Из истории атомного проекта

[skroznik]

Практически никому не известен этот солдатик, служивший на Сахалине и написавший в Москву письмо о возможности создания водородной бомбы и управляемого термоядерного синтеза. В это время и создавалась бомба. Все это вызвало ужасный переполох в руководстве... Впрочем - почитайте сами.

Ломоносовы в России не перестают рождаться. Что дает надежду.

[skroznik]

Роль О.А. Лаврентьева в постановке вопроса и инициировании исследований по управляемому термоядерному синтезу в СССР


Журнал Успехи Физических Наук РАН
(2001, N8)

1. Введение

При изложении пятидесятилетней истории исследований по термоядерному синтезу в СССР представляется интересным вначале коротко рассказать о роли молодого солдата Советской Армии О. А. Лаврентьева, проходившего в 40-е - 50-е годы воинскую службу на острове Сахалин, в инициировании и развитии исследований по управляемому термоядерному синтезу (УТС) в СССР, а также о его предложении по конструкции водородной бомбы.

Отцом водородной бомбы в Советском Союзе по праву считается А.Д. Сахаров. Среди создателей атомной и водородной бомб в первой шеренге стоят также имена И.В. Курчатова (научного руководителя ядерных программ), И.Е. Тамма, Ю.Б. Харитона, Я.Б. Зельдовича, К.И. Щелкина, Е.И. Забабахина, а в последнее время также и В.Л. Гинзбурга [после рассекречивания его предложения об использовании в водородной бомбе (Н-бомбе) дейтерида лития (6LiD)].

Следует отметить, что предложение об использовании в водородной бомбе в качестве основного ядерного горючего твердого химического соединения (брикета) 6LiD вместо ранее предполагавшегося сжиженного дейтерия, явилось одним из важнейших факторов, позволивших в дальнейшем создать достаточно компактное транспортабельное термоядерное оружие практически неограниченной мощности. Использование в качестве основного горючего сжиженного дейтерия требовало применения громоздкой криогенной технологии, что делало это оружие практически не транспортабельным.

Об истории создания в Советском Союзе ядерной и термоядерной бомб написано достаточно много обзоров [1 - 6] и даже монографии [7]. Роль советских ученых, если отвлечься от заимствований секретных западных сведений, отражена в них достаточно объективно. Этого не скажешь об истории работ по УТС в нашей стране. Отцами идеи УТС с магнитным удержанием горячей плазмы в термоядерных реакторах считаются А.Д. Сахаров и И.Е. Тамм. Да, это так, но то, что при этом практически никогда не упоминается имя О.А. Лаврентьева, — это, безусловно, большая несправедливость.
В настоящей статье я постарался устранить эту несправедливость и рассказать о роли О.А. Лаврентьева как в проблеме инициирования и развития работ по УТС, так и в проблеме создания водородной бомбы в нашей стране.

Проблема УТС представляет колоссальную научно-техническую задачу всемирного масштаба; решением этой проблемы заняты теперь огромные коллективы многих стран. Я не собираюсь рассказывать о них и тем более о достижениях в этой области на сегодняшний день.

Хочу начать с того, что впервые в СССР такую задачу сформулировал и предложил некоторое ее конструктивное решение в середине 1950 г. молодой солдат Олег Александрович Лаврентьев, проходивший в то время службу в воинской части на острове Сахалин.

29 июля 1950 г. его предложение, состоявшее, в основном, из двух идей, было отправлено секретной почтой в Москву в адрес ЦК ВКП(б).

Первая идея являлась предложением по физической схеме водородной бомбы. Вторая идея была предложе¬нием использовать в промышленной энергетике управляемый термоядерный синтез. В предложении была представлена конкретная схема реактора, в которой термоизоляция высокотемпературной плазмы достигалась созданием высоковольтного электрического поля.

В Москве работа была передана на рецензирование ведущим ядерщикам . В их отзывах об этой работе были отмечены приоритет, оригинальность и смелость мыслей автора. Под влиянием этой работы появились новые проекты других авторов: МТР (магнитные термоядерные реакторы), ТОКАМАКи (Тороидальные КАмеры с МАгнитными Катушками), магнитные "бутылки" — "пробкотроны" и др. О.А. Лаврентьев, уже будучи в Москве и затем в Харькове, продолжает усовершенствовать свою модель так называемой "электромагнитной ловушки".

[skroznik]

2. Рассказ Я.Б. Зельдовича об О.А. Лаврентьеве и его предложении по УТС

Впервые я услышал фамилию О.А. Лаврентьева на Семипалатинском полигоне в 1958 г. Министерство среднего машиностроения (МСМ) и Всесоюзный научно-исследовательский институт экспериментальной физики (ВНИИЭФ) проводили тогда серию испытаний ядерных зарядов, которые разрабатывались, в теоретической части, в секторе № 2 Я.Б. Зельдовича в моем отделе № 3.

Мы с академиком Яковом Борисовичем Зельдовичем — моим шефом — представляли тогда научную часть Государственной комиссии по испытаниям.

В то время на Семипалатинском полигоне функционировала школа офицеров по обучению искусству технического обслуживания боевых ядерных зарядов (боеприпасов) в течение всего цикла их эксплуатации, от серийного изготовления на заводе до боевого дежурства на стартовой позиции.

По предложению командования полигона (И.Н. Гуреев, В.М. Барсуков) Я.Б. Зельдович взялся прочесть популярную лекцию о ядерном оружии и ядерной энергетике для всего офицерского состава гарнизона.

Он любил популяризировать науку и делал это с большим удовольствием и высоким мастерством.

Яков Борисович был прекрасным лектором, весьма эрудированным и остроумным. Зал в Доме офицеров был полон. Мне кажется, было человек 300.

Так вот, среди прочих вопросов он затронул вопрос о том, как возникла у Андрея Сахарова в 1950 г. идея магнитного термоядерного реактора. (Я лично услышал об этом впервые.) Вот что рассказал тогда Я.Б. Зельдович:

В пятидесятых годах на Сахалине проходил действительную службу солдат с семиклассным образованием, Олег Александрович Лаврентьев. В начале 1950 г. он написал письмо И.В. Сталину с предложением об использовании термоядерной реакции синтеза тяжелых изотопов водорода-дейтерия и трития для мирной энергетики. Принципиальным моментом в его предложении была идея удержания ионов высокотемпературной термоядерной плазмы от попадания на стенки реактора электрическим полем.

