную свою беспомощность. И Франк до сих пор напоминает мне орла, который всё время приносит пищу своему орлёнку и закладывает в клюв, возится с ним. Это был прирождённый педагог.

— В ваше время он уже занимался астрофизикой?

— Тогда мы только водородной „трубой“ занимались.

— И вокруг вас люди тоже были целиком сконцентрированы на бомбовых делах, не отвлекались на чистую науку?

— По-разному было. Тот же Юрий Александрович Романов — он в своё время преуспевал в бомбах и нейтронах. Наступает момент, когда ему это надоедает — не видно ничего нового. И он всерьёз погружается в общую теорию относительности. Я, правда, ничего не понимал из того, что он про свои дела рассказывал. Сахарова, кстати, тоже необычайно тяжело было понимать простому смертному.

— Когда он излагал результаты?

— Да, и когда он излагал научные проблемы, и когда выступал уже будучи в Верховном Совете. Он необходимым, что ли, тембром голоса не обладал, заикался, останавливался. В общем, он не был оратором. Поэтому его нужно читать. „Воспоминания“ написаны великолепным литературным языком. Я не в состоянии так написать. Другое дело — ты можешь с ним соглашаться или не соглашаться. В отношении некоторых вещей я, например, не соглашаюсь с ним.

— Это связано с политикой или другими его оценкам?

— В политические моменты я сейчас не вникаю. Но для меня странно, что во всех воспоминаниях у Сахарова (как, впрочем, и у Харитона) фактически не нашлось доброго слова о Челябинске-70.

— Зато у Сахарова есть фраза, что самую большую бомбу он придумал только для того, чтобы показать бессмысленность количественного увеличения.

— Как мне кажется, это некая игра. С возрастом возникают непроизвольные искажения, свойственные любому человеку. Возьмись любой из нас писать — всегда будут субъективные оттенки и преувеличение своей роли. Я хочу сказать совсем откровенно. Мне кажется, ореол сахаровский был отчасти искусственно преувеличен московским начальством, чтобы таким образом поддержать, как бы это помягче выразиться, русский дух в руководстве объектом. И несколько отодвинуть еврейскую прослойку в лице Харитона, Зельдовича, Цукермана и других.

— Поэтому его сразу сделали академиком?

— Не только. Огромнейший шум был вокруг его „слойки“. Хотя очевидно было даже в ту пору, что не так уж велико достижение.

— Я слышал, что Игорь Евгеньевич Тамм был не в восторге, когда Сахарова, минуя членкорство, сразу в академики выбрали. Зельдович ещё не был академиком, а Сахаров уже стал…

— Именно. А ведь если разобраться, создание первых бомб было по тем временам задачей куда более сложной. Ведь „сахаризация“ — это, в конце концов, очень простая вещь. Нужно было только догадаться. Хотя всегда, когда кто-то объяснит, становится просто, а на самом деле главное — придумать, сообразить, сказать об этом.

Безусловно, учёные из ФИАНа в лице своих лидеров Тамма и Сахарова сыграли решающую роль. Были вовлечены и другие люди — Романов, Гинзбург, я видел сохранившиеся документы на этот счёт. Однако, мне кажется, роль ФИАНа порой преувеличивается. Иногда даже раздаются разговоры, что здесь, в ФИАНе, сделали водородную бомбу. Это, конечно, не так, и даже совсем не так. Я готов согласиться с тем, что некоторые очень важные вещи были сделаны по линии ФИАНа.

Основополагающая идея водородной бомбы — хорошее сжатие материала, тогда он сгорит полнее. Предположим, вы начинаете сжимать термоядерный материал тяжёлой оболочкой. Оболочка внешним усилием разгоняется и приближается к центру, вещество достигает максимального сжатия, затем оболочка полетит обратно, вещество разлетится. В наиболее выгодный момент максимального сжатия вещество и должно загореться.

Как видно, всё время оболочка находится в стадиях ускорения, того или иного знака. А ускорение, как мы знаем по Эйнштейну, равносильно тяготению. Поэтому при соответствующем знаке ускорения конфигурация становится неустойчивой. Вы видели когда-нибудь картинки: лежит ртуть на воде, вы её аккуратно налили, а потом из-за каких-то случайных причин — вздрагивания или чего-то ещё — она начинает проваливаться, иногда целый кусок отделится, упадёт? Типичная картина неустойчивости.

Оболочка по отношению к лёгкому материалу ведёт себя аналогичным образом на определённых стадиях сжатия. Чем больше сжатие, тем агрессивнее проявляет себя эта причина. Особенно опасно, когда проваливается инертный материал (такие материалы на самом деле использовали), может быть беда: всё перемешалось, нет ни плотности, ни горения, ни температуры, посторонняя теплоёмкость подключилась, энергия тратится впустую…

Когда возникают турбулентность, неустойчивость, теория оказывается необычайно сложной. И главное — неоднозначной. Вот тут решающее слово было всё-таки за ФИАНом. Конкретно этим занимались Фрадкин и Беленький. До сих пор я считаю, что они этой теорией дали возможность приблизиться к истине.

— А какова, на ваш взгляд, роль академика Сахарова в прекращении испытаний? Сам он пишет, что подавал докладные записки, обосновывающие возможность запрета испытаний в трёх средах. Приходили ли к вам какие-то поручения?

— Нет, специальных поручений я не припомню. Но здесь, я думаю, действительно была большая, даже выдающаяся роль Сахарова. Его послушали. Ведь он тогда уже был фигурой и имел возможность влиять на обстановку. К 1963 году, когда был подписан московский договор, он уже привык к своей выдающейся роли.

— Как объяснить, что эта роль не стала ему скучновата? Почему он так поздно вернулся к науке?

— У меня впечатление, что он не вернулся. При его потенциале к науке он не вернулся.

— А как было с вами, что побудило вас оставить „бомбовые дела“?

— Это вызревало постепенно. А началось, когда тема, по мнению лидеров, исчерпала себя. Настала своеобразная конверсия.

— Тема исчерпалась в физическом отношении?

— Пришла в насыщение. Раньше она потеряла интерес для Зельдовича, потом — в значительной степени для Сахарова. И это, несомненно, один из мотивов, почему он переключился на политику. Момент реабилитации, что ли… Ведь не хотели же мы на самом деле этими бомбами народ уничтожить!

Помню, с огромным энтузиазмом в Челябинске мы работали над мирным использованием взрывов. Это целый класс зарядов, совершенно других. Их особенность состояла в том, чтобы как можно меньше оставить после себя радиоактивности. Если бы не радиоактивность, такие взрывы нашли бы широкое применение, мне кажется. Поэтому главный мотив всегда был направлен на то, чтобы как можно сильнее уменьшить радиоактивность. Очень хитрые конструктивные находки здесь появились.

— И в научном смысле интересные?

— Да. А главное — профессионально мы расширяли свой круг. Проявлялся элемент реабилитации, как следствие — воодушевление.

— А того признания, что вашими стараниями была уравновешена международная обстановка, что не разразилась новая мировая война, было недостаточно?

— На первых порах это работало, а потом уже появились другие мысли, вольнодумство стало развиваться.

— Например, нужно ли ядерное оружие вообще?

— И этот вопрос, конечно. Одна из причин моего ухода из Челябинска состояла в том, что мне стала ясна, правда не в такой категорической степени, как сейчас, абсолютная бессмысленность испытаний. Я написал письмо Славскому о том, что если мы как страна в одностороннем порядке прекратили бы испытания, то политическая выгода для государства была бы намного больше, чем те технические крохи, которые возникают в результате испытаний.

— Это какие годы примерно?

— Незадолго до моего отъезда — 1977 год. Меня уже стало очень раздражать, что испытания проводились ради испытаний, а не для дела.

— Вы имеете в виду подземные взрывы?

— Тогда уже только подземные были. Причина моего негативного отношения к продолжению испытаний была чисто техническая. Я видел, как бы это выразиться поосторожнее, некоторую непорядочность. Военные, да и многие из нашего ведомства, хотели доказать, что они при деле. А к тому времени мы уже провели, грубо говоря, тысячу испытаний. Всё уже было известно и десятки раз проверено — ничего принципиально нового полигонные опыты не дают. Вот я и написал тогда письмо Славскому: вооружите партию политическим мотивом — идём, дескать, на односторонние действия.

— Он вам что-нибудь ответил?

— Нет, ничего не ответил письменно, и вообще никаких документов за этим не последовало. А само моё письмо тут же засекретили. Никому не давали. Ребята, конечно, узнали. Там были кое-какие откровенные вещи сказаны, связанные с устройством бомбы. Секретный был материал. У меня спрашивали: дай хоть почитать, всё-таки интересно. А что я скажу? Письмо в спецотделе — идите и читайте. Да только где там! Запрет с самого „верха“ пришёл, из Москвы — никому не давать.

— Даже тем, кто имел доступ?

— Даже им. Потому что письмо носило некоторый политический оттенок. Я не хочу себя сравнивать, но было что-то похожее на то время, когда сахаровские книги запрещали. Тогда я и решил окончательно уходить с объекта. Собрал воедино все доводы: уж четверть века отмахал за „колючкой“, дети выросли — и дочь, и сын уже учились в МГУ. Да плюс это топтание на месте, те же испытания — вроде что-то изображаем, а по большому счёту ничего не делаем.

Не без трудностей выбирался я из Челябинска, и помог мне Славский. Смею надеяться, что и то самое письмо сыграло не последнюю роль.

7. На полигонах и в лабораториях

За годы работы в Арзамасе-16 и в Челябинске-70 мне много раз приходилось выезжать на испытания наших „изделий“. Поначалу это был Семипалатинский полигон, потом Новая Земля. И всякий раз, должен признаться, возникало чувство гордости, когда всё получалось „в расчётном режиме“. Мы стремились к тому, чтобы созданный нами заряд не просто превосходил по мощности уже существующие образцы, но и был при этом абсолютно надёжен и безопасен в эксплуатации.

Так повелось ещё со времён Курчатова, а точнее — с той самой поры, когда „атомным департаментом“ негласно командовал Берия, а Вооружёнными силами — маршал Жуков. В этом смысле поучителен рассказ одного из корифеев Средмаша — В.И. Алфёрова. Я навещал Владимира Ивановича незадолго до его кончины и был свидетелем его откровенной беседы с журналистом Александром Емельяненковым.

— Жуков, который был в те годы министром обороны, — вспоминал Алфёров, — тайно ненавидел Берию и всех нас считал чуть ли не его подручными. Он с большим недоверием относился к первым образцам атомного оружия. Говорил: „Эти ваши физические штучки никакие не бомбы — как их хранить? А тем более использовать в войсках?“ На вооружение их принимать отказывались. Первую партию „изделий“ держали за колючей проволокой в Арзамасе-16, в обвалованном хранилище. С этой целью было образовано даже главное управление по хранению. Мы ощущали себя ядерной монархией.

Впервые я познакомился с Жуковым на совещании в нашем министерстве. От военных присутствовал ещё главком ВВС Жихарев, от науки — Курчатов, Зернов. Объявили о решении провести войсковые учения с использованием ядерной авиабомбы. Её назвали РДС–4 и определили мощность — сорок килотонн. Точно такую же бомбу испытывали на Семипалатинском полигоне, чтобы исключить неожиданности и сделать более надёжный расчёт условий безопасности для участников учений. К этому времени под Семипалатинском было проведено примерно пятнадцать испытаний, кое-какой опыт мы уже имели.

Саму бомбу в моём присутствии выбирал на складе личный представитель Жукова. Осмотрел весь арсенал и ткнул пальцем: „Вот эту берём“. Бомбу разобрали на отдельные блоки и в таком виде (дополнительные условия безопасности при перевозках) доставили в село Владимирка Сталинградской области, где был военный аэродром. Разумеется, нашлись бы военные аэродромы и поближе к месту учений, но таково было жёсткое условие Жукова: самолёт-носитель должен преодолеть (над густонаселёнными районами, к слову сказать) значительное расстояние и в условленной точке сбросить груз.

К нашему приезду людей из Владимирки временно отселили, создали зону и освободили один авиационный ангар. В нём мы собрали прибывшую по частям бомбу, проверили её и опломбировали. Все операции, кончая загрузкой в самолёт, контролировали люди из НКВД и представители Жукова. Рядом с моей пломбовой печатью на бомболюке они поставили свои. Как только с этим покончили, за мной прислали самолёт и доставили в село Тоцкое, где располагался полигон. Конвоя не было, но я ощущал себя заложником, всё время был под присмотром. А Жуков между тем всё медлил, видимо, хотел дать выдержку — и бомбе, и носителю.

„Синими“ на учениях командовал генерал Петров, „красными“ — сам Жуков. Были приглашены военные делегации из стран социалистической ориентации, образовавших в мае 55-го — через восемь месяцев — Варшавский договор. Помню, что делегацию Польши возглавлял Рокоссовский, были также представители Китая.

Бомбу планировалось взорвать на высоте четыреста пятьдесят метров — с таким расчётом, чтобы огненный шар совсем не коснулся земли или только „лизнул“ её поверхность. При этом обеспечивалась бы максимальная сила ударной волны, а значит, и максимальное разрушение. Радиоактивное загрязнение и наведённая радиация при таких условиях подрыва минимальны. Точность подрыва обеспечивали три датчика, установленных на бомбе: радиолокационный, барометрический и инерционный. Максимально допускавшаяся погрешность высоты подрыва — пятнадцать метров. Прибывшие в район учений Курчатов и Щёлкин сначала пристрастно экзаменовали нас, а потом лично принялись проверять расчёты.

Между Жуковым и руководителями нашего ведомства довольно долго тянулся спор, кто должен давать команду на вылет самолёта-носителя. Атомщики, на которых лежала ответственность за безопасность людей при взрыве, не желали никаких экспромтов и настаивали на своём праве определять время „Ч“. Жуков решительно возражал: „А в боевой обстановке прикажете тоже с вашими спецами советоваться?“ В то время он уже знал, что американцы активно перевооружают свою дальнюю авиацию и ставят самолёты с ядерными бомбами на боевое дежурство. Как они в результате договорились, я деталей не знаю, но команда наконец поступила, самолёт поднялся, благополучно достиг указанной цели и сбросил груз…

Сейчас распространилось много версий и откровенных домыслов о том, как проходили учения, какая обстановка была в так называемом эпицентре взрыва и кто там оказался первым. Я говорю „в так называемом эпицентре“ потому, что никакого ярко выраженного эпицентра не было: как и планировали, огненный шар не коснулся земной поверхности. А вот в той самой точке, которая предположительно находилась под центром огненного шара, первоначально побывали только Малышев, Щёлкин и я, да ещё экипаж танка, переоборудованного под дозиметрический пост.

Я помню, как выбрался на броню, но на землю спускаться не стал, подумал: нацепляю на сапоги радиоактивной пыли, а они у меня одни… Малышев спешился, походил около танка — видимо, у него было во что переобуться… Мы вернулись через несколько минут, разведчики доложили радиационную обстановку, и только после этого двинулись войска, — закончил свой рассказ Алфёров.

Владимир Иванович был человеком образованным и весьма осведомлённым — в 60-е годы работал заместителем Славского в Минсредмаше. Но, возможно, и он не всё знал. Как мне самому недавно стало известно, В.А. Малышев умер в 1957 году от острого лейкоза.

* * *

В сравнении с первыми образцами ядерного оружия современные „изделия“ достигли очень высокой степени совершенства. Удельные характеристики, прежде всего по параметру „мощность — вес“, выросли в сотни раз.

И это неудивительно. За полвека в нашей стране проведено в общей сложности около тысячи испытаний. Нельзя сказать, что на этом пути всё было гладко. Случались и разного рода отказы — по причинам физическим и техническим, понятные и не разгаданные до конца. Впрочем, как и при всяком развитии техники, успех всегда сопряжён с риском.

Помню, как после одного отказа меня с пристрастием допрашивали в „органах“: кто виноват? Я спокойно отвечаю:

— Никто. Или считайте, что я. Только это не тот случай, когда надо искать виноватых. Вот если из раза в раз тютелька в тютельку — тогда другое дело…

— Как вас понимать? — спрашивают.

И тогда я выдаю залп „тяжёлой артиллерии“:

— Как считает товарищ Сахаров, неудач может быть до тридцати процентов, — эти слова я в самом деле слышал от А.Д. — Значит, вы в поиске, не боитесь смелых решений, а иначе — перестраховка, очковтирательство, нет движения вперёд…

Касаясь этой темы, должен признать и другое: частота и общее количество испытаний не всегда диктовались соображениями научного плана и пожеланиями со стороны конструкторов. Большое значение имел соревновательный момент: внутренний — во взаимоотношениях Арзамаса-16 и Челябинска-70, и внешний — по отношению к американцам. При этом всегда во внутренней пропаганде преувеличивались достижения американского конкурента. Военные, ссылаясь на якобы достоверные данные, выдвигали новую задачу, которая поначалу казалась невыполнимой, затем, как ни странно, всё же находила решение. Но были и свои издержки от такого рода „заимствований“. Характерный пример — эпопея с нейтронной бомбой (об этом рассказ впереди).

Атомная бомба обладает многими факторами поражения: ударная волна (механическое действие), свет (пожары), проникающее излучение в виде нейтронов и гамма-лучей, радиоактивность. В той или иной степени, весьма ограниченно, ими можно управлять, усиливая какие-то из них, как правило, в ущерб другим.

Очень давно, например, речь шла о кобальтовой бомбе, с резко выраженной радиоактивностью (бомба окружается оболочкой из кобальта, который, подхватывая нейтроны взрыва, образует радиоактивный кобальт-60 с периодом полураспада пять лет).

И я до сих пор не могу до конца разобраться, чего больше было в ажиотаже, поднятом вокруг нейтронной бомбы сначала американской стороной, а затем подхваченном советской печатью, — наивности, рекламы или умело поданной дезинформации.

Ещё один вопрос я должен упомянуть, поскольку он постоянно возникает. Речь идёт о ядерном терроризме. При этом почему-то всегда вспоминают „чемодан“, то есть переносимый вариант атомного оружия. Дискуссия, в своё время поднятая экологом Алексеем Яблоковым и бывшим секретарём Совета безопасности России генералом Лебедем, имела широкий резонанс. Дело в том, что эти в своё время приближённые к власти люди весьма осведомлены. Мне трудно поверить, что они просто-напросто стремились привлечь к себе внимание, выступая с заявлениями сенсационного характера. К примеру, А.И. Лебедь оперировал конкретными цифровыми данными, что может свидетельствовать о тщательном изучении вопроса, когда у него были для этого соответствующие властные полномочия. Он, в частности, сообщал о наличии 132 устройств подобного типа, уточняя при этом, что установлено местонахождение (принадлежность) лишь 48 „изделий“.

Разумеется, подобного рода факты и утверждения не могут не беспокоить. Мне и самому приходилось выступать с разъяснениями по этому поводу на телевидении. Я отвечал примерно так: если не считаться с затратами и не предъявлять требований к мощности, то техническая возможность создать такое устройство существует — равно как и возможность обеспечить при этом радиационную безопасность обладателя такого „изделия“.

Что же касается реального положения вещей, каких-то дополнительных возможностей распространения ядерного оружия, то об этом мне ничего не известно.

* * *

Оглядываясь назад, на свою прошлую деятельность, постоянно испытываешь противоречивые чувства — гордость и тревогу. Я помню, какая радость приходит после удачного испытания. Ты искренне гордишься причастностью к великому делу своей страны и народа. Ты думаешь — могуч человек, если сумел обуздать сокрушительную ядерную стихию и всё живое тебе подвластно. Потом мысль скачет: а зачем? Не жалко своих и чужих детей, внуков? Им-то нужно твоё наследство?

На вершине вооруженческой программы, в пылу конкуренции с иноземцем, мы накопили 40 тысяч зарядов, которые, если их взорвать, не важно где и когда, приведут к тому, что человек (и муравей также) задохнется от пыли, сгорит, замёрзнет, непременно получит свою смертельную дозу радиации.

Постепенно приходит отрезвление: сегодня говорят „только“ о тысячах зарядов. И опять ускользает из памяти трагический опыт Хиросимы и Нагасаки…

Освоение ядерной энергии — величайшее достижение человеческого разума. Открытие состоялось, оно не может исчезнуть. Весь вопрос, по какому руслу пойдёт развитие. При разоружении, а оно неизбежно, это понимают сейчас все, высвобождается большое количество рафинированных ядерных материалов — военного плутония, высокообогащённого урана, сравнимых по себестоимости с золотом. Лежат на складах сотни тысяч тонн природного и отвального урана, которые по энергетической потенции, если ею умело воспользоваться, образуют сырьевой энергетический базис АЭС на тысячелетия. В мирном, а не военном использовании атомной энергии должен быть заключён ответ на материальные затраты, которые понесла страна, создавая ядерный арсенал.

* * *

Однако оппоненты не унимаются. Говорят, что до тех пор, пока существует ядерное оружие, необходимо поддерживать его боеготовность, а значит — проводить испытания.

Позволю себе не согласиться. Всякое отдельно взятое испытание, независимо от результата, не несёт в себе значимой информации. Одна из задач разработчиков оружия состоит в том, чтобы сделать его нечувствительным ко всякого рода отклонениям в изготовлении, качеству материалов. Тем не менее есть конечная вероятность снижения мощности или даже отказа при неблагоприятном наложении допусков, усугублённых к тому же „старением“. Отсюда возникает необходимость проверок. Однако прямой способ — испытание на полигоне отдельных образцов — нельзя признать действенным.

Предположим, что состояние оружия признаётся удовлетворительным, если число отказов не более 20 процентов. Тогда для того, чтобы установить это число с достоверностью 90 процентов, потребуются десятки испытаний. А если разновидностей оружия десятки, то общее число проверочных „тестов“ становится сравнимым с количеством испытаний, что уже проведены.

Как уже отмечалось, непременным абсолютным требованием к ядерному оружию является недопустимость ядерного взрыва при всех неожиданностях — пожаре, попадании пули, падении с любой высоты… Требование, чтобы ядерный взрыв при этом не возникал, вносит, естественно, свои ограничения на конструкцию бомбы. Очень похоже на то, что американцы в некоторых своих „изделиях“ близки к опасной черте, не могут гарантировать ядерную взрывобезопасность при всякого рода случайностях с помощью имитационных опытов и требуют подземных полигонных испытаний малой мощности.

Другой аргумент, который нередко приводят сторонники испытаний, — гипотетическая опасность инициирования химического взрывчатого вещества, входящего в состав бомбы, и разброс радиоактивного плутония. Этим может быть также нанесён экологический урон природе, несравнимо меньший, чем при ядерном взрыве, но весьма ощутимый. Поэтому ведётся поиск новых видов взрывчатого вещества, менее чувствительных. Далее последовательность рассуждений проста: новое ВВ — новый заряд — новое испытание.

Вместе с тем необходимо иметь в виду, что риск — категория экономическая и преувеличение опасности не менее разорительно, чем его недооценка. За всё время существования ядерного оружия в России разбрасывания плутония от случайного взрыва не наблюдалось. Отсутствие подобного рода инцидентов свидетельствует о высокой надёжности производства и эксплуатации оружия, богатом накопленном опыте (примерно миллион „бомболет“).

Сейчас риск опасных событий резко сокращается из-за разоружения. Так стоит ли идти на обновление ВВ? Какая бы ни была взрывчатка, она всё равно не создаёт абсолютных гарантий. Взрывчатка есть взрывчатка, и она должна выполнять свою функцию в нужный момент.

Наконец, категорическое утверждение сводится к тому, что, даже если будет признана целесообразной замена одного ВВ на другое, его внедрение не требует ядерных испытаний. Огромный опыт обращения с ВВ, давно и успешно развитая методика работы на имитаторах, заменителях плутония, дают основания уверенно прогнозировать метательное действие любой взрывчатки, не прибегая к полномасштабным взрывам.

Приведённые соображения, отрицающие необходимость полигонных испытаний, настолько очевидны, что невольно приходит мысль: не камуфляж ли всё это, рассчитанный на простаков? И не в этом ли истинная причина того, почему ядерные страны никак не хотят расстаться со своими привилегиями, выделенностью, с намерениями сохранить свой ядерный статус — если не навечно, то надолго?!

Ко всему прочему примешивается чисто материальный момент.

Несколько лет назад на теплоходе „Анна Ахматова“ состоялся форум „От моратория — к полному запрещению ядерных испытаний“. Гражданское судно, выполняя символическую миссию, направлялось к полигону на Новой Земле. Однако на борт „Анны Ахматовой“ не решились подняться, ссылаясь на запрет начальства, представители Минобороны, атомной промышленности и даже сотрудники МИДа, то есть выразители официальной точки зрения.

Более того, чтобы подчеркнуть своё абсолютно негативное отношение к акции на „Анне Ахматовой“, тогдашний министр обороны России Павел Грачёв распорядился не допустить её захода в губу Белушью и выхода участников конференции на остров. Проделав путь от Архангельска до 12-мильной зоны архипелага Новая Земля в унизительном сопровождении двух военных сторожевых кораблей, мы многократно пытались добиться разрешения на заход, но в итоге вынуждены были взять курс на Мурманск, так и не побывав не только на ядерном полигоне, но и просто на Новой Земле.

Последнее вообще необъяснимо, так как остров в целом относится к Архангельской области и соответствующее разрешение от местных властей было получено. В результате мы, русские, испытывали обиду и чувство вины перед иностранцами. А иностранцы лишь укрепились в подозрениях, что Новая Земля радиационно загрязнена. Причём загрязнена настолько, что это может обнаружиться сразу — по „пыли на ботинках“. Суждение столько же неприятное, сколько неверное. Мне известно, с какой тщательностью и надёжностью устанавливалась глубина взрыва, оценивалась метеообстановка, чтобы при всех непредвиденных условиях не нанести и минимального ущерба природе. Все меры, во многом перестраховочные, неукоснительно выполнялись.

Так в чём же причина нервного отношения к нашей экспедиции со стороны министра обороны? Ответ я услышал от одного крупного военного начальника, вполне разумного и энергичного, имевшего непосредственное отношение к запретительной акции. Он говорил примерно так: „Есть указ президента о полигоне Новая Земля, по которому мы, военные, обязаны поддерживать его в боевом состоянии. Сегодня мораторий, а завтра испытания возобновятся. А пусти мы вас на Новую Землю — что услышим? Что вы за мир во всём мире, а мы — узколобые милитаристы? Зачем сеять сомнения и деморализовать личный состав? Плывите-ка лучше к берегам Америки, а я посмотрю, как вас там встретят…“

Примечательно, что к числу защитников ядерного оружия относятся главным образом представители официальных кругов, а также люди, непосредственно привязанные к оружию материально, то есть к его возникновению и обслуживанию. На „Анне Ахматовой“ находилось немало бывших испытателей с полигонов, и они не побоялись поставить свои подписи под народным договором о прекращении ядерных испытаний. Давно отмечена закономерность: как только исчезает прямая экономическая зависимость и человек становится свободным в своих мыслях и действиях, его миротворческое настроение нарастает.

Значит, истина за ними — знающими и независимыми. В любых условиях — на корабле, на полигоне, в Государственной думе — почему бы не выслушать мотивы друг друга?!

Выслушать не страшась и без предубеждения.

8. Плутоний из ядерных погребов

При намечаемом ядерном разоружении высвобождаются одна-две сотни тонн кондиционного (военного) плутония и одна-две тысячи тонн урана-235. Возникает вопрос: что делать, куда девать это накопленное десятилетиями богатство? Складировать? Крайне неэкономично, так как требует значительных затрат на военную охрану без всякой пользы. И бессмысленно, если речь идёт о реальном разоружении.

Хочу напомнить, что „задержка“ с испытанием первой советской бомбы произошла не потому, что мы не знали, как её делать. Не было плутония и урана нужного количества и состава. Без плутония нет современного ядерного оружия, и наоборот: наличие плутония создаёт все необходимые предпосылки для восстановления ядерного арсенала за короткий срок — не более месяца.

Наше жёсткое утверждение, таким образом, сводится к тому, что, до тех пор пока плутоний не будет уничтожен, ядерное разоружение носит условный, демонстративный (или политический) характер.

В отношении урана-235 задача хотя бы в принципе может быть решена путём разбавления его природным (отвальным) ураном до концентрации, не применимой для оружия, но пригодной для тепловыделяющих элементов атомных станций. Единственная возможность безвозвратно ликвидировать плутоний — подвергнуть его ядерным превращениям в реакторах. Для этого нужна сеть атомных станций, в том числе и тех, которые наиболее приспособлены для сжигания плутония.

Иногда утверждают, что военный плутоний имеет даже отрицательную стоимость, подразумевая под этим только одно обстоятельство: использование плутония в современных реакторах обойдется дороже привычных урановых твэлов, даже если считать плутоний бесплатным.

Что и говорить, освоение нового вида топлива для электростанций — дело непростое и требует определённых затрат. Но, во-первых, задача не представляется неразрешимой — умеют же делать сложные плутониевые детали для атомных зарядов. Во-вторых, всякое разоружение требует затрат.

Например, существует оценка, что на ликвидацию химического оружия в России потребуется до миллиарда долларов, что превосходит затраты на его создание. По аналогии можно предположить, что и в отношении ядерного оружия, с учётом рекультивации радиоактивных земель и озёр, расходы будут не меньше того, что затрачено на производство.

При этом всегда следует иметь в виду, что, в каком бы виде плутоний ни находился — на складах, перемешанный с землёй, другими веществами, включая радиоактивные, — его выделение и доведение до военных кондиций как химически отличного элемента остаётся операцией скоротечной и сравнительно дешёвой.

Наконец, в-третьих. При развитой атомной энергетике — а её эра обязательно наступит — всё равно нужно будет осваивать плутоний, потому что представить себе широкомасштабное развитие АЭС без вовлечения дешёвого урана-238 в сферу деления (через плутоний) невозможно.

Наличие большого количества кондиционного (военного) плутония и высокообогащённого урана (ВОУ) не только расширяет сырьевую базу для традиционных АЭС, но также создаёт предпосылки для новых типов активных зон реакторов, наиболее полно использующих это преимущество. Становится возможным значительное расширение доли быстрых реакторов, вовлекающих в горение дешёвый и широко распространённый изотоп урана-238 с высокой концентрацией активных атомов в тепловыделяющих элементах.

Преимущество концентрированного топлива может быть распространено и на тепловые реакторы. Известно, что допустимое выгорание, при котором поддерживается критическое состояние реактора, пропорционально первоначальному содержанию активной компоненты. Это значит, что, увеличивая в несколько раз первоначальную концентрацию урана-235, мы имеем возможность продлить срок жизни твэла (время кампании) в то же число раз и соответственно снизить поток отработавшего топлива. Следует подумать, принимая в расчёт прежде всего экономическую целесообразность, и об уменьшении удельных тепловых нагрузок в реакторе также в несколько раз — с тем чтобы не заниматься перегрузкой топлива в течение всего эксплуатационного срока станции (30–50 лет).

Таковы некоторые теоретические аспекты применения концентрированных материалов, не затрагивающие другую технологическую сторону, которая, будем надеяться, также найдёт своё решение.

* * *

Строго говоря, в отношении использования плутония (как продукта ядерных реакций в урановых реакторах) существуют две противоположные точки зрения. В ряде стран (например, в Канаде, Швеции, США) считают, что плутоний после выдержки в долговременном хранилище должен быть захоронен навечно в глубоких геологических формациях. В других странах (Бельгия, Франция, Германия, Япония, Россия, Швейцария, Англия) придерживаются противоположной стратегической линии. Здесь считают плутоний ценным продуктом, строят собственные заводы по переработке топлива или заключают контракты с зарубежными фирмами на эту дорогостоящую процедуру.

Особого внимания заслуживает позиция США — страны с развитой атомной промышленностью. С одной стороны, здесь широко пропагандируется идея захоронения плутония. Происходит это под флагом нераспространения ядерного оружия и под аккомпанемент общего скептицизма в отношении ядерной энергетики как таковой. В то же самое время США активно скупают уран, в том числе и уран российского производства.

Я усматриваю здесь вполне определённую конъюнктуру: надо делать запасы, пока мировая линия на развитие атомной энергетики не возобладала и уран относительно дёшев. Уже много лет Америка скупает нефть в Саудовской Аравии, сохраняя в неприкосновенности собственные месторождения. Теперь пришла очередь урана. Сегодня его дешевле купить, чем самим организовать переработку топлива АЭС. Так что высокие соображения о нераспространении оружия, об экологической опасности — в некотором роде ширма, создающая выгодный фон для формирования общественного мнения.

Настаивая на масштабной атомной энергетике, мы, казалось бы, вступаем в противоречие с самими собой, так как она предусматривает выделение и расширенное воспроизводство плутония, который может использоваться не только в мирных целях. В оборот вступают многие сотни тонн плутония, и при любом мыслимом контроле нельзя дать гарантий, что малая доля его не будет использована в бомбах. Именно эти соображения послужили основанием для президента США Дж. Картера для принятия решения о закрытии быстрых реакторов-бриддеров.

На этот счёт существует два возражения.

Прежде всего речь идёт не о кондиционном (военном) плутонии, а о реакторном, насыщенном многими бесполезными изотопами. Американцы доказывают, что и на этом плутонии можно сделать бомбу не хуже, чем на уране-235. Но бомб на уране-235 фактически нет. Реакторный плутоний имеет примерно втрое большую критмассу, чем военный, в нём в 10–15 раз выше внутреннее тепловыделение, в 10 раз больше радиационный фон, включая америций-241 (продукт распада плутония-241) с мощным гамма-излучением. Можно определённо утверждать, что это будет, по современным меркам, не бомба, а некий маломощный уродец, необычайно тяжёлый в эксплуатации. Совсем не случайно был придуман военный плутоний.

С учётом сказанного каким-то образом подчёркивать особую позицию в отношении так называемого военного плутония и настаивать на его непременном захоронении, на мой взгляд, нет никаких оснований. Обращаться с таким плутонием давно научились, его размещение в твэлах вряд ли вызовет затруднения у специалистов.

Далее. Процедура повторного использования плутония не всегда подразумевает его химическое отделение. Есть современные технологические схемы быстрых реакторов, которые выжигают топливо, включая уран-238, на 50–60 процентов без его переработки. Вполне возможна процедура, когда отделяется лёгкая часть топлива, а тяжёлая — без разбивки на компоненты — вновь возвращается в активную зону реактора. Изучены непрерывные режимы, при которых на вход подаётся уран-238, а на выходе возникает прогоревшее более чем наполовину топливо. Так обозначается путь к замкнутому циклу, без выброса в окружающую среду долгоживущих элементов трансурановой группы и без выделения плутония в чистом виде. Одновременно автоматически теряет основание запрет Дж. Картера.

И ещё об одном заблуждении.

Говорят, что термоядерные реакторы являются идеальными с военной точки зрения, так как не имеют дела с плутонием. Помнится, как ещё в самом начале своей деятельности я узнал о магнитном термоядерном реакторе Сахарова и Тамма. Мне поведали об этом под большим секретом, в буквальном смысле шёпотом. Вначале я объяснял такую осторожность чисто экономическими причинами, стремлением не допустить утечки новейшей технологии. Только потом понял, что дело в другом.

Любой термоядерный реактор, использующий DT-реакцию, способен накапливать плутоний с производительностью в 10 раз большей, чем реактор деления той же мощности. При этом возникает замкнутое по тритию производство с большим выходом вполне кондиционного военного плутония. В связи с этим обстоятельством следует обратить внимание, осуществляя контрольные функции за производством военного плутония, прежде всего на высокопоточные реакторы.

Как уже отмечалось, в процессе разоружения происходит высвобождение большого количества военного плутония и, следовательно, исчезает потребность в его производстве. Таким образом, появляются предпосылки для конверсии всех оборонных реакторов закрытого типа, превращения их в предприятия, доступные международной инспекции. Заканчивается эра безудержной секретности.

В США, как известно, объявили о прекращении производства плутония. Приняв это к сведению, не стоит поддаваться самообману: не из высоких моральных соображений решились американцы на такой шаг — попросту возникло „затоваривание“ этим радиоактивным продуктом. Аналогичная ситуация и в России. Но в силу объективных и субъективных причин несколько промышленных реакторов по наработке плутония у нас всё ещё функционируют.

К сказанному добавим, что, помимо плутония, в бомбах используют тяжёлый изотоп водорода — тритий, который также получают в реакторах. Однако с тритием проще. Период полураспада плутония — 24 тысячи лет, для трития он „всего лишь“ 12,6 года. Прекращение производства трития автоматически ведёт к исчезновению вместе с ним наиболее опасных видов водородного оружия — по расчётам, за 50 лет арсеналы автоматически сократятся в двадцать раз.

* * *

В своё время я твёрдо усвоил: нельзя в оценках, равно как и в полемике, пользоваться только двумя красками — белой и чёрной. При углублённом рассмотрении всегда обнаруживаются промежуточные тона, нюансы. И всё же есть ситуации, в которых однозначное решение необходимо.

Когда речь идёт о международной инспекции ядерных объектов, чрезвычайно важно, чтобы она была всеобъемлющей, касалась как ядерных, так и неядерных стран. Достаточно сделать исключение в отношении хотя бы одного реактора — и сразу подрывается идея, разрушается стройная система контроля, в равной мере приемлемая для всех участников. Любой прецедент подобного рода обязательно вызовет возражения — почему кому-то можно, а нам нельзя? И круг исключений будет нарастать.

Вывод мой однозначен: необходим, без всяких исключений, международный контроль за объектами атомной промышленности. В этом случае, одновременно с широким развитием АЭС, возникают гарантии для полного и безвозвратного уничтожения военных ядерных материалов.

Такова диалектика: сорок с лишним лет мы развивали реакторостроение, чтобы создавать плутоний. Теперь пришло время строить новые реакторы, чтобы производить электричество и одновременно уничтожать плутоний, постепенно сводя к нулю и ядерные арсеналы, и саму угрозу ядерной войны.

9. Договор трещит по швам. Как удержать «оружие сдерживания»

Проблема распространения ядерного оружия возникла вместе с его появлением и исчезнет только вместе с ним. Невозможно представить себе положение, при котором ядерное оружие будет принадлежностью нескольких ядерных государств и недоступно остальному миру. Рано или поздно мировое сообщество вынуждено будет согласиться с тем, что либо ядерное вооружение есть, но тогда повсеместно, либо его нет вовсе. Сложившееся ныне положение нелогично, недемократично, неустойчиво. Процесс распространения остановить нельзя — слишком много соблазнов и путей для того, чтобы обойти существующие ограничения.

Обратимся за аргументами к нашей недавней истории.

Уже в 1940 году советская разведка имела директиву, нацеливавшую её внимание на „урановый проект“ Англии. Затем, в годы войны, внимание переключилось на Манхэттенский проект, на Лос-Аламос.

В 1942 году в Чикаго Энрико Ферми запустил ядерный реактор, в Москве об этом выдающемся достижении узнали из телеграммы резидента Понтекорво: „Итальянский мореплаватель достиг Нового Света“.

Сегодня общеизвестна роль Фукса, который по идейным соображениям пошёл на сближение с советскими разведывательными органами. Уже никто не оспаривает того факта, что первая советская бомба была сделана по американским чертежам. Факт примечательный и тщательно скрываемый до самого последнего времени. Я о нём узнал только в 1991 году, хотя всю жизнь трудился в учреждениях Минсредмаша.

В связи с вышедшей — сначала за рубежом, а затем и в России — книгой генерала КГБ Судоплатова развернулась довольно широкая дискуссия об участии некоторых видных учёных в советском атомном проекте. В разных источниках, у разных авторов назывались разные имена: Оппенгеймер, Бор, Сциллард, итальянцы Ферми, Понтекорво. Мне приходилось делать доклад в Италии на эту тему — итальянцы категорически настаивают на том, чтобы фамилии Энрико Ферми не было в приведённом списке. Впрочем, и в отношении остальных много неясного, недоговорённого. Что отчасти и побудило меня высказаться по этому поводу.

В середине 40-х годов вокруг СССР сложилась исключительно доброжелательная международная обстановка — главным образом из-за многочисленных жертв и страданий, понесённых нашей страной и её народами во время войны. Часть интеллигенции в самом деле верила, что мы строим новое прогрессивное общество. А кроме того, среди учёных-ядерщиков существовало убеждение, что монополизм во владении ядерным оружием резко нарушает баланс сил, и прежде всего — во взаимоотношениях Советского Союза с союзниками по антигитлеровской коалиции. В таком развитии событий они видели чисто военную опасность гегемонизма США и прямое предательство союзнических интересов.