Далее Яков Борисович сказал, что предложение Лаврентьева из ЦК ВКП(б) было направлено в середине 1950 г. на рецензию А.Д. Сахарову, тогда еще кандидату наук, который отозвался о нем весьма высоко. Как он выразился, предложение действительно было интересное, смелое и оригинальное.

Сам солдат О.А. Лаврентьев был приглашен в Москву. Он был тогда уже в чине младшего сержанта и они помогли ему получить высшее образование.

Идея О.А. Лаврентьева об удержании высокотемпературной плазмы от попадания на стенки реактора электрическим полем навела А.Д. Сахарова на мысль об удержании высокотемпературной плазмы магнитным полем. Откуда и появилось предложение А.Д. Сахарова и И.Е. Тамма (1950 г.) о разработке тороидальной модели магнитного термоядерного реактора (МТР), впоследствии трансформировавшегося в "токамак". Такая точка зрения была изложена Я.Б. Зельдовичем в его популярной лекции.

Разработка и исследования МТР начались в ЛИПАНе (ныне Российский научный центр "Курчатовский институт") в 1951 г. под руководством первого заместителя И.В. Курчатова И.Н. Головина и под научным руководством (наездами из г. Сарова) А.Д. Сахарова. Экспериментальную часть работ по УТС возглавлял Л.А. Арцимович, теоретическую — М.А. Леонтович.

Впоследствии мне пришлось несколько раз встречаться с О.А. Лаврентьевым, иметь с ним длительные, приятные беседы. Его рассказы о том, как все это происходило тогда и как события развивались впоследствии, были очень интересными, и в ряде моментов поучительными. Мы беседовали часами, вспоминая былые дни. Олег Александрович Лаврентьев в настоящее время в добром здравии проживает в Харькове, работает в Институте физики плазмы Харьковского физико-технического института (ХФТИ), опубликовал свыше 100 научных работ на разных языках, на его счету несколько десятков изобретений. Он также рассказал о своей роли в проблемах водородной бомбы и УТС в препринте ИОФ РАН № 8 за 1993 г. [8].

Но его рассказ несколько отличается от повествования Я.Б. Зельдовича. Об этом и о тех впечатлениях, которые я вынес из бесед с ним, я и расскажу ниже.

Рассказ Якова Борисовича на его лекции остался у меня в долгоживущей памяти. Конечно, интересно и не совсем обычно: солдат действительной службы с семиклассным образованием пишет письмо И.В. Сталину с острова Сахалин, приглашен в Москву, дает толчок Сахарову и Тамму в их изобретении МТР, и это же было только самое начало!

[skroznik]

3. Рассказ О.А. Лаврентьева о себе и о своих предложениях с комментариями автора статьи

Олег Александрович Лаврентьев родился 7 июля 1926 г. в г. Псков в семье выходцев из крестьян, переехавших после Октябрьской революции в город. Отец Александр Николаевич работал на разных должностях, а мать — Александра Федоровна — была медсестрой. В 18 лет О.А. Лаврентьев ушел добровольцем на фронт. Участвовал в боях за освобождение Прибалтики (1944-1945 гг.), награжден медалями "За победу над Германией" и "XXX лет Советской Армии". После окончания войны был переведен в Сахалинский военный округ. С ядерной физикой познакомился в 1941 г., когда учился в 7-м классе. Знакомился по научной литературе и учебным пособиям по ядерной физике, выходившим в СССР перед войной. В то же время узнал об урановой проблеме, о возможности осуществления цепной ядерной реакции на изотопе 235U, о необходимости разделения изотопов 238U и 235U и способах их разделения. Все это настолько его увлекло, что он решил посвятить этому всю свою жизнь.
Помешала война, которая на несколько лет оторвала его от этих занятий. Однако после перевода на Сахалин для него сложилась более благоприятная обстановка. Его переводят на сержантскую должность радиотелеграфистом. Он стал получать денежное довольствие, выписывать журнал Успехи физических наук (УФН) и ряд других научных и учебных пособий и пользоваться технической литературой из библиотеки воинской части. Изучает механику, молекулярную физику, электричество и магнетизм, ядерную физику, готовит доклады по новинкам военной техники для офицерского состава.

Идея об использовании термоядерного синтеза в промышленных целях, рассказывал Олег Александрович, впервые зародилась у него зимой 1948 г. при подготовке к лекции для офицерского состава по атомной проблеме. В это время ему и еще двоим военнослужащим разрешили посещать вечернюю школу рабочей молодежи. В мае 1949 г. он получил аттестат зрелости, закончив три класса за один год.

В январе 1950 г. президент США Г. Трумэн, выступая перед Конгрессом, призвал ученых США к форсированию работ по водородной бомбе3. Это послужило толчком для действий О.А. Лаврентьева.

Как сказал О.А. Лаврентьев, он был уже тогда уверен, прочитав и проанализировав много соответствующих открытых публикаций, что знает, как сделать водородную бомбу, и был уверен, что она обязательно сработает. Тогда он пишет короткое письмо Сталину, в котором сообщает, что ему известен секрет водородной бомбы. Ответа на это письмо О.А. Лаврентьев не получил и, как он прокомментировал это в нашем разговоре, его письмо, вернее всего, утонуло в потоке поздравлений в связи с 70-летием И.В. Сталина 21-го декабря 1949 г.

Через несколько месяцев он пишет письмо такого же содержания в ЦК ВКП(б). Реакция на это письмо была быстрой. Из Москвы позвонили в Сахалинский обком партии и ему, по распоряжению обкома, выделили отдельную охраняемую комнату в воинской части, где он получил возможность написать свою первую работу по термоядерному синтезу.
Работа содержала в основном две ключевые идеи.

Первая идея представляла описание принципа действия водородной бомбы с дейтеридом лития-6 в качестве основного термоядерного горючего и урановым детонатором на принципе пушечного сближения двух подкритических масс делящегося материала. Урановый детонатор располагался в центре сферы, заполненной 6LiD.
Вторая идея содержала предложение устройства термоядерного реактора для промышленных целей. Реактор представлял собой систему из двух сферических, концентрически расположенных электродов. Внутренний электрод предлагалось выполнить в виде прозрачной сетки, внешний электрод должен был являться источником ионов. На сетку предполагалось подавать высокий отрицательный потенциал. В предлагаемой схеме плазма создается инжекцией ионов с поверхности сферы и эмиссией вторичных электронов с сетки. Термоизоляция плазмы осуществляется путем торможения ионов во внешнем электрическом поле. В результате фокусировки ионов дейтерия в центре сферы там достигается наибольшая плотность плазмы и происходит интенсивное термоядерное "горение". Вблизи сетки плотность плазмы падает на несколько порядков. Там термоядерная реакция идет слабо, тепловые потери незначительны и не приводят к разрушению сетки.