По-видимому, разведывательные органы использовали эти настроения. И для того, чтобы внедриться в закрытые учреждения, и для получения общих сведений, примером чему — поездка научного консультанта КГБ Якова Терлецкого в конце 1945 года к Нильсу Бору.

Передо мной отчёт об этом историческом визите. Интересно читать, как многоопытный и проницательный Бор аккуратно уходит от всех конкретных вопросов, ссылаясь на неведомые ему технические детали. Всего одна цитата. На вопрос Терлецкого: „Существует ли защита от атомных бомб?“ Бор, как бы между прочим, отвечает: „…Естественным методом борьбы с атомной бомбой надо считать установление международного контроля над всеми странами. Надо, чтобы всё человечество поняло, что с открытием атомной энергии судьбы всех наций сплетены чрезвычайно тесно. Такое международное сотрудничество, обмен открытиями науки, интернационализация достижений науки могут привести к уничтожению войн, а значит, и к уничтожению самой необходимости применения атомной бомбы… Я должен заметить, что все учёные без исключения, работавшие над атомной проблемой, в том числе американцы, возмущены тем, что великие открытия становятся достоянием группы политиков“.

Как современно эти далёкие слова звучат сегодня!

Не нам, русским, осуждать учёных, восставших против монополизма США. Мы благодарны их мужеству, проявленной солидарности. Меня не оставляет другой мучительный вопрос: хватило бы у нас сил, смелости, окажись мы в их положении тогда или в будущем, чтобы выступить так же решительно, отстаивая общегуманные позиции? Готовы ли мы пойти на самопожертвование ради высших категорий? Где проходит та зыбкая граница, которая отделяет предательство от общественного долга?

Процесс распространения, как известно, не ограничился двумя странами — США и СССР. Сегодня официально признано, что ядерных государств пять. Мы не сомневаемся, что в становлении Англии и Франции как ядерных держав немалую роль сыграла Америка, оказывая им научную и материальную помощь. Свыше 20 учёных, непосредственных участников американского атомного проекта, вскоре после окончания войны вернулись в Англию. Известно заявление Жолио Кюри о том, что если Франция не будет допущена к англоамериканскому ядерному проекту, то она вынуждена будет ориентироваться на Россию.

Аналогичной была позиция Советского Союза по отношению к Китаю. Каждая сторона занималась укреплением своих союзников. Я знал двух учёных, которые рассказывали о своей миссии в Китай в середине 50-х годов. Думаю, что трения между нашими странами в ту пору отчасти были вызваны недовольством китайской стороны нашей, по их мнению, недостаточной поддержкой в ядерной области.

Вектор распространения всегда направлен наружу, тогда как политические симпатии переменчивы. Вчера — Англия, Франция, сегодня — предположим, Израиль; вчера — Китай, сегодня — Индия, Иран…

Пропаганда со всей определённостью относит к ядерным странам Израиль, ЮАР, Пакистан, Индию и считает стоящими „на пороге“ Иран, Северную Корею, Египет. Кто на очереди? Куда далее обратится внимание сильных мира сего?

* * *

Определённое беспокойство в связи с этим проявлял в беседах со мной Владимир Иванович Алфёров, имя которого я уже упоминал. Крупный организатор, многие годы остававшийся бессменным заместителем министра среднего машиностроения Славского, в последние годы жизни он чувствовал себя забытым и был рад искреннему вниманию с моей стороны. В одной из наших бесед, незадолго до кончины Алфёрова, приоткрылись очень важные, но мало кому известные эпизоды из недавнего прошлого. Передаю эту часть разговора, как она сохранилась в памяти.

Л.Ф. Владимир Иванович, скажите, как совершалась передача нашей атомной документации Китаю?

В.А. Документация не передавалась. Приехала китайская делегация, мы собрались в кабинете Славского.

— Кто был и кто докладывал?

— Я точно не помню, но были Харитон, Зернов, ещё кто-то. Докладывал Славский. Я представлял серию от КБ–11. Развернули чертежи РДС… и РДС… Вы понимаете, о чём речь?

— Да. А у китайцев были понимающие люди или так себе — чиновники, правительство?

— Совещание было очень секретное, велось оно в общей форме. Гостей поодиночке не представляли. Кто они, я толком не знаю. Затем в Китай уехали (называет фамилии).

— Они повезли чертежи или что-то материальное?

— Насколько я знаю, ни то ни другое. Они там выступали с „просветительными“ лекциями, каждый по своей части. Почему на них пал выбор? Не знаю, нас не спрашивали, всё шло по линии КГБ.

— Можно задать вопрос на другую тему? Вы отвечали за серию. Скажите, пожалуйста, как вёлся учёт наших „изделий“ по номенклатуре, количеству?

— Каждый месяц шли ко мне сводки от заводских военпредов. Я их систематизировал и составлял письменный, от руки, отчёт, сколько и куда направлялось. Листы из тетради вырывались, тетрадь уничтожалась, с тем чтобы нельзя было обнаружить пропечатки на следующих листах. Внизу записывалось: „Исполнено от руки в одном экземпляре“. С этим листом я шёл к министру. Поэтому, в принципе, содержание письма знали два человека: министр и я. Снаружи кабинета в это время нас охраняли, чтобы, не дай бог, кто-нибудь не вошёл. После прочтения мы ставили свои подписи, запечатывали конверт суровыми нитками.

— Кому адресовалось письмо?

— Пока я шил, Славский звонил в ЦК КПСС. Вскоре приезжали два фельдъегеря, один оставался снаружи, другой (обычно в чине капитана) проходил в кабинет и забирал письмо. Потом мы с Ефимом Павловичем смотрели в окно до тех пор, пока они сядут в машину, после чего Славский повторно звонил в Секретариат ЦК КПСС. Письмо предназначалось Генеральному секретарю, его никто не имел права читать, даже другие члены Политбюро.

— Таким образом, в Минсредмаше не оставалось дубликата, и вы не смогли бы восстановить, куда что девалось?

— Не только я — никто.

— Значит, чтобы точно что-то подсчитать, нужно обращаться к архивам ЦК. А если они пропали, допустим, во время путча?

— Всё это очень тревожно, я согласен. В принципе, был ещё один канал информации — через Министерство обороны. Туда военпреды тоже давали информацию, но я не знаю, что именно.

— Процедура передачи сохранилась после вашего ухода?

— Не могу сказать.

— По поводу бомбовых материалов — не могла ли их часть, например в виде бесформенного плутония, попасть не по назначению? Быть попросту украдена?

— Не исключено.

* * *

К настоящему времени скопилась довольно обширная информация на тему ядерного оружия, главным образом во всякого рода справочниках и энциклопедиях. Фактически любой грамотный физик имеет общее представление об устройстве атомной бомбы. Вопрос в другом — где взять необходимые материалы. А также в тонкостях конструкции, которые во много раз могут изменить боевые качества оружия.

Иногда очень важные сведения проникают случайным образом, но от этого они не становятся менее значительными. Два примера на эту тему.

В упоминавшейся мною статье Д. Хирта и У. Мэтьюза „Водородная бомба: кто выдал её секрет“ (журнал „Успехи физических наук“, 1991, № 5) приводятся аргументы, из которых совершенно определённо следует нечто очень важное. А именно: между американскими и российскими водородными бомбами нет различия, они близнецы по построению, техническим данным. Люди, посвящённые в тонкости предмета, могли догадываться об этом и без статьи. Теперь же есть прямое подтверждение, можно сказать, официальное.

Признание такого положения само по себе очень важно, так как ведёт к упрощению американо-российских взаимоотношений в части ядерного оружия, сдерживаемых секретностью. В частности, возможен упрощённый контроль за процедурой ядерного разоружения. Он может осуществляться, при желании, смешанной комиссией открыто, визуально, а не только с помощью приборов, по косвенным данным.

Второй пример. В середине 60-х годов меня попросили ознакомиться с Уставом войск НАТО. Занятие не очень увлекательное. Но каково было моё удивление, когда я наткнулся на строчки, которые никак не вязались с моим представлением об определённом виде ядерного оружия. После долгих размышлений мы убедились в достоверности сведений. И „развили“ их в практические результаты, за что и я среди прочих был впоследствии удостоен Государственной премии. Как видим, безобидная на первый взгляд информация порой приносит большую пользу.

Вместе с тем к подобной информации нужно относиться с осторожностью. Мне известны по крайней мере три случая, когда хорошо поданная информация на самом деле оказывалась умело сфабрикованной фальшивкой.

В своё время в США начал подниматься ажиотаж вокруг кюрия-245 (вкратце я упоминал об этом во второй главе). Появились сообщения, в том числе в научной литературе, о его необыкновенных делительных свойствах. Упоминалась в связи с этим уже не атомная бомба, а атомная пуля. Несмотря на явные преувеличения (ни теория, ни эксперимент ничего подобного не обещали), у нас в России кинулись всё перепроверять — на всякий случай. Довольно скоро выяснилось, что никаких особых преимуществ у кюрия по сравнению с плутонием нет, и проблема умерла сама собой.

В середине 70-х годов, как я уже упоминал, мир взбудоражила очередная американская сенсация — нейтронная бомба. В примитивной форме действие такой бомбы представлялось в следующем виде. Нет ударной волны, нет мощного светового излучения, есть только нейтроны: остаются целёхонькими дома и другие сооружения — нет только людей, погибших от нейтронного излучения. Евтушенко даже поэму написал — „Мама и нейтронная бомба“. Каково же положение на самом деле?

Реакция термоядерного синтеза, или так называемая DT-реакция (дейтерий-тритий), на единицу мощности имеет выход нейтронов примерно в пять раз больше, чем при делении. Однако никто пока не умеет вызвать богатую нейтронами термоядерную реакцию, не прибегая к атомному взрыву (в основе которого, как известно, лежит цепная реакция деления ядер урана или плутония). С учётом этого нейтронный поток при комбинированном характере взрыва реально может возрасти не более чем в 2–3 раза. А мощность взрыва ограничена примерно 1 килотонной, т. к. проникающее действие нейтронов снижается экранировкой атмосферы, и нет смысла эту мощность увеличивать.

В результате, если даже человек находится в пределах досягаемости нейтронного потока, но прикрыт стеной дома, землёй блиндажа, очередное „супероружие“ оказывается неэффективным. На передний план опять выходит ударная волна. Увеличивая мощность атомной бомбы в 2–3 раза по сравнению с нейтронной (скажем, до 3 килотонн), можно достичь того же нейтронного потока. При этом добавляется усиленное действие ударной волны, светового излучения. Да и сделать такой заряд намного проще, чем нейтроную бомбу, конструкция которой заметно сложнее и значительно дороже.

Не случайно поэтому американцы, пропагандируя своё последнее изобретение — Стратегическую оборонную инициативу, — обозвали нейтронную бомбу „примитивным предшественником“. Авантюре с СОИ, провозглашённой президентом США Рональдом Рейганом в 1983 году, был придан необычно широкий разворот, её поддержали многие видные учёные, включая Э. Теллера. И цель, как объясняли, заключалась в том, чтобы создать над Америкой „колпак“, непроницаемый для ракет потенциального противника — будь то Россия, другая „страна или террорист-одиночка. Задача заманчивая — но как её решить? Конечно, всемерным развитием противоракетной обороны во всех её компонентах: ракетах, радарах, боевых лазерах и т. п.

Особое внимание уделялось ядерным зарядам нового поколения. Как следствие — начался очередной виток в развитии и совершенствовании ядерного оружия с так называемым направленным действием. Ставилась задача научиться управлять взрывом до такой степени, чтобы энергия распространялась не во все стороны, а целеустремлённо, только на поражение вражеской ракеты. Главное внимание было уделено рентгеновским лазерам, для которых в качестве лампы-подсветки предполагалось использовать атомный взрыв.

Надо прямо сказать — размах, который имел место в США по поводу СОИ, не остался незамеченным в России. Кое в чём в этой связи были достигнуты некоторые технические и научные результаты, никак не сопоставимые с общими затратами. Так, например, были продемонстрированы в лабораторных условиях лазеры (с подсветкой от других лазеров) в рентгеновском диапазоне частот, которые, возможно, найдут применение в технике или медицине.

И всё же как быть с противоракетной обороной?

Довольно быстро стало ясно, что достичь сколько-нибудь надёжной обороны невозможно. Противник имеет возможность концентрировать удар на определённые точки, преодолевая оборону. Экономически более выгодно развивать наступательные средства, наращивать типовые боевые части, освоенные промышленностью, и нейтрализовать тем самым возможность обороны количественным насыщением.

Кроме того, у ядерных рентгеновских лазеров оказался низкий КПД, они не давали реальных преимуществ по сравнению с ненаправленным атомным взрывом. Размещённые на платформе в космосе, они сами требовали защиты от превентивного удара („защиты защиты“), а вся система в целом вступала в противоречие с договором о неразмещении ядерного оружия в космосе.

Несостоятельность идеи становилась всё более очевидной, и разговоры о ней постепенно смолкли. Остаётся гадать, что это было: голубая мечта защитить себя от агрессии? Авантюра? Или откровенная дезинформация? Позволю себе привести цитату из статьи Ю.Б. Харитона в журнале „Наука и жизнь“ (1993, № 12).

„…Многие помнят недавние драматические коллизии в связи с провозглашённой в 1983 году президентом США Р. Рейганом так называемой Стратегической оборонной инициативой (СОИ). Только теперь появились признания бывших высокопоставленных должностных лиц США, что это была сознательно запущенная грандиозная дезинформация. Целью её было склонить нашу страну к бессмысленным затратам в десятки миллиардов долларов. Министр обороны США того периода К. Уайнбергер недавно заявил в связи с этим, что обман противника — вещь естественная, и добавил: „Вы всегда работаете на обман, вы всегда стараетесь практиковать дезинформацию. Всегда стараетесь ввести противника в заблуждение, чтобы быть уверенным, что реальная информация ему неизвестна“.

* * *

Совсем недавно Советский Союз обладал самой большой армией в пересчёте на душу населения. У нас было около 40 тысяч ядерных зарядов — больше, чем во всех странах вместе взятых, 80 тысяч танков — больше, чем в остальном мире, 40 тысяч тонн веществ для химического оружия — огромное количество, рассчитанное на миллионы снарядов. У нас свыше миллиона артснарядов, у которых, как сообщалось, вышел гарантийный срок. Сейчас становится ясным, и об этом раньше не задумывались, что уничтожение всей этой груды бессмысленности будет стоить не меньше, чем потрачено на её создание.

Постепенно приходит осознание того, что массовое разоружение, конверсия жизненно необходимы: процесс, как говорится, пошёл, и его невозможно остановить, он на благо всем нам. Постепенно приходит общее понимание, что величие России не в танках и бомбах, а в экономике и благосостоянии народа, его культуре и науке. Становится очевидной несостоятельность легенды, активно внедряемой в наши мозги, что разработка новых систем оружия быстрее всего продвигает вперёд фундаментальные и прикладные научные исследования, наиболее эффективно способствует познанию тайн природы и укреплению технологического могущества. История свидетельствует об обратном.

Россия, наиболее милитаризованная из всех стран, отстала в своём развитии — экономическом, научном — на десятки лет от передовых капиталистических стран. Наоборот, такие страны, как Германия и Япония, с ограниченными в силу договорных обязательств военными расходами, сумели поднять свою промышленность до высочайшего уровня и кое в чём даже перещеголять США.

У нас нет развитой науки, потому что нет дорогостоящей экспериментальной и приборной базы, мы уже стали забывать, что в мире существуют Нобелевские премии. Но зато у нас есть ядерные заряды и ракеты вполне современного уровня.

Вопреки распространённому взгляду, военная сфера гораздо больше заимствует из гражданской, чем наоборот. Так, возможность создания ядерного оружия была подготовлена в результате сугубо мирных, отвлечённо академических исследований атомного ядра. Действительно, для каких гражданских целей может пригодиться самолёт с изменяемой геометрией крыла или летящий над поверхностью земли, скрываясь от радаров, со сверхзвуковой скоростью? Или лазерная пушка, расстреливающая цель на расстоянии в тысячу километров?

Наконец, нельзя не остановиться ещё на одном аспекте — моральном. Военизированное государство воспитывает свои технические кадры в духе их незаменимости, оказывает им существенную материальную и моральную поддержку. Вместе с тем круг деятельности человека, занятого в военной промышленности, как правило, неширок, ему трудно перестроиться, а по характеру воспитания — и не хочется. Несмотря на изменившееся время, конверсия идёт с трудом, военно-промышленный комплекс, вследствие своей консервативности, становится оппозиционной силой, достаточно мощной, включающей в себя правительственные круги. Не только в России, но и в США тоже.

США, а вслед за ними Франция начинают строить сверхмощный лазер с целью вызвать термоядерную реакцию — но не для того, чтобы создать новую термоядерную энергетику. Финансирование осуществляется под военную программу, необходимую якобы в условиях полного запрещения испытаний ядерного оружия.

Положение в России сходное. Оно оценивается как абсолютно безнадёжное для развития новых ядерных реакторов и оставляет лазейку, чтобы попробовать добыть денег под военные программы. Подобного рода настроения, однако, не являются только внутренним вопросом. На международной конференции по проблемам взаимодействия лазерного излучения с веществом, где мне довелось побывать, научная общественность неядерных стран выражала свою озабоченность в связи с развитием лазеров с явно выраженным военным акцентом, высказывала недоумение и непонимание своей роли, беспокоилась о судьбе будущих конференций, которые пользовались поддержкой сугубо мирных организаций — ЮНЕСКО, МАГАТЭ и т. п.

С подачи некоторых учёных, специалистов всерьёз рассматривается надуманная задача уничтожения опасных для Земли астероидов водородными зарядами — хотя вероятностная оценка подобного события ничтожна, — тоже ради сохранения ядерного оружия.

Большой размах приобрёли дискуссии о ядерном терроризме и в связи с этим — о ядерной противоракетной обороне, как будто у террориста только один путь — использовать ракету…

Появится ли воздушный террорист или нет, столкнётся или не столкнется небесное тело с Землёй — не ясно, но ядерные запасы, заявляют наши оппоненты, должны быть наготове. Искусственность аргументов, их направленность очевидны: нам хотят внушить, что мир без ядерного оружия существовать не может, что у оружия есть позитивные стороны, создающие уверенность и спокойствие.

За ширмой переговоров и дискуссий о полном запрещения ядерного оружия проповедуется идея создания международных ядерных сил. Сосредоточение некоторого количества оружия в международной организации (типа ООН) не может считаться удовлетворительным решением хотя бы потому, что фактически происходит подмена понятий. Ядерный заряд — сложное устройство, его эксплуатация требует навыков, знаний, обновления. Следовательно, несмотря на международный статус, оружие останется принадлежностью некоторых стран (или одной страны — скорее всего, США), в них поддерживается соответствующий уровень исследований. В сущности, эта страна (или страны) сохранила бы себя как ядерную — вместе с учёными, с конструкторами, заводами — в противоположность всем остальным.

Не намного лучше и предложение американского политолога Грэма Эллисона. Он называет российский арсенал „ядерным супермаркетом“, предлагает выкупить его целиком по миллиону долларов за штуку (всего за 30 млрд. долларов) и разместить в международном охраняемом хранилище.

Инерция коснулась и промышленности. До сих пор Россия производит плутоний, которого сейчас в избытке, и нам ещё предстоит определиться, что с ним делать. В сущности, совсем небольшие изменения претерпела вся отрасль, производящая атомное оружие. Однако не случаен и такой факт: я не знаю политических деятелей, которые бы во всеуслышание говорили, что нужно всемерно развивать атомное оружие, тем более — использовать. В поисках популярности и голосов избирателей даже самые решительные из них не допускают крутых выражений, потому что учитывают настроение народа, который давно понял, что жить по-человечески можно только без истребительных войн.

Пятьдесят лет существует атомное оружие… С ужасом думаешь, что оно будет ещё 50 лет и жизнь наших внуков и правнуков останется под угрозой полного истребления. Нам твердят про сдерживающую функцию ядерного оружия, нас пугают: Россию, как и Советский Союз, уже растащили бы по кускам не будь она ядерной страной. Только кому она нужна, голодная и отсталая? И почему такие традиционно нейтральные страны, как Швеция, Швейцария, Люксембург и другие, не постигла подобная участь?

Само по себе утверждение, что 50 лет не было крупных войн благодаря сдерживающей функции ядерного оружия, на мой взгляд, безосновательно. Тем более что войны — пусть не мировые, но многолетние — были. Вспомним хотя бы Вьетнам и Афганистан, где ядерные страны потерпели поражение, но ядерное оружие не использовали. В противоположность этому — конфликт США с Ираком: международная солидарность способна погасить любую агрессию, не прибегая к атомным бомбёжкам.

Любое неядерное государство, приобретая оружие, ставит перед собой определённую цель. Одни стремятся иметь систему вооружения ради защиты, другие — в целях шантажа. Между тем известно, что создание ядерного оружия — дело не одного дня, требует колоссальных затрат, и потому скрыть это невозможно. Совершенно немыслимо при современных видах разведки, чтобы в неядерной стране внезапно возникло ядерное оружие в количестве, опасном для другого государства или мира в целом. Да и вряд ли найдётся сегодня страна, которая встанет на путь конфронтации со всем миром, открыто заявив о своём решении обзавестись ядерным оружием.

Но это не уберегает от опасности терроризма.

Шантаж и террор сопровождают нашу жизнь: угнанные самолёты, заложники, зарин в метро… Преступный мир развивается в своей плоскости, хотя и использует порой высшие достижения науки и техники. Невозможно, конечно, исключить, что со временем появится шантажист с ядерным уклоном. Украдёт ли он бомбу (или перекупит), достанет ли плутоний и изготовит себе примитивное устройство — для поставленной задачи достаточно. Есть ли смысл в часто используемом аргументе, что он, террорист, испугается ядерного возмездия со стороны общества? Попробуем вообразить себе нечто абсолютно невероятное. Террорист подложил под Московский Кремль атомную бомбу и взорвал её. Что дальше? Мы не знаем ни его самого, ни организацию или страну, которые он представляет. А если и узнаем — не истреблять же за это ни в чём не повинный народ ядерными бомбами! То же самое относится не только к террористу-одиночке, но и к некоей стране.

При всех сходных ситуациях появление нелегального оружия в условиях военного ядерного сообщества, в котором и бомбы на складах, и плутоний в котлах, намного вероятней, чем в мире без ядерного оружия.

Ядерное оружие как оружие массового уничтожения людей не отличается от химического, бактериологического. Отношения к ним ко всем должно быть одинаково запретительным.

Я уверен, что при доброй воле государств, разветвлённой международной инспекции ликвидация оружия возможна и в конце концов принесёт материальную выгоду всем народам. А если ничего не делать, то избежать катастрофического распространения ядерного оружия нам не удастся. Единственная логически замкнутая альтернатива состоит в абсолютном уничтожении ядерного оружия. Или мы придём к самоуничтожению.

У всякой крупной деформации общества есть свои положительные и отрицательные черты. Переход от ядерного мира к безъядерному не является исключением. Важно, чтобы в итоге баланс был положительным.

10. От надежд на Бомбу — к надёжному реактору

Не так давно довелось стать свидетелем и участником опроса телезрителей. В прямом эфире был задан вопрос: „Открытие ядерной энергии — для общества благо или вред?“ Голоса разделились поровну. Неопределённость, заключённая в вопросе, повлекла за собой и неоднозначность ответов. А все дело в том, что у ядерной энергии две ипостаси, две „родовые“ функции: военная-разрушительная, и энергетическая — созидательная.

Для меня отправным является то положение, что вместе с исчезновением ядерного оружия — антигуманного, направленного против беззащитного населения, ядерная энергия, напротив, будет проникать внутрь цивилизованного общества в виде тепла, электричества, медицинских изотопов и т. д. Будет врастать в нашу жизнь как энергия экологически наиболее чистая, с практически беспредельным сырьевым ресурсом. Она безальтернативна в стратегическом плане.

* * *

Открытие ядерной энергии — высочайшее достижение мировой науки, его нельзя ни закрыть, ни забыть, его нужно научиться использовать не во вред, а на пользу человеку. Чтобы непредвзято оценить роль атомной энергии в общем энергопроизводстве, попытаемся для начала развеять некоторые распространённые предубеждения.

Например, такое. При извлечении урана из недр и, наоборот, при захоронении радиоактивных осколков деления происходит нарушение глобального радиоактивного равновесия.

Несомненно это так, но ядерная энергия не является в этом отношении каким-то исключением. Всякое вмешательство человека в естественное протекание природных процессов нарушает равновесие. Нам не обойтись без тепла в жилище, без телевизора, телефона, электрического утюга и всех прочих удобств, в основе которых энергоисточники. А за киловаттами энергии, полученными на уже привычных нашему сознанию гидроэлектростанциях, — пересохший Арал, подтопленные города и посёлки, бьющиеся о каменные глыбы Волгоградской ГЭС осетры…

Неверным, по крайней мере в своём абсолютном выражении, является также положение, будто ядерная энергия „не от бога“, что она противоестественна, что человек и всё живое в своём развитии не обрели защитных инстинктов против радиоактивности.

Во-первых, многие вредные химические вещества также не обладают предупредительными признаками: угарный газ не имеет цвета и запаха, сильнейший яд — цианистый калий — имеет запах „всего лишь“ горького миндаля и т. д.

Во-вторых, на самом деле вся наша жизнь пронизана радиацией — от Земли, из космоса. При этом естественный фон может меняться в 2–3 раза вследствие суточных, сезонных, солнечных вариаций. На Земле есть отдельные населённые районы (юго-западное побережье Индии, Атлантическое побережье Бразилии), где радиоактивный фон в 10 раз превосходит средний из-за песков-монацитов, содержащих радиоактивный торий. Кроме естественного фона, как бы постоянной составляющей, есть и индивидуальная, переменная для каждого человека величина. Она зависит от конкретного жилища, частоты обращений за медицинской помощью и, как правило, в среднем в 2,5 раза превышает фон и не может считаться фиксированной. Другими словами, мы живём в условиях радиации, организм к ней адаптировался, а по убеждению некоторых учёных, именно радиация является источником генных мутаций, лежащих в основе развития всего живого. Разумеется, в некоторых, хотя и не строго фиксированных рамках.

Да, в отношении АЭС допускаются сильные выражения. Эти станции иногда называют минами замедленного действия. Многим кажется, что Чернобыль доказал несостоятельность атомно-энергетической концепции. Общее внимание сфокусировалось на опасности ядерной энергетики, в стороне оказываются события из других областей, хотя они порой не менее трагичны, чем Чернобыль. А всё, как известно, познаётся в сравнении.

Незадолго до Чернобыля, в 1984 году, произошли две крупные аварии. В Мексике, близ столицы Мехико, на газораспределительном заводе взорвались ёмкости со сжиженным газом. В результате погибли 452 человека, тысяча пропали без вести, ранены 4248, в радиусе до километра разрушены здания. Картина близка по ударному действию к взрыву небольшой атомной бомбы.

Другая авария приключилась в Бхопале (Индия). Произошла утечка смертоносного газа метилизоционата. Погибли 2,5 тысячи человек, пострадали сотни тысяч, ущерб составил 50 млрд. долларов.

Любое сложное производство связано с риском. Поскольку развитое общество невозможно представить без топлива и химии, то и аварии, как неизбежное зло, нам приходится оплачивать. В отношении же ядерной энергетики положение представляется менее очевидным. Далеко не все считают, что ядерная энергетика нужна вообще.

С другой стороны, такие страны, как Япония и, особенно, Франция, во много раз превосходят Россию в развитии ядерной энергетической базы. Было бы наивно полагать, что такое развитие — опрометчивый с их стороны шаг. Всё дело в том, что эти страны, не имеющие достаточных топливных ресурсов, раньше других убедились в экологической чистоте ядерной энергии (разумеется, при нормальных условиях эксплуатации), её экономической целесообразности.

Довольно часто выдвигается тезис об особой опасности, возникающей в связи с атомными объектами в военное время. В самом деле, разрушение атомных станций (а также и других крупных промышленных объектов) может многократно усилить и без того ужасные последствия войны. Мерой оценки привнесённой опасности от атомной энергетики в случае любой войны, будь то ядерная или обычная, может служить общая мощность АЭС, приходящаяся на единицу площади. При достаточно большом числе АЭС такая усреднённая величина представляется правильной для сопоставления, так как длина смертоносного радиоактивного следа при разрушении вытянется на сотни километров и при ширине в десятки километров следы будут перекрывать друг друга. Россия в этом отношении рискует куда меньше таких энергонасыщенных стран, как Франции, Япония и даже США с их обширной территорией.

Приводя и комментируя различные доводы „за“ и „против“ ядерной энергетики, я никоим образом не ставлю своей целью хоть как-то приуменьшить потенциально существующую радиоактивную опасность. Для меня важно подчеркнуть, что у ядерной энергии нет той исключительности, с точки зрения опасности для людей, которую ей порой приписывают.

Давно отмечено исследователями, что жизненный уровень пропорционален производимой в обществе энергии. Наше отставание от передовых стран Европы, США, Японии выражается прежде всего в энергетической насыщенности промышленности и быта (у нас ниже примерно вдвое) и рациональном, экономном расходовании энергии — тут мы, напротив, в полтора раза расточительнее.

В том, что нужно экономить энергию, как, впрочем, и другие материальные ресурсы, сомнения нет. Энергосбережение как выгодный способ вложения капитала всё же не является бесплатным. Оно сопряжено с внедрением новейших технологий, современного, менее энергоёмкого оборудования, с необходимостью теплоизоляции зданий — то есть является действием, растянутым во времени и доступным для общества, уже достигшего определённых технических высот.

В поиске альтернатив органическим и ядерным энергоисточникам чаще всего называют ветровую энергию и энергию Солнца (кстати сказать, ядерную по своей природе). Однако при первых же попытках анализа природных источников энергии на первый план выступает их основной недостаток — рассеянный, рассредоточенный характер.

Красивые картинки с изображением современных ветряных двигателей не должны никого вводить в заблуждение. При диаметре винта 10 м. и средней скорости ветра 10 м/сек (36 км/час) такой ветряк сможет реализовать электрическую мощность не более нескольких киловатт. Таким образом, чтобы сравниться хотя бы со средней АЭС, ветряков потребуется несколько сот тысяч.

На один квадратный метр в средних широтах приходится 150 Вт солнечной энергии. Легко сосчитать, что для солнечной электростанции мощностью в 1 ГВт(э) придётся около 100 квадратных километров сплошь закрыть фотоэлементами. Помимо расхода огромного количества материалов, в том числе весьма дефицитных, до сих пор не ясно, получим ли мы разумный энергетический выигрыш, то есть окажется ли добытой солнечной энергии больше, чем энергии, затраченной на её извлечение. Нет уверенности и в её широко рекламируемой экологической чистоте. И дело не только в отходах производства и отчуждении больших территорий. Представьте себе, что, как на хороших АЭС, треть солнечной энергии такой станции в виде электричества передаётся из южных районов в северные. При массовом использовании солнечной энергии мы столкнёмся с не меньшими экологическими трудностями, чем при строительстве гидростанций.

Выйти на высокий энергетический уровень за сравнительно короткий срок (в пределах 10 лет) возможно только посредством развития ядерной энергетики. Последнему утверждению сопутствует ряд благоприятных моментов.

Нравится нам это или нет, но в силу многих причин в СССР преимущественное развитие получила военная промышленность: ядерная, ракетно-космическая, авиационная и некоторые другие. Потрачены огромные интеллектуальные усилия и материальные средства на развитие соответствующих научно-исследовательских институтов, конструкторских бюро, опытных производств и т. п. Уровень приборной и экспериментальной базы на предприятиях бывшего Министерства среднего машиностроения существенно выше, чем в среднем по стране, квалификация научных и инженерных кадров не уступает мировым стандартам. Мы поступили бы расточительно, неразумно, нелепо, если бы не воспользовались высоким уровнем производства на этих предприятиях. Деньги надо вкладывать не туда, где мы слабы и отстали, а туда, где сильны и конкурентоспособны в мировых масштабах.

Теперь уже ясно, что мир встал на путь массового ядерного разоружения. Это означает, что скоро высвободится огромное количество ядерных материалов — около 100 тонн плутония-239 и 1000 тонн урана-235. Такого количества делительных материалов хватит на 40 лет эксплуатации ныне действующих АЭС. Если же иметь в виду более экономные и перспективные реакторы будущего, о которых речь пойдёт ниже, — то и на многие сотни лет вперед.

Разумно ли, особенно при нашей бедности, не воспользоваться этим как бы „бесплатным“ ядерным топливом? Десятки миллиардов рублей, затраченные на создание военной техники, вернулись бы в сферу мирного потребления — ведь в атомных электростанциях топливная составляющая достигает 15–20 процентов стоимости производства электроэнергии. Наконец, разве лучше, если мы начнём строить склады с военным плутонием и ураном, выставлять многочисленную охрану, экономически разорительную, или, что ещё хуже, как предлагают некоторые горячие головы, зарывать в землю, уничтожать эти ценные материалы, стоимость которых намного выше золота?

Однако какие бы слова и заклинания ни произносились, общество не примет ядерной энергетики, если не будет уверено в полнейшей её безопасности. И не помогут ссылки на Японию, Францию: одно дело там, другое — у нас.

* * *

Около пятнадцати лет назад в Институте атомной энергии им. И.В. Курчатова широко обсуждались вопросы строительства АЭС в трёх предположениях развития: высокого, среднего и низкого (по среднему прогнозу до 150 ГВт(э) суммарной мощности АЭС к 2000 году). Сейчас можно констатировать, что развитие пошло ниже самой низкой кривой. И даже само слово „развитие“ следует взять в кавычки. И дело не только в том, что Россия переживает глубокую экономическую реформу и дезорганизацию производства. Спад в ядерной энергетике произошёл раньше. Его причина заключена в реакции общества на Чернобыльскую аварию.

Стало ясно, что ключевой момент, определяющий развитие атомной энергетики, концентрируется в вопросах безопасности. Сама проблема безопасности многогранна. Поэтому критика, выдержанная в духе „в вашем предложении не учтено ещё то-то…“, малоконструктивна. Философский принцип ныне состоит в том, чтобы любое действие, пусть незначительное, не исчерпывающее проблему в целом, но направленное на повышение безопасности, расценивалось бы как явление положительное. Высказанное суждение в равной степени относится как к собственно реактору, так и ко всей технологической процедуре ядерного цикла, включая обращение с радиоактивными отходами.

Только тогда, вместе с дальнейшим усовершенствованием атомной техники, можно надеяться, что удастся преодолеть скепсис населения, правительства, разорвать связь между ядерной войной и АЭС, гибелью и созиданием.

Со времени первых атомных электростанций конъюнктура резко изменилась. Раньше на первый план выдвигалась экономия активно-делительных материалов, их оборачиваемость и, следовательно, предельно напряжённая по энерговыделению активная зона. Сегодня картина обратная: происходит затоваривание ураном как по причине разоружения, так и из-за резкого спада ядерно-энергетической программы. Ныне выдвигаются другие приоритеты, главный из них — безопасность.

Безопасным реактором мы будем называть такой реактор, который ни при каких неконтролируемых ситуациях не создаёт радиоактивного загрязнения вне пределов реакторного зала.

Реактором с внутренней безопасностью назовём такой безопасный реактор, в котором авария гасится не усилиями человека (оператора), а автоматически, в силу заложенных в него физических причин.

Круг вопросов, связанных с безопасностью реактора, ограничен не только переходом через критсостояние и развитием взрывного процесса. Выход радиоактивности может иметь место и при других видах аварии. Например, очень серьёзные последствия могут наступить при отказе (разрушении) контура теплосъёма. В заглушённом реакторе тем не менее происходит остаточное тепловыделение, вызванное радиоактивным распадом накопившихся продуктов горения. Оно может быть настолько значительным, что расплавит активную зону и радиоактивность выйдет наружу.

Однако, и это надо иметь в виду, темп остаточного энерговыделения, отнесённый к единице объёма твэла, пропорционален рабочей мощности реактора в единице объёма. Снижая удельную мощность, неся некоторые потери в экономике, можно уменьшить остаточное энерговыделение до уровня, когда оно снимается естественным образом и не расплавляет твэл.

Вместе с тем, одновременно увеличивая выгорание (КПД) топлива, очень важно увеличить время жизни твэла в реакторе — так, чтобы оно совпадало со всем временем эксплуатации АЭС, то есть 50–100 лет. Тогда появляется ещё один существенный фактор повышения безопасности и упрощения эксплуатации.

Для того чтобы обрисовать облик реактора, условно говоря „идеального“, необходимо прежде сформулировать требования к нему.

Во-первых. Не допускается ни при каких условиях переход реактора в верхнее надкритичное состояние по случайным причинам: ошибка оператора, отказ контура теплосъёма и т. п. Обязательна так называемая отрицательная связь, при которой нарушение в работе реактора ведёт к его затуханию. Предельно упрощено управление реактором. Режим работы поддерживается в значительной мере автоматически, без участия человека (кроме запуска и остановки реактора).

Во-вторых. В реакторе, как известно, происходит не только выжигание топлива, но также его накопление, что характеризуется коэффициентом воспроизводства (KB), то есть отношением накопления к исчезновению.

Работа с коэффициентом воспроизводства близким к единице или несколько большим позволяет вовлечь в горение основной изотоп урана-238. Стратегическая (перспективная) линия может быть обоснована только в том случае, когда в качестве преимущественного материала для деления служит уран-238, а не уран-235, как в современных реакторах. Только тогда сырьевая база ядерной энергетики становится практически беспредельной.

В-третьих. Минимум химической регенерации топлива, минимум радиоактивных отходов. Наряду с широким использованием плутония в ядерно-энергетическом цикле технология не предусматривает извлечения плутония из твэлов в чистом виде, что делает невозможным переключение плутония в военную область.

Ядерная энергетика имеет три мыслимых аспекта: делительная, термоядерная (построенная на реакциях синтеза) и комбинированная (гибридная), сочетающая в себе элементы и деления, и синтеза. Каждая из этих ветвей имеет свои особенности, преимущества и недостатки, разную степень развитости.

* * *

skroznik

30.10.2010, 01:41

Окончание
Быстрый реактор деления. Быстрый реактор уступает тепловому по многим параметрам (капитальные затраты, эксплуатация) — за исключением одного, ради которого он и придуман. В нём коэффициент воспроизводства (KB) больше единицы, то есть он способен производить не только энергию, но и активно-делительные атомы, притом в возрастающих количествах.

При всех различиях современных быстрых и тепловых реакторов есть одна черта, их объединяющая. И тот и другой работают по схеме выжигания активной компоненты топлива (уран-235, плутоний-239) в активной зоне. Другими словами, в них первоначально закладывается активного материала больше, чем это требуется для непосредственного поддержания критического уровня. Стационарное положение балансируется регулирующими стержнями — поглотителями нейтронов. По мере выгорания топлива стержни вынимаются, что и поддерживает постоянство мощности реактора. Так как любой реактор осуществляет некоторый конечный по времени срок „жизни“ твэлов в своей активной зоне, то в нём по необходимости содержится некоторый запас надкритичности — тем больший, чем больше предполагаемое время кампании.

В этом смысле ни один из ныне существующих реакторов, работающих по принципу выгорания, нельзя отнести к безусловно безопасным, потому что, если вдруг по случайным причинам регулирующие стержни покинут активную зону, возникнет значительная надкритичность. Цепная реакция в таких условиях будет развиваться настолько быстро, что никакая аварийная защита не поможет.

По поводу быстрых реакторов сделаны два, казалось бы, взаимоисключающих утверждения. В начале говорилось, что быстрые реакторы — они же размножители, а дальше — что они, как и тепловые реакторы, построены на выгорании активной зоны. Так накапливают или выжигают?

И то и другое утверждения верны. Это объясняется самим устройством реактора, который разделён на две зоны — центральную, где происходит реакция деления, и периферийную, состоящую из урана-238, где накапливается плутоний. В активной зоне KB, отнесённый к этой части реактора, в самом деле меньше единицы. Однако с учётом плутония, возникшего в зоне воспроизводства, то есть по отношению к реактору в целом, KB больше единицы.

Не правда ли, наблюдается странная картина: проделав путь по кругу, плутоний через пять лет возвращается в исходную точку, в свой же (или соседний) реактор. Зачем? Ведь гораздо проще и выгоднее сжечь его на месте, не теряя времени на перевозку и переработку.