Таким образом, по представлениям О.А. Лаврентьева, достигалась термоизоляция плазмы.

Все это было еще на Сахалине. Работа была написана в одном экземпляре (черновик уничтожили) и отправлена секретной почтой 29 июля 1950 г. в ЦК ВКП(б) на имя заведующего отделом тяжелого машиностроения И.Д. Сербина (см. раздел "Из Архива Президента Российской Федерации").

По просьбе О.А. Лаврентьева он был досрочно демобилизован в июле 1950 г. и направился через г. Южно-Сахалинск в Москву для поступления в Московский государственный университет, куда уже раньше отправил заявление в Приемную комиссию.

В обкоме, в Южно-Сахалинске, его встретили приветливо. В ожидании самолета на Хабаровск ему дали почитать отчет Г.Д. Смита Атомная энергия для военных целей [9], из которого он почерпнул много сведений об американском Манхэттенском проекте. Это дало ему идею для новой компоновки водородной бомбы имплозивного типа с 6LiD в центре. Схемы конструкций водородной бомбы и энергетического промышленного темоядерного реактора приведены в препринте ИОФ РАН № 8, 1993 г. [8].

В Москву О.А. Лаврентьев приехал 8 августа 1950 г. Экзамены в МГУ сдал и прошел по конкурсу без чьей-либо помощи. В сентябре, будучи уже студентом МГУ, встретился с И. И. Сербиным. Тот попросил его написать свои соображения по термоядерному синтезу. Он написал эту работу (писал в секретной комнате) и через экспедицию ЦК направил И.Д. Сербину[1].

В то время О.А. Лаврентьев жил в студенческом общежитии на Стромынке, дом 32, комн. 603. Третьего января 1951 г. вечером, когда он пришел в общежитие, ему передали, чтобы он позвонил по такому-то телефону. Позвонил. В ответ представляется абонент — Министр измерительного приборостроения В.А. Махнев. Как потом он узнал, Махнев был секретарем Специального комитета, председателем которого был Л.П. Берия. Махнев предложил прямо сейчас приехать к нему в Кремль. Пропуск был заказан. В бюро пропусков у Спасских ворот был еще один человек. Они прошли вместе. Махнев вышел из кабинета и представил их друг другу. Это был Андрей Дмитриевич Сахаров.

В кабинете Министра О.А. Лаврентьев увидел на столе свою вторую работу [2], уже написанную в Москве. Она была напечатана и прекрасно оформлена. Махнев спросил Сахарова, читал ли он эту работу. Тот ответил, что еще не читал, но читал предыдущую работу, которая произвела на него сильное впечатление. Махнев порекомендовал Сахарову прочесть также и вторую работу.

Через несколько дней они встретились снова на том же месте. Махнев сказал, что их примет председатель Специального комитета.

http://s011.radikal.ru/i317/1010/3f/a542eab65a73.jpg (http://www.radikal.ru)

Далее рассказывает О.А. Лаврентьев:

Через некоторое время, правда не очень малое, в кабинет председателя пригласили Сахарова, потом меня.

Из-за стола поднялся грузный мужчина в пенсне и пошел навстречу, подал руку, предложил садиться. Далее последовали вопросы о родственниках, в том числе осужденных и т.д. О делах ничего. Это были смотрины. О моих документах ему уже было известно заранее. Ему хотелось, как я понял, посмотреть на меня и, возможно, на А.Д. Сахарова, что мы за люди. По-видимому, мнение оказалось благоприятным [3].

Через некоторое время посыпались какие-то блага: повышенная стипендия, Постановлением Совета Министров СССР была выделена вместо общежития меблиро¬ванная комната в Москве близко к центру (набережная М. Горького, дом 32/34), организована доставка любой необходимой литературы, назначены оплачиваемые Первым главным управлением (ПГУ) дополнительные преподаватели. Когда вышли из Кремля вместе с Сахаровым, он сказал, что теперь будет все хорошо, будем работать вместе.

Вскоре произошло новое событие. Вечером в общежитии меня разыскал молодой человек спортивного вида и предложил ехать с ним. Мы поехали. Приехали к зданию на Новой Рязанке, недалеко от Комсомольской площади. После оформления пропусков, а это была длительная процедура, поднялись в кабинет Н.И. Павлова на втором этаже. Оказывается, меня там уже давно ждали. Прошли в другой кабинет. Я прочел табличку — Б.Л. Ванников. В кабинете оказались два генерала — Б.Л. Ванников и Н.И. Павлов, а также штатский с черной окладистой бородой. За все время моей службы я не видел ни одного генерала, а тут сразу два, да этот бородатый штатский. Начался разговор. Вопросы задавал бородатый. Впоследствии я узнал, что это был И.В. Курчатов.
В разговоре Павлов вставил реплику: "Он хочет в это устройство вставить атомную бомбу". Это меня настолько насторожило, что я невольно подумал: пМогу ли я рассказывать им об устройстве водородной бомбы без санкции сверху?, и у меня невольно вылетело вслух, что я был у Берии.

Дальше моим трудоустройством занялся Павлов. Я приходил к нему, рассказывал о своих идеях, излагал их письменно и отдавал ему. Он прятал все записи в сейф. Своим добрым отношением к моим работам он вдохновлял меня на новое творчество. Он познакомил меня с Д.И. Блохшцевым, который в то время руководил в Обнинске строительством первой в мире атомной электростанции.

Затем Н.И. Павлов познакомил меня с И.Н. Головиным, одним из руководителей работ по МТР в ЛИПАНе. Меня пригласили поработать у И.Н. Головина. Кроме того мне была предоставлена возможность заниматься дополнительно с преподавателями: физики (Телеснин Роман Владимирович, физик, закончил в 1926 г. Киевский государственный университет), математики (Самарский Александр Андреевич, в настоящее время академик РАН) и английского языка.

С А.А. Самарским у меня сложились очень хорошие отношения. Я ему обязан не только конкретными знаниями в области математической физики, но и в области методологии, в умении четко поставить задачу.

Цитирую: "С А.А. Самарским я провел расчеты "магнитных" сеток. Были составлены и решены дифференциальные уравнения, позволившие определить величину тока через витки сетки, при котором сетка защищалась магнитным полем этого тока от бомбардировки высокоэнергетическими частицами плазмы. Эта работа, законченная в марте 1951 г., дала начало идее электромагнитных ловушек.

В мае 1951 г. я получил допуск в ЛИП АН для работы в группе И.Н. Головина. Здесь мне рассказали об идее термоизоляции высокотемпературной плазмы магнитным полем, предложенной А.Д. Сахаровым и И.Е. Таммом. Я думал, что они предложили эту идею независимо от моей работы июля 1950 г. Но, как рассказал потом Сахаров, на эту идею его натолкнула моя работа, которую он рецензировал."

В качесте комментария к рассказу О.А. Лаврентьева можно добавить следующее. Отметим, что А.Д. Сахаров возвращается к вопросу о роли О.А. Лаврентьева в проблеме УТС не один раз. Первый официальный отзыв написан 18 августа 1950 г. и имел гриф "Совершенно секретно, особая папка", второй отзыв написан 24 ноября 1973 г. по просьбе О.А. Лаврентьева для Государственного комитета по делам изобретений и открытий при СМ СССР, "не секретно", третий отзыв написан в книге А.Д. Сахарова Воспоминания (1989 г.) [10], где А.Д. Сахаров описывает свою деятельность по УТС и указывает значение в ней пионерских предложений О.А. Лаврентьева.

В отзыве-справке, датированном 24 ноября 1973 г. [8, с. 88], А.Д. Сахаров пишет, что в июне или июле 1950 г. он рецензировал работу О.А. Лаврентьева, которая произвела на него сильное впечатление своей оригинальностью и смелостью мысли, далее он отмечает, что в этой работе автор:

1. Выдвинул предложение об использовании УТС для промышленных целей.

(В Архиве Президента Российской Федерации ф. 93, д. 30/51, лист 104: "Товарищу Берия Л.П. (докладная). Предлагается в качестве практиканта в отделе электроаппаратуры ЛИПАНа: 1. Ознакомить О.А.Л. с работами по МТР. 2. Посещать семинары по МТР. 3. Прикрепить к О.А. Лаврентьеву консультанта по газовым разрядам тов. Андрианова. 4. Посещать по вторникам и пятницам ЛИПАН без ущерба для занятий в МГУ. (Лаврентьев согласен)." Подписали: А. Завенягин, И. Курчатов, Н. Павлов. 24 апреля 1951 года.
Лист 105: небольшая записка на отдельном маленьком листочке бумаги, (примерно 4x4 см), в ней написано только одно слово: "СОГЛАСЕН" (и поставлена личная подпись.) "Л. Берия 12 мая 1951 г." На этом переписка по Лаврентьеву в архивном деле Россий¬ской Федерации ф. 93, д. 30/51 заканчивается.)

2. Предложил конкретную схему, основанную на термоизоляции высокотемпературной плазмы электрическим полем.

Эти предложения, как отмечает Сахаров [8, с. 88], выдвинуты О.А. Лаврентьевым самостоятельно, независимо от других авторов, и до каких-либо публикаций по этой проблеме.

В книге Воспоминания [10, с. 186] Андрей Дмитриевич Сахаров пишет: "В своем отзыве я написал, что выдвигаемая автором идея управляемой термоядерной реакции является очень важной. Автор поднял проблему колоссального значения, и это свидетельствует о том, что он является очень инициативным и творческим человеком, заслуживающим всяческой поддержки и помощи.

По существу конкретной схемы Лаврентьева я написал, что она представляется мне неосуществимой, так как в ней не исключен прямой контакт горячей плазмы с сетками, и это неизбежно приведет к огромному отводу тепла и, тем самым, к невозможности осуществления таким способом температур, достаточных для протекания термоядерных реакций. Вероятно, следовало также написать, что, возможно, идея автора окажется плодотворной в сочетании с какими-то другими идеями, но у меня не было никаких мыслей по этому поводу, и я этой фразы не написал. Во время чтения письма и писания отзыва у меня возникли первые, неясные мысли о магнитной термоизоляции."

Как отмечает в своих воспоминаниях И.Н. Головин, в то время первый заместитель И.В. Курчатова, работы по проблеме мирного использования термоядерных реакций (ТЯР) начались по инициативе И.Е. Тамма и А.Д. Сахарова, ознакомившихся с полученным летом 1950 г. письмом солдата Олега Лаврентьева.

В своем отзыве [8, с. 53, 54], датированном 02.04.75 г. и направленном в Государственный комитет по делам открытий и изобретений при СМ СССР, И.Н. Головин пишет: "В октябре 1951 года произошло детальное обсуждение с участием д.ф.-м.н. СЮ. Лукьянова. Никаких дефектов в модели О.А. Лаврентьева обнаружено не было. По окончании МГУ он начал в Харьковском физико-техническом институте опыты в развитие своей идеи. Пока еще рано подводить окончательный итог, но опыты успешно развиваются."

Сахаров обсуждал содержание письма Лаврентьева с Таммом. В результате этих обсуждений ими была сформулирована концепция термоизоляции высокотемпературной плазмы магнитным полем и рассчитаны первые модели магнитного термоядерного реактора тороидальной формы [11, 12], развившиеся впоследствии в "токамаки" [13, 15].

Письмо О.А. Лаврентьева послужило катализатором рождения советской программы исследований по УТС.

И.Е. Тамм и А.Д. Сахаров привлекли к разработке идеи группу теоретиков ФИАНа, результаты были доложены И.В. Курчатову.

Игорь Васильевич Курчатов горячо поддержал это направление исследований. Со свойственной ему энергией, целеустремленностью и обаянием он привлек к этой работе крупных советских физиков. После докладов в Правительство была разработана государственная про¬грамма научно-исследовательских работ по МТР.

Андрей Дмитриевич упрекал себя зря. В отзыве он написал. "Однако не исключены какие-либо изменения проекта которые исправят эту трудность". [Подчеркнуто в оригинале А.Д. Сахаровым, см. раздел "Из Ахрива Президента Российской Федерации" (УФН 171902 (2001) с. 908).]

5 мая 1951 г. вышло Постановление СМ СССР, подписанное И.В. Сталиным, положившее начало государственной, видимо первой в мире, программе термоядерных исследований. Был создан совет по МТР: председатель И.В. Курчатов, заместитель А.Д. Сахаров, члены совета Д.И. Блохинцев, И.Н. Головин Я.Б. Зельдович, М.Г. Мещеряков, И.Я. Померанчук, Ю.Б. Харитон (см. раздел "Из Архива Президента Российской Федерации").

Работы по УТС как в СССР, так и в других странах были засекречены, поскольку они могли иметь отноше¬ние к решению определенных военных задач.

Так, в оптимальном сахаровском МТР можно было получать, согласно расчетам, до 100 г (!) трития в сутки. [13]. Хорошая начинка для водородной бомбы !