Почему бы для этого две зоны быстрого реактора не заменить одной, „смешав“ их в такой пропорции, чтобы была обеспечена и критичность, и воспроизводящая функция? Недостаток такого смешения очевиден: резко возрастет критическая масса реактора, она устремляется в бесконечность для смеси урана с плутонием при концентрации последнего в пределах 4,5 процента.

Но ведь и преимуществ немало. Для утверждения концепции нового реактора не требуется длительных вычислений. Исходным является только один факт — быстрый реактор может иметь KB больше единицы непосредственно в активной зоне, если исходная концентрация плутония ниже равновесной. Иными словами — заключена в пределах от 5 до 10 процентов по отношению к урану-238.

В предлагаемом реакторе осуществляется глубокое выгорание топлива, и он не рассчитан на поддержку плутонием от других реакторов. По этой причине топливо может не подвергаться химической регенерации (открытый цикл) или если перерабатывается, то по упрощённой технологии, с отделением тяжёлой фракции (уран, плутоний, трансураны) в целом. Плутоний в чистом виде не высвобождается. Он всегда находится в комбинации с другими элементами и для использования в оружии непригоден.

Несколько слов по поводу конечных продуктов реакторов деления. Как всякое масштабное производство, атомные станции имеют отходы, притом радиоактивные, в очень концентрированном состоянии.

Все радиоактивные продукты, возникшие в результате деления, можно разделить на две группы: трансурановые элементы, которые появляются при захвате нейтронов ураном и его дочерними продуктами, и осколки деления. Первые из них характеризуются весьма длительными периодами полураспада — тысячи и даже миллионы лет (хотя есть исключения), вторые — наоборот, живут, как правило, недолго — от секунд до нескольких десятков лет.

В дальнейшем мы будем исходить из того, что путём химических манипуляций можно отделить тяжёлые ураны и трансураны от осколков и элементов конструкции. Стоимость и возможность такой технологии должны сопоставляться со стоимостью экологических мероприятий, обусловленных работой электростанций на органическом топливе, выбрасывающих в год в атмосферу миллионы тонн золы, — на 1 ГВт(э).

Посчитано, что по своим ядерно-физическим показателям трансурановая смесь не уступает исходной, плутониевой, и, следовательно, может быть многократно использована. В этом заключён радикальный способ уничтожения радиоактивных трансурановых элементов: их можно сжигать в тех же реакторах, где они рождаются. Впрочем, в самом отмеченном факте ничего удивительного нет. Трансураны, пересыщаясь нейтронами, имеют усиленную тенденцию к делению. Известно, например, что у кюрия-245 критическая масса в несколько раз меньше, чем у плутония-239.

Вместе с тем нельзя не сказать, что при всей принципиальной ясности конкретное исполнение подобного рода твэлов может ветретить значительные технические трудности. Подсчёт показывает, что в стационарной смеси трансуранов спонтанное тепловыделение в сотни раз, а нейтронный фон — в десятки тысяч раз больше, чем в стандартном плутонии.

Наиболее простой способ обращения с радиоактивными отходами, таким образом, заключён в следующей процедуре. Выгоревшие твэлы подвергаются обработке, при которой отделяются тяжёлые материалы (ураны и трансураны) от лёгких компонент (осколков, конструкционных материалов). Первые по идеальной схеме все без исключения возвращаются в состав тепловыделяющих элементов (в определённой пропорции с ураном-238). Если мощность станций не нарастает, то по прошествии некоторого времени общее количество трансуранов не изменяется. Так возникает полностью замкнутое производство энергии, предельно сбалансированное по нейтронам, с минимальным расходом природного урана.

В тех случаях, когда тяжёлые материалы вследствие технологических затруднений не могут быть возвращены в топливный цикл, трансурановая компонента подвергается захоронению. В связи с этим позволю себе одно замечание количественного характера. Известно, что из внутренних слоёв Земли к её поверхности поступает тепло, обязанное своим происхождением радиоактивному распаду тория и урана. Поток этого тепла, отнесённый ко всей поверхности Земли, таков, что он на несколько порядков превосходит тот, которого можно ожидать при полном захоронении трансурановой компоненты топлива. Конкретно в цифрах: если считать, что трансурановая радиоактивность будет накапливаться в Земле на протяжении тысячи лет, то тепловой баланс внутри Земли практически не изменится даже при наличии 100 миллионов (!) действующих энергоблоков гигаваттной мощности.

Таким образом, получается, что особой необходимости в искусственном уничтожении актиноидов нет. Они либо возвращаются, наряду с ураном и плутонием, в цикл, если удаётся найти приемлемую технологию, либо удаляются и подвергаются захоронению вместе с осколками.

Что касается лёгких материалов, то они после некоторой выдержки непосредственно на станции подвергаются окончательному захоронению. Через несколько сот лет их фон упадёт до уровня практически безопасного для окружающей среды.

В предлагаемом быстром реакторе многое из того, что декларировалось в общем плане, вполне достижимо. Автоматически поддерживается критсостояние, регулировка мощности осуществляется с помощью урана-238, который не столько поглощает нейтроны, сколько их временно заимствует. Обеспечивается высокое (до 50 процентов) выгорание топлива с самообеспечением плутонием, нет необходимости в выделении плутония в последующих стадиях обработки использованного топлива, и, следовательно, исчезает угроза распространения ядерных материалов, а накопление радиоактивности может быть сведено к минимуму.

* * *

Термоядерная детонация. Подобно тому как свеча или бикфордов шнур зажигаются от спички, а порох от капсюля, так и нашей задачей является проведение аналогичной процедуры, но на ядерном уровне. Смысл её один: затратить как можно меньше энергии на инициирование реакции и получить в конечном итоге как можно больше энергии. Здесь следует пояснить, что порох сам по себе не производит энергии, он просто переносит её из одного места (завода-изготовителя, где энергия затрачивается на производство) к точке потребления, где она высвобождается.

Не так с ядерными реакциями — они протекают на компонентах (в нашем случае — на тяжёлом водороде-дейтерии), взятых из природы. Наличие другой составляющей реакции — трития (для ДТ–реакции), которого в природе нет, положения не изменяет, так как тритий регенерируется при последующей переработке.

Важнейшая особенность термоядерной детонации по сравнению с химической заключена в возможности многократного сжатия вещества перед фронтом горения энергией опережающего факела. Физической причиной этому служит превосходство ядерной энергии над внутренней энергией вещества. И при химической детонации происходит сжатие вещества на фронте ударной волны в несколько раз. Сейчас же речь идёт о сжатии топлива в сотни раз.

Важным преимуществом детонации со сжатием является её устойчивость (в химической детонации устойчивость возникает по причине полного выгорания), если выполнено простое требование. Всякая сжимающаяся система испытывает три стадии: движение внутрь, прекращение движения в момент максимального сжатия и разлёт, то есть движение наружу. Утверждение сводится к тому, что процесс распространения устойчив, когда вспышка происходит до момента максимального сжатия. Другими словами, поскольку наилучшие условия горения возникают при наибольшем сжатии, реализовать их буквально невозможно, надо отступить, иметь некоторый запас.

Допустим, произошёл сбой, где-то выделилось энергии меньше чем в среднем. Из этого следует, что последующих участков „трубы“ достигнет также уменьшенная, против ожидаемой, энергия излучения. Значит, вспышка этого участка наступит несколько позже, при большем сжатии, так как выполнение критерия воспламенения диктуется прежде всего температурой. Компенсирующий момент заключён в том, что с ростом плотности энерговыделение возрастает, и, следовательно, при понижении энергии в одном месте она нарастает в другом и в целом усредняется. Конструктивное оформление может быть различным. Это либо шары, эквидистантно расположенные в общей „трубе“, либо „труба“ в „трубе“.

В многошаровой трубе, когда шары находятся на достаточно большом удалении друг от друга, на сжатие последующего шара оказывает влияние главным образом предыдущий, при их сближении начинает чувствоваться влияние всё большего количества шаров. И нарастает устойчивость, так как энергии шаров перемешиваются, — но тогда труднее обеспечить сферическую симметрию сжатия от отдельного шара. Непрерывная „труба“, по-видимому, обладает наибольшей устойчивостью, но меньшим сжатием.

Устойчиво детонирующая система полностью решает энергетический баланс, её можно использовать для выгодного производства энергии. По нашим оценкам, необходимая инициирующая энергия составляет несколько мегаджоулей. В роли внешнего устройства, возбуждающего термоядерную реакцию, несомненное лидерство имеют лазеры, как наиболее технически освоенные. Но, как сказано, нужен запас. Наличие же запаса выше некоторого минимального, обусловленного всякого рода неточностями (допусками), может быть использовано для возникновения совсем экзотических построений.

Доступными тогда становятся не только цилиндрические конструкции, но также конусообразные — расширители. Угол раствора конуса пропорционален запасу. Но каков бы ни был запас, рано или поздно энерговыделение удвоится и станет возможным повести энергию не по одному, а по двум каналам. Так возникает произвольная энерговыделяющая сеть двухмерной или даже трёхмерной конфигурации.

Ныне истинное состояние таково: детонация реализована в крупном взрывном эксперименте. Что же касается мини-шнуров, пригодных для непосредственного использования на электростанциях, то здесь до практических результатов дело ещё не дошло. На этом направлении уже многие годы мы пребываем в состоянии „глубоких научно-исследовательских разработок“.

* * *

Гибридный реактор. Подразумевается такой подкритический реактор, в котором стационарность энерговыделения поддерживается с помощью постороннего источника нейтронов.

В качестве такого источника нейтронов может использоваться ускоритель частиц, возбуждающих ядерные реакции, или лазер, концентрирующий свои лучи на миллиметровую мишень и вызывающий термоядерные реакции на тяжёлых изотопах водорода. С оговорками к гибридному реактору можно отнести и комбинированный делительный. В нём соединены внутренний быстрый критический реактор малой мощности, который своими нейтронами подпитывает энергетический внешний подкритический бланкет.

Подкритические активные зоны, при достаточно глубокой подкритичности, не допускают при всех непредвиденных обстоятельствах перехода через верхнее критсостояние, в них невозможно развитие неконтролируемой цепной реакции. Переход к подкритическим реакторам, что очень важно, передвигает границу, разделяющую знание от незнания, в область изученную. Идёт поиск компромисса: чем меньше подкритичность, тем меньше требование к мощности источника, но тем меньше зазор, отделяющий от опасной зоны. И наоборот.

По расчёту, по опыту, в том числе зафиксированному в инструкциях по технике безопасности, реактор можно считать надёжно защищённым от случайностей с выбросом в надкритичность, если глубина подкритичности около 5 процентов.

Наконец, наличие внешнего источника, допинга нейтронов, улучшает нейтронный баланс и ведёт к более сильному выгоранию урана: экономия по отношению к затраченному природному урану может составлять разы по сравнению со стандартными реакторами ВВЭР и РБМК.

Из всех термоядерных и ускорительных источников нейтронов мы отдаём предпочтение импульсивно-периодическому источнику на основе лазерного термоядерного синтеза (ЛТС). Причина предпочтения заключается, помимо прочего, в компоновочно-конструктивном оформлении. Только для ЛТС мишенная камера — зона термоядерного горения — отделена от энергопитания (собственно лазеров) на десятки метров. Сама по себе камера сгорания с соответствующими каналами для излучения лазера (лучше всего с одним каналом — односторонней подсветкой) компактна и достаточно просто размещается в активной зоне реактора. Вообразить подобное для „Токамака“ или ускорителя практически невозможно.

В гибридной схеме основная энергия — делительная. Отношение делительной энергии к термоядерной первичного источника может составлять несколько тысяч раз при приемлемом уровне подкритичности в двухкамерной конструкции, использующей идею односторонних нейтронных потоков. Внутренний, „быстрый“ каскад питает нейтронами наружный, „тепловой“, тогда как влияние тепловых нейтронов на внутреннюю часть подавлено в сотни раз.

Лазер, безусловно, усложняет конструкцию, но вместе с тем придаёт реактору высокую степень безопасности, простоту управления, большое выгорание и экономию топлива. Все эти преимущества позволяют отнести гибридный реактор к вполне оригинальному построению. Является ли гибридный вариант реактора самостоятельным или только ступенькой, отступлением в освоении термоядерной энергии, покажет время.

И последнее. В печати, особенно в западной, активно пропагандируется тезис о том, что на АЭС, независимо от того, гибридная она или нет, происходит накопление плутония и он может использоваться для военных целей. Да, любой реактор, использующий нейтронно-ядерные реакции, может быть приспособлен для получения различных изотопов, включая плутоний. Однако в чисто термоядерном реакторе производительность получении изотопов примерно в десять раз выше, чем в реакторе деления. Достаточно 10 процентов всех нейтронов термоядерного реактора „незаметно“ направить в урановые блочки, как он превратится в могучий производитель плутония, притом кондиционного, в отличие от засорённого многими изотопами реакторного плутония АЭС.

Кардинальное решение состоит, таким образом, не в отказе от ядерной энергии, а в введении жёсткого международного контроля, в равной степени относящегося ко всем видам нейтронных источников, ко всем странам — ядерным и неядерным. А при сравнении различных производств по их глобальной экологической опасности нужно иметь в виду, что её количественная оценка содержит два сомножителя — вероятность аварии и цену возможного ущерба для общества. По обоим параметрам гибридные АЭС выгодно отличаются от термоядерных.

* * *

Подводя краткий итог, рискну предположить, что в освоении ядерной энергии мы не в конце пути, как многим казалось до Чернобыльской трагедии, а где-то в самом начале. Поэтому компромисс, сочетание в одном агрегате различных подходов, как в гибридном реакторе делительных и термоядерных реакций, может оказаться выгоднее, чем их использование по отдельности.

В последнее время меня не покидаёт ощущение, что эра ядерной энергетики только начинается. За горизонтом нас ждёт немало находок и открытий. Поле чуть вспахано, на нём появились первые всходы, но основной урожай впереди. Мы ищем и находим примеры того, чтобы с оптимизмом оценивать ядерно-энергетическую перспективу.

Я убеждён, что в конце XXI века ядерная энергетика станет такой же необходимой и привычной для человека, как электричество в конце двадцатого.

skroznik

09.12.2010, 04:55

Очень интересная книжка под названием "Когда Россия будет иметь атомную бомбу?". Издание Государственного издательства иностранной литературы 1948 года. В ней американские специалисты Хогертон и Рэймонд доказывают, что при нашем уровне экономики и техническом развитии у нас атомная бомба должна появиться не ранее 1954 года (а мы испытали первую атомную бомбу через год после выхода этой брошюры в 1949 году).

http://www.leningrad.su/jj/smatomic.jpg

Подробно описываются все сложности при производстве бомбы. Становится ясно, почему членство в ядерном клубе могут позволить себе только очень высокоразвитые державы. Вот, например, выдержка: "...наиболее трудной проблемой была разработка "перегородки". Эта перегородка имеет, примерно, около ста миллионов отверстий на квадратный дюйм - отверстий настолько малого размера, что их невозможно увидеть..."

Скачать можно отсюда (http://www.leningrad.su/jj/kogda_russia_budet_imet_atomnuju_bombu.rar).

skroznik

07.02.2011, 22:23

Игорь Евгеньевич Тамм как создатель атомного оружия.

Из воспоминаний физиков Арзамаса-16.

Академик РАН Ю. Б. Харитон
доктор физико-математических наук В. Б. Адамский
доктор физико-математических наук Ю. А. Романов
кандидат физико-математических наук Ю. Н. Смирнов

Нет никакой возможности рассказать в этой статье о многообразных чертах выдающейся личности Игоря Евгеньевича Тамма. Остановиться на его крупнейших открытиях в области физики элементарных частиц и физики твёрдого тела. Отразить его редкостное человеческое обаяние, мужество и принципиальность, рассказать о его интереснейших альпинистских походах, о роли в развенчании Лысенко, о взаимоотношениях с учёными и многом другом.

Не сомневаемся, что обо всех этих сторонах личности и о жизни Тамма написано другими авторами этого номера журнала. Позволим себе сосредоточиться на роли Игоря Евгеньевича в создании первой советской водородной бомбы.

Эта роль долго замалчивалась по режимным соображениям. В литературе можно было встретить лишь туманные упоминания о периоде жизни Тамма (1950–1953) в закрытом городе Арзамас-16. Однако для многих были очевидны тесные контакты И.Е. Тамма с руководителем советской атомной программы И.В. Курчатовым.

Игорь Евгеньевич по тогдашним меркам был человеком весьма „сложных“ анкетных данных. И вряд ли стоит сомневаться, что его вовлечение в атомные дела было не только следствием его высочайшей научной репутации, но, очевидно, и сильной поддержки со стороны Игоря Васильевича.

http://s59.radikal.ru/i163/1102/9d/55ca0f48c9ca.jpg (http://www.radikal.ru)

В лесу под Арзамасом-16. Фото Ю.Б. Харитона

„Я догадываюсь,— вспоминает Е.Л. Фейнберг,— что привлечение Игоря Евгеньевича состоялось только благодаря удивительным качествам Игоря Васильевича. Ведь на моих глазах в сентябре 1943 года прошли выборы в академики на одно вакантное место по специальности „экспериментальная физика“. Были два претендента — А.И. Алиханов и И.В. Курчатов. У Алиханова были обвораживающие черты личности и он умел просто и очень убеждающе рассказывать про свою физику. Игорь Евгеньевич был его — а не Курчатова — горячим поклонником. Поэтому он развил бешеную агитацию, чтобы избрали Алиханова. И преуспел: академиком стал Алиханов! Тогда правительство ввело дополнительное место, на которое и избрали Курчатова… При этих условиях Игорь Васильевич мог бы быть обижен на Игоря Евгеньевича и это сказалось бы на их взаимоотношениях. Но для Курчатова — человека широких взглядов и здравого понимания — главным всегда было дело, и он сознавал, что такая большая сила, как Тамм, не может оставаться в стороне. Результат получился, конечно, блестящий!“

По постановлению правительства в 1948 г. для расширения исследований по водородной бомбе была создана специальная группа под руководством И.Е. Тамма в Физическом институте Академии наук СССР. К этому времени в течение нескольких лет проблемой водородной бомбы уже занимался коллектив Я.Б. Зельдовича в Институте химической физики.

http://i045.radikal.ru/1102/1d/58429613d836.jpg (http://www.radikal.ru)

В 1958 году И.Е. Тамм, П.А. Черенков и И.М. Франк получили Нобелевскую премию по физике

Вскоре молодые ученики И.Е. Тамма — А.Д. Сахаров и В.Л. Гинзбург — предложили две кардинальные идеи. Эти идеи и легли в основу первого термоядерного заряда — „слойки“,— испытанного 12 августа 1953 г.

Дела продвигались настолько успешно, что Игорь Евгеньевич весной 1950 г. вместе с А.Д. Сахаровым и Ю.А. Романовым переехал работать на объект — в нынешний Арзамас-16. Он был зачислен в штат сотрудников объекта с 23 марта 1950 г.

Как было заведено, Игорь Евгеньевич 8 апреля 1950 г. заполнил здесь стандартную анкету и составил краткую автобиографию, где указал, что „в ВКП(б) не состоял“. А на вопрос, „состоял ли в других партиях, в каких именно, с какого и по какое время“, ответил: „с 1915 г. по апрель 1918 г. был меньшевиком-интернационалистом“. Он написал, что в 1913–1914 гг. учился в Эдинбургском университете в Англии, что бывал в зарубежных научных командировках. В анкете указано также: „Владею хорошо английским, французским, немецким, владею слабо украинским, итальянским, голландским“. В его автобиографии читаем: „В 1941 году ввиду тяжёлой болезни матери и инвалидности моей сестры Татьяны отец с моей матерью и сестрой не смог эвакуироваться из Киева. При немцах он работал на заводе „Большевик“ техническим переводчиком. Мать моя умерла в 1943 году. В 1944 году отец и сестра Татьяна были привлечены к ответственности по обвинению в том, что они были „фольксдойче“. Сестра три месяца находилась под арестом, после чего она была освобождена и обвинение с неё и отца было снято… Брат мой Леонид Евгеньевич Тамм, инженер-химик, в 1936 году был арестован и осуждён на 10 лет по 58 статье. Умер в заключении в 1942 году…“

Конечно, подобные анкетные данные в сталинскую эпоху не предвещали ничего хорошего. Тем мужественнее выглядит гражданская позиция Игоря Евгеньевича в истории, которая случилась на этом сверхсекретном, режимном объекте. В январе 1951 г. спецслужбы установили, что возглавлявший математическую группу М.М. Агрест — глубоко верующий человек. Более того, оказалось, что в 15 лет он стал дипломированным раввином и у него чуть ли не обнаружились родственники в Израиле! Было принято решение, по которому Агрест „должен быть устранён из объекта в течение 24 часов“. Н.Н. Боголюбов, Д.А. Франк-Каменецкий и И.Е. Тамм были возмущены бесчеловечностью этого решения и открыто выразили свой протест. О „24 часах“ речи больше не шло. Но поддержка Агреста этим не ограничилась. Андрей Дмитриевич Сахаров предоставил в распоряжение его многочисленной семьи свою пустовавшую в то время московскую квартиру. А Игорь Евгеньевич „демонстративно громко заявлял на службе, что сегодня он раньше кончает работу и идет помогать“ уезжающему коллеге укладывать вещи.

Приезд на объект Тамма с группой молодых сотрудников и новыми идеями по созданию водородной бомбы чрезвычайно усилил это важнейшее направление работы. Но не менее важным было то, что в новый коллектив физиков-теоретиков, который возглавил Игорь Евгеньевич, он вдохнул дух творчества и самоотверженного труда, заложил в нём культуру высочайшего профессионализма. Очень скоро это подразделение выросло в особый сектор, полностью специализировавшийся на разработке и совершенствовании термоядерного оружия. С отъездом И.Е. Тамма этим сектором в течение 15 лет руководил Сахаров.

При разработке конструкции водородной бомбы физикам-теоретикам надо было решать сложнейшие задачи: в ней, при использовании в качестве „запала“ атомного заряда, развиваются процессы, далеко выходящие за возможности любых мыслимых лабораторных экспериментов. Как подступиться к анализу первых мгновений за атомным взрывом? Даже постановка этих задач казалась тогда чрезвычайно трудной и необозримой. Никогда раньше подобных задач не решали. Ещё в „московский“ период, приступая к этим задачам, Игорь Евгеньевич (естественно, с разрешения руководства атомного ведомства) даже приглашал для их обсуждения В.А. Фока, крупнейшего физика и виртуознейшего математика. Однако к существенным результатам это не привело.

Главный и очень трудный вопрос заключался в том, как инженерные конструкции и зарождавшиеся новые технические идеи перевести на язык физики. Как развивающиеся при взрыве процессы сформулировать в терминах и уравнениях конкретной, решаемой математически задачи и результат довести до числа. Начальный взрыв атомного заряда по существу — „особая точка“, и надо было суметь „выйти“ из неё. Игорю Евгеньевичу благодаря его исключительной физической интуиции удалось это сделать, и именно он первый выполнил этот важнейший расчёт.

Уже на этой стадии Тамм почувствовал, что новые задачи потребуют огромной вычислительной работы. Оказавшись на объекте, Игорь Евгеньевич устанавливает тесный рабочий контакт с математиками, которыми руководил Андрей Николаевич Тихонов. Этот шаг во многом предопределил творческое взаимодействие двух коллективов и последующий успех.

„Первый раз Игорь Евгеньевич пришёл к нам,— вспоминает В.Я. Гольдин, один из ближайших сотрудников А.Н. Тихонова,— вскоре после начала работ по „слойке“. Наша организация называлась „Лаборатория № 8“ и размещалась тогда на улице Кирова, в здании напротив Кривоколенного переулка. Лаборатория была составной частью Геофизической комплексной экспедиции, созданной для поиска урана и входившей в состав Геофизического института Академии наук. Мы оказались в этом здании осенью 1948 г., а совсем незадолго перед этим у нас стало налаживаться взаимодействие по атомной тематике с группой Л.Д. Ландау. В нашем распоряжении было четыре или пять комнат на первом этаже, а весь коллектив, кроме А.Н. Тихонова, А.А. Самарского, Н.Н. Яненко, Б.Л. Рождественского и меня, включал 30–40 молодых вычислителей, в основном девушек, работавших до 1954 г. на „мерседесах“.

Игорю Евгеньевичу объяснили, как нас разыскать: напротив Кривоколенного переулка надо войти во двор и, увидев вывеску „Мелкооптовая овощная база“, зайти в довольно неряшливый, тёмный коридор. Дверь на базу будет направо, а к нам — налево. Наше помещение по очереди „охраняли“ весьма спокойные тётушки, естественно, без оружия. Но „бдительность“ проявлял даже Андрей Николаевич. Однажды он увидел вошедшую к нам кошку и, подойдя к ней, спросил: „А допуск где?..“ Нарушительница тут же стремглав выскочила через форточку…

В тот раз,— продолжает В.Я. Гольдин,— Игорь Евгеньевич довольно долго беседовал с Андреем Николаевичем. Все было страшно закрыто, и гость рассказывал нам только какие-то общие вещи. Затем, кроме Тамма, стали появляться А.Д. Сахаров и Ю.А. Романов. Наши задачи сильно усложнились, а много позже мы узнали, что работа связана с созданием термоядерной бомбы“.

http://s43.radikal.ru/i101/1102/b9/0bf975dcc23c.jpg (http://www.radikal.ru)

С Ю.Б. Харитоном на даче в Жуковке. 1967 г.

Работая на объекте, Игорь Евгеньевич являлся ответственным лицом за новое важнейшее направление — создание водородной бомбы. Он присутствовал на всех совещаниях по этой тематике, включая совещания, проводившиеся высшими руководителями атомного ведомства. Архивы Арзамаса-16 хранят множество документов той поры, в том числе собственноручно написанные И.Е. Таммом. Здесь и докладные записки о состоянии работ, информационные отчёты, письменные доклады для высокого начальства. В этих, казалось бы, формальных по своему предназначению документах Игорь Евгеньевич неизменно проявлял большую чёткость и глубокое понимание обсуждаемого вопроса. Перед нами не казённые, бюрократические записки, а ясное изложение проблемы, перечисление основных трудностей и ближайших конкретных задач, которые затем обязательно решались. Какой разительный контраст с нынешней практикой, когда из года в год переписываются различные футуристические „документы“, а тем временем дело стоит на месте!

Игорь Евгеньевич обладал не только яркой физической интуицией и даром образного мышления. Он понимал все тонкости новой идеи и был в состоянии оценить её перспективность. Выше всего он ценил талант, а талантливые люди всегда находили у него поддержку. Поэтому общение с Игорем Евгеньевичем было бесценным для его сотрудников и коллег. Эти же качества делали его бесспорным авторитетом в глазах руководителей объекта и высокого начальства в Москве. Ведь только с годами Андрей Дмитриевич „научился“ достаточно ясно излагать свои мысли. А раньше его речь зачастую состояла из отдельных фраз, которые трудно было связать между собой. Положение спасали „переводчики“… В этой ситуации роль Игоря Евгеньевича, уверенного в правильности идей Сахарова, была исключительной и необычайно важной: он наглядно, доходчиво и всегда убедительно доводил до руководства и научной общественности новые предложения своего выдающегося ученика, тем самым спасая их и давая „зелёный свет“.

Тамм каким-то чудом ощущал внутренний пульс науки и воспринимал её как единое целое. Он чувствовал в ней границы возможного, даже когда для строгого формального доказательства не было всей совокупности аргументов. В этом отношении показательно его выступление на совещании у министра среднего машиностроения В.А. Малышева в начале 1954 г.

Совещание было посвящено проблеме создания водородной бомбы по схеме так называемой „трубы“. Долгое время это направление развивалось параллельно со „слойкой“ Сахарова. Вёл совещание Курчатов. Среди наиболее авторитетных участников были Тамм, Сахаров, Зельдович, Харитон, Ландау, Блохинцев, Франк-Каменецкий и другие физики. Несмотря на многолетние усилия, исследования по „трубе“ всё не давали определённых результатов. В дискуссии по докладам последним выступил Игорь Евгеньевич. Он обратил внимание на то, что во всех вариантах, которые докладывались, режим детонации в „трубе“, если он даже возможен, ограничен очень узкими рамками значений определяющих параметров. В том числе — диаметром „трубы“. То есть вероятность режима детонации в дейтерии в условиях „трубы“ очень низка. По его мнению, это и есть достаточное доказательство того, что режима детонации в такой схеме просто не существует. И нет нужды перебирать другие вариации параметров. Он добавил, что ситуация напоминает ему историю с вечным двигателем, когда Французская академия постановила считать невозможным его создание и впредь отказалась рассматривать какие-либо новые конкретные конструкции.

Игорь Евгеньевич вообще относился к той редкой категории учёных, которые при обсуждении трудных спорных вопросов выступают смело и даже порой резко, не боясь ошибиться или „подорвать“ свой авторитет. Он, как правило, и не ошибался в своих оценках. Кстати, в биографии „трубы“ это совещание оказалось последним, и дальнейшие работы было решено прекратить.

Игоря Евгеньевича всегда привлекали свежие, оригинальные мысли. Он воспринимал их с большой горячностью и темпераментом. Был чрезвычайно восприимчив к самой неожиданной идее, от кого бы она ни исходила — будь то профессионал или, на первый взгляд, совершенно случайный человек. Он не отмахнулся от полученного им летом 1950 г. (через посредничество секретариата Берии) письма никому неизвестного Олега Лаврентьева, служившего в сержантской должности на далёком Сахалине. Автор-самоучка предлагал использовать систему электростатической термоизоляции для получения высокотемпературной дейтериевой плазмы. Игорь Евгеньевич поручил молодому Сахарову разобраться в идее Лаврентьева. Позднее в своих воспоминаниях Адрей Дмитриевич писал, что этот „инициативный и творческий человек… поднял проблему колоссального значения“. Очень скоро Сахарову стало ясно, что на самом деле реальные возможности открываются с применением магнитной термоизоляции. Он и Игорь Евгеньевич приступили к интенсивным конкретным расчётам.

И.Е. Тамм с увлечением работал над этой проблемой. И не только потому, что она оказалась близка ему профессионально и он понимал её государственную важность. Новая задача давала выход его кипучей энергии, и он опять мог много работать. Им были получены здесь чрезвычайно важные результаты в описании кинетических процессов в магнитной ловушке, включая дрейф и диффузию. В том, что идея магнитного термоядерного реактора дошла до И.В. Курчатова и была воспринята,— также исключительно велика роль Игоря Евгеньевича.

Оценивая миссию Игоря Евгеньевича в Арзамасе-16, необходимо сказать, что сам факт появления на объекте столь выдающегося физика и необыкновенно яркого и цельного человека, работа бок о бок с ним в течение нескольких лет — уже все это имело огромное самостоятельное значение. То неуловимое, но глубокое по благотворности влияние, которое он оказывал при каждодневном контакте на своих коллег, дало свои замечательные результаты и на долгие годы предопределило атмосферу, стиль работы и результативность созданного им коллектива. Он как бы отвёл себе здесь роль дирижёра и созидателя, а прежде всего — руководителя и взял на себя всю полноту ответственности за успех нового важнейшего дела. Его непримиримость к любым формам научного шарлатанства, высочайшая требовательность к научной честности, умение видеть в первых сбивчивых и, быть может, робких предложениях своих молодых сотрудников проблески таланта и путей решения технической проблемы государственной важности — эти черты Игоря Евгеньевича вышли на объекте на первый план.

По существу, с огромной силой проявилась неожиданная черта его дарования, столь редкая для физика-теоретика его класса,— умение в интересах общего дела слиться в усилиях и поисках с сотрудниками, со всем коллективом. Он принадлежал к числу высших авторитетов и гарантов, которым доверяло административное руководство и министерства, и объекта, когда речь шла о перспективности и доброкачественности того или иного технического предложения и о компетентности их авторов. Одновременно вместе с Зельдовичем он пестовал молодых физиков-теоретиков, прививая им и поддерживая вкус к тонким проблемам современной физики „переднего края“ — будь то физика ядра или элементарных частиц. Это стало залогом высочайшего профессионализма, казалось бы, оторванных от „большой науки“ молодых талантов.

С появлением Тамма и его коллег (а надо заметить, что одновременно приехали и входили в его группу Н.Н. Боголюбов, В.Н. Климов и Д.В. Ширков) коллектив физиков-теоретиков объекта по своей мощи, может быть даже превосходил теоретические отделы, имевшиеся в то время в московских физических институтах, включая Институт атомной энергии. Недаром приезжавший на короткое время на объект И.Я. Померанчук то ли в шутку, то ли всерьёз как-то заметил, что в смысле кадров теоретической физики „Саров следует назвать Нью-Москва, а Москву — Старые Васюки или Старый Саров“. И действительно, коллектив теоретиков в ту пору достиг как бы „критической массы“ и приобрёл самодовлеющее значение, постепенно превратившись в своеобразный „мозговой трест“ Арзамаса-16.

До приобщения к атомной тематике, к объекту, Игорь Евгеньевич был связан только с той физикой, которая „делается на клочке бумаги“, на языке знаков и формул. На объекте он особенно ясно почувствовал и увидел, что существует иная область теоретической физики, которая требует инженерного подхода и проведения технических расчётов. Конечно, ему были чужды какие-то конкретные конструкции или схемы и он не рисовал „картинок“: Игорь Евгеньевич сосредоточивал своё внимание на физической, принципиальной стороне дела.

Он передавал свой богатейший опыт сотрудникам и прививал им вкус к пониманию прежде всего физической сути процессов, происходящих в той или иной конструкции. До сих пор эта черта представляет собой отличительную особенность воспитанников Игоря Евгеньевича, продолжающих трудиться на объекте.

В то время физики-теоретики работали с большим энтузиазмом и ничто, кроме личного интереса и любопытства, над ними не довлело. Это была коллективная работа, которая сама по себе вносила новую струю, в том числе и во взаимоотношения между сотрудниками. Справедливости ради надо сказать, что тогда и время было замечательное: куда ни ткни палкой — из неё вырастало дерево. К сожалению, ныне, когда развитие вычислительных средств достигло большого совершенства и компьютеры стали доступны, формируется новое поколение теоретиков, в значительной мере попадающих под гипноз формализованных расчётов, причём физика отступает на второй план.

Занимаясь сугубо военной тематикой, Игорь Евгеньевич находил время и для занятий „открытой“ теоретической физикой. Примерно за час до окончания рабочего дня, когда производственные вопросы иссякали, он с увлечением принимался за свои выкладки. Именно здесь он заложил основы описания резонансных частиц.

Иногда он любил засиживаться и был удивительно быстр в вычислениях: лист следовал за листом и стопка исписанной бумаги нарастала с большой скоростью. Случалось, его новый день также начинался с не законченных накануне выкладок. Но спустя минут сорок или час начиналось деловое обсуждение. Говорил он быстро, скороговоркой и даже шутил, что кто-то установил единицу скорости речи — „один тамм“…

В течение первого года, когда теоретики ещё работали в здании на заводской территории, у Игоря Евгеньевича не было отдельного кабинета и он сидел в довольно большой комнате вместе с Сахаровым и таким же курильщиком, как сам,— Романовым. Андрей Дмитриевич, тактичный и терпеливый, какого-либо неудовольствия из-за табачного дыма не выказывал. Работали без ограничения времени. Вопросов, связанных с техникой и наукой, было так много, что времени для разговоров на посторонние темы не оставалось.

Стиль работы Игоря Евгеньевича с переездом на объект не изменился. Однако, кроме теоретической физики, он соприкоснулся теперь с конкретными техническими проблемами и задачами по реализации тех или иных предложении и идей. И, случалось, он распекал какого-нибудь нерадивого исполнителя. Однажды сотрудники оказались свидетелями, как Игорь Евгеньевич, спустившись к математикам, возмущённый, что решение одной из задач непозволительно затягивается и выполняется без должного усердия, взорвался и, почти переходя на крик, выговаривал „волынщику“: „Как вы — кандидат наук — допускаете такое!.. Рядом с вами работает молодой специалист и всё успевает! Как вы можете?!“

С весны 1951 г. физикам-теоретикам и математикам предоставили „красный дом“ — отдельное небольшое кирпичное трёхэтажное здание, которое входило в монастырский комплекс и когда-то служило гостиницей при монастыре. С этой поры из окна своего кабинета на третьем этаже Игорь Евгеньевич мог видеть через дорогу один из небольших храмов, превращённых в хозяйственный магазин, а теперь, в наши дни, вновь оживший для веры…

За И. Е. была закреплена легковая машина „Победа“, которую водила Вера — очень благожелательная простая женщина. Уважительная и наделённая чувством собственного достоинства, она у всех вызывала неизменную симпатию.

Вера возила не только Игоря Евгеньевича, но и набивавшихся в машину его молодых сотрудников. Тем более, что длительное время, 2–3 года, он жил вместе с Адамским и Романовым, занимая половину двухэтажного коттеджа (молодёжь „оккупировала“ комнаты на первом этаже). Вторую половину коттеджа занимал Боголюбов с Ширковым и Климовым.

Обедали дома, пользуясь услугами прикреплённой для этой цели тёти Сони. Тётя Соня готовила не только обеды, но и ужины. Пожилая, простоватая, она имела собственное представление о том, какая должна быть пища. Игорь Евгеньевич иногда ворчал, если еда была чересчур жирная. А то, шутя, вдруг замечал: „Как же так — вот у Давида Альбертовича (имелась в виду семья Франк-Каменецких) такая вкусная сёмга! А почему у нас на кухне этого нет?“ Он мог за обедом, напустив на себя мрачный вид, неожиданно спросить у своих молодых коллег, знают ли они, что такое „чёрная пятка“. И выслушав экзотические предположения, в том числе и о некоей пиратской организации, довольный объявлял: „Это всего-навсего новые модные дамские чулки!..“

С особенным увлечением Игорь Евгеньевич рассказывал про всякие коллизии. Однажды он вспомнил, как ездил в горы и с кем-то ещё поджидал приезда математика Б.Н. Делоне, чтобы вместе отправиться в поход. Они ждали сообщения от своего товарища, и вскоре в лагерь пришла телеграмма: „Дело не идёт“. Поход был сорван, и виной всему оказалось то, что телеграфистка не так расставила буквы — по-своему поняла фамилию.

Иногда для молодёжи устраивалось чаепитие, и Игорь Евгеньевич покорял своей доброжелательностью и гостеприимством. Наверху, в одной из двух его комнат, большей по размерам, сооружался длинный нарядный стол, на котором были сладости, фрукты, бутерброды… Гостям предлагалось несколько сортов чая, но отсутствовало вино… Вскоре возникала оживлённая беседа, и темой общего разговора становились и литература, и живопись, и политика. Новичков, особенно девушек, поражала не только непринуждённость атмосферы, но и то, как свободно чувствовали себя молодые теоретики в обществе Игоря Евгеньевича. Разговор шёл совершенно на равных, за столом он был олицетворением радушия. И даже в голову не приходило, что по возрасту он — старший…

Игорь Евгеньевич любил Агату Кристи и вообще иностранные детективы. Он обожал играть в шахматы, всюду находил партнёра и играл с необычайным темпераментом, искренне переживая как успех, так и поражение. Даже на даче, в Жуковке, по словам академика В.А. Кириллина (бывшего заместителя главы правительства и близкого дачного соседа), он приходил к нему „играть в шахматы — но не приходил, а прибегал…“

Любил „подбить“ компанию, чтобы поиграть в карты. Но ценил не какую-нибудь заурядную игру, а игру высокого класса — „винт“. Здесь ситуация не столь проста, как в шахматах, где достаточно найти одного партнёра. Игре предшествовал особый „ритуал“, когда надо было условиться сразу с несколькими партнёрами и договориться об определённом вечере. Обучив этой игре молодёжь, Игорь Евгеньевич испытывал истинное удовольствие от красивой, тонко разыгранной комбинации. И по ходу дела не стеснялся поругивать за промахи своего незадачливого партнёра по „команде“.

Бывало, игра затягивалась на весь вечер, особенно если подключались наиболее азартные участники — В.Ю. Гаврилов, Ю.Н. Бабаев, Л.П. Феоктистов, Ю.А. Романов, а то и приезжавший на объект К.А. Семендяев. И если Николай Николаевич Боголюбов — наш замечательнейший математик, настоящий крупный теоретик и необычайно глубокий человек — в минуты отдыха неизменно вспоминается ветеранами-арзамасцами как тонкий ценитель превосходных сортов коньяка, то Игорь Евгеньевич — как страстный пропагандист изысканной, „салонной“ игры в карты. Из вин же он отдавал предпочтение лучшим грузинским образцам и, прежде всего, „Мукузани“.