Инициатива рассекречивания работ по УТС принадлежит СССР. В поездке лидеров Советского Союза Н.С. Хрущева и Н.А. Булганина в Англию в 1956 г. принял участие И.В. Курчатов, который выступил в Британском ядерном центре в Харуэлле с докладом об исследованиях, ведущихся в СССР по УТС. Это была сенсация. Ученые Англии не были готовы к обсуждению предложений И.В. Курчатова о проведении совместных работ, очевидно, не имея соответствующего разрешения своего правительства.

Однако глава британских ядерных исследований в то время, Джон Кокфорт, был так увлечен работами по УТС в Курчатовском институте (ЛИПАНе) и готовностью советских физиков поделиться результатами и сотрудничать, что убедил Британское правительство рассекретить термоядерные исследования в Великобритании. Толчок к рассекречиванию был дан [13, 14, 16].

В настоящее время работы по УТС ведутся по многим направлениям в разных странах, они стали ареной широкого международного сотрудничества. Есть ощутимые результаты. Так, на крупнейшем токамаке JET (Joint European Torus) в Калэме, большой радиус кото¬рого составляет R = 3 м, в 1997 г. были получены следующие рекордные характеристики термоядерной плазмы: температура термоядерной плазмы Т = 300 млн градусов; время жизни энергии — 1,2 с; термоядерная мощность Pfus = 16 МВт; отношение выходной мощности к мощности, подводимой извне, составило Q = 0,65, то есть мы подошли уже к порогу положительного баланса энергии.

Инициированный Р. Рейганом и М.С. Горбачевым проект Международного термоядерного экспериментального реактора на основе токамака, который первоначально был развит в Советском Союзе, должен был обладать следующими основными параметрами реактора (ITER): большой радиус R = 8,1 м; малый радиус а = 2,8 м; энергетическое время жизни ТЕ = 6 с; термо¬ядерная мощность Pfus = 1,5 ГВт. А это уже очень большая мощность [15]!

Как же на самом деле развивались исследования в области УТС? Фактически обстоятельства сложились так, и в этом есть элемент исторической случайности, что форсирование работ по исследованию термоядерных реакций синтеза легких элементов оказалось связанным, в первую очередь, с разработкой атомных и водородных бомб.

Тому причиной явилась Вторая мировая война и последовавшая за ней "холодная война" и вынужденная грандиозная гонка вооружений. Создание мощного ядерного оружия явилось главным фактором в атомной проблеме.

При этом оказалось, что концентрация энергии в атомной бомбе в результате развития быстротечной цепной реакции деления в активной зоне такова, что там достигаются звездные температуры в сотни миллионов градусов, достаточные для поджига термоядерного горючего. Таким образом получалось, что атомная бомба может являться спичкой-детонатором для под¬жига термоядерного горючего — тяжелых изотопов водорода — в водородной бомбе. Усилия ученых были сосредоточены, главным образом, на развитии этого направления.

Однако заметим, что термоядерная реакция синтеза тяжелого изотопа водорода (D) была открыта раньше (1934 г.), чем реакция деления урана (1939 г.). Работы и исследования, связанные с термоядерной энергетикой на базе УТС, могли бы происходить независимо от работ, связанных с реакциями деления. Если бы реакция деления еще не была открыта или ее вообще в природе не существовало, термоядерная энергетика могла бы успешно развиваться самостоятельно по своему сценарию.
Предпосылкой к изучению ядерных реакций синтеза легких элементов и возможному началу научно-исследо-вательских работ по УТС можно считать открытие Резерфордом, Олифантом и Хартеком в 1934 г. элемен¬тарной реакции ядерного синтеза, в которой два атома тяжелого водорода D образуют атом гелия с попутным выделением гигантской энергии. С помощью ускорителя частиц указанные авторы разгоняли ионы дейтерия и направляли их на мишень, также содержащую атомы дейтерия.

Далее, в 1938 г. в журнале "Физикал ревью" (Physical Review) появилась знаменитая статья Ханса Бете "Гене¬рация энергии в звездах" [17]. В этой статье он приводит некоторые расчеты по термоядерным реакциям, протекающим внутри звезд. Согласно расчетам получалось, что для достижения заметной интенсивности протекания термоядерных реакций, например, в дейтериевой плазме, необходимо нагреть ее до температуры порядка миллиарда градусов.

Теперь оставалось только найти технически приемлемые способы нагрева плазмы до таких температур и ее термоизоляции от стенок реактора. Оставалось совсем немного: сформулировать основную идею осуществления УТС — сказать, как с помощью электромагнитной энергии и электромагнитного поля можно разогреть дейтериевую плазму до температур порядка миллиарда градусов и термоизолировать ее от стенок реактора на время протекания термоядерных реакций в земных условиях.

Но прошло еще более десяти лет, и такие предложения, насколько нам известно, не появились; таким образом не исключено, что впервые в СССР такую задачу сформулировал и предложил некоторое ее конструктивное решение в середине 1950 г. младший сержант О. А. Лаврентьев. Ему тогда было 24 года, и он находился на практически "необитаемом" острове Сахалин. Дальше события развивались уже более бурными темпами.
________________________________________________________________________


[1] Заведующий отделом тяжелого машиностроения ЦК ВКП(б) И.Д. Сербии пишет в Совет Министров тов. Махневу В.А.: "... направляю предложение Лаврентьева и отзыв Сахарова для принятия необходимых мер". (Подпись: "Сербии, 27 сентября 1950 г.") [Архив Президента Российской Федерации (АП РФ), ф. 93, д. 30/51 л. 87].

[2] В Архиве Президента Российской Федерации ф. 93, д. 30/51 на листах 88-94 представлены написанные рукой О.А. Лаврентьева дополнительные расчеты по системе УТС (на 7 листах). Сербин направляет этот материал с сопроводительным письмом (лист 95 архива) Махневу 2 января 1951 г. как дополнение к 1-му предложению.

[3]В Архиве Президента Российской Федерации ф. 93, д. 30/51 на листах 98, 99 имеется докладная на имя Л.П. Берия: "По Вашему поручению [см. письмо Л.П. Берии от 14 января 1951 г., цитируемое в статье Г.А. Гончарова УФН171 894 (2001) с. 897] сегодня нами был вызван в ПГУ студент 1-го курса Физ. фака МГУ Лаврентьев О.А.
Он рассказал о своих предложениях и своих пожеланиях. Считаем целесообразным: 1. Установить персональную стипендию — 600 руб. 2. Освободить от платы за обучение в МГУ. 3. Прикрепить для индивидуальных занятий квалифицированных преподавателей
МГУ: по физике Телеснина Р.В., по математике — Самарского А.А. (оплату производить за счет Главка). 4. Предоставить О.А.Л. для жилья одну комнату площадью 14 м2 в доме ПГУ по Горьковской набережной 32/34, оборудовать ее мебелью и необходимой научно-
технической библиотекой. 5. Выдать О.А.Л. единовременное пособие 3000 руб. за счет ПГУ". Подписана: Б. Ванников, А. Завенягин, И. Курчатов, Н. Павлов. 19 января 1951 г.

[4] В Архиве Президента Российской Федерации ф. 93, д. 30/51 на листах 102, 103 находится докладная записка Б.Л. Ванникова, А.П. Завенягина, И.В. Курчатова от 26 февраля 1951 г.

"Товарищу Берия Л.П.
В соответствии с Вашим Указанием об участии, по возможности, в научно-исследовательстких работах, проводимых по МТР, в беседах с О.А. Лаврентьевым в последнее время выяснилось, что он хотел бы сосредоточить свое внимание на математической проверке своей идеи создания установки по непосредственному превращению ядерной энергии в электрическую с использованием 7Li и водорода.

Однако требующиеся колоссальные электрические мощности (порядка сотен миллионов киловатт) для пуска установки на легких ядрах заставляют его обратиться прежде всего к разработке "СТАРТЕРа", производящего электроэнергию за счет деления тяжелых ядер 239Ри и 235U или их смеси. В связи с тем, что разработка вопросов получения промышленной энергии посредством "атомных" агрегатов сосредоточена в лаборатории "В" ПГУ, полагали бы целесообразным поручить Д.И. Блохинцеву организовать в лаборатории небольшую теоретическую группу, на которую возложить задачу математического обсчета предлагаемой О.А. Лаврентьевым идеи. На время выполнения этой работы прикомандировать тов. Лаврентьева без отрыва от учебы к лаборатории "В" в качестве внештатного сотрудника. Тов. тов. Блохинцев и Лаврентьев, который имеет возможность в течение месяца пять дней бывать в Обнинской, с таким предложением согласны. Просим Ваших указаний."

Подписано: Б.Л. Ванников, А. Завенягин, И. Курчатов.
26 февраля 1951 г.

[skroznik]

4. О первой части предложения О.А. Лаврентьева по схеме водородной бомбы

Как указывалось, секретная работа О.А. Лаврентьева, отправленная с острова Сахалин на имя И.Д. Сербина, содержала две идеи. О второй идее (УТС) сказано выше. Первая идея являлась предложением физической схемы конструкции водородной бомбы (Н-бомбы).
Следует отметить, что если предложения О.А. Лаврентьева по УТС были пионерскими даже в самой постановке вопроса, то, хотя к 50-му году еще не были полностью разработаны и испытаны водородные бомбы, но секретные работы по ним уже велись в больших закрытых научных коллективах как в США, так и в СССР.

На первый взгляд представляется странным, что вопрос о первой части предложения О.А. Лаврентьева как-то ни разу не возникал на нашем горизонте.

С февраля 1952 г., по прибытии в г. Саров в теоретический отдел ВНИИЭФа после окончания Физфака МГУ, я занимаюсь подобными вопросами и завесы секретности внутри нашего коллектива практически никогда не возникало. Приходилось много раз писать рецензии на конструкции ядерных зарядов, поступавшие от разных изобретателей за пределами ВНИИЭФ, однако фамилия О.А. Лаврентьева ни мне, ни моим сослуживцам, научным работникам, ни разу не встречалась.

Теперь, поразмыслив, я могу только предположить, что вопрос этот, как бы за ненадобностью, был закрыт еще до 1952 г. и потом просто не возникал; документы, возможно, есть где-то в архивах или за давностью уничтожены. Слова, косвенно подтверждающие это мое предположение, находим и в препринте [8, стр. 19].

Тем не менее принципиальные схемы Н-бомб, предлагавшиеся разными авторами в 50-х годах, могут представлять определенный исторический интерес. Поэтому беру на себя смелость высказаться по поводу схем водородных бомб, приведенных в [8], предполагая с достаточной вероятностью, что подобные принципиальные схемы уже были известны официальным разработчикам атомной и водородной бомб в СССР и обсчитывались уже более подробно, с привлечением обширной информации о ядерных и термоядерных реакциях и их сечениях, в том числе и из разведданных.

Отметим, что с позиций 2001 г. схемы водородных бомб уровня 50-го года в настоящее время не являются секретными, имеется много публикаций на эту тему даже с подробным описанием их устройства [6, 7].

Они не могут быть также достаточно совершенными в современном понимании. Наука, техника и всякие тонкие ядерные технологии за это время продвинулись далеко вперед.
Эти схемы следует рассматривать как принципиальные схемы, в которых заложены определенные физические идеи уровня 1950 г., и не более.

С точки зрения истории развития науки и техники безусловно интересно знать, кто и что впервые и независимо предлагал, изобретал тогда, в 50-х годах, когда водородных бомб не было еще ни в США, ни в СССР и все было строго засекречено.

Схема водородной бомбы, приведенная в предложении О.А. Лаврентьева (полный текст предложения О.А.Лаврентьева от 29 июля 1950 г. см. в разделе "Из Архива Президента Российской Федерации" с. 905), представляет собой сферическую оболочку, внутри которой расположено термоядерное горючее 6LiD, в центре которого расположена атомная бомба, работающая на принципе пушечного сближения двух подкритических полусфер 235U или 239Ри. Атомная бомба является детонатором и служит для зажигания термоядерного горючего [8].

Надо сказать, что для начального рассмотрения это вполне разумная схема.
Интересно сравнить эту схему со схемами, уже опубликованными в открытой печати, которые рассматривали А.Д. Сахаров и В.Л. Гинзбург в 1948 и 1949 гг.

Приведем цитату из статьи Г.А. Гончарова [1], в которой содержатся данные из уже рассекреченных архивных материалов атомного проекта СССР: "Обратившись в отчете [10] к системам, которые могут представлять практический интерес, В.Л. Гинзбург изложил оценки эффективности конструкции, состоящей из атомной бомбы, окруженной слоем дейтерия, заключенным в оболочку, Он отметил возможность успешной замены жидкого дейтерия в такой системе на тяжелую воду, а также сделал важное замечание: "Можно обсудить также "выгорание" смесей, содержащих литий-6 (с целью использования тепла реакции 6Li + n = T + 4He + 4,8 МэВ), уран-235, плутоний-239 и т.д." Так В.Л. Гинзбург пришел к идее применения в качестве термоядерного горючего дейтерида лития-6."