Кстати, Николай Николаевич — массивный и добродушный — казалось, какого-либо эффекта от коньяка никогда не испытывал и поведение его от этого не изменялось. Он очень любил общение и появление „напитка“ обставлял с довольно большой театральностью. Среди теоретиков даже был известен „метод“ поглощения коньяка „по Боголюбову“. Он заключался в том, что берётся бутылка коньяка и наливается стакан кофе. Затем отпивается глоток кофе, а содержимое стакана дополняется из бутылки. Так продолжается до тех пор, пока бутылка не оказывается пустой…

Конечно, оказавшись на объекте, Игорь Евгеньевич — человек очень общительный и имеющий широкие связи — не мог не почувствовать специфических условий замкнутого пространства, отрыва от привычной жизни в Москве. К тому же, Наталия Васильевна — жена Игоря Евгеньевича — лишь два или три раза, и то на непродолжительное время, смогла наведаться к нему. Кроме неё, никто в семье не знал, куда в действительности уезжал Игорь Евгеньевич и где он теперь жил. Казалось бы, больше могли знать его московские сотрудники в ФИАНе, особенно те, с которыми у него были очень близкие отношения. Но они также не были посвящены, где находится таинственный „объект“.

Е.Л. Фейнберг запомнил занятную сценку, которая случилась, когда Игорь Евгеньевич уже вновь работал в Москве: „После каждого еженедельного „вторничного“ семинара у нас с Виталием Лазаревичем Гинзбургом (а когда приезжал Андрей Дмитриевич, то и с ним) был обычай заходить в комнату к Игорю Евгеньевичу. Разговор мог идти о чём угодно, обо всём в мире. Как-то мы остались вдвоём и я сказал: „Игорь Евгеньевич, вы проговорились…“ — „Что такое?!“ — „Вы проговорились, где находится город“. Он озабоченно спросил: „Как проговорился? В чём?“ Я говорю: „Вы рассказали, как прочитали о чём-то, не относящемся, конечно, к делу, в газете „Сталинградская правда“. Значит, объект находится где-то недалеко от Сталинграда“. Он рассмеялся: „А-а-а, вот вы и ошиблись!..“ И добавил: „Это единственный объект, о котором ничего не знают и американцы“.

Игорю Евгеньевичу на объекте пришлось свыкаться с документами особой секретности и „обзаводиться“ специальной, опечатываемой папкой. Жизнь тогда была суровой, а требования режима очень строгими. К примеру, его сотрудники и сотрудники Зельдовича, работавшие вместе, в одном здании, формально не имели права знать о работах друг друга. Даже для людей такого масштаба, как Игорь Евгеньевич, выезды за пределы зоны были редкими и строго регламентировались.

Его раздражало, если солдат на контрольном посту в здание или на какую-то территорию слишком долго проверял его пропуск: сначала изучающе смотрел в лицо, потом так же внимательно в пропуск, а затем повторял эту процедуру, как, наверно, и предписывалось наставлениями. Игорь Евгеньевич нервничал, с трудом сдерживал себя. Иногда у него прорывалось: „Сколько же можно!..“

В этих условиях отдых на природе, рыбалка, когда удавалось получить пропуска и выехать за зону, на реку Мокшу,— были особенным удовольствием. Выезжали на двух „газиках“ в район Темникова большой компанией человек в семь-восемь. И располагались на берегу реки. Страстных или удачливых рыболовов не было, поэтому рыбу „ловили“ на темниковском базаре. После этого у каждого появлялась своя „специализация“, но, как оказывалось, рыбу умел чистить только Игорь Евгеньевич. И он безропотно исполнял свою „миссию“, отправляя молодёжь таскать хворост. Этим и занимались, переживая в душе чувство неловкости и вины, Ширков, Адамский, Романов, в то время как над костром „колдовал“ Климов…

http://s002.radikal.ru/i198/1102/f5/ff7aad2917ac.jpg (http://www.radikal.ru)

На лыжной прогулке с Д. А. Франк-Каменецким.

В зимнюю пору выручали лыжи, заповедный лес манил своей белоснежной красотой. Энтузиастом лыжных прогулок был Франк-Каменецкий, который нередко ходил на лыжах обнажённый по пояс. Он и Игорь Евгеньевич были очень близки друг другу, многие отмечали сходство их натур. Давид Альбертович был человеком ярким, уникальных энциклопедических знаний и высокой интеллигентности.

Между тем коллектив И.Е. Тамма на объекте постепенно подрастал. В 1951 г. приехали Ю.Н. Бабаев, В.И. Ритус и М.П. Шумаев, в следующем — В.Г. Заграфов и Б.Н. Козлов… Однако по состоянию здоровья так и не смог появиться на объекте, где он уже даже числился, С.3. Беленький. Тем не менее Семён Захарович, работавший во время войны в ЦАГИ и прекрасно знавший гидроаэродинамику, много дал для общего дела. Ему принадлежат сохраняющие и сейчас своё значение для тематики объекта основополагающие работы по развитию неустойчивости Релея — Тейлора.

Из-за противодействия режимных органов не смог переехать к Игорю Евгеньевичу Виталий Лазаревич Гинзбург, хотя им ещё в период работы группы в Москве была высказана одна из ключевых идей — о применении лёгкого изотопа лития в водородной бомбе…

Игорь Евгеньевич не только перевёл часть своих московских сотрудников в новый коллектив, но и перенёс сюда ту атмосферу и стиль, которые были в академическом институте. Он не так часто ездил в Москву — раз в один или два месяца, но, возвратившись, устраивал семинар и делился самыми свежими научными новостями. Физика для него была частью общего здания науки, а наука в его восприятии и системе оценок была международным явлением. Его взгляд на науку как на носительницу общечеловеческих ценностей и поэтому выполняющую особую миссию в мире не мог не передаваться и его сотрудникам. Он легко вспоминал различные эпизоды из истории физики и ясно понимал в ней место того или иного физического открытия или явления. Слушая Игоря Евгеньевича, нельзя было воспринимать физику иначе, как некое единое и очень совершенное произведение.

На происходящие вокруг события общественной жизни (которые далеко не всегда можно было назвать положительными) Игорь Евгеньевич реагировал остро и высказывался вполне откровенно. Это были тяжёлые времена — последние годы правления Сталина, и „дело врачей“ — только один из ярких тому примеров.

В маленькой столовой в коттедже, когда за обедом или ужином собирались его обитатели, разговор шёл не только о текущих научных заботах. Игорь Евгеньевич, касаясь некоторых правительственных решений, не боялся открыто высказать своё несогласие. Его независимость проистекала, по-видимому, и из чувства уверенности, что он необходим „объекту“, и из того, что его имя известно в мире. Но, главное, он прежде всего был смелым человеком.

После смерти Сталина, а особенно после знаменитого доклада Хрущёва на XX партийном съезде, люди почувствовали себя свободнее и высказывались откровеннее. У многих даже „развязались языки“. Игорь Евгеньевич остался самим собой: он и прежде был внутренне свободным человеком, и новая ситуация ничего не добавила. Многие тогда „прозрели“, но не Игорь Евгеньевич: „зрячим“ он был всегда. Атмосфера свободной дискуссии по любому вопросу, которая создавалась с участием Игоря Евгеньевича, позволяла высказываться критически без оглядки на официальную точку зрения или на чьё-либо должностное положение и развивала, в первую очередь у молодёжи, самостоятельность взглядов и оценок.

Его отношение к „объектовской“ тематике было взвешенным. К примеру, его никак нельзя было записать в этакие экстрапацифисты. Он не испытывал радости, что приходится заниматься страшным оружием, но воспринимал своё участие в этих работах как суровую необходимость для обеспечения равновесия в мире.

Только однажды Игорь Евгеньевич был на атомном полигоне. Он приехал туда, облечённый и большими правами, и большой ответственностью. Это были напряжённые августовские дни 1953 г., когда решающему испытанию и оценке подвергались и его собственные самоотверженные усилия последних волнующих пяти лет. 12 августа под руководством Игоря Васильевича Курчатова прогремел мощный взрыв сахаровской „слойки“. Первая в мире водородная бомба стала реальностью…

Вскоре, посчитав свою миссию завершённой, он с чувством выполненного долга покинул объект, не дожидаясь гребня следующей волны, которая „захлестнула“ здесь людей и привела к замечательному успеху. Он уехал, захватив лишь начальную стадию большой работы. Его, крупнейшего учёного, техника не увлекала. Один из архивных документов Арзамаса-16 хранит лаконичную запись о том, что И.Е. Тамм „в соответствии с приказом т. Малышева В.А. от 30 ноября 1953 года откомандирован в распоряжение управления руководящих кадров Министерства с 1 января 1954 года“.

Такой могучий и уникальный организм, как Арзамас-16, не мог не повлиять и не произвести на Игоря Евгеньевича особого впечатления. Здесь, приобщившись к проблемам государственной важности, он, быть может, впервые оценил грандиозный масштаб и значимость работ, увидел, какие колоссальные силы были задействованы. Он приобрёл опыт участия в совещаниях, время от времени проводившихся в высоких властных структурах. Позднее Тамм делился дома со своими близкими тем впечатлением, которое вынес от подобных совещаний у Берии, отмечая, что тот по-деловому умел проводить их и умудрялся (естественно, не понимая многих тонкостей) быстро схватывать и улавливать правильные точки зрения.

Расставшись с объектом, Тамм не порывал с ним связей и приезжал для участия в различных экспертизах, а то и в качестве гостя на какое-либо торжество.

Он был первым, кто рассказал своим коллегам в Арзамасе-16 о замечательных открытиях, сделанных в начале 50-х годов английскими и американскими учёными в области молекулярной биологии. Узнав об этих работах из западных научных журналов, он сразу понял: получены результаты фундаментального значения. Произошёл прорыв, который привёл к новому знанию огромной важности.

Игорь Евгеньевич мгновенно увидел, что открываются захватывающие перспективы. Но не для биологов в нашей стране, где Лысенко разгромил отечественную школу генетиков и, опираясь на поддержку властей, предал анафеме принципы молекулярной биологии. В этой ситуации Тамм пришёл к выводу, что содействия нашей генетике надо искать в среде физиков-ядерщиков, и стал действовать немедленно. Это был случай, когда в полной мере „сработала“ его причастность к атомному проекту. Игорь Евгеньевич учитывал, что физики-ядерщики, и особенно Курчатов, пользуются огромным авторитетом у правительства. Поэтому решил заинтересовать Игоря Васильевича новым биологическим направлением. Этому способствовало и то, что физики, занимаясь проблемой радиационной опасности, изучали воздействие ионизирующих излучений на организм человека.

На рубеже 1957–1958 гг. И.Е. Тамм зачастил в Институт атомной энергии, стараясь увлечь Игоря Васильевича и уговорить его развернуть многообещающие исследования с привлечением сохранившихся у нас учёных-генетиков. Вскоре в Институте начал работать специальный семинар. Его вёл Игорь Евгеньевич. На первых порах круг участников, был ограничен. Одним из них был М.А. Мокульский — впоследствии директор Института молекулярной генетики Академии наук.

„Семинар проходил сначала в кабинетах наших институтских академиков,— вспоминает он,— а затем и в конференц-зале. Иногда бывал Игорь Васильевич, чаще — Анатолий Петрович Александров. Игорь Евгеньевич вёл заседания без какой-либо торжественности. Он был похож на главного докладчика или на экзаменатора выступающего. Всё время бегал по аудитории и, концентрируясь вдруг на каком-то, казалось бы, незначительном пункте доклада, сильно возбуждался. В качестве докладчиков приглашались известные биологи. Мы сидели, слушали порой непонятный для нас разговор, а Игорь Евгеньевич продолжал очень настойчиво во что-то углубляться…

Скоро выяснилось, что атомщики действительно могут оказать содействие генетикам. Проблема радиационной опасности сослужила здесь очень хорошую службу: под её „прикрытием“ в 1958 г. в составе Института атомной энергии и был создан Радиобиологический отдел. Его возглавил В.Ю. Гаврилов, а среди сотрудников оказались некоторые опальные генетики. В 1977 г. этот отдел выделился в самостоятельный академический Институт молекулярной генетики. Конечно, Лысенко очень скоро узнал о создании нового отдела у физиков-атомщиков, но он был уже бессилен что-либо предпринять: коллектив работал под мощной защитой Игоря Васильевича Курчатова. Как говорится, лёд тронулся и, конечно, первый поклон тут всё-таки Игорю Евгеньевичу Тамму“.

Игорь Евгеньевич этим не ограничился. Он страстно пропагандировал достижения молекулярной биологии, выступая с лекциями в научных аудиториях Москвы и Ленинграда и стараясь заинтересовать новым разделом науки прежде всего студенческую молодёжь. Позднее он сыграл важную роль в окончательном ниспровержении Лысенко и его приспешников. Будучи человеком эмоциональным, Тамм прямо-таки вскипал, когда ему приходилось говорить о Лысенко. В эти мгновения он бывал особенно убедителен, показывая, что такое возня вокруг науки в отличие от истинной и благородной научной борьбы.

Игорь Евгеньевич увидел особое могущество физики, работая на объекте, оценил её значение для небывалой техники. Именно здесь он почувствовал, что наступает эра вычислительной математики — в атомной отрасли новое „поветрие“ проявилось мощнее и раньше, чем где-либо. Как-то на объекте он даже рассуждал с Померанчуком о том, что физике, как и науке в целом, повезло, что уравнение Шредингера решается аналитически. Второй раз так не повезёт, и поэтому вычислительной математике уготована роль главного инструмента науки…

Сейчас, имея в виду участие Тамма и его фиановских сотрудников в создании водородного оружия, можно встретить рассуждения о том, что в СССР „в урановом проекте решающую роль сыграли физики ленинградского Физтеха, а в водородном — московского ФИАНа“. Хотя, на первый взгляд, это утверждение может показаться правдоподобным, в действительности оно не отражает реальной ситуации. Говоря кратко, идею „слойки“ привнесли сотрудники ФИАНа. Но её реализация была сложнейшей научно-технической задачей, которая потребовала вовлечения всех подразделений мощного коллектива Арзамаса-16 и самой широкой кооперации.

„Слойка“ — первая в мире водородная бомба. Она явилась приоритетным достижением советских физиков и вполне могла стать реальным оружием. Она „вписывалась“ в ракету — знаменитая „семёрка“ Королёва, сделавшая эпоху в нашей космической программе, создавалась именно под этот заряд. Однако на вооружение „слойка“ так и не была принята: наши физики 22 ноября 1955 г. успешно испытали водородный заряд, в котором был заложен совершенно новый принцип, предопределивший современный облик отечественного водородного оружия. Этот успех был достигнут в Арзамасе-16 Сахаровым и Зельдовичем и их сотрудниками. Конечно, при формулировке новых идей опыт работы над первой водородной бомбой сыграл положительную роль.

В одном из писем Игорь Евгеньевич как-то заметил, что он избалован своими учениками. Редко кому из ученых выпадает счастье воспитать такие таланты, как Сахаров, Гинзбург или Семён Петрович Шубин, которого Игорь Евгеньевич очень любил. Шубин был арестован в Свердловске и в 1938 г. расстрелян.

К своим ученикам он относился с трогательным вниманием. Стоит напомнить, что ещё до испытания „слойки“ Игорь Евгеньевич, характеризуя Андрея Дмитриевича как „одного из самых крупных ведущих физиков нашей страны“, написал: „Не может быть сомнений в том, что А.Д. Сахаров заслуживает не только учёной степени доктора физических наук, но и избрания в Академию наук СССР„. Однако подписи Игоря Евгеньевича нет на документе, в котором после успеха испытания 12 августа 1953 г. предлагалось избрать совсем молодого 32-летнего Сахарова сразу в академики. Более того, И.Н. Головин свидетельствует, что Игорь Евгеньевич говорил ему: „Зачем сразу в академики?! Сейчас Андрей — молодой человек. Его надо выдвигать в члены-корреспонденты! Андрею следует вернуться с объекта и развивать физическую науку в среде учёных…“.

Да, Игорю Евгеньевичу „везло“ на выдающихся учеников. Но выдающихся учеников не бывает без выдающихся учителей. Тамм был не только великим учителем. Он был великим учёным и гражданином.

skroznik

07.02.2011, 23:24

Лев Петрович Феоктистов - ученый, гражданин, мыслитель

http://i014.radikal.ru/1102/2f/899cb1188b01.jpg (http://www.radikal.ru)

Л. П. Феоктистов.
Фото из архива семьи Аврориных.

Лев Петрович Феоктистов родился 14 февраля 1928 года в семье служащих. После окончания в 1951 году физического факультета МГУ он был направлен на работу во Всероссийский научно-исследовательский институт экспериментальной физики (Арзамас-16); с 1955 года его трудовая деятельность продолжилась во Всероссийском научно-исследовательском институте технической физики (Челябинск-70). В этих научных учреждениях Министерства среднего машиностроения он в течение 27 лет работал над теоретическими и практическими проблемами ядерных и термоядерных вооружений.

Уже первые работы Льва Петровича внесли существенный вклад в создание первой водородной бомбы современного типа, которая в 1957 году была испытана и передана на вооружение Советской Армии. Его дальнейшие теоретические исследования были направлены на совершенствование и миниатюризацию ядерных и термоядерных зарядов, что в конечном итоге позволило создать принятые на вооружение системы с разделяющимися головными частями и достигнуть ядерного паритета с США. Исследования Л.П. Феоктистова позволили также создать малогабаритные артиллерийские ядерные заряды большой мощности. Впоследствии такого рода заряды эффективно использовались для тушения мощных пожаров на нефтяных скважинах.

Во время работы во ВНИИЭФ Л.П. Феоктистову удалось раскрыть, природу мощного электромагнитного импульса, который наблюдается при воздушных испытаниях ядерного оружия.

В начале своей деятельности он под руководством Я.Б. Зельдовича и Д.А. Франк-Каменецкого активно участвовал в исследованиях термоядерной детонации. Используя то обстоятельство, что энергия ядерных реакций (в отличие от химических) позволяет существенно, в десятки и сотни раз, сжать вещество перед фронтом горения, Л.П. Феоктистов нашёл новые конструктивные схемы детонации. Результаты его теоретических исследований позволили создать новые типы ядерных зарядов, в которых была радикально снижена радиоактивность продуктов деления и которые были пригодны для использования в мирных целях.

Особое внимание Льва Петровича привлекало использование энергии ядерных взрывов для научных исследований. Он был инициатором и участником ряда физических опытов по изучению свойств вещества в экстремальных условиях, по воздействию излучений ядерного взрыва на материалы и по исследованиям термоядерного горения и термоядерной детонации.

В целом результаты работы Льва Петровича Феоктистова во ВНИИЭФ и ВНИИТФ внесли решающий вклад в создание „ядерного щита“, который и в те, уже далёкие, времена, и особенно сейчас обеспечивал и обеспечивает саму возможность существования нашей Родины.

В конце 70-х годов Лев Петрович Феоктистов по личному убеждению оставил разработки в области военного атома. В 1978 году он становится сотрудником Института атомной энергии им. И.В. Курчатова, где им были начаты работы по теоретическому обоснованию и созданию химического лазера высокой мощности принципиально нового типа. В этом лазере генерируемый световой поток сам инициирует химическую реакцию, обеспечивающую накачку активных атомов. В 2000 году уже в ФИАН Л.П. Феоктистовым с сотрудниками был осуществлён физический пуск химического лазера на основе эффекта самоинициирования.

Другим важнейшим теоретическим результатом, полученным Л.П. Феоктистовым в Курчатовском институте, является открытие стационарной нейтронно-делительной волны, которую теперь называют волной Феоктистова.

В 1986 году Лев Петрович был неформальным руководителем научного штаба по исследованию причин и разработке мер по ликвидации Чернобыльской аварии.

С 1988 года и до конца жизни Л.П. Феоктистов заведовал отделом лазерного термоядерного синтеза Отделения квантовой радиофизики Физического института им П.Н. Лебедева. Здесь Лев Петрович совместно с Н.Г. Басовым продолжил исследования различных вариантов ядерных и термоядерных реакторов, начатые им ещё во время работы во ВНИИТФ. Благодаря этим исследованиям появилась концепция гибридного реактора, в котором подкритический реактор подсвечивается термоядерными нейтронами, получаемыми в результате лазерного синтеза. В частности, Л.П. Феоктистовым был предложен двухкаскадный вариант реактора, сочетающий в себе быстрый маломощный реактор-усилитель с энергетическим тепловым, в котором можно ожидать коэффициента усиления термоядерной энергии до 5000 раз.

Ещё одним важным направлением его научных интересов в последние годы стало исследование электромагнитного излучения, которое возникает при быстрых переходах в системах, обладающих внешними электрическими и магнитными полями (ферромагнетики, сегнетоэлектрики, сверхпроводники с током и др.). На основании этих исследований разработан новый мощный источник импульсного электромагнитного излучения.

Через всю научную деятельность Льва Петровича красной нитью проходило желание снизить риски, связанные с ядерной энергетикой, создать ядерный реактор, который был бы безопасен по физическим соображениям, и в этом направлении ему удалось далеко продвинуться, предложив несколько концепций безопасного реактора. Кроме того, им был предложен рад подходов, позволяющих существенно снизить экологическое загрязнение, обусловленное функционированием атомных электростанций. В последние годы он также активно работал над проблемой создания ядерной энергетики, не позволяющей распространяться ядерному оружию.

Несмотря на сильную вовлечённость в исследования военного атома, Л.П. Феоктистов всегда выступал за радикальное сокращение атомного оружия вплоть до полной его ликвидации. Этим он постоянно занимался, будучи членом правления Российского комитета Пагуошского движения учёных.

Обширной и многогранной была научно-организационная деятельность Л.П. Феоктистова. Он был председателем экспертного совета ВАК СССР, заместителем председателя правления Всесоюзного общества „Знание“, членом редколлегии журнала „Квантовая электроника“.

Л.П. Феоктистов был создателем научной школы по физике высоких плотностей энергии, вёл большую работу по подготовке научных кадров высокой квалификации для научно-исследовательских центров страны. До последних дней он заведовал кафедрой Московского инженерно-физического института.

Заслуги Л.П. Феоктистова перед Отечеством получили высокую оценку. Он Герой Социалистического Труда (1966 г.), лауреат Ленинской (1958 г.) и Государственной (1978 г.) премий, награждён двумя орденами Ленина, двумя орденами Трудового Красного Знамени, орденом Октябрьской Революции и орденом „За заслуги перед отечеством“ IV степени. В 1966 году он был избран членом-корреспондентом АН СССР, а в 2000 году — действительным членом Российской академии наук. Лев Петрович являлся также почётным гражданином г. Снежинска (бывший Челябинск-70) и членом ряда иностранных академий.

Лев Петрович был удивительно разносторонним человеком. Он любил литературу и сам писал книги. Его скромность, деликатность, чувство юмора притягивали к нему людей. Общение с ним всегда доставляло радость.

Имя Льва Петровича Феоктистова, великого учёного великой страны, навсегда останется вписанным в историю России.

Е.Н. Аврорин, О.Н. Крохин

Академик Харитон в нём не ошибся

Аркадий Бриш, ВНИИ автоматики, заслуженный деятель науки и техники России

— Аркадий Адамович, насколько мне известно, вы были у самых истоков атомного проекта. С чего всё начиналось?

— Я был привлечён к разработке ядерного оружия в 1947 году. Когда я приехал в КБ–11 (ныне это Саров), то там было ещё мало специалистов в этой области. Я окончил физический факультет МГУ, потом была война, в которой я участвовал, многое забылось. И когда приехал на объект — встретился с совершенно новой тематикой. Я участвовал в разработке первой атомной бомбы, затем в разработке водородной бомбы. С 50-го года приступил к разработке новой автоматики инициирования реакции деления. В 54-м году уже были испытания бомбы РДС–5.

В 55-м я был переведён в филиал КБ–11 — в КБ–25, в Москву. Сейчас это ВНИИ автоматики, который занимается ядерными боеприпасами, приборами автоматики, то есть активно участвует в создании ядерного оружия нашей страны. Сначала я был замначальника лаборатории, потом заместителем главного конструктора Духова, а в 64-м стал сам главным конструктором. С 97-го года являюсь почётным научным руководителем.

— Когда вы познакомились с Феоктистовым и какое он на вас произвёл впечатление?

— Со Львом Петровичем Феоктистовым я встретился в 51 -м году. Он был в наборе „второго поколения“ и сразу включился в разработку первой „слойки“ Сахарова, а потом РДС–37 — более совершенного ядерного заряда. Лев Феоктистов произвёл на меня впечатление очень образованного человека. Доброжелательный, умница, весёлый, душа компании. Красивый внешне, физически здоровый, очень раскрепощённый. Я объясняю это тем, что, в отличие от нас, испытывавших какой-то страх перед начальством, у Феоктистова этот страх отсутствовал с самого начала. Может, потому, что отец Льва был крупным партийным работником.

— Но я думаю, что Лев Петрович сложился и как учёный, и как личность не только благодаря отцу?

— Безусловно. Знания Феоктистов получил прекрасные, природные данные помогли ему сразу включиться в разработку оружия. По существу, в 55-м году мы получили паритет с США по качеству оружия, а в 60-х годах сравнялись и по количеству. В 54-м году была испытана новая автоматика, в разработке которой я принимал самое прямое участие. Льва Петровича очень уважали Зельдович, Сахаров, Харитон, но в 55-м его уже отправили на Урал. Потом я встречался с ним только на совещаниях. Он был очень обаятельным. Я любил слушать его выступления, поскольку он всегда был очень краток, чёток, интересно говорил. И как человек был очень интересен.

— А когда состоялась ваша последняя встреча?

— Десятого февраля 2002 года я поехал в гости к семье Харитона, в те дни отмечалось 100-летие со дня рождения Юлия Борисовича. Я подъехал к дому, вижу — стоит у подъезда Лев Петрович, какой-то грустный. Мы расцеловались, и я спросил, в чём дело. Он ответил, что сердце сжимает, трудно дышать. Мы поговорили минут десять. А четырнадцатого, в ночь на свой день рождения, Феоктистов умер. У меня такое впечатление, что у него уже тогда, десятого февраля, всё началось, произошло резкое ухудшение здоровья.

— Как вы думаете, почему Лев Петрович решил вернуться из Челябинска-70 в Москву?

— В Челябинске-70 Феоктистов работал до 78-го года. Когда он уходил оттуда, я встретился с ним на научно-техническом совете по ядерному оружию. И он сказал: „Решил я уходить“. Что такое, почему? Он говорит: „Решил, дети уехали в Москву. Работы много сделано. Двадцать восемь лет проработал на объекте, хватит“. В Москве он начал работать в Институте им. Курчатова. Как раз в это время произошла Чернобыльская авария, и он попал в число ответственных за неё, не имея к этому никакого отношения. Потом перешёл в ФИАН и занялся новыми источниками энергии, работал вместе с Олегом Николаевичем Крохиным. Но, когда я его встречал, у меня складывалось впечатление, что он не очень доволен.

— И что, по вашему мнению, влияло на его настроение?

— В мае 2001 года в Снежинске отмечали девяносто лет со дня рождения первого главного конструктора центра Кирилла Ивановича Щёлкина. Был там и Феоктистов. На следующий день собрались теоретики, и я обратил внимание, что Лев Петрович совершенно преобразился. Он был душой компании: шутки, прибаутки. Конечно, двадцать восемь лет работы на Урале не прошли даром. Связи, дружба, уважение. В Москве ему было значительно труднее работать, присутствовала всё время какая-то грусть.

— То есть вы хотите сказать, что Лев Петрович был оторван от родной среды?

— Я работаю в ядерной области пятьдесят пять лет, но не могу забыть те восемь лет на Урале, не могу забыть КБ–11. Я считаю, что да — Льва как бы оторвали от родной среды, и это подорвало его здоровье. В отношении его кончины я слышал, что у него было плохое самочувствие, но он поехал на работу в МИФИ, и ему стало там плохо.

— Что вы считали особенно ценным в научной работе Льва Петровича?

— Вклад Льва Петровича в области фундаментальных предложений по ядерному оружию огромен, как и во всей отрасли. Мы обсуждали на технических совещаниях и ядерные заряды, и автоматику подрыва. К его точке зрения всегда прислушивались, потому что этот человек глубоко разбирался в тончайших вопросах современной физики, в термоядерных взрывах, длительность которых — сто миллионных долей секунды. Очень трудно оперировать такими процессами. Но Лев Петрович эти вещи очень глубоко понимал. У него на всё была своя, оригинальная точка зрения.

— Кого из учёных, работавших в ядерной области, Лев Петрович особенно уважал? Кого считал своими учителями?

— Это, конечно, Яков Борисович Зельдович и Давид Альбертович Франк-Каменецкий. Их он считал учителями, которые очень много в него вложили. Лев Петрович очень высоко ценил научные и конструкторские таланты Ю.Б. Харитона. В 65-м году Феоктистов защищал докторскую диссертацию. Научным оппонетом у него был Харитон. Защищался Феоктистов на Урале, и Юлий Борисович приехал на защиту из Арзамаса-16. Это свидетельствует о том, как Харитон, со своей стороны, глубоко уважал Феоктистова.

— Аркадий Адамович, как вы можете прокомментировать заявление Феоктистова, что „ядерное оружие себя исчерпало“?

— Я думаю, что он как специалист понимал, что исчерпаны в основном все идеи по созданию ядерного оружия. Когда долго занимаешься одним и тем же вопросом, всегда горизонты удаляются. Кажется, что все возможности исчерпаны, как вдруг возникает что-то новое, новые перспективы. Ядерное оружие создано, оно уже существует помимо нас. Многие считают, что должно создаваться оружие третьего поколения. Сейчас энергия ядерного взрыва распространяется во все направления, поэтому только часть энергии доходит до цели. Громадная мощность взрыва используется только частично. Встаёт вопрос: нельзя ли создать направленный взрыв? Серьёзных прорывов здесь пока нет, но наука не может остановиться.

Лев Петрович именно насчёт себя считал, что он исчерпал все идеи. Я же думаю, что пока существуют теоретики, пока существуют объекты, разработка ядерного оружия будет проводиться. Ни одна страна не откажется от ядерного оружия.

— Разве у самих учёных-ядерщиков не возникает вопрос, нужно ли вообще это оружие?

— Конечно, все учёные убеждены, что ядерная война не нужна. В ней погибнет минимум половина человечества. Но как объединить все страны, чтобы они договорились об уничтожении ядерного оружия? У Феоктистова было мнение, что мы всё время догоняем Америку. По всему миру сто двадцать тысяч ядерных боеприпасов, из них примерно половина у нас и в Америке. Поэтому война между Россией и Америкой не может быть ядерной.

Лев Петрович прекрасно понимал, что нельзя взять и уничтожить всё оружие. Пока у нас есть оружие, Америка уважает нашу силу. Но ни одна страна не заинтересована в ядерной войне. Все знают, что это катастрофа.

— Удастся ли нам избежать этой катастрофы?

— Постепенно происходит разборка оружия. Есть специальные комиссии, которые следят за уничтожением боеголовок. Надо жить в надежде, что страны смогут договориться.

Его выделяла необыкновенная артистичность

Евгений Аврорин, научный руководитель РФЯЦ-ВНИИТФ, академик РАН

— Евгений Николаевич, с какого времени вы работаете в Челябинске-70 и как долго знали Льва Петровича Феоктистова?

— В Челябинске-70 я практически со дня его создания, то есть с 1955 года, и с того же времени знаю Льва Петровича. Даже немного раньше, потому что в течение полугода до этого я работал вместе с ним в Арзамасе-16. Наш объект возник по постановлению правительства (октябрь 1954 года). Непосредственно приказ о его создании вышел в апреле 1955 года. А в сентябре в новый центр была послана группа специалистов, которую отобрали в Арзамасе-16. В этой группе были Лев Петрович Феоктистов, Евгений Иванович Забабахин, Юрий Александрович Романов, я и другие наши товарищи.

То место, куда мы прибыли, называлось „21-я площадка“. До неё здесь располагалась лаборатория „Б“, где работали Тимофеев-Ресовский и группа немецких специалистов. Незадолго до того, как мы туда прибыли, лабораторию расформировали. В новом центре сразу создали два теоретических отделения, одно возглавил Забабахин, другое — Романов. На самом деле это разделение было чисто формальным, все теоретики работали вместе. Одним из самых ярких теоретиков был Лев Петрович Феоктистов.

Что его особенно выделяло среди остальных учёных и специалистов, кроме выдающегося таланта физика-теоретика, так это необыкновенная артистичность во всём. Прежде всего в поведении. Он очень хорошо, красиво говорил. Мимика, жестикуляция — всё было очень артистично. И в работе — тот же элемент артистичности, то есть стремление выполнить работу не просто хорошо, но красиво. У него было очень глубокое понимание физики.

Сейчас, к сожалению, очень много физиков, которые знают формулы, умеют ими пользоваться, получают положительные научные результаты с помощью, прежде всего вычислений. У Льва Петровича в высшей степени было развито то, что мы называем научной интуицией. Он чувствовал результат, умел его потом обосновать с помощью строгих теоретических выкладок. Особенно было развито умение предугадать результат с помощью простых оценок. Было просто эстетическим удовольствием наблюдать Льва Петровича у доски. У него в этом были великолепные партнёры. Прежде всего Забабахин, который тоже блестяще готовил свои выступления у доски. Но тот больше стремился к математической строгости. В численных оценках великолепным партнёром был математик Армен Айкович Бунатян. У Льва Петровича всегда было много идей, и он их излагал в очень яркой, увлекательной форме. Во время выступлений за ним часто было трудно уследить, настолько быстро развивалась его мысль.

Помимо работы, Лев Петрович был заводилой во многих делах. Тогда это был очень молодой коллектив, в среднем двадцать с небольшим лет. Лев Петрович стремился сделать жизнь весёлой, интересной. Он участвовал во всех футбольных сражениях, в шуточных спортивных играх. Позже он увлёкся поездками по Уралу, очень полюбил его природу.

Работа, конечно, была очень напряжённой. Именно тогда создавалось термоядерное вооружение Советского Союза. Началось это, собственно, в 55-м году на испытаниях.

— Какое впечатление на вас произвели испытания 1955 года?

— Мы вместе со Львом Петровичем находились примерно в семнадцати километрах от эпицентра. Нас заставили расстелить брезент и лечь на него. У всех были чёрные очки и закопчённые стекла. Мы наблюдали величественное зрелище ядерного гриба. Сверкающий белый шар поднялся выше облачности. Он начал расширяться, потом всё это превратилось в чёрную тучу. Прозвучал приказ об эвакуации, все загрузились в машины…

Вечером это событие отметили — после обсуждения результатов испытания. Все показатели оказались в норме — за исключением того, что взрыв произошёл на одну миллионную долю секунды раньше запрограммированного времени. Когда Ю.Б. Харитон доложил об этом промахе в правительстве, там по этому поводу был смех. Но на самом деле эта ошибка была достаточно серьёзным показателем того, что не всё хорошо прошло. Пришлось в дальнейшем результаты уточнять.

„Торжество“ проходило на квартире, где жил А.Д. Сахаров. Это была неформальная, дружеская вечеринка. Позднее Лев Петрович много раз бывал на испытаниях. Он был инициатором многих работ, которые легли в основу создания нового оружия. И, что ещё более важно, он был инициатором многих технических опытов, которые открывали новые направления, иногда совершенно неожиданные.

— Вы не могли бы привести какой-нибудь пример?

— Например, пытались получить термоядерную вспышку в газообразных дейтерии и тритии. Хотели её использовать для создания промышленных ядерных зарядов. Но оказалось, что это направление имело и военное значение. Косвенным образом эти опыты послужили для создания целого нового поколения ядерного оружия.

По инициативе Льва Петровича проводились опыты по изучению последствий ядерных взрывов, в том числе такой уникальный опыт, как подрыв ядерного заряда, перед этим подвергшегося действию другого ядерного заряда. Эти опыты требовали большой изобретательности, так как в подземных условиях нужно произвести те эффекты, которые происходят при подрыве ядерного заряда либо в вакууме, либо в атмосфере или за пределами атмосферы. Приходилось тщательно продумывать, как ликвидировать фон и всякие побочные эффекты. И сами методы регистрации требовали большой изобретательности. Лев Петрович участвовал во всех экспериментах на Семипалатинском и Новоземельском полигонах.

— В чём выражалась конкуренция между двумя ядерными центрами — Арзамасом-16 и Челябинском-70?

— Первая водородная бомба нового образца была создана в Арзамасе-16 в 1955 году, но между испытательным образцом и серийным оружием существует большая разница. В 1957 году была уже испытана бомба, которую передали на вооружение Советской Армии. Сделана она была именно в Челябинске-70, и группа наших учёных, в том числе Феоктистов, была награждена Ленинской премией. В 70-е годы общее количество зарядов, имеющихся на вооружении армии, более чем на две трети было челябинским, хотя работало у нас втрое меньше специалистов, чем в Арзамасе-16.

Я могу быть, конечно, и необъективным, но считаю, что многие рекордные вещи были созданы именно в нашем институте. Может, это объяснялось молодостью, большей смелостью, что для нашего института было более характерно, чем для Арзамаса. Мы шли на предельные испытания, на грани отказа. У Льва Петровича была такая теория, что хорошо поставленный опыт должен иметь положительный результат в пятидесяти процентах случаев — то есть мы задаём природе вопросы, на которые можно ответить „да“ или „нет“.

— А если положительный результат почти всегда стопроцентный?

— Это первый признак того, что вопрос сформулирован плохо, без напряжения. В принципе, надо ставить предельные опыты, которые учат гораздо большему, чем опыты с заведомо положительным результатом. Мы получили и вооружение, и промышленные образцы с предельными параметрами.

— А со стороны властей не было недовольства по поводу негативных, по их мнению, опытов?

— Конечно, каждый отрицательный результат был предметом разборок. Но оргвыводы делались крайне редко, только в тех случаях, когда срывалось очень важное задание. За всё время это было всего один или два раза и сразу становилось предметом тщательного разбирательства. Опыты с отрицательным результатом обычно повторяли. Мы старались доискаться причин, по которым такие результаты имели место.

— Что, на ваш взгляд, послужило толчком к изменению мировоззрения Льва Петровича?

— Постепенно у многих, работающих в атомной области, стало возникать впечатление, что всё уже сделано. Для Льва Петровича как бы не осталось интересной работы. Что касается перемены его взглядов на ядерное вооружение вообще, то нельзя сказать, что он стал пацифистом. Он признавал, что ядерное оружие — зло, но неизбежное зло. Раз уж оно было создано в США, то нам лучше отвечать созданием ядерного оружия и у нас в стране. Но то, что настало время, когда мир должен стать миром без ядерного оружия, — да, в последние годы такое мнение у него появилось. Но он понимал, что сделать это не так просто. В его мировоззрении не было резкого поворота, это был всё-таки постепенный переход.

— Желание Льва Петровича уехать из Снежинска диктовалось в основном этими причинами?

— Я думаю, что здесь была совокупность причин. Он очень заинтересовался работами по лазерному термоядерному синтезу. Это направление развивалось наиболее интенсивно в ФИАНе. Были и личные причины. Александра Ивановна подталкивала его к переезду в Москву, где в университете учились их дети, Александр и Ирина. Я не думаю, что какие-то пацифисткие ноты сыграли в этом деле решающую роль. На первой конференции по термоядерному синтезу Лев Петрович очень понравился академику Басову, да и не мог не понравиться — он всем нравился. Басов помог Льву Петровичу и при переезде, и в Москве оказал ему огромную поддержку.

— Евгений Николаевич, а что вы знаете о работе Льва Петровича в ФИАНе?

— В Москве у Феоктистова была непростая история. Когда он уже решил переезжать и ходил с этим вопросом и в ЦК, и к министру Славскому, ему сказали, что из Минсредмаша его не отпустят. Его направили сначала в филиал Курчатовского института в Троицк. Там у него не очень сложилось, не нашлось единомышленников. И его перевели в Курчатовский институт в Москве. Но он по-прежнему поддерживал связи с Басовым. И через несколько лет он всё же перешёл туда, куда он хотел с самого начала, — в ФИАН.

— А чем Лев Петрович занимался в Курчатовском институте?

— Разными вещами: лазерным оружием, он был ответственнм за оборонные работы. В ФИАНе он занимался двумя крупными направлениями: лазерным термоядерным синтезом и принципиально новыми схемами безопасных ядерных реакторов. Одна из таких схем заключается в том, что основная часть ядерного реактора представляет собой подкритическую сборку, а до критичности доводится с помощью внешнего источника — небольшого запального ядерного реактора, ускорителя или термоядерного устройства. Этим он начал заниматься ещё в Снежинске.