Подчеркнем справедливости ради, что использование твердого химического соединения (брикета) 6LiD в качестве термоядерного горючего предложено В.Л. Гинзбургом в марте 1949 г., а О.А. Лаврентьевым — в июле 1950 г. Этим расставлены приоритеты. По понятным причинам можно утверждать, что оба автора пришли к этой идее независимо. Американцы пришли к использованию 6LiD вместо жидкого дейтерия значительно позднее.

Как приведено в [1], в июне 1951 года Э. Теллер и Ф. Де-Гоффман выпустили отчет, посвященный эффективности применения дейтерида лития-6 в новой схеме сверхбомбы. Впервые американцы применили твердое химическое соединение 6LiD в испытании "Браво" 1 марта 1954 г. Еще в испытании "Майк" 1 ноября 1952 г. на острове Эниветок в качестве основного термоядер¬ного горючего использовался жидкий дейтерий. Взрывное устройство было не транспортабельно, весило около 80 тонн и дало мощность 10 млн тонн тротилового эквивалента.

Что касается схемы водородной бомбы "имплозивного" типа с дейтеридом лития-6 в центре сферы, приведенной О.А. Лаврентьевым в [8, стр. 18], то о ней можно сказать следующее. Ее, видимо, следует отнести к категории "атомных бомб с термоядерным усилением".

Приведенная в [8] схема, конечно, недостаточна для оценки ее значимости в тот период (1950 г.).

Дело в том, что в приведенной схеме не хватает многих деталей, от которых существенно зависит, насколько она может быть работоспособной и эффективной. Не приведены характерные размеры, массы, радиусы; не рассмотрена последовательность физических ядерных процессов, происходящих в результате имплозии взрывчатых веществ. А ведь режимы работы подобной системы могут быть совершенно разными в зависимости от заложенных исходных параметров.

Следует сказать, что с позиций сегодняшнего дня, при наличии быстродействующих ЭВМ и соответствующих математических программ, эффективность подобных простейших систем может быть определена в считанные минуты (раньше на это требовалось несколько месяцев ручной работы большого коллектива математиков-лаборантов). Теперь в короткий срок можно провести оптимизацию такой системы на ЭВМ, проварьировав множество параметров: размеры, массы, расположение сферических оболочек, наличие других конструктивных элементов и т.д.

Заметим, что физические идеи, заложенные в приведенных принципиальных физических схемах [8], и сейчас используются во многих боеприпасах, находящихся в ядерных арсеналах. Другой вопрос, что в зависимости от конкретных военно-технических задач, поставленных различными родами войск, внутренняя и внешняя дополнительная начинка может меняться, да и после¬довательность физических процессов, протекающих при взрыве водородной бомбы, тоже может меняться. Здесь уже авторам-разработчикам не обойтись без дополнительных тонкостей, хитростей, научной интуиции и смекалки. И это приводит иной раз к поразительным результатам!

Поэтому оценку новизны и значимости приведенных схем водородных бомб в тот период (50-е годы) можно сделать только при конкретном и более подробном рассмотрении первоисточников.

Как было сказано выше, если смотреть с позиций 2001 г., то, конечно, приведенные в 1950 г. О.А. Лаврентьевым физические схемы водородных бомб можно считать относительно примитивными. Однако подчерк¬нем, что на ряд перспективных физических идей О.А. Лаврентьевым все же было указано в его схемах 1950 г. с острова Сахалин независимо от других авторов и достаточно прозорливо.

Прежде всего это относится к использованию твердого химического соединения (брикета) 6LiD в качестве основного горючего в водородных бомбах, хотя прио¬ритет в этом вопросе принадлежит В.Л. Гинзбургу. Кстати, в своих предложениях О.А. Лаврентьев называет термоядерную бомбу не водородной, а литиево-водородной, что, по-видимому, более точно отражает ее содержание.

Не мог, конечно, отдельный, изолированный на острове Сахалин человек знать великое множество термоядерных реакций на изотопах лития и водорода и их сечений в зависимости от температуры! Лишь некото¬рые, и не самые главные, реакции в то время были опубликованы.

Экспериментальные сведения о конкретных термоядерных реакциях и их сечениях взаимодействия в зависимости от температуры (энергии) могли быть получены только в больших научных коллективах физиков на дорогостоящих экспериментальных физических установках. В то время, конечно, все это было засекречено. Эти обстоятельства следует принимать во внимание при оценке и первой, и второй идеи из предложений О.А. Лаврентьева 1950 г.

Удивительно, конечно, что эти принципиальные схемы по УТС, водородной бомбе и использованию дейтерида лития-6 в качестве основного термоядерного горючего предложил молодой человек, находившийся в то время (1950 г.) на практически "необитаемом" острове.

[skroznik]

5. Заключение

В настоящей статье сделана попытка на основе некоторых открытых публикаций и архивных материалов дать анализ исторических событий в их хронологической последовательности, касающихся возникновения первых идей и предложений по исследованию и созданию энергетических промышленных установок в СССР, использующих в своей основе управляемую термоядер¬ную реакцию синтеза тяжелых изотопов водорода — дейтерия и трития, а также дать анализ некоторых событий, связанных с историей создания водородной бомбы.

В положительных отзывах А.Д. Сахарова и И.Н. Головина о работах О.А. Лаврентьева 1950 г. отмечается его приоритет в постановке вопроса в СССР о создании энергетических промышленных установок, использующих УТС. Архивные материалы только подтвердили рассказы О.А. Лаврентьева, А.Д. Сахарова, Я.Б. Зельдовича и И.Н. Головина.

О принципиальных схемах водородных бомб, приведенных в [8] О.А. Лаврентьевым, следует сказать, что для начального рассмотрения они вполне разумны и в них заложены определенные физические идеи и возможности. Однако оценку их новизны и значимости в тот период (50-е годы) можно сделать только при конкретном и более подробном рассмотрении первоисточников.

По поводу предложений об использовании в качестве термоядерного горючего в водородной бомбе твердого химического соединения 6LiD укажем, что приоритет определенно принадлежит В.Л. Гинзбургу (конец 1948 г.-начало 1949 г.). О.А. Лаврентьев сделал такое предложение на полтора года позднее (независимо), а американцы, по имеющимся у нас публикациям, к этому вопросу подошли в середине 1951 года, а первое испытание водородной бомбы с дейтеридом лития-6 "Браво" провели 1 марта 1954 г.