Один из вариантов — это гибридный реактор, включающий лазерную мишень и подкритичный бланкет, имеющий достаточно высокий коэффициент умножения. Бланкет представляет собой оболочку из низкообогащённого урана, который сам по себе не переходит через критическое состояние. Это резко повышает параметры безопасности, потому что в принципе не может произойти ядерного взрыва. Но всё это, конечно, усложняет конструкцию.

— Поддерживал ли Лев Петрович связи с Челябинском-70 после переезда в Москву?

— Да, связи эти никогда не прерывались. Он очень охотно приезжал на научные конференции, был непременным участником Забабахинских чтений, которые проходят два раза в пять лет. Область научных интересов у Забабахина была очень широкой, поэтому на этих чтениях нетрадиционным образом переплетаются самые разные направления: физика высоких давлений, детонация, лазерный термоядерный синтез, свойства взрывчатых веществ. А объединены они тем, что это всё физика быстропротекающих процессов в экстремальных условиях.

Забабахинские чтения собирают большую аудиторию. В последний свой приезд, осенью 2001 года, Феоктистов очень интересно выступил перед школьниками, которых собрали из окрестных городов. Были отобраны ребята-старшеклассники, которые интересуются физикой, — всего оказалось около шестидесяти школьников. И несколько академиков, в том числе и Лев Петрович, прочли им лекции. Необычайно приятно было смотреть на этих ребят. Мы привыкли слышать, что нынешняя молодежь интересуется только наркотиками. Поэтому было очень приятно видеть умные лица, горящие глаза. Ребята задавали необычайно интересные вопросы.

— Были ли у вас лично какие-то совместные работы со Львом Петровичем после его отъезда?

— В первые годы были — продолжение тех работ, которые он у нас начинал, но потом это прекратилось. К сожалению, остался неосуществлённым проект, который мы хотели сделать втроём с Гуськовым. Мы готовили научную монографию „Некоторые вопросы физики высоких плотностей и энергий“. Сделали много заготовок. Но без Льва Петровича этот проект осуществить невозможно.

Физика и жизнь в разных измерениях

Альберт Васильев, директор Международного центра экологической безопасности Минатома РФ

Мы в долгу перед теми, кто ушёл. И в ещё большем долгу перед теми, кто будет после нас, потому что в суете повседневности мы не находим времени рассказать о замечательных людях, рядом с которыми жили и работали. И учились у них понимать не только физику, но и саму жизнь.

Лев Петрович Феоктистов, несомненно, относился к таким людям. Он сам написал о себе и о тех, с кем работал, две очень хорошие и интересные книги. И в этой книге воспоминаний о нём его друзья и ученики рассказывают то, что сам о себе он не смог или не успел рассказать. Мы уважали его как очень талантливого учёного и любили как обаятельнейшего человека, с которым было приятно общаться и по работе, и просто в обычном кругу. Поэтому мне хочется рассказать о некоторых встречах с ним в счастливые времена совместной работы во ВНИИТФ.

В октябре 1971 года нужно было ядерным взрывом на глубине около 700 метров образовать полость в толстом слое каменной соли для хранения газоконденсата на Дедуровском месторождении в Оренбургской области. Готовились мы к работе основательно. Вместе с заказчиком выбирали мощность заряда. От неё зависели и объём полости, и уровень разрушений на промысле и в ближайших посёлках. Сам заряд был испытан на полигоне осенью 1967 года. А в мае 68-го усиленным вариантом этого первого мирного промышленного заряда ВНИИТФ был потушен аварийный газовый фонтан на Памукском месторождении в Узбекистане.

Уже эти проведённые взрывы не совсем точно описывались нашими расчётами. Поэтому я настаивал на том, что в новом опыте необходимо провести измерение мощности взрыва новым тогда методом „грунтового шара“ (МГШ), разработанным во ВНИИТФ. Наш научный руководитель Е.И. Забабахин, борясь за экономию и денег, и нормочасов на заводе (а затраты производственников, возрастая по мере увеличения объёма и сложности измерений, иногда намного превосходили расходы на изготовление самого заряда!), категорически мне отказал: „Зачем нужны эти измерения, если точность наших расчётов ничуть не хуже?!“ Но внутренний голос говорил мне, что изменения некоторых параметров могут дать результат, отличный от расчётного. Да и опыт на Памуке, где впервые с помощью МГШ были сделаны измерения мощности, не был полностью понятен. Оставались сомнения, поэтому я неоднократно ходил к Евгению Ивановичу и добивался включения МГШ в программу опыта. Тот наконец сдался.

Мощность, измеренная при взрыве, оказалась в два раза выше расчётной. И выше той, что была измерена при взрыве в штольне на полигоне. Отклонение от расчётов вниз обычно воспринималось легче — всегда есть неучтённые „вредные“ факторы, трудные для расчёта. А превышение, да ещё такое! Это значит, что мы не понимаем чего-то существенного в физике заряда.

Замечу, кстати, что газовики от такого нашего отклонения крупно выиграли. Полость взрыва получилась — за те же деньги! — в два раза больше проектной и могла вмещать 50 тысяч тонн конденсата. А последствия взрыва — число треснутых печей в домах и обвалившихся труб — были ниже прогноза. Так что запасённые перед взрывом нашими ремонтными бригадами кирпичи, цемент и шифер даже не были полностью израсходованы, что пошло на пользу ближайшему совхозу.

Во ВНИИТФ для расследования причин отклонения была создана комиссия. Возглавлял её Лев Петрович Феоктистов. Входили в неё представители различных отделений нашего института, ВНИИЭФ, а также Минобороны и Минатома. В комиссию входил и Саша Хлебников. С ним вместе мы работали над зарядом для Памука, в 1970 году он перешёл во ВНИИЭФ. Комиссия тщательно рассматривала все возможные версии, вне очереди проводились расчёты различных возможных вариантов. Тут я фактически впервые работал со Львом Петровичем. Он удивительно чувствовал физику, вникал в тонкости всех расчётов. Заряд был необычный. И по форме, и по составу. Да к тому же работал в окружении грунта, который непосредственно влиял на его основные характеристики.

Лев Петрович в ту пору уже был первым заместителем научного руководителя института, под его руководством и по его идеям разрабатывалось новое поколение зарядов. А он вместе с нами часами обсуждал результаты расчётов, которые проводились в том числе и по его предложениям. Кстати, этот заряд был основан на его идее, которая позволила заметно уменьшить габариты „изделий“ ВНИИТФ. Для мирных зарядов, взрывать которые нужно было в глубоких скважинах, иногда на глубинах более двух километров, это было особенно важно.

В конце концов комиссия пришла к выводу, что никаких ошибок в измерениях нет — ошибка в расчётах. А вот как считать правильно, ещё предстояло разобраться. Началась долгая и сложная работа. Добиться понимания и научиться правильно рассчитывать мощность различных модификаций этого заряда было очень важно. Ведь уже в следующем году с его помощью мы должны были тушить аварийные фонтаны в Туркмении и на Украине, создавать подземные ёмкости для захоронения биологически вредных отходов двух химкомбинатов в Башкирии. И в каждом опыте требовалась своя мощность.

Я предложил вести расчёт энерговыделения методом Монте-Карло, и первая одномерная итерационная версия программы была создана очень быстро. Позднее наши математики создали великолепные программы для двухмерных расчётов шаг в шаг, что позволило значительно расширить наши возможности. Были созданы библиотека малогрупповых констант и новая одномерная схема заряда. Это позволило объяснить результаты и полигонного опыта, и опытов на Памукском и Дедуровском месторождениях. На их основе были выбраны параметры для следующих опытов. Расчёты мощности для этих взрывов были подтверждены измерениями МГШ в пяти последовавших мирных взрывах. И на защите моей диссертации Лев Петрович нашёл очень тёплые и лестные для меня слова, высоко оценив проделанную работу.

Но это было только начало большой работы. Скоро стало ясно, что заплатками в библиотеке ядерных данных уже не обойтись. Нужно заняться созданием настоящей библиотеки ядерных данных — такой, какая уже была в Ливерморе. Меня поддержали и мой непосредственный начальник Е.Н. Аврорин, и начальники математического отделения А.А. Бунатян и отделения экспериментальной физики Ю.А. Зысин. Собрались у Льва Петровича в кабинете. Все понимали, что это очень трудоёмкая работа и для неё потребуется выделить людей. Бунатян спросил в лоб, насколько серьёзно я берусь за эту работу, не брошу ли её на полпути. Я поклялся, что доведём до конца. Наивный, я не знал тогда, как трудна эта работа! Лев Петрович сказал, что давно пора этим заняться, да вот энтузиаста не хватало. Но уж раз такой нашёлся, надо поддержать.

Потом я не раз ходил к нему показывать то, что мы делаем. Жаловался на нехватку экспериментальных данных, так необходимых для корректировки констант. И однажды он сказал: а почему бы вам не создать свою установку, на которой вы можете проводить эксперименты для самых разных систем? Мы посидели, обсуждая разные варианты, и я начал работать над схемой установки, стараясь добиться как можно большего набора возможностей для исследований. Это было уже перед его уходом в Москву. Льва Петровича интересовали гибридные термоядерные бланкеты. Я был тогда под его влиянием и тоже считал, что гибридные бланкеты — это будущее термояда. Поэтому и установка, созданная нами позже, позволяла не только проводить очень точные, эталонные критмассовые измерения, но и исследовать различные гибридные бланкеты.

Эта уникальная установка РОМБ (Разборная опытная модель бланкета) использовала стенд для критмассовых измерений, генератор 14 МэВных нейтронов и большой набор цилиндрических дисков из разных делящихся (высокообогащённый уран и плутоний) и конструкционных материалов. Во ВНИИТФ за 20 последних лет на этой установке выполнено более 300 экспериментов. Около 50 опытов по заказу Лос-Аламосской и Айдахской лабораторий были представлены в специальном формате для публикаций в международном справочнике.

Эта установка работает и сейчас. Она оснащена большим набором деталей из различных, в том числе очень дорогих, материалов, которые сейчас просто невозможно было бы изготовить. А тогда это удалось сделать благодаря помощи главного конструктора Б.В. Литвинова. С его разрешения закупка материалов и изготовление деталей шли за счёт расходов на мирные взрывы — для проведения расчётов по обоснованию их безопасности.

Тут мне хочется вспомнить один эпизод из нашей уральской жизни. Ровно через два месяца после того, как мы потушили фонтан на Памуке — 22 июля 1968 года, у меня родился сын. Узнал я об этом на работе. Посыпались поздравления, даже Евгений Иванович Забабахин зашёл ко мне поздравить. Работать я уже не мог. По нашим традициям такое событие должно было отмечаться сообща и достойно. Позвонил в роддом и узнал, что у жены всё нормально. После этого сел в машину и поехал в сады. Сам я в ту пору был ещё начинающим садоводом, но выручила щедрость соседей — набрали огурцов, клубники и всякой зелени, накопали свежей картошки. Потом, естественно, завернул в магазины, благо в наших закрытых городах снабжение всегда было хорошим.

Домой явился обвешанный сумками. Там меня радостно встретили дочь и тёща, специально к этому времени приехавшая из Москвы. Ну, говорю, Екатерина Гавриловна, готовьтесь. Сегодня будет много гостей. Она заволновалась: когда придут, сколько. Мой ответ её просто потряс. Не знаю сколько — может, двадцать человек, а может, сорок. И уж часов до 11 точно придут. Ошибся я не намного. Последние трое гостей пришли без четверти двенадцать, и из них я знал только одного.

После работы прибежали жёны наших друзей, сообща готовили ужин: варили картошку, жарили котлеты, резали салаты. Потом пошли гости, и моя семилетняя дочь гордо исполняла роль хозяйки.

Пришли Аврорины, Феоктистовы, Мурашкины — мы жили в одном доме. Всем было весело. Пели песни, рассказывали анекдоты и, конечно, поднимали тосты за сына, за жену, за всех нас. И никто не обращал внимания, что не хватает стульев и даже тарелок и вилок. Только добрая моя тёща страдала, видя, как гости садятся на боковины дивана и на ручки кресел и едят по двое из одной тарелки. В Москве такого не увидишь!

После полуночи остались только свои. Часа в два ночи кто-то предложил пойти поспать, но я помню, как Лев Петрович сказал: „А зачем? Нам скоро ехать в аэропорт, давайте уж посидим ещё“. В тот день они улетали на Камчатку — три семьи: Аврорины, Феоктистовы и Мурашкины. Лев Петрович, что называется, пробил эту поездку и очень этим гордился.

Эту историю я потом не раз рассказывал своему сыну. И сейчас вспоминаю её как один из самых счастливых моментов своей жизни. И не только потому, что мы были тогда молоды. При всех недостатках того строя было в нашей жизни много чистого и возвышенного, было меньше меркантильного. И для таких замечательных людей, как Феоктистов, Забабахин, Бунатян, это было поистине звёздное время.

Работы по мирным взрывам — это как бы конверсионная тема для нас — пользовались вниманием и поддержкой. И в самые тяжёлые моменты я знал, что могу рассчитывать на понимание и помощь своих старших товарищей. Дважды я возвращался с полигонов — Семипалатинского и Новоземельского — с „баранкой“. И каждый раз комиссии, анализ неудачи и — доброжелательное отношение Льва Петровича, который в других случаях не стеснял себя в выражениях. И каким контрастом было поведение одного хорошо знакомого начальника, когда на Семипалатинском полигоне после отказа нового заряда, специально разработанного для мирных применений, он прошёл мимо, глядя сквозь меня. Ни слова! А мы сидели, разглядывая свежие плёнки с записями измерений, и лихорадочно прокручивали возможные варианты причины отказа.

Ошибки находились, но не всегда быстро. Оба раза причина была не в физике, а в технологических погрешностях аппаратуры. Но до этого нужно было дойти!

В это время у меня появилась новая страсть. В долгие вечера на полигоне и на площадках мирных взрывов за столом вспоминали прошлые опыты, разные события. Я часто брал с собой магнитофон и записывал эти рассказы, понимая, что это — живая наша история из уст самих участников. Много записей делал дома, когда командированные на Урал приходили ко мне в гости. Как обычно в таких ситуациях, жена готовила ужин, из погреба в гараже приносились наши знаменитые соленья — и начинались рассказы. Лев Петрович этой моей работой интересовался, и я ему пересказывал отдельные истории.

К юбилею К.И. Щёлкина мы решили провести научный семинар с воспоминаниями о Кирилле Ивановиче — создателе ВНИИТФ. Евгений Иванович Забабахин, научный руководитель института, обещал подготовить рассказ на сорок минут. И, как всегда, выступил блестяще. С интересными подробностями, очень меткими характеристиками.

Лев Петрович тоже выступил. И там он рассказал об истории проведения ядерного взрыва во время учений на Тоцком полигоне. В своих книгах он об этом пишет, но без одной очень важной детали, которую мне хочется здесь привести. Кстати, впервые об этом было рассказано в нашем с ним совместном докладе в Вене на международной конференции по истории атомного проекта (HISAP-99).

В 1954 году на Тоцком полигоне в Оренбургской области проводились учения стран Варшавского договора с использованием ядерной авиабомбы. Она была предварительно испытана на Семипалатинском полигоне, её мощность — 40 килотонн. Высоту подрыва — 450 метров — выбирали так, чтобы огненный шар не коснулся земли. При этом разрушения, вызванные ударной волной, максимальны, а радиоактивное загрязнение, в том числе и наведённая активность, минимальны.

Незадолго до взрыва Щёлкин получает телеграмму из Арзамаса-16, в которой говорится, что возможно увеличение мощности взрыва. Следовательно, надо менять условия работы заряда, все согласовывать с Г.К. Жуковым, который и так настороженно относился к ядерным бомбам, получать „добро“ у руководства Средмаша… Кирилл Иванович знал результаты полигонного испытания и конструкцию бомбы. Он оценил эту телеграмму как желание перестраховаться. И решил никому её не показывать!

Взрыв прошёл нормально, никаких следов от огненного шара на земле не было. А вечером на банкете довольный Щёлкин ходил с телеграммой в руке и показывал её начальству. И все поняли, какую ответственность он брал на себя, принимая это решение.

Лев Петрович привёл этот поступок Щёлкина как пример поведения грамотного и волевого руководителя, каким и был Кирилл Иванович.

И как же сейчас страдаем мы и вся страна оттого, что всё меньше таких руководителей на высоких постах!

Перед отъездом Льва Петровича в Москву я попросил его рассказать о начальных годах работы в Сарове и на Урале. Он категорически отказался. Сначала я был ошарашен. Потом понял: у него уже произошёл перелом в отношении к ядерному оружию. Позже, когда он сам стал писать, это отношение выровнялось, стало более мягким. Но тогда его оценки были очень резкими. Он отделял прошлое, нацеленный в будущее, которое считал более светлым, чем оно оказалось.

«Нужно сформулировать задачу»

Сергей Гуськов, главный научный сотрудник Физического института им. Лебедева

Отдел Лазерного термоядерного синтеза (ЛТС) был создан в 1990 году по решению Николая Геннадьевича Басова специально для Льва Петровича, который стал первым руководителем этого отдела. К моменту образования отдела в Отделении квантовой радиофизики уже в течение длительного времени (с середины 60-х годов) велись работы в области взаимодействия лазерного излучения с веществом и ЛТС.

Вообще, ФИАН — пионер в области ЛТС. Принцип инерциального термоядерного синтеза — надо сжать вещество, нагреть и, если за время сжатия оно не разлетелось и произойдут реакции, то будет термоядерный выход и возможность управления реакцией только за счёт сил инерции. Вероятность термоядерного выхода определяется той плотностью, до которого сжали вещество, и той температурой, до которой его нагрели. Чем больше сжать вещество, тем больше скорость реакции. У лазера должен быть специально подобран импульс. Мишень должна быть определённой конструкции.

Лев Петрович очень много занимался именно мишенной частью. Идеи эти были выдвинуты Н.Г. Басовым и О.Н. Крохиным в 1961 году в докладе на заседании президиума Академии наук. Тогда и было предложено новое направление, новый способ создания и удержания термоядерной плазмы. После этого началась напряжённая работа, и в 1968 году были получены первые термоядерные нейтроны. Демонстрация проводилась ещё без сжатия, только нагрев, но уже зарегистрировали нейтроны. Создан ряд лазеров, каждый из которых в своё время считался самым крупным в мире.

Например, лазер „Кальмар“ (100 Дж). Это была выдающаяся установка, единственная в мире, которая позволила облучать сферическую мишень сразу с девяти направлений. Взаимодействие ФИАНа по этим работам было с Феоктистовым, когда он ещё работал в Челябинске-70, во ВНИИТФ. Помимо специальных задач, которые поглощали большую часть его времени, Лев Петрович всегда интересовался физикой ЛТС. Ряд процессов, которые протекают при взрыве бомбы (сжатие вещества, нагрев плазмы, удержание конструкции, инициирование реакции), могут проверяться при аналогичных условиях в экспериментах с лазерной мишенью в лабораторных условиях, а не на полигоне. Это, конечно, не тот диапазон температур и плотностей, которые имеют место в бомбе, но взаимосвязь процессов тесная.

Лев Петрович был председателем межведомственной комиссии, которую создали по предложению Басова для координации работ в области ЛТС между различными ведомствами, включая Академию наук и Министерство среднего машиностроения. Это было мудрое решение, потому что ФИАН, в котором велись работы по ЛТС, в силу статуса академического института не в состоянии был строить очень большие установки, это даже финансированием не предусматривалось. Центры Минсредмаша, такие как Арзамас-16 (ныне Саров), Челябинск-70 (ныне Снежинск), имели большой технический потенциал для проведения крупных исследований и могли оказать помощь в развитии новых направлений.

По всей видимости, Басов и Феоктистов именно тут искали возможности создания контактов, научной и, конечно, финансовой поддержки ФИАНа со стороны того же ВНИИТФ. Эта комиссия работала с конца 70-х до середины 80-х и состояла из представителей АН, ТРИНИТИ (Троицк), который был тогда филиалом Курчатовского института, самого Курчатовского института, ВНИИЭФ (Арзамас-16) и ВНИИТФ (Челябинск-70). Всего в комиссии было человек двенадцать.

Работать с Феоктистовым было исключительно интересно. То, что он был начальником, никогда не ощущалось. Я понимал, что он выдающийся физик. Он никогда ничего не приказывал, всегда было какое-то обсуждение, он умел слушать.

Если говорить о моей с ним работе, у меня было много интересных задач. Я бы рассказал о двух направлениях, которые ярко характеризуют Феоктистова как выдающуюся личность и как талантливейшего учёного.

В сложной экономической ситуации начала 90-х годов Л.П. подстёгивал нас не как начальник, а как физик. Он всё время говорил: „Нужны серьёзные задачи!“ Тут на науку вообще денег не отпускают, а он говорит: „Нужно сформулировать задачу“. Дадут, не дадут денег — не важно, всё равно надо ставить серьёзные научные задачи. Ему всегда нужна была физика. Он всегда добивался своего. Например, он хотел, чтобы в лаборатории был свой действующий лазер. Будучи теоретиком, он физики без эксперимента не представлял. С большим трудом, но лазер был создан. Вернее, реконструирован из старого железа. Трудностей было дикое количество: нет приборов, нет на них денег. Тем не менее деньги где-то доставались, Феоктистов договаривался в Минатоме, дело продвигалось. Но ещё до того, как этот лазер был создан, он говорил: „Нужно придумать задачи под этот лазер“.

Лев Петрович инициировал работы по нескольким очень важным задачам и сам принимал в них участие. В 93-м он высказывает идею, которая родилась из его „бомбовой“ практики, — „термоядерные системы с бесконечным усилением энергии“. Представьте, что вы взорвали одну бомбу, не важно, с помощью какого источника. Вторая, побольше, помещённая рядом, взрывается за счёт передачи ей энергии взрыва первой бомбы, содержащейся главным образом в излучении. Дальше расположена ещё большая бомба. Можно ли увеличить коэффициент усиления — то есть отношение энергии, которую вы освободили, к энергии, которую вы подвели? Можно ли выйти на бесконечность?

Львом Петровичем было получено строгое математическое подтверждение, что можно выйти на бесконечный коэффициент усиления по энергии. Но это дискретная система. А можно ли придумать непрерывную систему с бесконечным усилением термоядерной энергии? Оказывается, можно. Такая система представляет собой две коаксиальные цилиндрические оболочки. Внутри центрального цилиндра распространяется волна термоядерного горения. При этом система устроена так, что часть выделяющейся термоядерной энергии преобразуется в энергию мягкого рентгеновского излучения. Это излучение распространяется в промежутке между цилиндрами, обгоняя волну термоядерного горения, и сжимает термоядерное горючее непосредственно перед фронтом волны горения, тем самым улучшая условия распространения и эффективность волны горения.

Мы со Львом Петровичем получили изящное аналитическое решение этой достаточно сложной многопараметрической задачи на основе автомодельного подхода. Потом это решение было опубликовано в „Письмах в ЖЭТФ“, а сама работа доставила мне большое удовольствие.

Вторая задача — это так называемая концепция „прямого зажигания“ в инерциальном термоядерном синтезе. Представьте, что у вас есть тонкая сферическая оболочка, в середине которой — ДТ (смесь дейтерия и трития). Если вещество в виде ДТ–льда, то надо предусмотреть криогенную установку, чтобы мишень была при температуре нескольких десятков градусов Кельвина. Лазером мы сжимаем оболочку и заключённое внутри неё ДТ–вещество. Но одновременно вещество греется под воздействием ударной волны, что препятствует сжатию. Возникает задача: можно ли так сжать вещество, чтобы его не греть? Оказалось, есть такое решение — нужно временное профилирование давления. Давление не должно быть сразу большим. Такое решение задачи было получено независимо нами и американцами в Ливерморской лаборатории. Но воплотить это решение на практике оказалось сложно. Очень трудно задать давление. Во-первых, это очень дорого. К тому же система неустойчива.

Мы предложили эти процессы сжатия и нагрева разделить радикальным способом: сначала сжимать, а потом уже сжатое вещество нагреть, при этом применить два разных источника энергии. Первый лазер медленно сжимает мишень по так называемой холодной адиабате. На это тратится основная энергия. После этого в момент максимального сжатия нужно воздействовать на мишень вторым, очень мощным лазерным импульсом (с интенсивнстью 10^(18 –19) Вт/см^2) с очень короткой длительностью (несколько десятков пикосекунд) — для того чтобы нагреть термоядерное топливо до термоядерных температур за время, пока оно не разлетелось.

Ещё одна особенность подхода заключается в том, что нагревать надо не всё топливо, а только сотую часть его массы. В этой области происходит инициирование волны термоядерного горения, которая затем распространяется на всё окружающее сжатое топливо. Однако имеется серьёзная проблема. В момент максимального сжатия остаётся часть оболочки, сжимавшей топливо. Оболочка должна оставаться, и она должна быть тяжелей ДТ. Пусть 80 процентов её испарилось, но оставшиеся 20 процентов должны держать ДТ.

Возникает задача: как пробиться вторым лазером к термоядерному веществу? Тогда родилась идея сделать симметричные дырки в самой первоначальной конструкции оболочки. Но плазма разлетается во все стороны, и эти окошки будут „затекать“. Нашли и тут выход — сделать покрытия окошечек совсем из специального материала, отличного от материала оболочки. Мы назвали такую мишень „мишенью прямого зажигания“ и опубликовали с Феоктистовым в 1992 году статью, а доложили на конференции ещё в 91-м году.

Эта конференция была посвящена вопросам взаимодействия излучения с веществом и ЛТС и проходила в Варшаве (Польша). Кроме наших там были коллеги из Франции и США. Доклад получил статус „приглашённого“ пленарного доклада, я его делал. Лев Петрович был тоже на конференции. А в 94-м году американцы опубликовали свою работу в журнале „Физика плазмы“, где без всяких ссылок на наши достижения изложили точно такой же подход к проблеме — разделение стадий сжатия и нагрева. Правда, ничего не говорилось об окнах. У них вместо этого прозвучала идея пробивания отверстий во время самого процесса нагрева. Лазерный импульс разделяется на две части. Один пробивает дырочку, а другой входит в неё. Они назвали эту идею „быстрое зажигание“ („fast ignition“) в отличие от нашего прямого зажигания („direct ignition“).

Сейчас подход прямого зажигания, как в редакции с мишенью, имеющей дырки, так и в редакции пробивания дырки в процессе нагрева, исследуется во всех крупнейших лабораториях мира. Это направление является самым перспективным в проблеме инерциального термоядерного синтеза, так как требует значительно меньших энергетических затрат, чем традиционные подходы. Энергия падаёт с 1МДж до 200 кДж.

Работа со Львом Петровичем над этими и другими проблемами приносила удовлетворение и большое удовольствие — настолько это была богатая личность, щедрая на идеи. Интеллигентнейший человек! Способ мышления очень интересный — самый сложный процесс он умел объяснить просто. Лев Петрович говорил, что этому подходу он научился у Якова Борисовича Зельдовича и Давида Альбертовича Франк-Каменецкого. Мыслить и излагать просто. Он выделял главное в процессе и те параметры, с помощью которых можно это главное объяснить. Ему тоже было нужно любую проблему объяснить так, чтобы он понял. Часто он останавливал собеседника и говорил: „Что-то не так, это непонятно“. Но это всегда говорилось интеллигентно — он просто предлагал подумать ещё. Саму идею он, конечно, ухватывал мгновенно.

Когда он выступал с докладом, это был целый спектакль. Он говорил очень красиво, был исключительно обаятельным. От него трудно было услышать резкое слово даже в полемике.

Лев Петрович был очень деятельным человеком, и когда обострилась его сердечная болезнь, она ему страшно мешала. Но он всегда оставался душой компании. Вспоминается вечер в честь его 70-летия. Говорят тост — Лев Петрович тут же говорит ответное слово. Он ни одно выступление не оставлял просто так. Тут же давал ремарку, комментировал с неизменным юмором. Происходила как бы пародия на учёный совет — выступают докладчик, содокладчик, оппонент. Причём говорил Лев Петрович коротко, умно, искромётно.

skroznik

21.05.2011, 17:42

http://s59.radikal.ru/i165/1105/36/9bbc55ec991bt.jpg (http://radikal.ru/F/s59.radikal.ru/i165/1105/36/9bbc55ec991b.jpg.html)

О фундаментальных физических исследованиях во Всероссийском научно-исследовательском институте экспериментальной физики

Р.И. Илькаев (http://ru.wikipedia.org/wiki/Илькаев,_Радий_Иванович)

1. Введение

Настоящая статья открывает цикл материалов, посвященных работам в Российском федеральном ядерном центре — Всероссийском научно-исследовательском институте экспериментальной физики (РФЯЦ-ВНИИЭФ) в области физики высоких плотностей энергии. Исторически развитие многих областей этой науки неразрывно связано с исследованиями в области создания ядерного и термоядерного оружия.

РФЯЦ-ВНИИЭФ был создан 9 апреля 1946 г. Главной задачей института являлись сначала разработка первой советской атомной бомбы, затем — первых образцов термоядерного оружия и в дальнейшем — создание опытных образцов ядерных и термоядерных зарядов различных типов и назначения. В рамках нашей основной деятельности был получен целый ряд фундаментальных физических результатов.

Российский федеральный ядерный центр — ВНИИ экспериментальной физики является крупнейшим в стране научно-исследовательским институтом, решающим сложные задачи оборонного, научного, а также хозяйственного значения. Институт внёс определяющий вклад в решение задач создания ядерного и термоядерного оружия в нашей стране, ликвидацию атомной монополии США. Деятельность института обеспечила достижение ядерного равновесия в период холодной войны и способствовала балансу сил в мире, который удержал человечество от глобальных военных конфликтов.

Во ВНИИЭФ работали такие выдающиеся учёные, как И.В. Курчатов, Ю.Б. Харитон, Я.Б. Зельдович, А.Д. Сахаров, Н.Н. Боголюбов, М.А. Лаврентьев, И.Е. Тамм, Г.Н. Флёров, Е.А. Негин, С.Г. Кочарянц, А.И. Павловский, Ю.А. Бабаев, СБ. Кормер и др., создавшие в институте многое из того, чего достигла и чем гордится отечественная наука. В институте созданы и развиваются крупные школы физиков, математиков, конструкторов, технологов, химиков.

Главная задача ядерного центра сегодня — обеспечение и поддержание надёжности и безопасности ядерного оружия России.

РФЯЦ ВНИИЭФ обладает мощными расчётной, экспериментальной, испытательной, технологической и производственной базами, позволяющими оперативно и качественно решать возлагаемые на него задачи.

В состав РФЯЦ-ВНИИЭФ входят несколько институтов: теоретической и математической физики, экспериментальной газодинамики и физики взрыва, ядерной и радиационной физики, лазерно-физических исследований, центр высоких плотностей энергии, а также конструкторские бюро и тематические центры, объединённые общим научным и административным руководством.

Высокий научно-технический потенциал позволяет РФЯЦ-ВНИИЭФ расширять сферу исследований и разработок и быстро внедряться в новые области высоких технологий, получать и успешно осваивать научные результаты мирового уровня, проводить уникальные фундаментальные и прикладные исследования. Это позволяет связывать будущее нашего института с его преобразованием в Национальный центр безопасности Российской Федерации.

http://s005.radikal.ru/i209/1105/a4/e8e970101724.jpg (http://www.radikal.ru)

Первая атомная бомба СССР. Ядерный заряд испытан 29 августа 1949 г. на Семипалатинском полигоне. Мощность заряда 22 кт тротилового эквивалента.

http://s11.radikal.ru/i183/1105/d0/6f66b7d0f891.jpg (http://www.radikal.ru)

Первая тактическая серийная атомная бомба. Испытана в 1953 г. на Семипалатинском полигоне. Мощность заряда 30 кт тротилового
эквивалента.

http://s53.radikal.ru/i141/1105/33/4d6eb79c3c40.jpg (http://www.radikal.ru)

Первая водородная бомба. Заряд испытан 12 августа 1953 г. на Семипалатинском полигоне. Мощность заряда 400 кт тротилового
эквивалента.

http://i031.radikal.ru/1105/bc/25504fa7b644.jpg (http://www.radikal.ru)

Здание Института теоретической и математической физики РФЯЦ-ВНИИЭФ.

2. Газодинамика

В прикладном плане газодинамические исследования РФЯЦ-ВНИИЭФ определялись и определяются решением различных задач имплозии делящихся материалов энергией взрыва химических взрывчатых веществ (ВВ).

К фундаментальным результатам в этой области, прежде всего, относятся:
определение уровней кумуляции энергии взрыва ВВ в условиях сферически симметричных, осесимметричных и трёхмерных нагружений металлов и выводы о степени устойчивости такой кумуляции;
реализация точности схождения ударной волны в центре сферических и осесимметричных систем на уровне < 0.003 размера системы;
достижение уровней сжатия металлов в имплозивных системах более чем в 7 раз по отношению к их начальной плотности.

Газодинамические исследования связаны с серией работ по определению уравнений состояния многих веществ в области ударно-волновых нагружений, в том числе при давлениях до уровня ~ 10 ТПа.

Следует также особо выделить выводы об особенностях кумуляции энергии в выраженных несимметричных условиях газодинамических течений, которые лежат в основе решения задачи ядерной взрывобезопасности ядерного оружия.

В РФЯЦ ВНИИЭФ детально исследован целый ряд вопросов физики детонационных процессов, включая возбуждение детонации, устойчивость её распространения и процесс передачи детонации через инертные экраны. В этой области сформулирована система критериев устойчивости и/или трансформации процессов.

Хотя система газодинамических исследований основана, прежде всего, на физических экспериментах (постановка которых и средства диагностики также разработаны в нашем институте), в РФЯЦ-ВНИИЭФ развиты прецизионные методы физико-математического моделирования газодинамики, включая трёхмерное (3D) моделирование. Можно сказать, что теория и эксперимент в этой области у нас прекрасно дополняют и обогащают друг друга.

Мы традиционно являемся одним из мировых лидеров газодинамических исследований в этой области и обязаны сохранить это лидерство, что требует поддержки созданных во ВНИИЭФ научных школ и систематического обновления экспериментальной базы.

Какая фундаментальная проблема не решена в этой области? Я бы отметил газодинамический термоядерный синтез.

Эта проблема вылилась в крупное направление исследований в середине 1950-х годов, так как представлялось очень заманчивым "зажечь" термоядерное горючее в условиях кумуляции в нём энергии взрыва ВВ. С тех пор проведено более ста крупных экспериментов, однако проблема не решена и, по-видимому, ещё далека от решения. Уровни сжатия центральных металлических оболочек достигают в этих условиях более 50, а плотность термоядерного горючего превышает 100 г на кубический сантиметр. Возможно, здесь мы имеем дело с принципиальным развитием неустойчивостей, уменьшение которых пока находится за пределами наших практических возможностей.

3. Радиационная газодинамика

Это направление фундаментальных исследований связано, прежде всего, с задачами разработки термоядерных зарядов. Здесь в основе лежит принцип радиационной имплозии, предполагающий:
выход значительной части энергии при взрыве ядерного заряда (первичного модуля) в виде рентгеновского излучения;
транспортировку энергии рентгеновского излучения к термоядерному модулю;
имплозию термоядерного модуля с помощью энергии "доставленного" рентгеновского излучения.
Реализация каждой из трёх составных частей этого принципа основана на радиационной газодинамике.

Взрыв ядерного заряда, в котором основная часть энергии выделяется в нейтронно-ядерных реакциях в делящемся веществе, сопровождается трансформацией этой энергии в энергию рентгеновского излучения и тепловую энергию вещества, находящиеся в локальном термодинамическом равновесии (а также в кинетическую энергию среды). В веществе осуществляется перенос рентгеновского излучения, которое испускается с поверхности делящегося материала и далее распространяется внутри внешних областей первичного модуля.

Очевидно, что этот механизм существенно зависит от фундаментальных характеристик — пробегов рентгеновских квантов, на которых осуществляется их взаимодействие с веществом. Для веществ типа урана определяющее значение имеют процессы фотопоглощения и дискретно-дискретные переходы.

Исследования этой стадии процесса проводились в рамках как приближения лучистой теплопроводности, так и спектральной кинетики. В РФЯЦ-ВНИИЭФ был создан ряд физико-математических моделей радиационной газодинамики, которые адаптировались к вычислительным возможностям своего времени. В настоящее время мы используем ЗD-модели в приближении лучистой теплопроводности и двумерные (2D) модели на основе спектрального кинетического уравнения переноса излучения, объединённые с уравнениями газодинамики.

Работы по расчёту пробегов излучения в различных средах в течение длительного времени выполнялись по нашим заданиям в Институте прикладной математики Академии наук. Сейчас применительно к новым вычислительным возможностям у нас созданы прецизионные программы вычисления спектральных пробегов излучения для различных веществ и условий, а также алгоритмы вычисления групповых и усреднённых пробегов в соответствии с потребностями моделей радиационной газодинамики.

Исследования процессов радиационной газодинамики позволили осуществить управление переносом рентгеновского излучения внутри первичного модуля и резко повысить качество модулей как источников энергии для радиационной имплозии, что было исключительно важно для практики.

Вторая часть принципа радиационной имплозии в основном связана с исследованиями в моделях радиационной газодинамики процессов отражения и прохождения рентгеновского излучения через слоистые конфигурации различных материалов, часто представляющих собой многоэлементные геометрические фигуры со сложной динамикой. Практическим результатом этих исследований было определение количества энергии, поступающей для радиационной имплозии термоядерных модулей. Если на первой стадии основным требованием являлась максимизация количества энергии рентгеновского излучения, выходящего из первичного модуля, то на второй стадии таким требованием стала минимизация потерь энергии.

Третья часть принципа радиационной имплозии связана с исследованиями трансформации энергии рентгеновского излучения в поле давления, обжимающего термоядерный модуль. Это поле, которое является сложным результатом процесса распространения излучения в различных материалах, имеет осесимметричную структуру. Для получения приемлемых результатов сжатия термоядерного модуля необходимо преобразование осесимметричных граничных условий с целью достижения симметричного характера имплозии. Решение этой задачи требует управления потоками излучения и газодинамическими потоками как высокотемпературной, так и низкотемпературной высокоплотной плазмы, что обеспечивается в рамках 2D-моделей радиационной газодинамики.

Следует отметить, что особенности "граничных условий" таковы, что имплозия термоядерного модуля может быть как относительно устойчивой, так и неустойчивой. Существуют важные практические приложения, в которых процессы имеют трёхмерный характер, в связи с чем у нас развиты ЗD-модели радиационной газодинамики. Отмечу, что уровень давлений радиационной имплозии, который определяет сжатие термоядерных модулей, составляет несколько сотен ТПа, а в процессе имплозии реализуются сжатия, при которых в несколько десятков раз превышается начальная плотность используемых веществ.

Основную роль в решении этих проблем играют методы физико-математического моделирования, что определяется как особенностями информации, полученной при испытаниях термоядерных зарядов, так и отсутствием таких возможностей в настоящее время. Крупнейшим экспериментальным результатом явилось определение "зон устойчивости" радиационной имплозии термоядерных модулей, а также определение физических факторов, выводящих за пределы этих зон.

Подчеркну, что радиационная газодинамика представляет собой выдающийся пример того, как фундаментальная научная дисциплина обеспечила проектирование конструкций, в которых переплелись сложнейшие физические процессы, в отношении ключевых параметров которых экспериментальные данные были крайне ограничены. Колоссальные практические достижения, полученные на основе радиационной газодинамики, сделали нас, безусловно, лидерами в этой области, по крайней мере наши исследования находятся на одном уровне с исследованиями в США.

Какие проблемы мне представляются в связи с этим крайне важными?

Прежде всего, нам необходимо усилить экспериментальную базу для моделирования в лабораторных условиях особенностей физических процессов, которые имеют ту же природу, что и их аналоги в условиях радиационной имплозии. Такими установками являются мощные лазеры, разрабатываемые для целей лазерного термоядерного синтеза. В нашем институте действуют два прототипа такой установки, но их энергия недостаточна для осуществления необходимого модели*рования. Требуется лазер с энергией ~ 1 МДж.

Установки этого класса существуют в США и во Франции, строятся в Великобритании и КНР. Хотя проект по созданию мощного лазера в интересах экспериментального исследования фундаментальных параметров радиационной имплозии был представлен нами в 1990-е годы, его реализация ещё не началась. Мы очень обеспокоены нашим отставанием, хотя вплоть до середины 1990-х годов ВНИИЭФ входил в этой области в число мировых лидеров. В последний год принципиальное решение о создании во ВНИИЭФ лазерной установки мегаджоульного уровня принято Президентом Российской Федерации.

4. Термоядерное горение

В нашем институте было разработано устройство (термоядерный заряд РДС-бс), в котором 12 августа 1953 г. впервые было реализовано горение термоядерного горючего. Это устройство, которое разрабатывалось как модель мощной "водородной" бомбы, широко известно под названием "слойки" А.Д. Сахарова. В рамках этого проекта был решён ряд фундаментальных задач.

Устройство представляло собой систему из чередующихся слоев термоядерного материала (дейтерид-тритид лития и дейтерид лития) и урана с различным содержанием изотопа U-235 и обеспечивало их газодинамическую имплозию. Остановлюсь на этом подробнее, так как данное устройство можно рассматривать как физическую установку для осуществления импульсной термоядерной реакции.

Во-первых, для первоначального нагрева термоядерного материала обеспечивался ядерный взрыв центрального ядра из U-235. При этом для зажигания термоядерного материала было важно, чтобы он также подвергался процессу имплозии. Во-вторых, при установлении изотермического режима между термоядерным материалом и окружающим ураном происходило дополнительное сжатие термоядерного материала вследствие выравнивания давлений (известно как процесс "сахари*зации"). В-третьих, горение термоядерного материала происходило в режиме термодинамического равновесия между излучением и веществом. В-четвёртых, деление урана "термоядерными" нейтронами обеспечивало дополнительное возрастание температуры среды и ускорение термоядерных реакций, затем дополнительное деление урана и т.д.

Следует отметить, что "слоёный" термоядерный заряд рассматривался в 1946-1947 гг. Э. Теллером в США. Однако такой заряд никогда в США не был создан. Одним из факторов, повлиявших на это, были ограниченные возможности масштабирования энерговыделения, другим являлся фундаментальный фактор — возможное развитие неустойчивостей при имплозии слоёной системы на начальной стадии её горения.
В нашей разработке придавалось большое значение вопросам обеспечения прецизионности газодинамической имплозии, и эксперимент подтвердил отсутствие значимого влияния газодинамических неустойчивостей на термоядерное горение.

Проблема масштабирования энерговыделения была решена на пути радиационной имплозии. Когда в 1954 г. возможности этого принципа были осознаны, у нас уже фактически был создан прототип термоядерного модуля, которым явилась центральная часть РДС-бс. Теперь в новых условиях многократно более мощной имплозии термоядерный модуль существенно увеличил энерговыделение (в качестве термоядерного материала использовался дейтерид лития). Этот принцип был реализован 22 ноября 1955 г. в испытании РДС-37. Существенно, что влияние гидродинамических неустойчивостей на термоядерное горение не проявилось и при переходе к этому новому виду имплозии.

В дальнейшем в натурных испытаниях термоядерных зарядов различных типов стали встречаться случаи, в которых термоядерное горение не соответствовало расчётным результатам. Со временем при совершенствовании физико-математических моделей и росте вычислительных возможностей в ряде случаев было обнаружено сильное возрастание крупномасштабных гидродинамических неустойчивостей, приводивших к снижению эффективности термоядерного горения.

В рамках программы создания термоядерных зарядов были получены весьма совершенные образцы, которые и сегодня составляют основу ядерного сдерживания и по качеству заведомо не уступают американским аналогам.

Какую проблему хотелось бы здесь отметить? Не все результаты натурных испытаний термоядерных зарядов получили последовательное физическое объяснение. Это означает, что не все особенности термоядерного горения в подобных устройствах до конца поняты, и мы работаем над дальнейшим совершенствованием физико-математических моделей в этой области. Подчеркну, что одновременно для этого требуется дальнейший рост вычислительных возможностей.

5. Бустинг

Фундаментальным достижением физики высоких плотностей энергии явилось осуществление зажигания и устойчивого режима горения тритий-дейтериевой (TD) смеси в ядерных зарядах, известного как бустинг. С практической точки зрения, это привело к существенному прогрессу в габаритно-массовых параметрах ядерных зарядов, к повышению их безопасности и устойчивости работы в условиях определённых воздействий.

Физически это очень сложный режим, поскольку зажигание TD-смеси осуществляется при относительно низких температурах, реализуемых на начальной стадии ядерного взрыва, а сама TD-смесь к этому моменту представляет собой сложную гетерогенную структуру с окружающим её делящимся материалом. Исключительную роль в решении этой задачи играют газодинамические исследования, в том числе с помощью радиографических методов. Именно радиографические эксперименты показали, что при выполнении определённых критериев потенциально неустойчивый режим имплозии TD-смеси и окружающего её делящегося материала может быть реализован в виде устойчивого конечного состояния.

Реализация бустинга тесно связана с методами физико-математического моделирования, и у нас разработан целый ряд методик, сочетающих прецизионные расчёты в полуфеноменологической постановке. Отмечу, что на основе газодинамических исследований и методов физико-математического моделирования нами разработан ряд способов управления бустингом. Эти возможности управления имеют исключительную практическую ценность.

Здесь я обозначу одну существенную проблему. Конфигурация "критической" области, определяющая бустинг, является принципиально трёхмерной. Для её достаточно точного определения необходимы трёхмерные программы газодинамики, включающие в себя описание детонации ВВ, а учёт особенностей горения этой конфигурации требует трёхмерных расчётов радиационной газодинамики и нейтронно-ядерного взаимодействия. В связи с необходимостью учёта специфических характеристик "критической" области для этого необходимы существенно более мощные вычислительные возможности, чем те, которыми мы пока располагаем.

6. Термоядерное инициирование

Фундаментальные трудности осуществления инерциаль-ного термоядерного синтеза хорошо известны. В РФЯЦ ВНИИЭФ эта проблема была частично решена. В этих целях сферическая система, содержавшая термоядерное горючее и не содержавшая делящихся материалов, была подвергнута в 1962 г. радиационной имплозии. В результате удалось обеспечить зажигание термоядерного материала с небольшим энерговыделением. В том же 1962 г. было проведено ещё два успешных эксперимента, в которых было обеспечено термоядерное инициирование дейтерида лития. При этом термоядерная инициирующая система (ТИС) использовалась для зажигания других слоев термоядерного горючего.

Это было очень крупное достижение, основанное на фундаментальных выводах об исключительной роли симметрии обжатия ТИС и возможности её практического обеспечения.

Сама идея ТИС в рамках радиационной имплозии была сформулирована в 1954 г., и вскоре был проведён ряд экспериментов по её практической реализации. Все они оказались неудачными. Проведённый анализ зажигания ТИС позволил сформулировать гипотезу о том, что уровень симметрии, приемлемый для имплозии делящихся материалов, недостаточен для имплозии с зажиганием термоядерных инициирующих систем. Реализация выводов из этой гипотезы и привела к успеху.

В дальнейшем было разработано значительное количество ТИС различных видов, которые нашли важное практическое применение. Здесь я упомяну только об их принципиальном значении для осуществления ядерных взрывов в мирных целях.

Отработка термоядерных инициирующих систем и развитие моделирования позволили установить прецизионные критерии их зажигания, учитывающие особенности их имплозии, используемые материалы и другие факторы.

7. Нейтронно-ядерные процессы

К фундаментальным исследованиям нейтронно-ядерных процессов в РФЯЦ-ВНИИЭФ исторически относятся, прежде всего, работы по определению критических масс делящихся материалов в различных конфигурациях. Эти работы начались одновременно с разработкой первой атомной бомбы РДС-1 и продолжаются до сих пор. Исследования опираются как на эксперименты, проводимые на критмассовых стендах, так и на современные расчётные методы моделирования. Хотя критические массы основных делящихся материалов давно известны с очень высокой точностью, иногда возникают новые вопросы, вызванные использованием специальных материалов.

Другое направление исследований связано с кинетикой развития цепной реакции в системах различного типа и в условиях различного нейтронного воздействия, что, в свою очередь, является также одной из основ решения вопросов ядерной взрывобезопасности. Базой для этих исследований явились эксперименты по определению сечений деления, упругого и неупругого рассеяния, числа вторичных нейтронов и спектров нейтронов деления, которые были широко развёрнуты в нашем институте в первой половине 1950-х годов. Специальные программы работ в этой области проводились в рамках создания первого термоядерного заряда РДС-бс. В дальнейшем производились неоднократные уточнения этих основополагающих "констант" в новых экспериментах.

В условиях бустинга к фундаментальным вопросам относится взаимодействие термоядерных нейтронов с делящимися материалами. Эти же вопросы существенны и для режимов горения термоядерных модулей.

Важнейшая стадия — горение бустированных и термоядерных зарядов — требует комплексного рассмотрения процессов радиационной газодинамики, термоядерного горения и нейтронной кинетики в многокомпонентных средах. В настоящее время мы используем в этих целях ряд 2D-программ.

Мы располагаем целым рядом методик расчёта переноса нейтронов в сложных гетерогенных конфигурациях и прецизионными системами спектральных и групповых нейтронных констант для всех изотопов, с которыми связана наша работа.

8. Неравновесные процессы

Наша работа непосредственно связана с исследованиями ряда неравновесных процессов. Приведу несколько примеров.

В условиях термоядерного горения может реализоваться режим, в котором не успевает установиться, с одной стороны, термодинамическое равновесие между электронами и ионами, а с другой стороны — между электронами и излучением. Такой режим был неоднократно реализован и зафиксирован экспериментально, и для его описания у нас разработаны специальные физико-математические модели.

В условиях термоядерного горения даже при установлении термодинамического равновесия существует определённая вероятность того, что быстрые частицы, рождённые в термоядерных реакциях, могут вступать в новые термоядерные реакции до своей термализации. С целью изучения этого процесса у нас был проведён специальный комплекс исследований, результаты которого внедрены в модели и используются на практике.

Характерной является ситуация, в которой плотность потока энергии рентгеновского излучения значительно превышает равновесную плотность потока, соответствующую температуре среды, а спектр потока рентгеновского излучения существенно отличается от планковского. Эти обстоятельства также учтены в программах радиационной газодинамики.

9. Заключение

Мы не можем представить наиболее яркие примеры работ, о которых говорилось выше. В то же время эти исследования сопровождались научным поиском и получением результатов, которые являются вполне открытыми. Некоторые из них непосредственно относятся к решению наших основных оружейных задач, некоторые частично связаны с ними. В публикуемых в этом выпуске УФН статьях наши ведущие специалисты представили результаты таких открытых исследований. Надеюсь, что эти статьи дают достаточно полное представление о ряде конкретных особенностей наших научных работ.

В создании и развитии новых научных направлений, связанных с работами РФЯЦ ВНИИЭФ, на протяжении 65 лет принимало участие большое число выдающихся специалистов и корифеев отечественной науки. Я не привожу имён, поскольку любая выборка персоналий не будет достаточно представительной. Можно сказать, что мы говорим о науке РФЯЦ-ВНИИЭФ в целом.

skroznik

15.06.2011, 19:28

50-мегатонный взрыв над Новой Землёй

В. Б. Адамский,
Ю. Н. Смирнов

Виктор Борисович Адамский (род. 1923) — участник Великой Отечественной войны. С 1950 г. — сотрудник теоретических секторов в Арзамасе-16, возглавляемых Я.Б. Зельдовичем и А.Д. Сахаровым. Когда к 1963 г. переговоры между СССР, США и Англией о запрещении испытаний ядерного оружия зашли в тупик, В.Б. Адамский выступил с важным конструктивным предложением, которое, благодаря усилиям А.Д. Сахарова и Е.П. Славского, стало известно Н.С. Хрущёву и очень быстро привело к подписанию Договора о запрете ядерных испытаний в трёх средах.

Юрий Николаевич Смирнов (род. 1937) с 1960 по 1963 гг. был сотрудником теоретического сектора в Арзамасе-16, возглавляемого А.Д. Сахаровым и занимавшегося разработкой и совершенствованием термоядерного оружия. Затем он непосредственно участвовал в советской программе по использованию подземных ядерных взрывов в мирных целях. В настоящее время ведущий научный сотрудник Российского научного центра „Курчатовский институт“. Автор ряда важных публикаций по истории советского атомного проекта.

30 октября 1961 г. за подписью министра среднего машиностроения Е.П. Славского и Марщала Советского Союза К.С. Москаленко в Москву ушла телеграмма. Министр и главнокомандующий ракетных войск страны рапортовали об испытании советской термоядерной бомбы беспрецедентной мощности:

„Москва. Кремль. Н.С. Хрущёву.
Испытание на Новой Земле прошло успешно. Безопасность испытателей и близлежащего населения обеспечена. Полигон и все участники выполнили задание Родины. Возвращаемся на съезд“ [1].

В Москве, в только что построенном и впервые открывшем двери огромном Кремлёвском Дворце съездов уже две недели проходил XXII съезд КПСС. 30 октября шёл предпоследний день его работы.

Утром 30 октября делегаты съезда единогласно приняли сенсационное решение — „признать нецелесообразным дальнейшее сохранение в Мавзолее саркофага с гробом И.В. Сталина…“ [2, т.3, с. 122].

И тем же утром в 11 ч. 32 мин. над Новой Землёй на высоте 4000 м над поверхностью суши была взорвана бомба мощностью в 50 млн. т. тротила.

Световая вспышка была настолько яркой, что, несмотря на сплошную облачность, была видна даже на тысячекилометровом удалении. Клубящийся гигантский гриб вырос до высоты 67 км. К моменту взрыва, пока на огромном парашюте бомба медленно опускалась с высоты 10 500 м до расчётной точки подрыва, самолёт-носитель Ту-95 с экипажем и его командиром майором Андреем Егоровичем Дурновцевым уже был в безопасной зоне. Командир возвращался на свой аэродром подполковником, Героем Советского Союза.

Славский и Москаленко, будучи делегатами съезда, специально ранним утром в день эксперимента прилетали на северный полигон, чтобы наблюдать за подготовкой и осуществлением взрыва. С расстояния в несколько сотен километров от эпицентра, находясь на борту самолета Ил-14, они увидели фантастическую картину. Впечатление довершила встряска от настигнувшей их самолет ударной волны.

Одна из групп участников эксперимента с расстояния в 270 км от точки взрыва увидела не только яркую вспышку через защитные затемнённые очки, но даже почувствовала воздействие светового импульса. В заброшенном посёлке — 400 км от эпицентра — были порушены деревянные дома, а каменные лишились крыш, окон и дверей.

На многие сотни километров от полигона в результате взрыва почти на час изменились условия прохождения радиоволн и прекратилась радиосвязь. Находившиеся на аэродроме на Кольском полуострове под Оленьей создатели бомбы и руководители эксперимента во главе с председателем Государственной комиссии генерал-майором Н.И. Павловым в течение 40 мин. не имели ясного представления о том, что же произошло и в каком состоянии экипажи самолёта-носителя и сопровождавшего его самолёта-лаборатории Ту-16. И только когда появились первые признаки радиосвязи с Новой Землёй, с командного пункта под Оленьей запросили открытым текстом информацию о высоте подъёма облака. В ответ сообщили: около 60 км. Стало ясно, что конструкция бомбы не подвела.

http://s53.radikal.ru/i139/1106/bc/f4b274de9fd1.jpg (http://www.radikal.ru)

http://s60.radikal.ru/i167/1106/c6/0f168c30d8ae.jpg (http://www.radikal.ru)

http://s008.radikal.ru/i303/1106/3c/d871720e917c.jpg (http://www.radikal.ru)

Испытание самой мощной термоядерной бомбы (50 Мт ТЭ). Самолет-носитель ТУ–95, 30 октября 1961 года. Сверху вниз: взлет самолета, самолет в полете, сброс бомбы (Архив Минатома)

Тем временем экипажи двух самолётов, вылетавших на задание, и кинодокументалисты, находившиеся с ними и в других пунктах, переживали по воле обстоятельств наиболее яркие и сильные впечатления. Кинооператоры вспоминали:

„Жутковато лететь, можно сказать, верхом на водородной бомбе! Вдруг сработает? Хотя и на предохранителях она, а всё же… И молекулы не останется! Необузданная сила в ней, и какая! Время перелёта к цели не очень большое, а тянется… Мы на боевом курсе. Створки бомболюка открыты. За силуэтом бомбы — сплошная вата облаков… А бомба? Предохранители сняты? Или при сбросе их снимут? Сброс! Бомба пошла и утонула в серобелом месиве. Тут же захлопнулись створки. Пилоты на форсаже уходят от места сброса… Ноль! Под самолётом снизу и где-то вдали облака озаряются мощнейшей вспышкой. Вот это иллюминация! За люком просто разлился свет — море, океан света, и даже слои облаков высветились, проявились… В этот момент наш самолёт вышел между двух слоёв облачности, а там, в этом прогале, снизу, появляется громаднейший шарпузырь светло-оранжевого цвета! Он, как Юпитер, — мощный, уверенный, самодовольный, — медленно, беззвучно ползёт вверх… Разорвав беспросветную, казалось бы, облачность, он рос, всё увеличивался. За ним, как в воронку, казалось, втянется вся Земля. Зрелище было фантастическое, нереальное… во всяком случае неземное“ [3, с. 117–127].

Другой кинооператор увидел „над горизонтом мощную белую вспышку, а через большой промежуток — отдалённый, глухой, тяжёлый удар — а-ааххх! Будто Землю убили!“ [там же].

Затем, спустя какое-то время после взрыва, они снимали район центра: „Поверхность острова так оплавило, вымело и вылизало, что не поверхность стала — каток! И скалы тоже, на них снег сплавило, блестят гранями, рёбрами… Неровностей и в помине нет… Снимаем прямо с воздуха, на облёте и зависании… Вот и эпицентр. Над этой точкой буйствовал термояд. Всё сметено, вылизано, подчищено, всё оплавлено и продуто!“ [Там же].

Отснятый 20-минутный фильм о создании 50-мегатонной бомбы, о подготовке и проведении её испытания позднее был показан высшему руководству страны. Фильм заключал дикторский текст: „На основе даже самых предварительных данных стало очевидным, что произведённый взрыв является рекордным по своей силе“.

Действительно, его мощность в десять раз превысила суммарную мощность всех взрывчатых веществ, использованных всеми воюющими странами за все годы второй мировой войны, включая американские атомные взрывы над городами Японии. Трудно представить, что с учётом тенденции мирового развития когда-нибудь и где-либо на Земле будет произведён более мощный взрыв. Скорее всего ему навсегда суждено остаться в истории непревзойдённым.

Взрыв ошеломил тогда мировое сообщество. Да и позднее не раз становился предметом обсуждений, легенд и мистификаций. В том числе и в наши дни. В газете „Известия“ О. Сулейменов, имея в виду взрыв сверхмощной водородной бомбы, посчитал, что „этот качественный скачок свёл на нет преимущество американцев в количестве испытаний“, что Хрущёв пошёл на подписание московского Договора о запрещении испытаний ядерного оружия в трёх средах, „имея в арсенале шестидесятимегатонку“ [4]. В вышедшем в конце 1992 г. в эфир телефильме „Сказание о невидимом граде“ также провозглашается неточный тезис: „Лишь после этого взрыва стороны пошли на уступки и подписали Договор…“.

http://s014.radikal.ru/i329/1106/c8/54b449996308.jpg (http://www.radikal.ru)

http://s43.radikal.ru/i100/1106/9f/1265587f5c0f.jpg (http://www.radikal.ru)

Взрыв самой мощной термоядерной бомбы (два момента времени). Испытательный полигон „Новая Земля“, 30 октября 1961 года. (Архив Минатома)

Вследствие пересекреченности и ограниченности информации в то время даже у некоторых руководителей испытания сложились неверные представления. К примеру, начальник полигона на Новой Земле во время испытания супербомбы Г.Г. Кудрявцев обмолвился, что в нашей стране „появились на свет 60-мегатонная и даже 100-мегатонная (к счастью, так и не испытанная) супербомбы“,причём их „появление“ объяснил довольно своеобразно: „Думаю, что „секрет“ тут прост. Дело в том, что в те годы наши ракеты-носители не обладали необходимой точностью попадания в цель. Компенсировать эти огрехи можно было только одним путём — увеличением мощности заряда“ [1].

И уж совсем фантастическая мысль о 50-мегатонной бомбе принадлежит „Правде“: „Она — вчерашний день атомного оружия. Сейчас созданы ещё более мощные заряды“ [5].

На самом же деле 50-мегатонная бомба, испытанная 30 октября 1961 г., никогда не являлась оружием. Это было единичное изделие, конструкция которого при полной „загрузке“ ядерным горючим (и при сохранении тех же габаритов!) позволяла достигнуть мощности даже в 100 мегатонн. Поэтому испытание 50-мегатонной бомбы было одновременным испытанием работоспособности конструкции изделия на 100 мегатонн. Взрыв столь ужасающей мощи, если бы он был осуществлён, мгновенно породил бы гигантский огненный смерч, который охватил бы территорию, близкую по площади, к примеру, всей Владимирской области.

Взрыв 50-мегатонной бомбы не привёл, как полагают некоторые, к немедленному заключению московского Договора о запрещении испытаний ядерного оружия в трёх средах. Переговоры о заключении Договора продолжались ещё около двух лет. Хотя, надо полагать, он как символ опасной и безудержной ядерной гонки пусть косвенно, но способствовал успеху переговоров. Договор же был заключён 5 августа 1963 г. К цели привели долгие и сложные дипломатические усилия. И, быть может, стоит сказать, что в течение 1962 и 1963 гг. США и СССР провели более 180 испытаний ядерного оружия, прежде чем московский Договор был подписан [6, с. 57].

50-мегатонная бомба военного значения не имела. Это был акт разовой силовой демонстрации, сопутствовавшей конкретным обстоятельствам политической кухни, „большой игре“ на устрашение между сверхдержавами. В этом и заключалось главное предназначение небывалого испытания. Сверхмощные заряды отвергаются современной военной доктриной. Тезис о том, что у нас „сейчас созданы ещё более мощные заряды“, просто нелеп.

В чём же заключались особенности политической ситуации? Наступившее было потепление отношений между СССР и США, кульминацией которого явился визит Хрущёва в Соединённые Штаты Америки в сентябре 1959 г., уже через несколько месяцев сменилось резким обострением в результате скандальной истории со шпионским полётом Ф. Пауэрса над территорией Советского Союза. Самолёт-разведчик 1 мая 1960 г. был сбит под Свердловском. Как следствие, в мае 1960 г. была сорвана встреча глав правительств четырёх держав в Париже. Ответный визит президента США Д. Эйзенхауэра в СССР был отменён. Разгорались страсти вокруг Кубы, где к власти пришёл Ф. Кастро. Причем большим потрясением стало вторжение в районе Плайя-Хирон в апреле 1961 г. кубинских эмигрантов из США и их разгром. Клокотала разбуженная Африка, сталкивая интересы великих держав. Но главное противостояние между СССР и США было в Европе: периодически давал о себе знать тяжёлый и казавшийся неразрешимым вопрос германского мирного урегулирования, в фокусе которого был статус Западного Берлина. Безуспешно велись изнурительные переговоры о взаимном сокращении вооружений, которые сопровождались жёсткими требованиями западных держав об инспекции и контроле на территориях договаривающихся сторон. Казались всё более безотрадными переговоры экспертов в Женеве о запрещении ядерных испытаний, хотя в течение 1959 и 1960 гг. ядерные державы (кроме Франции) соблюдали соглашение об одностороннем добровольном отказе от испытаний этого оружия в связи с упомянутыми женевскими переговорами. Нормой стала жёсткая пропагандистская риторика между СССР и США, в которой постоянными элементами были взаимные обвинения и откровенные угрозы. Наконец, главное событие того периода — 13 августа 1961 г. за одну ночь была воздвигнута печально знаменитая берлинская стена, вызвавшая на Западе бурю протестов.

Между тем Советский Союз обретал всё большую уверенность в своих силах. Он первым испытал межконтинентальную баллистическую ракету и запустил спутники в околоземное пространство, осуществил пионерский прорыв человека в космос и создал могучий ядерный потенциал. СССР, обладая в то время большим престижем, особенно в странах третьего мира, не уступал давлению Запада и сам переходил к активным действиям.

Поэтому, когда к концу лета 1961 г. страсти особенно накалились, события стали развиваться по своеобразной силовой логике. 31 августа 1961 г. советское правительство опубликовало заявление об отказе от добровольно принятого на себя обязательства воздерживаться от испытаний ядерного оружия и о решении возобновить эти испытания. В нём нашли отражение дух и стиль того времени. В частности, говорилось:

„Советское правительство не выполнило бы своего священного долга перед народами своей страны, перед народами социалистических стран, перед всеми народами, стремящимися к мирной жизни, если бы перед лицом угроз и военных приготовлений, охвативших США и некоторые другие страны НАТО, оно не использовало бы имеющихся у него возможностей для совершенствования наиболее эффективных видов оружия, способных охладить горячие головы в столицах некоторых держав НАТО“ [7].

Мы, разработчики ядерного оружия, уже за полтора месяца до этого заявления стали готовиться к испытаниям новых образцов. И знали — кульминацией планируемой в СССР серии испытаний станет взрыв 50-мегатонной бомбы, конструкция которой в принципе позволила бы осуществить взрыв и 100-мегатонной мощности. За несколько недель до взрыва, в середине июля 1961 г., начались теоретическая разработка и обоснование этой конструкции, а ещё некоторое время спустя — её воплощение „в материале“. А.Д. Сахаров назвал планируемый взрыв „гвоздём программы“.

Советское правительство не делало тайны из намечаемого супервзрыва. Напротив, оно оповестило мир о предстоящем испытании и даже (беспрецедентный случай в нашей практике!) обнародовало мощность создаваемой бомбы. Ясно, что такая „утечка информации“ отвечала целям силовой политической игры. Но одновременно ставила создателей новой бомбы в трудное положение: возможный по тем или иным причинам её „отказ“ должен быть исключён. Мало того, взрыв бомбы должен был непременно попасть в „яблочко“: обеспечить „заказную“ мощность в 50 млн. т тротила! В противном случае вместо запланированного политического успеха советское руководство должно было пережить несомненный и чувствительный конфуз. О переживаниях и волнениях разработчиков можно и не говорить.

Первое упоминание о предстоящем грандиозном взрыве в СССР появилось, насколько нам известно, 8 сентября 1961 г. на страницах американской газеты „Нью Йорк таймс“, которая воспроизвела слова Хрущёва:

„Пусть знают те, кто мечтает о новой агрессии, что у нас будет бомба, равная по мощности 100 миллионам тонн тринитротолуола, что мы уже имеем такую бомбу и нам осталось только испытать взрывное устройство для неё“ [8, с. 45–46].

Хрущёв и сам рассказывал, что упомянул о намеченном (но ещё необъявленном) испытании этой бомбы одному американскому политику, пришедшему к нему на приём со взрослой дочерью, и добавил, что она, услышав о таком намерении СССР, расплакалась [9, с. 72].

Но наши соотечественники узнали о намеченном эксперименте только 17 октября — в первый день работы XXII съезда КПСС, когда Хрущёв в отчётном докладе, отступив от текста, заявил:

„…хочу сказать, что очень успешно идут у нас испытания и нового ядерного оружия. Скоро мы завершим эти испытания. Очевидно, в конце октября. В заключение, вероятно, взорвём водородную бомбу мощностью в 50 миллионов тонн тротила. (Аплодисменты.) Мы говорили, что имеем бомбу в 100 миллионов тонн тротила. И это верно. Но взрывать такую бомбу мы не будем, потому что если взорвем её даже в самых отдалённых местах, то и тогда можем окна у себя выбить. (Бурные аплодисменты.) Поэтому мы пока воздержимся и не будем взрывать эту бомбу. Но, взорвав 50-миллионную бомбу, мы тем самым испытаем устройство и для взрыва 100-миллионной бомбы. Однако, как говорили прежде, дай Бог, чтобы эти бомбы нам никогда не пришлось взрывать ни над какой территорией. Это самая большая мечта нашей жизни! (Бурные аплодисменты.)“

И тут же добавил, сказав о тех, кто работает над совершенствованием ядерного оружия и ракетной техники:

„Мы гордимся этими товарищами, воздаём им должное, радуемся их творческим успехам, которые способствуют укреплению оборонной мощи нашей Родины, укреплению мира во всём мире. (Бурные аплодисменты.)“ [2, т. 1, с. 55].

В мире прокатилась мощная волна протестов в связи с объявлением о предстоящем испытании.

http://s010.radikal.ru/i314/1106/07/3e8646577ffe.jpg (http://www.radikal.ru)

Самый мощный советский термоядерный заряд. Испытан 30 октября 1961 года на неполную мощность. Энерговыделение 50 Мт ТЭ. Музей ядерного оружия РФЯЦ–ВНИИЭФ. (Архив Минатома)

В эти самые дни в Арзамасе-16 завершались последние работы по созданию небывалой бомбы и отправке её на Кольский полуостров к месту базирования самолёта-носителя. 24 октября был закончен итоговый отчёт, который включал предложенную конструкцию бомбы и её теоретическое, расчётное обоснование. Содержавшиеся в нём положения были отправными для инженеров-конструкторов и изготовителей бомбы. Авторами отчёта были А.Д. Сахаров, В.Б. Адамский, Ю.Н. Бабаев, Ю.Н. Смирнов, Ю.А. Трутнев.

Конечно, содержание отчёта не может быть достоянием читателя. Однако отметим, что в конце его было сказано: „Удачный результат испытаний этого изделия открывает возможность конструировать изделие практически неограниченной мощности“.

Параллельно с работой над бомбой к выполнению боевой задачи готовили самолёт-носитель и отрабатывали специальную парашютную систему для бомбы. Эта система для медленного спуска более чем 20-тонной бомбы оказалась уникальной, и руководитель её разработки был удостоен Ленинской премии.

Однако, если бы парашютная система отказала во время эксперимента, экипажи самолётов не пострадали бы: бомба включала специальный механизм, который запускал систему подрыва только в том случае, если самолет уже оказывался на безопасном расстоянии.

Необычной переделке подвергся на заводе-изготовителе стратегический бомбардировщик Ту-95, которому предстояло доставить бомбу к цели. Совершенно нестандартная бомба длиной около 8 м и поперечником около 2 м не помещалась в бомболюк самолета. Поэтому часть фюзеляжа (несиловую) вырезали и смонтировали специальный подъёмный механизм и устройство для крепления бомбы. И всё-таки она была настолько велика, что в полёте больше чем наполовину торчала наружу. Весь корпус самолета, даже лопасти его винтов, были покрыты специальной белой краской, защищающей от световой вспышки при взрыве. Такой же краской был покрыт корпус сопровождавшего самолёта-лаборатории.

http://s012.radikal.ru/i319/1106/e1/dafaf13b43e6.gif (http://www.radikal.ru)

Авторы статьи В.Б. Адамский (справа) и Ю.Н. Смирнов (слева) с научным руководителем Арзамаса-16 академиком Ю.Б. Харитоном. На втором плане — макет 100-мегатонной термоядерной бомбы, испытанной в варианте половинной мощности 30 октября 1961 г.

В Арзамасе-16 бомбу собирали в цехе прямо на специальной железнодорожной платформе, которая по окончании работ выглядела как обычный крытый вагон. Для этого пришлось проложить железнодорожную ветку внутрь цеха. В двадцатых числах октября вагон с подготовленной к транспортировке бомбой с соблюдением строжайших требований безопасности, когда какие-либо неожиданности исключаются, двинулся к месту своего назначения — станции Оленья на Кольском полуострове. Литерный состав из нескольких вагонов, часть которых прикрывала особый вагон спереди, а остальные сзади, под усиленной охраной, с минимумом остановок и с несколькими переадресовками в пути, чтобы нельзя было определить станцию отправления, в очень короткое время достиг цели.

На станции Оленья необычный груз уже ждали. Бомбу переместили на большегрузный автомобильный прицеп и под усиленной охраной, с машинами прикрытия спереди и сзади, доставили на аэродром, в специальное здание. Каждый узел бомбы и элемент её автоматики был подвергнут тщательному техническому контролю, после чего она была приведена в боевое положение.

До эксперимента оставались считанные часы. Теперь день и час взрыва определяли погода и направление ветра над полигоном Новой Земли. Решающее слово оставалось за Государственной комиссией…

У каждого из нас, естественно, свои впечатления об этом незабываемом событии. Андрей Дмитриевич рассказал о нём на страницах своих „Воспоминаний“ [9, с. 71–74]. Соответствующие отрывки мы приводим как единый его рассказ. Затем идут наши личные воспоминания, окрашенные, разумеется, индивидуальным опытом и восприятием. Мы разделяем авторские тексты „звёздочками“.

* * *

А. Д. Сахаров:

Подготовка к испытаниям шла полным ходом, и Юлий Борисович [Харитон. — Авт.] сделал об этом краткое сообщение [в середине августа, в Кремле. — Авт.]. Но Хрущёв уже знал основные линии намечавшихся испытаний, в частности, о предложенном нами к испытаниям рекордно мощном изделии. Я решил, что это изделие будет испытываться в „чистом варианте“ — с искусственно уменьшенной мощностью, но тем не менее существенно большей, чем у какого-либо испытанного ранее кем-либо изделия. Даже в этом варианте его мощность превосходила бомбу Хиросимы в несколько тысяч раз! Уменьшение доли процессов деления в суммарной мощности сводило к минимуму число жертв от радиоактивных выпадений в ближайших поколениях, но жертвы от радиоактивного углерода, увы, оставались, и общее число их было колоссальным (за 5000 лет)…

В начале октября я выехал в Москву для обсуждения расчётов, в особенности большого изделия. Я не застал Гельфанда в институте и поехал к нему домой. Мы обсудили с ним срочные планы расчётов…

Наибольшие волнения мне доставляло самое мощное изделие… Шли последние дни перед отправкой „мощного“. Для его сборки было выделено специальное помещение. Сборка велась прямо на железнодорожной платформе. Через несколько дней стена цеха должна была быть разобрана, и платформа (как всегда — ночью), прицепленная к литерному поезду, под зелёный свет отправиться в тот пункт, где изделие погрузят в бомболюк самолёта-носителя. Ко мне в кабинет вошёл один из моих сотрудников, Евсей Рабинович. Он смущённо улыбался и просил зайти в его рабочую комнату. Там уже собрались все сотрудники отдела, в том числе „ведущие“ мощное изделие Адамский и Феодоритов. (В „Воспоминаниях“ А.Д. Сахарова фамилия В.П. Феодоритова как непосредственного участника разработки в 1961 г. сверхмощного изделия названа по недоразумению. В действительности ранее он вместе с Г.А. Гончаровым и А.Д. Сахаровым явился соавтором информационной записки о возможности создания сверхмощных термоядерных зарядов (см. ниже)).

Рабинович начинает излагать свои соображения, согласно которым мощное изделие должно отказать при испытании. Он пришёл к этому несколько дней тому назад и только что доложил всему составу отдела, кроме меня, посеяв у большинства самые сильные сомнения. Я работал с Рабиновичем в самом тесном контакте более семи лет, очень высоко ценил его острый критический ум, большие знания, опыт и интуицию. Сейчас, докладывая вторично, он был чёток и категоричен в своих формулировках. Опасения его выглядели вполне обоснованными.

Я считал, что конечный вывод Рабиновича неправилен. Однако доказать это с абсолютной убедительностью было невозможно. Точных математических методик, пригодных для этой цели, у нас не было (отчасти потому, что, стремясь создать изделие, допускающее большое увеличение мощности, мы отступили от наших традиционных схем). Поэтому я, Адамский и Феодоритов, возражая Евсею, пользовались оценками (как и он). Но весь наш опыт говорил о том, что оценки — вещь хорошая, но субъективная. Под влиянием эмоций вполне можно с ними впасть в серьёзную ошибку. Я решил внести некоторые изменения в конструкцию изделия, делающие расчёты тех тонких процессов, о которых говорил Евсей, повидимому, более надёжными. Я тут же поехал в конструкторский отдел. Если замещавший Юлия Борисовича начальник конструкторского отдела Д.А. Фишман не сказал мне ни слова упрёка, то лишь потому, что ситуация была слишком серьёзной, чтобы что-то говорить. Конструкторы не ушли в тот день домой, пока не передали чертежи в цех; на другой день изменения были сделаны. Я решил также известить о последних событиях Министерство и написал докладную, составленную, как мне казалось, в очень обдуманных и осторожных выражениях, по возможности, содержащую описание ситуации без её оценки.

Через два дня мне позвонил разъярённый Славский. Он сказал: „Завтра я и Малиновский (министр обороны) должны вылетать на полигон. Что же, я должен теперь отменить испытание?“ Я ответил ему: „Отменять испытание не следует. Я не писал этого в своей докладной. Я считал необходимым поставить Вас в известность, что данное испытание содержит новые, потенциально опасные моменты и что среди теоретиков нет единогласия в оценке его надёжности“.

Славский буркнул что-то недовольное, но явно успокоился и повесил трубку. Испытания мощного изделия проходили в один из последних дней заседаний XXII съезда КПСС. Конечно, это было не случайно, а составляло часть психологической программы Хрущёва. До этого на двух полигонах (в Казахстане и на Новой Земле) было произведено почти столько же разнообразных по значению взрывов, сколько за все предыдущие испытания. Кроме того, насколько я знаю, в другом месте было проведено чисто военное испытание.

В день испытания „мощного“ я сидел в кабинете возле телефона, ожидая известий с полигона. Рано утром позвонил Павлов и сообщил, что самолёт-носитель уже летит над Баренцевым морем в сторону полигона. Никто не был в состоянии работать. Теоретики слонялись по коридору, входили в мой кабинет и выходили. В 12 часов позвонил Павлов. Торжествующим голосом он прокричал: „Связи с полигоном и с самолётом нет более часа! Поздравляю с победой!“ Смысл фразы о связи заключался в том, что мощный взрыв создаёт радиопомехи, выбрасывая вверх огромное количество ионизированных частиц. Длительность нарушения связи качественно характеризует мощность взрыва. Ещё через полчаса Павлов сообщил, что высота подъёма облака 60 километров…

Чтобы покончить с темой „большого“ изделия, расскажу тут некую оставшуюся „на разговорном уровне“ историю — хотя она произошла несколько поздней. Но она важна для характеристики той психологической установки, которая заставляла меня проявлять инициативу даже в тех вопросах, которыми я формально не был обязан заниматься, и вообще работать не за страх, а за совесть. Эта установка продолжала действовать даже тогда, когда по ряду вопросов я всё больше отходил от официозной линии. Конечно, в основе её лежало ощущение исключительной, решающей важности нашей работы для сохранения мирового равновесия в рамках концепции взаимного устрашения (потом стали говорить о концепции взаимного гарантированного уничтожения).

После испытания „большого“ изделия меня беспокоило, что для него не существует хорошего носителя (бомбардировщики не в счёт, их легко сбить) — то есть в военном смысле мы работали впустую. Я решил, что таким носителем может явиться большая торпеда, запускаемая с подводной лодки. Я фантазировал, что можно разработать для такой торпеды прямоточный водо-паровой атомный реактивный двигатель. Целью атаки с расстояния несколько сот километров должны стать порты противника. Война на море проиграна, если уничтожены порты — в этом нас заверяют моряки. Корпус такой торпеды может быть сделан очень прочным, ей не будут страшны мины и сети заграждения. Конечно, разрушение портов — как надводным взрывом „выскочившей“ из воды торпеды со 100-мегатонным зарядом, так и подводным взрывом — неизбежно сопряжено с очень большими человеческими жертвами.

Одним из первых, с кем я обсуждал этот проект, был контр-адмирал Ф. Фомин (так в тексте „Воспоминаний“. В действительности Фомина звали Петр Фомич. — Прим. авт.) (в прошлом — боевой командир, кажется, Герой Советского Союза).

Он был шокирован „людоедским“ характером проекта, заметил в разговоре со мной, что военные моряки привыкли бороться с вооружённым противником в открытом бою и что для него отвратительна сама мысль о таком массовом убийстве. Я устыдился и больше никогда ни с кем не обсуждал своего проекта. Я пишу сейчас обо всём этом без опасений, что кто-нибудь ухватится за эти идеи — они слишком фантастичны, явно требуют непомерных расходов и использования большого научно-технического потенциала для своей реализации и не соответствуют современным гибким военным доктринам, в общем, мало интересны. В особенности важно, что при современном уровне техники такую торпеду легко обнаружить и уничтожить в пути (например, атомной миной). Разработка такой торпеды неизбежно была бы связана с радиоактивным заражением океана, поэтому и по другим причинам не может быть проведена тайно.

* * *

В. Б. Адамский:

История создания сверхмощной водородной бомбы восходит к 1956 г. Именно тогда А.П. Завенягин, одно время бывший министром среднего машиностроения, предложил создать очень мощное изделие, и нашим коллегам на Урале было поручено его сделать. На свет появился даже корпус будущей бомбы. Но в конце 1956 г. Завенягин умер, и работа над изделием прекратилась. Бывший в ту пору начальником нашего главка Н.И. Павлов как-то заметил, что со смертью А.П. Завенягина умерла и эта его идея. Да и вообще она у нас никому особенно не нравилась, не выглядела привлекательной: попросту, больше „горючего“ — большая, мощная бомба. Даже не знаю, какая у Завенягина была политическая подоплёка. Быть может, прямолинейное техническое стремление к „расширению масштабов“. Одним словом, корпус остался лежать на уральском объекте до лучших времён.

Летом 1961 г. забытая идея в новых условиях возродилась. Если во времена Завенягина создание сверхмощной бомбы выглядело делом преждевременным, да и решение этой задачи технически было прямолинейным, то теперь, с учётом прогресса в наших разработках, задачу можно было решить физически красиво, на совершенно ином уровне.

Во всяком случае, летом 1961 г., когда я вернулся из отпуска и встретился с Андреем Дмитриевичем в коридоре, он радостно воскликнул: „О! Вы приехали! Хорошо. Заходите ко мне — тут как раз мы вас ждали“. И в присутствии Трутнева и Бабаева Андрей Дмитриевич рассказал мне о новой задаче — разработать и приготовить к испытанию ближайшей осенью сверхмощное изделие. Андрей Дмитриевич хотел, чтобы я взялся за эту задачу. Вспомнили о хранящемся на Урале сделанном когда-то корпусе и решили новое изделие „вписать“ в его габариты. За готовым корпусом и документацией к нему был командирован на Урал один из наших конструкторов С. Воронин.

Первоначально предполагалось испытать заряд на малую мощность, заполнив основную массу рабочего слоя инертным веществом. Мощность в этом варианте была бы порядка 2,5 мегатонн.

Когда корпус пришёл, то сам его вид натолкнул меня на мысль сделать изделие полномасштабным по мощности, и Андрей Дмитриевич поддержал эту идею.

Между тем испытание всё больше приобретало не только технический, но и политический характер. Разработка и испытание изделия совпали по времени с берлинским кризисом и имели целью демонстрацию силы в этот неспокойный период. В то время мы все, включая и Андрея Дмитриевича, придерживались наивно-патриотической точки зрения, состоявшей в том, что у нас должны быть самые мощные, самые эффективные заряды, и это должно быть известно „потенциальному противнику“, а также „людям доброй воли“. Так называемые „люди доброй воли“ (этот термин из политического жаргона был тогда в ходу) должны были почувствовать, какую страшную угрозу представляет собой ядерное оружие, и воздействовать на свои правительства, чтобы они согласились на его запрещение. Конечно, испытание на неполную мощность не могло иметь такого политического эффекта.

Уже начало работы над изделием быстро показало, что объективно оно будет самым важным в планируемой на осень серии наших испытаний. Дело было очень ответственным и из-за большого объёма расчётов трудоёмким. Поэтому его нельзя было поручать только одному исполнителю. Кроме того, Андрей Дмитриевич возложил на меня диспетчерские функции по распределению машинного времени по всем разрабатывавшимся тогда изделиям. Это было очень важно, так как появилась возможность уделять приоритетное внимание расчётам на ЭВМ сверхмощной бомбы.

Вместе с Ю. Смирновым мы производили расчёты и „рисовали“, как говорится, в две руки. И однажды я обратил внимание на одну деталь в наших результатах, которая заставила поволноваться. Она показывала, что развитие динамических процессов в изделии может не гарантировать успеха. Мы это очень переживали, но пока я решил начальство не тревожить. Вскоре на эту же особенность обратил внимание и Ю. Трутнев и очень эмоционально реагировал на неё. Было решено рассказать Андрею Дмитриевичу, тем более что дело происходило уже ближе к сентябрю. Но Андрей Дмитриевич к нашим опасениям отнёсся спокойно, даже довольно оптимистично. Конечно, разобрались, поняли, что определённые обстоятельства учитывать следует, но ничего страшного пока не происходит. Надо сказать, вообще сверхмощному изделию Андрей Дмитриевич уделял особое внимание. В связи с этим мне припоминается приезд на наш объект заместителя министра П.М. Зернова и начальника главка Н.И. Павлова, когда работа над изделием была в самом разгаре.

По какой-то причине А.Д. Сахаров отсутствовал на встрече с гостями, и о ходе разработки сверхмощного изделия рассказывать пришлось мне. Я повёл разговор так, что Андрей Дмитриевич должен был восприниматься слушателями тоже как соавтор и исполнитель по этой теме. Даже показал какой-то документ, где он наряду с нами был соисполнителем. Для Зернова и Павлова это выглядело несколько необычно, потому что к тому времени техника разработки новых изделий настолько выросла и одновременно упростилась, что работа над ними уже не предполагала обязательного участия столь высоких авторитетов, как А.Д. Сахаров. Но Андрей Дмитриевич объективно так много внимания уделял этому изделию, что его непосредственное участие было фактом и прибавило теме дополнительный авторитет. Так это и было понято гостями. Между прочим, когда мы вписали его в качестве соавтора по итоговому отчёту, то смысл был и в том, что Андрей Дмитриевич в осенней серии испытаний оказался задействованным в конкретной разработке по этому, очень ответственному, изделию и ещё по одному, которому руководство не придавало, однако, большого значения.

Впечатляющими были и некоторые эксперименты по изделию, проводившиеся на специальных площадках, и масштабы, габариты самого изделия. Когда я однажды оказался в цехе, где оно монтировалось, и внутри бомбы сидел по грудь рабочий и что-то припаивал, у меня возникло невольное сравнение с лётчиком в истребителе — так непривычно велика была бомба. Размеры её поражали и воображение конструкторов. Однажды при разговоре с Фишманом директор опытного завода Е.Г. Шелатонь даже засомневался, хватит ли у него „горючего“ материала. Д.А. Фишман ответил ему: „Поищите получше, наскребите по сусекам“.

К этому времени большинство зарядов конструировалось по хорошо зарекомендовавшей себя стандартной схеме. Наш заряд можно было бы, вероятно, сделать по такой же схеме. Но это привело бы к неестественным соотношениям между составляющими узлами. Поэтому в нашем заряде было заложено два новых принципа. Правильнее будет сказать, что один из них уже был заложен в заряде мощностью 20 мегатонн, который вёл Г.Е. Клинишев и который должен был испытываться на неделю раньше. Теперь представляется, что этот принцип был необязателен. Другой же имел более существенное значение. Именно его применение в случае успешного испытания открывало возможность создавать заряды неограниченной мощности.

Мы относились к нашей работе как к очень интересной и важной. Было ощущение некоего „рекордсменства“, азарта и осознание человеческого могущества. Даже говорили, спорили (и с Андреем Дмитриевичем тоже) полушутя-полусерьёзно, что такой сверхмощный взрыв может быть использован как сигнал для связи с внеземными цивилизациями…

Работа над изделием потребовала большого напряжения и внимания. Не раз возникали острые моменты. Но, когда накануне успешно прошло испытание упомянутого выше нового изделия, в котором был заложен близкий по решению принцип, накал волнений несколько остыл.

Завершался и крайне напряжённый заключительный этап у конструкторов и производственников, связанный с созданием сверхбомбы.

Я помню, как в этот знаменательный период я оказался по какому-то делу в кабинете у Фишмана, который, выполняя свои обязанности, одновременно оставался и за начальство, уехавшее на полигоны. Как раз в это время с Семипалатинского полигона позвонил Юлий Борисович и, видимо, поинтересовался, как идут дела по сверхмощному заряду. Давид Абрамович со вздохом явного облегчения ответил: „Наконец-то эта штука „отплывает“…“. После взрыва 30 октября и возвращения самолётов на аэродром председатель Государственной комиссии Н.И. Павлов выстроил нас, четверых разработчиков изделия (Андрей Дмитриевич остался на объекте), и экипажи самолетов Ту-95 и Ту-16 лицом друг к другу тут же, около самолётов, и произнес мажорную патриотическую речь в честь физиков и лётчиков, во славу успехов нашей страны. Всё было позади. Мы возвращались домой.

* * *

Ю. Н. Смирнов:

Испытание 50-мегатонной советской водородной бомбы потрясло воображение современников. Став самым мощным за всю историю человечества рукотворным взрывом, этот эксперимент взбудоражил политических лидеров мира.

Ещё накануне, 24 октября 1961 г., газета „Нью-Йорк таймс“ сообщила, что, по мнению Белого дома, „подобный взрыв не имеет никакой военной ценности и приведёт лишь к обширному радиоактивному заражению“. Двумя днями позднее эта же газета информировала читателей:

„Политический комитет Генеральной ассамблеи ООН 75 голосами „за“, 10 — „против“, при 1 воздержавшемся призвал Советский Союз отказаться от испытания 50-мегатонной бомбы. Против голосовали советский блок и Куба, Мали воздержался…“.

Но дипломатический и политический прессинг уже ничего не мог изменить — „холодная война“ развивалась по своим законам. Тем более что Соединённые Штаты ещё в первой половине 50-х гг. без каких-либо терзаний сами провели несколько мощных термоядерных взрывов (к примеру, 1 ноября 1952 г. эксперимент „Майк“ мощностью 10 мегатонн и серию экспериментов в 1954 г.: 1 марта „Браво“ — 14,8 мегатонн, 27 марта „Ромео“ — 11 мегатонн, 5 мая „Янки“ — 13,5 мегатонн) [10, с. 82,86].

Последовавшие за советским сверхмощным взрывом официальные заявления только подтвердили, что запланированныируководством СССР политический эффект достигнут. Так, по свидетельству „Нью-Йорк таймс“ от 31 октября, „Белый дом охарактеризовал испытание как политический шаг, направленный на разжигание страха и паники“. А газета „Тайме“ 1 ноября процитировала совсем не „протокольные“ слова премьер-министра Японии Икеды из его телеграммы-протеста Н.С. Хрущёву: „Это испытание ввергло меня в состояние такого шока, какого никогда ранее я не испытывал“.

Теперь эти события — далёкая история. Напоминание, до каких опасных и нелепых „высот“ доходило противостояние двух сверхдержав, из которого, казалось, нет и не будет никакого разумного выхода.

Новому поколению, наверное, непросто прочувствовать и понять весь накал непримиримых страстей, которыми жил тогда мир, разделённый на два враждующих лагеря. Этот период, будем надеяться, безвозвратно ушёл в прошлое. Но даже лишённые эмоций строки „Книги рекордов Гиннесса“ из года в год, из издания в издание упорно напоминают — да, было такое, было: „Самое мощное термоядерное устройство, прошедшее испытание, имело мощность, эквивалентную 57 мегатоннам ТНТ (в действительности — 50 мегатонн. — Ю. С.). Оно было взорвано в СССР на Новой Земле в 8 ч. 33 мин. по Гринвичу 30 октября 1961 г. Взрывная волна трижды обогнула земной шар, первый раз за 36 ч. 27 мин.“ [11, с. 198].

… Лето 1961 г. преподнесло сюрприз. 10 июля Никита Хрущёв провёл в Кремле встречу-совещание с разработчиками и создателями советского ядерного оружия. Он сообщил, что руководство страны, учитывая складывающуюся международную обстановку, приняло решение отказаться в одностороннем порядке от добровольно взятого на себя обязательства не проводить ядерных испытаний. Предстоящей осенью такие испытания будут проведены, и соответствующее официальное заявление будет сделано правительством накануне. До этого момента вся работа по подготовке к взрывам должна была проходить в условиях полной секретности.

Вернувшись с совещания, Андрей Дмитриевич рассказал нам о решении правительства. Он поделился впечатлениями о встрече в Кремле и добавил, что принято также решение разработать и испытать сверхмощную бомбу в 100 мегатонн. Естественно, мы были взволнованы новостями. Во время обсуждения прозвучал острый вопрос: „Зачем нужно делать такое „людоедское“ оружие?!“ Андрей Дмитриевич улыбнулся: „Никита Сергеевич сказал — пусть это изделие висит над капиталистами, как дамоклов меч…“.

Для нас, физиков-теоретиков, — а для новичков, как я, в особенности, — такой поворот событий явился в какой-то мере неожиданностью. Необходимо было немедленно приступать к интенсивной работе. Острота впечатления усиливалась тем, что после длительного перерыва с испытаниями некоторые из опытных сотрудников получали возможность экспериментально проверить ряд новых идей и усовершенствований, а кое-кому из новичков предстояло впервые соприкоснуться с небывалым для них реальным делом. Мы были взволнованы очередным крутым виражом в „грандполитике“ и оказались посвящёнными в готовящийся „сюрприз“ глобального характера. (Советское правительство выступило с заявлением об отказе от добровольного моратория только 31 августа 1961 г. Уже на следующий день над Семипалатинским полигоном прогремел первый взрыв из беспрецедентной по количеству и разнообразию зарядов серии наших ядерных испытаний.)

Пользуясь термином А.Д. Сахарова, „вести“ сверхмощное изделие было поручено одному из самых опытных сотрудников — Виктору Борисовичу Адамскому. Непосредственными участниками его разработки стали наиболее авторитетные сотрудники Андрея Дмитриевича — Юрий Николаевич Бабаев и Юрий Алексеевич Трутнев. Неожиданно для меня я также был подключен к работе над сверхбомбой. Я объясняю это прежде всего тем необыкновенным доверием, с которым относились к новичкам в совсем небольших коллективах физиков-теоретиков, руководимых А.Д. Сахаровым и Я.Б. Зельдовичем. Я испытал это сразу, с первых месяцев работы на объекте. История эта незабываема.

Вместе с моим однокашником А. Рассказовым мы получили задание подготовить для Ю.Б. Харитона обзорный отчёт по состоявшемуся в США подземному ядерному взрыву. Казалось, готовый отчёт „своим ходом“ пойдёт к Юлию Борисовичу или, в крайнем случае, он вызовет нас к себе. Ведь все понимали, насколько это занятой человек. Но произошло неожиданное. Юлий Борисович специально приехал в наше здание и, обосновавшись в кабинете А.Д. Сахарова, провёл с нами по отчёту детальнейшую беседу. Он уехал только тогда, когда по всем обсуждавшимся вопросам была достигнута полная ясность…

Сначала мне казалось, что 100-мегатонное изделие вряд ли будет испытываться, и до поры до времени работа над ним большого накала не приобретала. Чудовищная цифра мощности подавляла и не воспринималась как нечто реальное и допустимое. Но постепенно дискуссии вокруг этой бомбы становились определённее. Вскоре было решено испытывать её в варианте половинной мощности. Всё быстро переменилось. Стало ясно, что из аутсайдера, как мне представлялось в первые дни, это испытание переходит в разряд приоритетных и наиболее ответственных. Сверхбомба в самом деле оказалась на особом счету у Хрущёва, своеобразным козырем в его политической игре с Америкой. Уже по этой причине она никогда не была каким-то „трудовым подарком“ разработчиков ядерного оружия к открытию очередного партийного съезда, как пишут в некоторых публикациях (см., например, [12, с. 99]).

Разработке сверхбомбы стали уделять повышенное внимание и оказывать максимальное, всестороннее содействие. Андрей Дмитриевич взял эту работу под свою опеку.

В этот период сотрудники теоретических секторов были увлечены перспективами, которые открылись вследствие принципиальных достижений наших физиков в ходе испытаний ядерного оружия в 1955 и 1958 гг. (О реализации в 1955 г. так называемой „третьей идеи“ теперь знают многие. Но другой важнейший результат был получен в одном из экспериментов 1958 г. и связан с именами Ю.Н. Бабаева и Ю.А. Трутнева.) Этот успех оказал огромное влияние на всю последующую работу над советскими термоядерными зарядами, предопределив исходные концепции и для сверхмощной бомбы.

Случилось так, что после выданного Андреем Дмитриевичем задания на разработку 100-мегатонной бомбы моя прошитая, опечатанная, сверхсекретная рабочая тетрадь оказалась под рукой. Адамский и Трутнев на моих глазах быстро набросали на одной из её страниц принципиальную эскизную схему изделия — в сущности, она и воплотилась в жизнь.

С этого момента и до подрыва изделия Виктор Борисович и я были на работе неразлучны. Всё чаще и всё дольше мы засиживались в его небольшой комнате, занимаясь расчётами, пока, наконец, не стали задерживаться до глубоких сумерек. Эта работа сблизила нас, сохранив теплоту отношений на все последующие годы.

Всё чаще стал заглядывать к нам Андрей Дмитриевич. Усаживался на стул, иногда, к моему удивлению, ловко обвивая одну свою ногу другой. В эти минуты общения и обсуждения результатов стирались должностные и возрастные грани. Мы настолько увлекались (а времени оставалось всё меньше и меньше!), что когда в момент какой-то страстной дискуссии к нам заглянул Я.Б. Зельдович и попытался „заполучить“ Андрея Дмитриевича, он встал, подошел к Якову Борисовичу и по-дружески, очень мягко, выпроводил его из комнаты.

Напряжение нарастало. Иногда невольно возникали сомнения: не подведёт ли изделие, не „откажет“ ли в момент испытаний. Как-то Андрей Дмитриевич заметил: „Если мы не сделаем ЭТО, — пойдём строить железные дороги…“ В другой раз, на заключительной стадии работ, когда за рубежом стали шириться протесты против уже объявленного Хрущёвым сверхмощного взрыва, он довольно спокойно рассуждал, что, хотя в двух-трёх наших посольствах в западных странах и могут разбить оконные стёкла после нашего эксперимента, дальше этого дело не зайдёт.

Мы не только проводили многочисленные расчёты на ЭВМ и делали прикидочные оценки при изменении параметров, стараясь разобраться в физической картине явлений при „срабатывании“ бомбы и стремясь убедиться в эффективности вырисовывающейся конструкции. Мы выезжали к конструкторам для консультаций и согласования технической документации, бывали у экспериментаторов при проведении некоторых модельных опытов.

Работа кипела. На заводе появлялись на свет всё новые детали и узлы будущей бомбы. Естественно, в её создание было вовлечено множество самых разных специалистов.

Напряжение достигло апогея, когда изделие было отправлено в район испытаний. Следом 26 октября 1961 г. к месту, где предстояла окончательная подготовка бомбы и подвеска её в бомболюк самолета-носителя, должны были поездом выехать Адамский и я. Мы условились, что на другой день нас самолётом догонят в Москве Бабаев и Трутнев, и, объединившись, мы вместе отправимся поездом до станции Оленья,

Время было спрессовано. В день отъезда я столкнулся с Андреем Дмитриевичем на лестнице и попросил подписать моё командировочное задание. Он расписался тут же, не поднимаясь в кабинет. Пользуясь неофициальностью обстановки, я спросил, почему он так занятно расписывается, издали перечёркивая в своей фамилии палочку в букве „х“ (позднее он максимально упростил свою подпись). Андрей Дмитриевич ответил: „У меня примета: если удастся перечеркнуть палочку посередине — всё будет удачно. Если нет — жди осложнений“. И добавил, довольный: „Видите, как удачно получилось на сей раз: значит, изделие сработает успешно!“

В тот же день, 26 октября, к вечеру, когда мы с В.Б. Адамским уже заняли свои места в вагоне и готовились к отъезду в Москву, в нашем купе неожиданно появились Ю.Н. Бабаев и Ю.А. Трутнев. Они сказали, что подъехали к поезду вместе с Андреем Дмитриевичем и он ждёт нас в машине. Мы вышли из вагона. Недалеко от платформы стояла „Волга“. Мы уселись все вместе, и началось необычное, но очень важное и срочное деловое совещание. Оно было продиктовано совокупностью обстоятельств и, прежде всего, упреждающим заявлением Хрущёва на открытии съезда КПСС о предстоящем испытании с указанием не только сроков, но и мощности изделия. Такой шаг был беспрецедентным. В сочетании с волновавшими нас техническими нюансами это порождало естественное беспокойство и вызывало дополнительное напряжение.

Андрей Дмитриевич вдобавок поделился свежей информацией, исходившей, повидимому, от высших инстанций. Она также касалась испытания нашего изделия. Насколько я помню, речь шла, в частности, о каком-то политиканстве среди высшего генералитета в этой сложной обстановке.

По существу перед нами возник драматический вопрос: не отменить ли в сложившейся ситуации само испытание. Мнения участников этого импровизированного совещания были выслушаны. Никто не торопился. Виктор Борисович с присущим ему спокойствием и на сей раз был невозмутим: „Я уверен в надёжности изделия. Всё надёжно…“

Тем временем поезд стоял. Наше совещание завершалось. Было решено ничего не менять. Андрей Дмитриевич пожелал успеха и сказал, что остаётся на объекте. Мы с Виктором Борисовичем вернулись в вагон, и поезд тронулся. Перед нашими глазами медленно проплыло скромное здание объектовского вокзала…

Вечером 28 октября, находясь в пути, по поездной трансляции мы услышали голос Хрущёва, выступавшего на съезде с заключительным словом и говорившего как бы для нас:

„В последнее время буржуазная пропаганда много шумит в связи с тем, что Советский Союз был вынужден возобновить испытания ядерного оружия. Эта шумиха приняла истерический характер после того, как на съезде было заявлено о предстоящем испытании ядерного оружия мощностью в 50 миллионов тонн тротила. Раздаются голоса, будто бы эти испытания противоречат принципам морали. Странная логика! Когда Соединенные Штаты Америки первыми создали атомную бомбу, они сочли для себя юридически и морально оправданным сбросить её на головы беззащитных жителей Хиросимы и Нагасаки. Это был акт бессмысленной жестокости, в нём не было никакой военной необходимости…“ [2, т. 2, с. 571–573].

Мы с Виктором Борисовичем вышли из купе в коридор. Поезд мчался. Сквозь стук колёс по всему вагону раздавался переходящий на высокие ноты голос Хрущёва. Несколько человек слушали трансляцию, стоя рядом с нами. Переговаривались и комментировали… Разумеется, мы и виду не могли показать, что имеем к теме выступления и предстоящему взрыву самое прямое отношение. Хрущёв продолжал: „Укрепляя оборону Советского Союза, мы действуем не только в своих интересах, но и в интересах всех миролюбивых народов, всего человечества. Когда враги мира угрожают нам силой, им должна быть и будет противопоставлена сила, и притом более внушительная…“ [там же].

Делегаты съезда разразились бурными аплодисментами. Было ясно, что наше изделие не имеет права не сработать…

На станцию Оленья мы приехали ранним холодным утром. Нас поджидала автомашина „Волга“. Преодолев унылое голое пространство, мы очень скоро оказались в закрытом военном городке при аэродроме. Нас четверых разместили вместе в одной просторной комнате на втором этаже какого-то здания и „поставили на довольствие“ в офицерской столовой. (На меня, недавнего студента, особенное впечатление произвело то, что по первой же просьбе девушки-официантки с милой улыбкой приносили с кухни любую добавку.)

Едва придя в себя с дороги, мы выехали к особо охраняемому внушительному техническому корпусу, который располагался на некотором отдалении от взлётной полосы. В одном из его помещений уже работал с документами генерал-майор Н.И. Павлов — руководитель одного из главков нашего министерства, а здесь — председатель Государственной комиссии по проведению испытаний ядерного оружия на Новой Земле. Ему помогал добродушный и смешливый Коля Самохвалов — наш коллега из группы Я.Б. Зельдовича. После короткой, оживлённой беседы, которая больше напоминала взаимное дружеское приветствие, мы, облачившись в белоснежные халаты, прошли в специальное большое помещение, где находилась „наша“ бомба.

Вокруг неё, выполняя комплекс заключительных операций, „колдовали“ несколько человек в таких же белоснежных халатах. Было тихо, царила спокойная деловая атмосфера. Ясно слышались отдельные чёткие слова. Ничто и никто не мог отвлечь работавших здесь людей от их дела. Таков был установленный порядок.

В этом отношении характерен эпизод, связанный с оформлением моего постоянного пропуска в технический корпус, куда для первого раза меня пропустили по разрешению Н.И. Павлова. Никто не посылал меня к фотографу, мне не пришлось куда-либо ехать или идти. Через какое-то время „спецфотограф“, видимо, снимавший „для истории“ подготовку изделий к испытаниям, подошёл ко мне, и мы „на секунду“ перешли в соседнее помещение. Он пристроил меня у побеленной стены, а я приспустил с плеч свой халат. Затвор щёлкнул, и я вернулся к своим товарищам. А вскоре мне принесли полностью оформленный пропуск с наклеенной фотографией…

Вечером 29 октября в большой комнате на первом этаже здания, в котором мы остановились, за дверью, охраняемой часовым, состоялось заседание Государственной комиссии. Среди присутствующих выделялись три человека в генеральских мундирах: представительный генерал-лейтенант С.В. Форстен, очень статный и по-военному красивый генерал-майор Н.И. Сажин и, конечно, председательствующий — Николай Иванович Павлов, внешностью, голосом и даже манерами напоминавший мне популярного тогда киноактера Николая Крючкова.

Руководители различных служб и подразделений лаконично доложили о полной готовности к эксперименту. Благоприятным оказался и прогноз погоды. Было решено произвести испытание сверхмощной бомбы 30 октября 1961 г.

После заседания комиссии я с группой офицеров пошёл в специальную аудиторию смотреть учебные „немые“ документальные фильмы, предназначавшиеся для экипажей боевых самолетов. Мелькали кадры, показывавшие, как производится сброс бомбы над полигоном, как экипаж готовится к ядерному взрыву и как формируется в атмосфере гигантский гриб. Но особенное впечатление произвели на меня съёмки внутри кабины самолёта: световая вспышка и сильная встряска от ударной волны, порождённой взрывом, а затем и от волны, отражённой от поверхности Земли. Я невольно представил тогда, какое испытание и какие эмоциональные нагрузки ждут лётчиков при взрыве „нашей“ сверхбомбы…

Глубокой ночью, в первые часы наступившего нового дня — 30 октября, вместе с Бабаевым я отправился вновь в технический корпус. Затем мы подошли к самолёту, который должен был доставить супербомбу к цели. У огромной машины при локальном маскировочном освещении сновали люди, готовя её к ответственнейшему полёту. Через какое-то время из темноты медленно выплыл тягач со специальной тележкой, на которой покоилась бомба. К солдатам, охранявшим самолёт, добавилась охрана, сопровождавшая бомбу.

К 9 часам утра все подготовительные операции и подвеска бомбы завершились. Через люк под фюзеляжем забрались друг за другом в самолёт члены экипажа. Наступило томительное, долгое ожидание. Наконец, была дана команда приступить к выполнению задания.

Мы переместились к обочине взлётной полосы. На некотором отдалении от нас налаживали свои камеры два-три кинооператора-документалиста.

И вот взревели моторы. Стратегический бомбардировщик Ту-95 с выглядывавшей из бомболюка бомбой неторопливо и аккуратно направился к далёкой начальной точке аэродрома, где уже находился самолет-лаборатория Ту-16. Раздался могучий рокот, и Ту-95, тяжело разбежавшись по казавшейся нескончаемой бетонной полосе, а за ним и Ту-16 поднялись в серое, низкое, затянутое сплошной облачностью небо. Нам сказали, что вскоре к самолётам, взявшим курс на Новую Землю, присоединились истребители сопровождения. Мы снова оказались во власти ожидания…

В комнате, где накануне заседала Государственная комиссия, собралось несколько человек. Мы обменивались шутливыми репликами. Но, кажется, всеми овладело плохо скрываемое напряжение. Время от времени поступали известия, что связь с лётчиками нормальная и всё идёт по графику. Приближалась критическая минута… Прошло сообщение, что в заданной точке бомба отделилась от самолета, парашют раскрылся, и экипажи уходят из района предстоящего взрыва…

Наконец нам передали, что в 11 ч. 33 мин. московского времени связь с экипажами и пунктами наблюдения за экспериментом прервалась полностью. Это означало: взрыв состоялся. Теперь предстояло узнать, каково самочувствие экипажей самолетов и насколько соответствуют характеристики взрыва его расчётным параметрам. Только через 40 мин. пришло первое известие о том, что самолёты благополучно возвращаются на свой аэродром и что, по предварительным данным, термоядерный заряд сработал нормально. Это сообщение приглушило наши волнения и развеяло тревогу. Послышались первые поздравления.

Спустя ещё какое-то время Н.И. Павлов пригласил нас, четверых разработчиков, с собой, и мы поехали встречать приземляющиеся самолёты.

Самолёты подрулили. Было видно, что на Ту-95 в одном-двух местах остались небольшие тёмные отметины от световой вспышки взрыва. Когда шум двигателей затих, а экипажи оказались на земле, командир бомбардировщика А.Е. Дурновцев отдал рапорт председателю Госкомиссии об успешном выполнении задания. Начались вопросы и ответы. Один из членов экипажа, совсем ещё молодой человек, находившийся в хвостовой кабине бомбардировщика и как никто видевший панораму и динамику развития небывалого „гриба“, показал Павлову зарисованные им характерные стадии этого процесса. Незабываемым финалом встречи явилась короткая, но яркая поздравительная речь Николая Ивановича, с которой он обратился к лётчикам и к нам, физикам…

Через несколько часов после испытания нам позвонил Андрей Дмитриевич, и мы поздравили друг друга с успехом. В этом разговоре Виктор Борисович произнёс: „Смелость города берёт!“ Андрей Дмитриевич лаконично ответил: „Я понимаю вас“. Речь шла о высокой степени напряжения и риска на заключительной стадии работы. Кульминацией того нашего состояния и было, пожалуй, памятное совещание в салоне автомашины перед отправлением поезда. О том, что бомба показала проектную мощность 50 мегатонн и, значит, сработала идеально, мы узнали от Ю.Б. Харитона, который позвонил нам в тот же день с Семипалатинского полигона.

Подробности я услышал от Юлия Борисовича совсем недавно:

„В то время я занимался подготовкой большого количества испытаний на Семипалатинском полигоне. О ходе подготовки к испытанию сверхмощного изделия я получал необходимую информацию. День испытаний запомнился очень хорошо. Было известно заранее, когда именно, в какой час произойдёт взрыв, и в подземном помещении Семипалатинского полигона была установлена сейсмическая аппаратура. За некоторое время до взрыва небольшая группа, и я в том числе, спустилась в подвал, и после момента, когда взрыв над Новой Землёй должен был состояться, аппаратуру включили. Были заранее сделаны оценки возможного сейсмического сигнала, по которым можно было судить о мощности взрыва. Из того, что мы через какое-то время увидели на сейсмографе, можно было заключить: мощность взрыва, как и было намечено, оказалась порядка 50 миллионов тонн тротилового эквивалента. Об этом я сообщил членам группы, создававшим сверхмощное изделие и с нетерпением ожидавшим результатов испытаний. Дальнейшие измерения подтвердили эту цифру. Таким образом, Советский Союз оказался обладателем самого мощного в мире ядерного устройства, мощнее которого дальше уже и не производилось“.

Несколько лет назад я разговаривал и с Н.И. Павловым об этом уникальном взрыве. Он назвал его эпохальным событием…

Вскоре после взрыва мы стали собираться домой. Начальство благоволило, и я получил разрешение провести несколько дней по своему усмотрению. Ранним утром 4 ноября по моей просьбе меня отвезли в Мончегорск, показавшийся мне очень маленьким городом, а оттуда поездом я доехал до Мурманска. Побродил по улицам, посмотрел на океанские корабли, зашёл в краеведческий музей, где множество экспонатов напоминало об академике А.Е. Ферсмане. Даже успел побывать на каком-то фильме. Затем сел на самолёт и почти за полночь прилетел в Ленинград. Здесь я провёл несколько дней у своих университетских друзей и обнаружил — только и говорили, что о нашем супервзрыве. Оказывается, они слышали обо всём по зарубежному радио и пересказывали многочисленные комментарии и сообщения. А я делал вид, что ничего об этом событии не знаю.

Когда 10 ноября я вернулся домой, на объект, то с удивлением узнал, что мои старшие коллеги тоже в Ленинграде. Но задерживаются, так как заболел Виктор Борисович. Время поджимало, и Андрей Дмитриевич попросил меня подготовить заключительный отчёт по результатам испытаний сверхмощного изделия. Работа была выполнена, и я зашёл к нему. Андрей Дмитриевич стал внимательно, страница за страницей, читать рукописный текст. Вдруг раздался телефонный звонок по местному аппарату. Отвечая на чьи-то вопросы, он сказал, что ему дважды — в 1953 и 1956 гг., после испытаний термоядерного оружия — присваивалось звание Героя Социалистического Труда. Я понял, что готовится представление к награждению Андрея Дмитриевича третьей Золотой звездой Героя. Закончив чтение моего черновика и не сделав ни единого исправления по тексту, Андрей Дмитриевич задумался. Потом в конце дописал короткое предложение, повторяющее один из тезисов нашего итогового отчёта: „Успешное испытание заряда… доказало возможность конструировать на этом принципе заряды практически, неограниченной мощности“.

И дал „добро“ на дальнейшее оформление рукописи.

Ну а о том, как состоялось присвоение А.Д. Сахарову третьей звезды Героя, рассказал сын Н.С. Хрущёва — Сергей Хрущёв, который, по его словам, случайно присутствовал в тот момент, когда отцу доложили о подготовленных списках для награждения, и осталось только получить согласие на оформление указа в Президиуме Верховного Совета СССР:

„Оказалось, фамилия Сахарова отсутствует — он-де не принимал активного участия и, более того, выступал против проведения испытания. Отец возмутился. И загремел, что это безобразие! Вклад Сахарова в нашу оборону огромен. Пусть у них разные точки зрения, но каждый делает своё дело. Они — как руководители государства, он — как учёный. Хорошо, что они спорят, высказывая, обсуждая разные точки, подходы. В этом шанс совершить меньше ошибок. Они не согласились с Сахаровым, не послушались его, тем более его награждение будет свидетельствовать об уважении правительства к его точке зрения… Так Андрей Дмитриевич Сахаров стал трижды Героем Социалистического Труда“ [13, с.341–342].

(А.Д. Сахаров в 1961 г. выступал не против конкретного испытания. Он очень активно участвовал (когда решение было принято) в создании сверхмощной бомбы. В действительности Сахаров 10 июля 1961 г. возражал Хрущёву, считая, что не следует нарушать действовавшее тогда добровольное обязательство воздерживаться от испытаний ядерного оружия. — Прим. авт.)

… Работа над 50-мегатонной бомбой была захватывающей. Готовящееся испытание оказалось в центре внимания руководителей страны. Поэтому на меня, тогда совсем молодого, 24-летнего человека, незабываемое впечатление произвела вся цепочка событий: от первого упоминания о задании разработать такую бомбу, от первых численных прикидочных оценок, умещавшихся на нескольких страничках, — до её материализованного воплощения на заводе и подвески в бомболюк самолета, от этапа нашей, профессиональной, работы над бомбой — до заключительного момента, когда на ход событий могли влиять уже только высшие руководители страны.

В этом отношении характерны два эпизода. Помню случай, когда я один, без моих старших опытных коллег, при каких-то обстоятельствах оказался на заводе, в специальном помещении, где находились элементы заряда. Там без всяких скидок на мой „зелёный“ возраст, обратились ко мне и спросили, можно ли сделать так или допустимо поступить иначе, не отразится ли это на работоспособности заряда. И другая картина. К бомболюку огромного самолёта в сопровождении охраны подошла тележка с „нашей“ могучей бомбой. Мы, её разработчики, превратившись теперь в пассивных зрителей, молча наблюдали за чёткими слаженными действиями специалистов. Понимали, что она, даже не приведённая в действие, уже магией своего существования и неотвратимостью приближающегося взрыва взволновала и как-то „придавила“ мир. Через несколько часов, стоя у обочины взлётной полосы аэродрома, мы проводили взглядом пронёсшийся мимо нас бомбардировщик, под фюзеляжем которого выглядывал знакомый корпус…

И потом — взрыв, который всколыхнул весь мир…

Теперь о днях и ночах, проведённых в Оленьей, мне напоминает офицерский золотистый нагрудный знак, который я купил тогда в качестве сувенира в военторге аэродромного гарнизона: маленькая бомбочка с алой звездой на стабилизаторе, такой же алой цифрой „1“ вдоль корпуса и симметрично раскинутыми в стороны от корпуса крыльями, как принято в авиационной символике. По-видимому, я купил знак лётчика-бомбометателя первого класса. Но в то время мне нравилось воспринимать его совсем по-иному: как символ нашего сверхзасекреченного небольшого „бомбодельского“ коллектива, руководимого А.Д. Сахаровым и имевшего название „сектор — 1“. Позднее, однако, знак стал напоминанием, скорее, о самой супербомбе. А она, в свою очередь, тревожит память очень непростыми вопросами… Собственно, вопросы стали появляться вскоре после взрыва. Первый из них — что дальше?… Следующий — зачем?…

Конечно, работа над бомбой была всепоглощающим делом. Ни с чем подобным я, естественно, прежде не сталкивался. Азарт молодости и, в определённом смысле, как бы „боевое крещение“ только усиливали остроту восприятия происходящего. Всё остальное отступило, померкло и было несопоставимым с главным. Тесное взаимодействие с коллегами — людьми яркими и незаурядными, их доверие и расположение добавляли уверенности в своих силах. Общение с Андреем Дмитриевичем, поначалу казавшееся фантастикой, становилось нормой. И каждая новая встреча с ним и обсуждение результатов вызывали всё большее уважение к этому необыкновенному человеку.

В тот момент меня не тревожили какие-либо „каверзные“ вопросы или сомнения. Общая атмосфера профессионального поиска и энтузиазма увлекала и казалась совершенно естественной. В конце концов, в ту пору для нас было ёмким и значимым простое слово „надо“. Наша работа была воплощением усилий „сделать всё“ в интересах безопасности страны. Кроме того, разумеется, молодому человеку не могла не льстить причастность к делу государственной важности, которое находилось под контролем руководства страны и вызвало затем резонанс во всем мире. В тот период безоглядной увлечённости места для вопросов у меня не оставалось…

Они, нарастая и всё более подчиняя себе, возникли позднее. Но это тема для отдельного разговора…

В заключение остановлюсь на конкретном факте, в котором, я полагаю, проявилось весьма своеобразное переплетение интересов обороны страны с абсурдной логикой ядерной гонки, когда милитаристский угар довлеет над моралью.

А.Д. Сахаров активно участвовал в работе над сверхбомбой. Более того, после её испытания он по своей инициативе стал искать способ эффективной доставки сверхмощного заряда к цели, остановившись на большой торпеде, запускаемой с подводной лодки. Таким был его ответ на вопрос „что дальше?“. Однако энтузиазм Андрея Дмитриевича быстро угас после беседы с адмиралом Фоминым: „Я устыдился и больше никогда ни с кем не обсуждал своего проекта“. И это было ответом на второй вопрос. Но эта многоплановая, побуждающая к размышлению коллизия имела неожиданное продолжение. Хотя уже без участия Андрея Дмитриевича и, определённо, без его ведома.

В один из октябрьских дней 1993 г. я случайно услышал по радиостанции „Свобода“ выступление Н.Н. Сунцова — бывшего начальника отдела поверхностных явлений подводных ядерных взрывов ленинградского морского филиала ЦНИИ–12 Министерства обороны. Николай Николаевич сообщил, что в 1962 г. на смену весьма сомнительному варианту большой торпеды „появился вариант, по которому взрыв должен происходить на некотором удалении от берега“. И этот взрыв — естественно, сверхмощного заряда — должен был привести к возникновению гигантской катастрофической волны типа цунами.

Далее Сунцов сказал:

„В 1962 г. я был вызван из Ленинграда в Москву начальником 6-го управления Военно-Морского Флота инженер-вице-адмиралом Фоминым Петром Фомичём. Это была заметная фигура среди руководящего состава Военно-Морского Флота: в его ведении были все флотские ядерные боеприпасы, ему же подчинялся ядерный полигон на Новой Земле. Фомин вызвал меня, чтобы поручить выполнение научно-исследовательской работы, как он сказал, чрезвычайной важности. Целью этой работы являлось составление методики расчёта ущерба, который может быть нанесён территории США искусственной волной цунами, вызванной подводным взрывом мощного термоядерного заряда. Был выдан диапазон тротиловых эквивалентов, верхней границей которого и была цифра 100 мегатонн. Мои попытки утверждать, что эта затея не приведёт к стратегическому эффекту, вызвали гнев Фомина. Было сказано, что я ничего не понимаю, что эта идея принадлежит академику Лаврентьеву. Он, академик Лаврентьев, считает, что волна типа „цунами“ от мощного подводного термоядерного взрыва может нанести значительный ущерб большой части территории США. И Лаврентьев написал уже по этому поводу докладную записку Хрущёву. Никита Сергеевич заинтересовался и приказал разобраться и доложить… Ведь это было время Карибского кризиса, и мир стоял на грани глобальной термоядерной катастрофы. Использовать в этих условиях термоядерный 100-мегатонный заряд было весьма соблазнительно. А если ещё учесть докладную записку академика Лаврентьева и реакцию на неё Хрущёва, то дело обстояло очень и очень серьёзно…“.

Оказалось, для достижения желаемого эффекта взрыв 100-мегатонного заряда должен был бы производиться на глубине не менее 1000 м. Тогда на расстоянии 5 км от эпицентра взрыва высота возникшей океанской волны могла бы составить около 500 м, а длина её приблизилась бы к 10 км. Но для тихоокеанского гористого побережья США такая волна не представила бы большой опасности. Другое дело атлантическое побережье Америки, отличающееся, однако, обширной прибрежной отмелью. Это вынудило бы в поисках подходящих глубин для взрыва уйти дальше в океан. Кроме того, было не вполне ясно, как поведёт себя искусственная волна в случае такой широкой отмели. В связи с этим коллектив Сунцова выполнил обширные модельные исследования.

На песчаном берегу Ладожского озера около Приозёрска была смоделирована даже материковая отмель и прилегающая к ней часть Атлантического океана у восточного побережья США. Прогремели небольшие заряды до 100 кг. Позднее были проведены и контрольные опыты на Новой Земле с массой обычной взрывчатки до 1 т. В результате подтвердились скептические предположения, что материковая отмель является прекрасным фильтром, разрушающим прибойный поток, и (вне зависимости от мощности подводного супервзрыва в океанских глубинах) реальный ущерб мог бы быть нанесён сооружениям и объектам на расстоянии 2, максимум 5 км от уреза воды.

Не без иронии Сунцов заключил:

„Таким образом, нами было опровергнуто предложение некоторых горячих голов „смыть“ американский империализм с лица Земли с помощью 100-мегатонного заряда. На этом данная проблема была закрыта, и к ней, насколько мне известно, больше не возвращались“.

Интерес к испытанному в виде авиабомбы термоядерному суперзаряду как возможному варианту оружия был утрачен. Но, став символом противостояния двух ядерных сверхдержав, это испытание до сих пор продолжает будоражить воображение журналистов и историков.

* * *

Испытание заряда мощностью 50 мегатонн было этапом в развитии ядерного оружия. Это испытание со всей наглядностью продемонстрировало глобальный характер воздействия мощного ядерного взрыва на атмосферу Земли, включая такие факторы, как резкое повышение фона трития в атмосфере, перерыв на 40–50 мин. радиосвязи в Арктике, распространившаяся на сотни километров ударная волна. Проверка конструкции заряда подтвердила возможность создания заряда любой, сколь угодно большой мощности.

Участие в разработке сверхмощного заряда явилось особой вехой в биографии А.Д. Сахарова. Это было последнее изделие, которым он занимался с большой интенсивностью, всерьёз и без всяких колебаний. Он принял предложение сделать этот заряд полномасштабным по мощности и испытать его.

Могло показаться: заинтересованная работа над чудовищной бомбой бросает тень на его гуманистические устремления. Не случайно Н.И. Павлов как-то даже сострил по этому поводу: „Пацифист дал трещину…“.

Но нельзя не учитывать, что взрыв такой невероятной мощи давал возможность показать и всеразрушительность, бесчеловечность созданного оружия массового уничтожения, достигшего апогея в своём развитии. Человечество, политики должны были осознать, что в случае трагического просчёта победителей не будет. Как бы ни был изощрён противник, у другой стороны найдётся сокрушительный ответ.

Созданный заряд одновременно демонстрировал и могущество человека: взрыв по своей мощи был явлением уже почти космического масштаба. Недаром Андрей Дмитриевич искал заряду достойное применение. Он предлагал использовать сверхмощные взрывы для предотвращения катастрофических землетрясений [14, с. 120], для создания беспрецедентных по энергии ускорителей ядерных частиц с целью проникновения в глубины материи [15], для управления в интересах человека движением космических тел в околоземном пространстве [16].

Гипотетически потребность в подобном заряде может возникнуть, если понадобится отклонить траекторию крупного метеорита или какого-либо другого небесного тела при угрозе его столкновения с нашей планетой. До создания ядерных зарядов большой мощности и надёжных средств их доставки, ныне тоже разработанных, человечество было беззащитно в подобной, хотя и маловероятной, но всё-таки возможной ситуации.

В 50-мегатонном заряде 97% мощности было обусловлено термоядерной энергией, т. е. заряд отличался высокой „чистотой“ и соответственно минимумом образования осколков деления, создающих неблагоприятный радиационный фон в атмосфере. Благодаря этому наши американские коллеги поняли, что и наших учёных заботит сведение к минимуму радиационных последствий испытаний собственного ядерного оружия и тем самым сокращение радиационного воздействия на живущие и будущие поколения.

После взрыва советской сверхбомбы американские специалисты сразу отметили и оценили достоинства её конструкции. По словам известного учёного-атомщика Ральфа Лэппа, в США считалось, что советский „взрыв на высоте всего 4000 метров вызовет весьма значительное выпадение радиоактивных осадков. Но русские удивили западных экспертов. Когда учёные Соединенных Штатов произвели анализ проб продуктов взрыва этой бомбы (отбор проб производился самолётом на большой высоте), они установили: 1) бомба была заключена в свинцовую оболочку и 2) менее 2 процентов энергии взрыва приходилось на реакцию деления, а остальная энергия — на реакцию синтеза. Следовательно, это была чрезвычайно „чистая“ бомба, взрыв которой вызвал относительно слабое выпадение радиоактивных осадков… Советские испытания продемонстрировали то, что специалисты-атомщики Соединённых Штатов ясно представляли себе: термоядерная бомба — оружие, усовершенствование которого имеет большие перспективы, то есть можно создать термоядерную бомбу любых размеров и при сравнительно небольших дополнительных затратах“ [8, с. 46–47].

Взрыв 30 октября 1961 г. был первым заранее объявленным испытанием в СССР, когда была названа цифра ожидаемой мощности. Это наложило особую ответственность на разработчиков, так как отказ или серьёзное снижение мощности было бы ударом по авторитету наших учёных.

Естественно, большую помощь при выборе конструкции сверхмощного заряда и её обосновании оказали наши коллеги из теоретических подразделений А.Д. Сахарова и Я.Б. Зельдовича.

Ещё в мае 1960 г. в связи с тем, что в иностранной печати появились соображения о возможности создания суперводородной бомбы мощностью в 1000 мегатонн, А.Д. Сахаровым, Г.А. Гончаровым и В.П. Феодоритовым была произведена оценка осуществимости и основных параметров подобных и даже более мощных конструкций. Была подготовлена краткая, на 2–3 странички, информационная справка. При этом Г.А. Гончаров и В.П. Феодоритов привели возможную схему таких зарядов. Созданная 50-мегатонная бомба, испытанная 30 октября 1961 г., была сделана по такой же принципиальной схеме.

При работе над изделием использовался весь арсенал сложившихся к тому времени и оправдавших себя теоретических методик. Но задача потребовала и необычных подходов. Так, В.Г. Заграфовым была предложена и применена оригинальная методика расчёта цепной реакции. Серьёзная проблема возникла при расчёте временных факторов, гарантирующих срабатывание изделия с обеспечением заданной мощности в 50 мегатонн — задача, которую успешно решили Л.И. Огнев, Н.Б. Лавровская и А.И. Кицеров.

Огромная мощность (наибольшая среди проведенных и у нас, и в США испытаний) должна была вызвать и вызвала тревогу во всём мире: ядерное оружие угрожает будущему человечества. Возникало понимание того, что это оружие должно быть взято под международный контроль, формы которого хотя ещё и не найдены, но их надо искать и реализовывать. Действительно, не сразу, но постепенно был заключён ряд соглашений по ограничению испытаний и ядерных вооружений.

Конечно, к необходимости таких соглашений мировая общественность и правительства мировых держав пришли в результате осмысления последствий от многих испытаний. В том числе и беспрецедентного испытания 30 октября 1961 г.

Литература

Труд.1991. 23мая.
XXII съезд Коммунистической партии Советского Союза. Стенографический отчет: В 3 т. М., 1962.
Суворов В.А. Страна Лимония. М., 1989.
Известия. 1990. 13 октября,
Правда. 1992. 20 октября.
Наука и жизнь. 1990. № 9.
Правда. 1961. 31 августа.
Лэпп P. Убийство и сверхубийство. М., 1964.
Сахаров А.Д. Воспоминания // Знамя. 1990. ¦ 12.
York Н.F. The Advisors. Stanford, California, 1976.
Книга рекордов Гиннесса, 1993. Москва-Лондон, 1993.
Новая Земля / Отв, ред. П. В. Боярский. М., 1993. Т. 1. Кн. 1.
Хрущёв С.Н. Пенсионер союзного значения. М., 1991.
Природа. 1990. № 8.
Правда. 1966. 20 мая.
Сахаров А.Д. Тревога и надежда. М., 1990.

skroznik

15.06.2011, 19:36

Сверхмощные ядерные взрывы в США и СССР
как проявление научно-технической и государственной
политики в годы холодной войны

академик РАН Ю.А. Трутнев (http://ru.wikipedia.org/wiki/%D0%A2%D1%80%D1%83%D1%82%D0%BD%D0%B5%D0%B2,_%D0%AE%D1%80%D0%B8%D0%B9_%D0%90%D0%BB%D0%B5%D0%BA%D1%81%D0%B5%D0%B5%D0%B2%D0%B8%D1%87)

доктор физико-математических наук В.Б. Адамский (http://ru.wikipedia.org/wiki/%D0%90%D0%B4%D0%B0%D0%BC%D1%81%D0%BA%D0%B8%D0%B9,_%D0%92%D0%B8%D0%BA%D1%82%D0%BE%D1%80_%D0%91%D0%BE%D1%80%D0%B8%D1%81%D0%BE%D0%B2%D0%B8%D1%87)

кандидат физико-математических наук Ю.Н. Смирнов (http://ru.wikipedia.org/wiki/%D0%A1%D0%BC%D0%B8%D1%80%D0%BD%D0%BE%D0%B2,_%D0%AE%D1%80%D0%B8%D0%B9_%D0%9D%D0%B8%D0%BA%D0%BE%D0%BB%D0%B0%D0%B5%D0%B2%D0%B8%D1%87_(%D1%84%D0%B8%D0%B7%D0%B8%D0%BA))
Об авторах:

Адамский Виктор Борисович 1923г.р., главный научный сотрудник Всероссийского научно-исследовательского института экспериментальной физики (Арзамас-16). Работает во ВНИИЭФ с 1950 г., один из ветеранов-создателей отечественного ядерного оружия. Участник разработки 50-мегатонной термоядерной бомбы и её испытания 30 октября 1961 года. Известен своим вкладом в подготовку Московского договора о запрещении ядерных испытаний в трёх средах. Один из научных руководителей и участников программы создания ёмкостей с применением подземных ядерных взрывов и опытов по наработке трансплутониевых элементов взрывным методом. Автор многих публикаций по истории советского атомного проекта.

Смирнов Юрий Николаевич 1937 г. р., ведущий научный сотрудник Российского научного Центра „Курчатовский институт“. В 1960–1963 гг. работал в группе А.Д. Сахарова (Арзамас-16). Участник разработки 50-мегатонной термоядерной бомбы и её испытания 30 октября 1961 года. Один из инициаторов программы глубинного сейсмического зондирования с помощью подземных ядерных взрывов. В 1968–1974 гг. участвовал в обосновании и подготовке 14 „мирных“ взрывов. При проведении 11 из них (для глубинного сейсмического зондирования) был заместителем председателя государственной комиссии. Автор многих публикаций по истории советского атомного проекта, в том числе в соавторстве с В.Б. Адамским, а также с академиками РАН Ю.Б. Харитоном, Е.А. Негиным, Ю.А. Трутневым.

Трутнев Юрий Алексеевич 1927 г. р., первый заместитель научного руководителя Всероссийского научно-исследовательского института экспериментальной физики (Арзамас-16), академик РАН, Герой Социалистического Труда. Работает во ВНИИЭФ с 1950 г. Один из самых ярких, выдающихся создателей отечественного ядерного оружия. Соавтор идей, которые легли в основу схемы конструирования современных термоядерных зарядов и их „чистых“ вариантов для применения в мирных целях. Один из инициаторов разработки сверхмощных термоядерных зарядов. Инициатор и участник разработки 50-мегатонной термоядерной бомбы и её испытания 30 октября 1961 года. Является научным руководителем перспективных разработок, связанных с совершенствованием ядерного оружия и повышением его безопасности.
______________________________________________________________________________
Иногда со стороны может показаться, что разработчики ядерного оружия в Арзамасе-16 только то и делали, что создавали и взрывали большие бомбы. Это совсем не так.

История советского термоядерного оружия начиналась со „слойки“ Андрея Сахарова. Затем, 22 ноября 1955 года, состоялось испытание заряда, в котором для обжатия термоядерного узла использовалось излучение. В этой работе принимало участие множество людей и вклад каждого специалиста был весом. Идея принадлежит Андрею Сахарову, Юрию Трутневу и Якову Зельдовичу.

Далее в СССР развитие термоядерного оружия пошло по нескольким направлениям.

По одному из них велись работы во ВНИИТФ, в Снежинске. Несколько направлений сложилось в Арзамасе-16.

Принципиально новый подход предложили Ю.Н. Бабаев и Ю.А. Трутнев. Это было многообещающее предложение с точки зрения уменьшения габаритов, повышения удельной мощности и того, что называют миниатюризацией. Речь не шла о совсем маленьких размерах. Но теперь заряды реально становились оружием: их можно было ставить на те или иные носители. Новый заряд 23 февраля 1958 г. был успешно испытан. В течение года на базе этой идеи была сконструирована довольно большая серия зарядов различных калибров, в том числе на тот период и самый маленький из них.

Проверка нового принципа могла состояться ещё в 1957 году. Помешало неожиданное обстоятельство. В СССР запустили спутник, страна ликовала, а в это же время один из зарядов на полигоне отказал. Министр Ефим Славский распорядился: „Хватит нам отказов, давайте отложим немного …“ Сахаров и Трутнев обратились за помощью к Игорю Курчатову: всё равно в этом направлении двигаться придётся. Хотя и с задержкой, испытание состоялось. Выступая 3 февраля 1959 г. на XXI съезде КПСС и оценивая результаты испытаний минувшего года, Курчатов заявил: „… эти испытания оказались весьма успешными. Они показали высокую эффективность некоторых новых принципов, разработанных советскими учёными и инженерами. В результате Советская Армия получила ещё более мощное, более совершенное, более надёжное, более компактное и более дешёвое атомное и водородное оружие.“

Серия зарядов 1958 года, а затем и дальнейшие разработки во время моратория (его недолговечность чувствовалась всеми) привели к тому, что к 1961 году у нас оказалось разработанным довольно большое количество изделий, и мы вышли на испытания. В том же 1961 г. Трутнев обратился к Сахарову с предложением создать 100-мегатонную бомбу. Цели были вполне определённые: её испытание должно было показать наши возможности и возможности уже проверенных принципов. С другой стороны, показать человечеству: столь мощный взрыв означал бы, что возможны ещё более мощные заряды, а это угрожало человечеству гибелью.

В 1961–1962 годах у нас было много таких испытаний, которые заложили идеи на будущее. В частности, в дальнейшем они позволили создать заряды предельной „чистоты“. Первое их применение — создание озера Чаган на Семипалатинском полигоне, когда взрывом была образована воронка глубиной 90 метров, диаметром около 500 метров и объёмом порядка 7 миллионов кубических метров. Кроме этого первого (внутреннего) водоёма образовался за счёт перекрытия русла реки насыпной плотиной ещё и внешний водоём объёмом около 10 миллионов кубических метров.

Палитра американских и советских ядерных испытаний

Ядерные испытания в США и СССР преследовали разнообразные цели. Но приоритетной задачей всегда оставалось совершенствование ядерного оружия. Сверхмощные взрывы, проведённые обеими странами, стали не только вехами технологического продвижения вперёд. В отношении потенциального противника они являлись также актом устрашения. Наиболее впечатляющие эксперименты подобного класса представлены в таблицах 1 и 2.
http://s017.radikal.ru/i441/1203/bd/701dd66e8f14.jpg (http://www.radikal.ru)

Кроме шести взрывов сверхбольшой мощности (Е > 10 Мт, Таблица 2) СССР провёл 22 воздушных испытания мегатонного класса (1,5 Мт < E < 10 Мт), которые были осуществлены в период 1955–1962 гг. Все они, за исключением взрыва 22 ноября 1955 г. под Семипалатинском, были проведены на полигоне Новая Земля.

Соединённые Штаты, помимо указанных в таблице 1 сверхмощных взрывов, реализовали в период 1954–1962 гг. ещё 24 воздушных эксперимента мегатонного класса (1Мт < E < 8,5 Мт), используя для этой цели баржи, самолёты, ракеты или же проводя взрывы на поверхности земли.

Сверхмощные американские испытания были проведены в 50-е годы. Советские супервзрывы пришлись на начало 60-х, чему, естественно, есть своё объяснение. Ниже мы коснёмся этой темы.

Общая картина ядерных испытаний, проведённых в США и СССР, сводится к следующему.

Программа США за 47 лет (первый взрыв состоялся 16 июля 1945 г., последний — 23 сентября 1992 г.) включает 1056 ядерных испытаний (с учётом двух взрывов в 1945 году в Японии, 27 экспериментов в мирных целях и 24 ядерных испытаний, проведённых на Невадском полигоне совместно с Великобританией). Общее число взорванных ядерных зарядов и устройств 1151. Из них 1116 было взорвано в военных целях. Полное энерговыделение всех ядерных испытаний США оценивается в 180 Мт.

Программа СССР за 41 год (29 августа 1949 — 24 октября 1990) включает 715 ядерных испытаний (124 из них было проведено в интересах народного хозяйства страны). Таким образом, в среднем, СССР ежегодно проводил около 17 испытаний (США — 22). В общей сложности эта программа потребовала 969 ядерных зарядов и устройств, из которых 796 были взорваны в военных целях. Полное энерговыделение всех ядерных испытаний СССР составило 285,4 Мт.

Таким образом, в ходе 1771 испытания суммарная мощность ядерных устройств, взорванных двумя странами, превысила 460 Мт, из которых 205 Мт — или 45% — приходятся на 12 сверхмощных советско-американских взрывов, приведённых в таблицах 1 и 2.

В США и СССР были созданы чудовищные арсеналы нового оружия. Затраты на создание ядерного потенциала и гигантской инфраструктуры, прямо или косвенно задействованной на его поддержание, а также меры для обеспечения безопасности в атомную эпоху обошлись Соединённым Штатам в сумму около 4 триллионов долларов. Надо полагать, эквивалентные затраты выпали на долю и Советского Союза. Беспрецедентным расходам сопутствовало, однако, не повышение реальной безопасности для каждой из сторон. Напротив, в годы холодной войны мир не раз оказывался на грани всеобщей катастрофы. Но страх перед угрозой взаимного уничтожения удержал горячие головы от рокового шага. То есть в этом отношении ядерное оружие сыграло положительную роль.

Неизбежность сверхмощных взрывов

Первый в истории взрыв атомного устройства в США 16 июля 1945 года и атомная бомбардировка Японии потрясли современников. Человечество вступило в новую эпоху. Ничего подобного мир не знал, и, естественно, эти взрывы воспринимались как сверхмощные. Соединённым Штатам казалось: цель достигнута и можно остановиться.

Действительно, с лета 1945 года до весны 1948-го США произвели только два атомных эксперимента мощностью по 21 кт каждый. Ни один из них не способствовал совершенствованию атомного оружия: это были взрывы бомб образца 1945 года. Они должны были ответить на вопрос, как повлияет атомное оружие на планы развития военно-морского флота. Но уже тогда Эдвард Теллер ставил условием своей работы в Лос-Аламосе проведение 12 испытательных взрывов в год (реальность дала 22!).

Как бы там ни было, в 1948 году Соединённые Штаты осуществили три новых эксперимента. Ситуация резко изменилась, когда стало известно, что 29 августа 1949 года Советский Союз ликвидировал монополию США на новое оружие.

Уже в 1951 году США провели 16 экспериментов. Разработчики стремились сделать габариты оружия минимальными, а, с другой стороны, добиться максимального выгорания дорогостоящего ядерного „горючего“. Эти противоречивые цели толкали на расширение полигонных экспериментов: они позволяли определить оптимальные параметры нового оружия. И приближали эру оружия водородного.

Итак, с первых шагов ядерной гонки в обеих странах акцент был сделан прежде всего на программах опытных взрывов. Их проведение открывало путь для совершенствования зарядов и увеличения их мощности. Разумеется, прежде чем появлялось принципиально новое решение, старались „выжать“ максимум из уже известной конструкции: увеличение мощности достигалось обычными усовершенствованиями, а также размещением в изделии возможно большего количества делящегося вещества. Советские разработчики в своё время даже рассматривали вариант атомного заряда, больше чем на порядок превышающий по мощности уже испытанные отечественные заряды. Но о его реальном изготовлении всерьёз не думали и эту откровенно прямолинейную конструкцию окрестили „Дураком“: экстенсивный путь (в особенности при развитии новой техники) никогда не выглядел привлекательным.

В США, однако, прошли и этот путь: мощность заряда King, испытанного 15 ноября 1952 года, составила 500 кт и целиком определялась реакциями деления. Политическая подоплёка была проста: „… единственно возможный путь для Америки гарантировать собственную безопасность состоял в том, чтобы создать намного более мощную бомбу, чем имели русские“. Примечательно — эксперимент состоялся, хотя двумя неделями ранее был проведён сверхмощный термоядерный взрыв Mike. Понятие „супервзрыв“ приобрёло новый смысл.

Тем не менее, для американской программы разработки термоядерного оружия оказались важными уже испытания 1951 года. „Удивительной случайностью было то, что идея инициирования под воздействием импульса, генерируемого излучением, уже была, хотя без осознания заложенного в ней потенциала, применена до появления работы Улама-Теллера 1951 г. в качестве одного из элементов схемы ядерного устройства George … Так что вариант схемы Улама, предложенный Теллером, явился как бы экстраполяцией уже осуществлённой схемы передачи энергии атомной бомбы к термоядерному устройству, осуществлённой в эксперименте“ (Д. Хирш и У. Мэтьюз). George был испытан 8 мая 1951 года. Его мощность составила 225 кт.

Таким образом, осознание возможностей „идеи инициирования под воздействием импульса, генерируемого излучением“, пришло после взрыва George.

Принцип Улама-Теллера привёл к форсированному осуществлению эксперимента Mike, который состоялся 31.10.52. Мощность его поражала воображение — 10,4 Мт. Это был первый термоядерный супервзрыв в современном понимании этого термина.

Однако термоядерное оружие в США появилось позднее: 28 февраля 1954 года было взорвано экспериментальное термоядерное устройство Bravo мощностью 15 мегатонн. „Это устройство уже было приспособлено для доставки самолётом к цели и, таким образом, стало первой большой американской водородной бомбой“ ( Herbert F . York ).

Видимо, поддавшись азарту и стремясь сделать оружие огромной разрушительной силы, Соединённые Штаты следом проводят ещё два супервзрыва — Romeo и Yankee мощностью 11,0 и 13,5 мегатонн, которые также были готовы для использования в военных целях (см. таблицу 1). Игра мускулами требовала информационной поддержки. И 7 апреля 1954 г. американское правительство „официально раскрыло тайну, выпустив кинофильм о взрыве Mike, производивший весьма сильное впечатление“ (Р. Лэпп).

В результате в США появился монстр — сверхмощная бомба MK 17, состоявшая на вооружении в середине 1950-х годов. Она весила 19 050 кг и достигала 7,37 м в длину. К слову, ещё в 1949 г. американцы провели испытание бомбы весом 19 050 кг в районе сухого озера Мьюрок, штат Калифорния. Таким образом, когда в Советском Союзе была создана 100-мегатонная бомба, испытанная над Новой Землёй 30.10.61 в варианте 50 мегатонн, её параметры (длина около 8 м, диаметр 2,1 м и вес, примерно, 26 т) уже нельзя было считать беспрецедентными.

Супериспытания (кроме взрыва советской 50-ти мегатонной бомбы и, возможно, эксперимента Mike), перечисленные в таблицах 1 и 2, сопровождались значительным радиационным загрязнением окружающей среды. Трагедия, разыгравшаяся с японскими рыбаками после взрыва Bravo, вызвала острый резонанс в мире. Таковы были реальности холодной войны между двумя ядерными гигантами.

Подобные взрывы проводились, чтобы снарядить мощными зарядами существовавшие тогда средства доставки и чтобы одновременно произвести должное впечатление на потенциального противника. „Атому предстояло стать универсальной сдерживающей силой. Сверхбомбы, или стратегическое оружие, должны были предотвратить мировую войну“ (Р. Лэпп). Большие мощности рассматривались тогда как необходимость, чтобы преодолеть неточности доставки заряда к цели. Наконец, справедливо отмечают, что сказывалась и психология ядерной гонки: чем больше — тем лучше, чтобы оказать впечатление на людей. Наконец, чтобы продемонстрировать предполагаемое „превосходство“ и получить финансирование.

Сверхмощные взрывы: заказчики и исполнители

Появлению сверхмощных зарядов способствовала их относительная дешевизна, политический расчёт и профессиональный энтузиазм разработчиков. Наивно полагать, что, скажем, Никита Хрущёв сам навязал советским ядерщикам создать 100-мегатонную бомбу. Всё случилось на встрече в Кремле 10 июля 1961 года, когда при обсуждении вопроса о выходе СССР из моратория на ядерные испытания руководители Арзамаса-16 доложили о возможности разработать подобную конструкцию. Другое дело, что Хрущёв немедленно „ухватился“ за неё: „Пусть 100-мегатонная бомба висит над капиталистами, как Дамоклов меч!“

Интерес к сверхмощным зарядам со стороны разработчиков носил характер именно увлечения, не продиктованного глубоко продуманными стратегическими соображениями: преобладало стремление дойти в том или ином техническом направлении до предельных характеристик. Независимо от того, насколько осмыслен, оправдан и практически применим экстремальный вариант.

Состязательность с Западом стимулировала. Влияние оказывало и соревнование между двумя ядерными центрами страны. Оно особенно проявилось в серии испытаний 1961–1962 годов. Соперничество между коллективами вызывало даже большее эмоциональное напряжение, чем ощущавшееся абстрактно соревнование с заокеанскими конкурентами. Ведь выигравшая сторона получала „приз“: её заряд принимался для оснащения того или иного носителя, в серию. Соревнование становилось очень жёстким. Оно заставляло руководителей институтов добиваться разрешения министерства на фактически дублирующие испытания. Такая практика была выгодна и высшим чиновникам ведомства. Она возводила их, а также представителей министерства обороны, на роль арбитров. Оба конкурирующие института работали в высшей степени профессионально, и заряды получались с высокими характеристиками, но, случалось, близкими друг к другу. Поэтому выбор между ними определялся „политическими“ соображениями, когда необходимо было поддержать разумный баланс между конкурентами.

Простор для увеличения мощности термоядерного оружия открывался и по другой причине: суперзаряды не становились супердорогими. Высокую стоимость имеют, в основном, уран-235, плутоний-239 и тритий. Другие компоненты, например, уран-238 и дейтерий, обеспечивающие наращивание мощности, недороги. Не возрастают заметно и расходы на изготовление заряда. Поэтому затратный механизм, который обычно сдерживает стремление к неумеренному росту характеристик технических изделий, здесь отсутствовал.

Наконец, воодушевляло „встречное движение“: советское руководство видело в ядерной мощи страны козырную карту, сильнейший аргумент в политике противостояния Западу. Это особенно проявилось в 1961–1962 гг.

Высшие власти Советского Союза в лице Никиты Хрущёва считали полезным продемонстрировать могущество СССР в период берлинского и назревавшего Карибского кризиса. Он лично нацелил разработчиков ядерного оружия на проведение серии испытаний, чтобы подчеркнуть жёсткость позиции Советского Союза в сложившейся напряжённой ситуации. Подразумевалось также (и об этом говорилось), что супервзрывы в атмосфере, сопровождаемые рядом эффектов, которые будут зарегистрированы многими наблюдательными станциями в мире, увеличат всеобщее ощущение опасности, страха перед ядерным оружием и усилят движение за его запрещение.

Советские разработчики ядерного оружия, как уже отмечалось, понимали: действовавший мораторий — временное, конъюнктурное явление. И продолжали интенсивно работать впрок. Предчувствуя скорую серию испытаний, они предложили новые конструкции ядерных и термоядерных зарядов, которые в ряде случаев имели принципиальное значение и даже заложили будущее для советских подземных испытаний. К концу моратория основная часть расчётно-теоретических разработок была выполнена в металле и могла быть испытана. Это позволило полигонным службам сразу взять высокий темп.

Естественно, сверхмощным взрывам на Новоземельском полигоне уделялось особое внимание. Какие-либо ограничения на мощность испытываемых зарядов здесь практически отсутствовали: населённые территории находились на большом удалении. Беспокоила только остаточная радиоактивность — при воздушном взрыве она не локализуется и рассеивается по всей атмосфере. При этом к радиоактивности трития и осколочной радиоактивности продуктов взрыва добавляется радиоактивность, наведённая нейтронами на азоте воздуха.

Для эпохи сверхмощных взрывов было характерно какое-то чудовищное смещение акцентов во взаимоотношениях двух великих держав — лидеров противостоящих блоков. Господствовало извращённое сознание: борьба между ними важнее общечеловеческих интересов. В большинстве аналитических оценок и планов политического и технологического характера приоритет отдавался направлениям, обеспечивавшим „победу“, даже если она оборачивалась бедой для всего человечества. Как-то забывался обоюдоострый характер ядерного оружия: радиоактивные осадки, распространяясь повсеместно, не щадят ни жертву, ни агрессора. Обе противостоящие стороны очень медленно „выздоравливали“ от такого подхода. Испытания 1961–1962 годов стали своеобразным апофеозом, а сверхмощный 50-мегатонный взрыв в этой серии сыграл особую роль.

Наши разработчики ядерного оружия, конечно, понимали ультраварварский характер зарядов большой мощности, способных в ядерной войне уничтожить не только отдельные страны и народы, но и вообще всю человеческую цивилизацию. Среди них были люди высокой и технологической, и гуманитарной культуры. Достаточно назвать Юлия Харитона, Якова Зельдовича, Андрея Сахарова. Но и они, поддаваясь чувству технологической эйфории, с энтузиазмом работали над изобретением и совершенствованием ядерных зарядов, увлекаясь, по выражению Э. Ферми, „хорошей физикой“.

Но главным побудительным мотивом было другое. „Мы исходили из того, — говорил Андрей Сахаров, — что эта работа — практически война за мир. Работали с большим напряжением, с огромной смелостью … Со временем моя позиция во многом менялась, я многое переоценил, но всё-таки я не раскаиваюсь в этом начальном периоде работы, в которой я принимал с моими товарищами активное участие … Я считаю, что в целом прогресс есть движение, необходимое в жизни человечества. Он создаёт новые проблемы, но он же их и разрешает… Я надеюсь, что этот критический период человеческой истории будет преодолён человечеством. Это некий экзамен, который человечество держит. Экзамен на способность выжить“.

В те годы в нашей памяти ещё были живы ужасы второй мировой войны. И довольно часто в ходе наших обсуждений, когда речь шла об усилении работы, раздавались голоса: „Мы не хотим повторения 1941 года!“

Рекордный советский взрыв

Испытание 30 октября 1961 года над Новой Землёй 100-мегатонной термоядерной бомбы (в варианте половинной мощности) стало знаковым событием для всей многолетней программы испытаний советского ядерного оружия. В какой-то мере появление такой бомбы было спровоцировано и тем, что в начале 1960 г. в иностранной печати появились публикации о возможности создания супербомбы мощностью в 1000 мегатонн.

Рассказы о создании 50-мегатонной бомбы, её технических параметрах, обстоятельствах испытания, а также поисках возможного применения опубликованы. Мы остановимся на основных моментах.

В этом событии, как в фокусе, сошлись профессиональный азарт, политическая интрига, возможности государства, безумие ядерной гонки и пережитый миром шок. Конечно, всегда интересно узнать точку зрения авторитетного профессионала, каким является Л.П. Феоктистов, об этой супербомбе: „Вскоре стало ясно, что речь идёт не о каком-то сверхоткрытии, а всего лишь об увеличении веса, габарита. Но зачем? Дело в том, что тенденция на наращивание мощности таким простым способом представлялась нам тривиальной — с одной стороны, и ненужной — с другой“. Однако оценивать такую бомбу и её испытание только по одному какому-то признаку нам представляется упрощением.

На вопрос „зачем?“ ответил Андрей Сахаров. Именно он назвал запланированный взрыв „гвоздём программы“, а в отчёте по результатам испытаний собственноручно написал: „Успешное испытание заряда … доказало возможность конструировать на этом принципе заряды практически неограниченной мощности“.

Конструкция бомбы была совсем не простой. Хотя она и основывалась на уже известных принципах, можно было ожидать всего — вплоть до сильного снижения мощности (см. опубликованные здесь воспоминания А.Д. Сахарова). Но наши специалисты сделали так, что бомба сработала безупречно.

Беспрецедентное событие изначально готовилось как многоплановое „действо“, в котором доминантой, безусловно, был политический аспект: произвести на потенциального противника максимальное впечатление и показать, что мы тоже „не лыком шиты“. Никто тогда не гнался за рекордом. Но то, что это было рассчитанной политической демонстрацией, подкреплённой технической компетентностью и умением — факт. Фактом является и то, что были предприняты максимальные меры, чтобы исключить отрицательные последствия взрыва. И в самом деле: „Испытание 30.10.61 является уникальным достижением, позволившим совместить, казалось бы, несовместимое. С одной стороны речь шла о проверке работы заряда с номинальной мощностью в 100 Мт с беспрецедентными поражающими возможностями. А с другой стороны, в результате не полномасштабного испытания с энерговыделением в 50 Мт удалось исключить значимые радиоактивное загрязнение и разрушения на площадках полигона и сколько-нибудь сопоставимое с масштабом взрыва воздействие на окружающую среду. Это испытание наиболее ярко демонстрирует достигнутую к 1961 году степень развития технологии ядерных испытаний СССР“ (Ядерные испытания СССР, т. 2, стр. 6).

Взорванная бомба никогда не являлась оружием и военного значения не имела. Это был акт разовой силовой демонстрации, сопутствовавшей конкретным обстоятельствам политической кухни, „большой игре“ на устрашение между сверхдержавами. Это было единичное изделие, конструкция которого при полной „загрузке“ ядерным горючим и при сохранении тех же габаритов позволяла достигнуть мощности даже в 100 мегатонн. Столь ужасающий взрыв в боевых условиях мгновенно породил бы гигантский огненный смерч, который охватил бы территорию, близкую по площади, к примеру, всей Владимирской области России.

Рекордный взрыв стал одной из кульминаций эпохи холодной войны и одним из её символов. Он занял место в Книге рекордов Гиннеса. Перекрывать его когда-либо в будущем ещё более мощным взрывом вряд ли потребуется человечеству. В отличие от всемирно известной, но ни разу не стрелявшей русской Царь-пушки, отлитой в 1586 году Андреем Чоховым и установленной в московском Кремле, небывалая термоядерная бомба потрясла мир. Она по праву может называться Царь-бомбой. Её взрыв отражал политический темперамент Хрущёва и был дерзким ответом на призыв Организации Объединённых наций к Советскому Союзу воздержаться от проведения подобного эксперимента. В дни подготовки к празднованию 50-летнего юбилея атомной отрасли страны, организаторы выставки в Москве спросили Трутнева, не порекомендует ли он какой-либо экспонат. И в ответ услышали: „В столице есть Царь-пушка, которая никогда не стреляла, и Царь-колокол, который никогда не звонил. Возьмите макет нашей сверхбомбы … Тогда в Москве будет и Царь-бомба, которая никогда не была на вооружении армии“. Но это предложение так и не было реализовано.

Теперь макеты советской супербомбы выставлены в музеях ядерного оружия в Сарове (Арзамас-16) и Снежинске (Челябинск-70) и до сих пор привлекают всеобщее внимание посетителей.

Испытание 30 октября 1961 г. со всей наглядностью продемонстрировало глобальный характер воздействия мощного ядерного взрыва на атмосферу Земли: резкое повышение фона трития в атмосфере, перерыв на 40–50 минут радиосвязи в Арктике, распространившаяся на сотни километров ударная волна.

Взрыв невероятной мощи показал всеразрушительность и бесчеловечность созданного оружия массового уничтожения, достигшего апогея в своём развитии. Человечество, политики должны были осознать, что в случае трагического просчета победителей не будет. Как бы ни был изощрён противник, у другой стороны найдётся сокрушительный ответ.

Огромная мощность должна была вызвать и вызвала тревогу во всём мире: ядерное оружие угрожает будущему человечества. Возникало понимание того, что это оружие должно быть взято под международный контроль, формы которого хотя ещё и не найдены, но их надо искать и реализовывать. Действительно, не сразу, но постепенно был заключён ряд соглашений и по ограничению испытаний ядерного оружия.

Конечно, к необходимости таких соглашений мировая общественность и правительства мировых держав пришли в результате осмысления последствий от многих испытаний. Этому способствовал и беспрецедентный взрыв 30 октября 1961 г.

Еще раз подчеркнём: суперзаряды и их испытания прежде всего были рассчитаны на сдерживание, на исключение гибельной для всех войны. В этом смысле миниатюризация ядерных зарядов потенциально могла сыграть прямо противоположную роль. Естественно, подобные заряды разрабатывались и, например, „самое главное достижение Челябинска-70 в военной области … в миниатюризации“ (Л.П. Феоктистов). Интерес к миниатюризации, к сожалению, сохраняется: китайское правительство заявило, что „КНР уже давно, с семидесятых-восьмидесятых годов, располагает технологиями создания нейтронной бомбы и миниатюризации ядерных зарядов“ (А. Кириллов).

По любой военной логике, чем меньше масштаб того или иного военного средства, тем ниже уровень военного руководителя, принимающего решение о его применении. На это обращал внимание даже министр атомной отрасли Ефим Славский, обладавший хорошим „мужицким“ здравым умом. Его совсем не радовали успехи в миниатюризации ядерных зарядов, которыми могли гордиться разработчики. Он как-то с большой тревогой выразился в том смысле, что дело может дойти до того, что решение о применении ядерного заряда сможет принимать командир взвода. Даже на заседании Совета обороны страны в 1979 году под председательством Леонида Брежнева он выступил, хотя и безуспешно, в пику министру обороны Дмитрию Устинову, который „проталкивал“ новый вид артиллерийских ядерных боеприпасов. Отметив, что этот боеприпас ни в коем случае нельзя доверять ни командиру дивизии, ни тем более командиру полка, Славский сказал: „Ядерное оружие, как бы его не называли, остаётся ядерным оружием и ответственность за него нельзя перекладывать на людей, которые в боевых условиях могут оказаться не в состоянии обеспечить требуемую степень обращения с ядерным оружием“ (Б.В. Литвинов, „Самородок“).

Московский договор о запрещении ядерных испытаний в трёх средах сделал проведение супервзрывов невозможным. Интерес к ним упал и в связи с повышением точности средств доставки зарядов к цели. Супервзрывы перешли в категорию явлений исторического порядка, которые требуют осмысления и моральной оценки.

В то же время созданный 50-мегатонный заряд демонстрировал могущество человека: взрыв по своей мощи был явлением уже почти космического масштаба. Нельзя исключить — потребность в подобном заряде может возникнуть, чтобы отклонить траекторию крупного метеорита или какого-либо другого небесного тела при угрозе его опасного столкновения с нашей планетой. До создания ядерных зарядов большой мощности и надёжных средств их доставки, ныне тоже разработанных, человечество было беззащитно в подобной, хотя и маловероятной, но всё-таки возможной ситуации.