Таким образом, по имеющимся архивным и открытым материалам можно сделать вывод, что роль О.А. Лаврентьева в инициировании работ по термоядерному синтезу в СССР вполне заслуживает соответствующего исторического упоминания.

Список литературы


Гончаров Г А УФН166 1095 (1996)
Визгин В П УФН 169 1363 (1999)
Гончаров Г А, Рябев Л Д УФН 171 79 (2001)
Негин Е А и др. Советский атомный проект: Конец атомной монополии. Как это было... (Под ред. Г Д Куличкова) (Саров: РФЯЦ-ВНИИЭФ, 2000)
Михайлов В Н (Гл. ред.) Создание первой советской ядерной бомбы (М.: Энергоатомиздат, 1995)
Хочешь мира — будь сильным: сборник материалов конференции по истории разработок первых образцов атомного оружия. (Научный консультант Е А Негин) (Арзамас-16: Изд-во РФЯЦ-ВНИИЭФ, 1995)
Феоктистов Л П Оружие, которое себя исчерпало (М.: Россий¬ский комитет "Врачи мира за предотвращение ядерной войны", 1999)
Лаврентьев О.А., Препринт ИОФРАН №8 (М.:ИОФРАН, 1993)
Смит Г Д Атомная энергия для военных целей. Официальный отчет о разработке атомной бомбы под наблюдением правите¬льства США (М.: Трансжелдориздат, 1946)
Сахаров А Д Воспоминания Т. 1 (М.: Права человека, 1996)
Тамм И Е "Теория магнитного термоядерного реактора" Ч. I, III, в сб. Физика плазмы и проблема управляемых термоядерных реакций (Отв. ред. М А Леонтович) Т. 1 (М.: Изд-во АН СССР, 1958) с. 3,31
Сахаров А Д "Теория магнитного термоядерного реактора" Ч. II, в сб. Физика плазмы и проблема управляемых термо-ядерных реакций (Отв. ред. М А Леонтович) T.l (М.: Изд-во АН СССР, 1958) с. 20
Шафранов В Д УФН 171 877 (2001)
Фелл Н "В поисках ловкого хода" Атомная техника за рубежом (8) 22 (1999) [Fell N Nucl. Eng. Intern. 44 (535) 27 (1999)]
Кадомцев Б Б УФН 166 449 (1996)
Путвинский С В УФН 168 1235 (1998)
Bethe Н A, Critchfield С Г Phys. Rev. 54 248 (1938)

[Ястребок]

Интересно, спасибо.

[skroznik]

СВЕРХСЕКРЕТНЫЙ ФИЗИК ЛАВРЕНТЬЕВ (http://www.peoples.ru/science/physics/lavrentiev/)

Весной 1956 года молодой специалист с необычной судьбой приехал в наш город с отчетом о теории электромагнитных ловушек, который он хотел показать директору института К.Д. Синельникову. Но Харьков не Москва. Изобретателя УТС вновь поселили в общежитие, в комнату, где проживало одиннадцать человек. Постепенно у Олега появились друзья и единомышленники, и в 1958 году в ХФТИ была сооружена первая электромагнитная ловушка.

- В конце 1973 года я послал в Госкомитет по изобретениям и открытиям заявку на открытие "Термоизоляционный эффект силового поля", - рассказывает Лаврентьев. - Этому предшествовали длительные поиски моей первой сахалинской работы по термоядерному синтезу, которую требовал Госкомитет. На запрос мне тогда ответили, что секретные архивы пятидесятых годов уничтожены, и посоветовали обратиться за подтверждением существования этой работы к ее первому рецензенту. Андрей Дмитриевич Сахаров прислал справку, которая подтверждала существование моей работы и ее содержание. Но Госкомитету нужно было то самое рукописное сахалинское письмо, которое кануло в Лету.

Но вот наконец в 2001 году в августовском номере журнала "Успехи физических наук" появляется цикл статей "К истории исследований по управляемому термоядерному синтезу". Здесь впервые подробно рассказано о деле Лаврентьева, помещена его фотография из личного дела полувековой давности и, самое главное, впервые представлены найденные в Архиве Президента Российской Федерации документы, которые хранились в особой папке под грифом "Сов. секретно". В том числе и предложение Лаврентьева, отправленное с Сахалина 29 июля 1950 года, и августовский отзыв Сахарова на эту работу, и поручения Л.П. Берии... Эти рукописи никто не уничтожал. Научный приоритет восстановлен, имя Лаврентьева заняло свое настоящее место в истории физики.

Ученый совет ХФТИ после публикации в журнале "Успехи физических наук" единогласно принял решение ходатайствовать перед ВАК Украины о присуждении Лаврентьеву докторской степени по совокупности опубликованных научных работ - их у него свыше ста. Украинский ВАК отказал.

[skroznik]

«Его нет, я его больше не боюсь.
И я больше заниматься этим делом не буду»

(Ландау и атомная бомба)


Академик И. М. Халатников



СПЕЦПРОБЛЕМА В ИНСТИТУТЕ ФИЗПРОБЛЕМ

В аспирантуре у Ландау я должен был начать учиться летом 1941-го. Но уже конец войны я встретил начальником штаба зенитного полка. Неизвестно, сумел бы я вернуться в физику, не прогреми американские атомные взрывы. Советским руководителям было ясно, кому адресован гром, и поэтому Капице удалось объяснить, что физики стали важнее артиллеристов.

Меня отпустили, в сентябре 1945-го я приехал в Институт физических проблем и занялся физикой низких температур. До следующего лета никаких разговоров об атомном проекте до меня не доходило.

В августе 1945 года, как теперь стало известно, был создан Спецкомитет под председательством Берии для создания атомной бомбы в СССР. В комитет вошли, в частности, Капица и Курчатов. Однако вскоре Капица испортил отношения с председателем. Это непростая история. Капица в 1945 году пожаловался Сталину на то, что Берия руководит работой комитета «как дирижёр, который не знает партитуры». И попросил освободить его от членства в этом комитете. По существу, он был прав — Берия не разбирался в физике. Но сейчас ясно, что и Капица раздражал Берию, говоря: «Зачем нам идти по пути американского проекта, повторять то, что делали они?! Нам нужно найти собственный путь, более короткий». Это вполне естественно для Капицы: он всегда работал оригинально, и повторять работу, сделанную другими, ему было совершенно неинтересно.

Но Капица не всё знал. У Лаврентия Павловича в кармане лежал чертёж бомбы — точный чертёж, где были указаны все размеры и материалы. С этими данными, полученными ещё до испытания американской бомбы, по-настоящему ознакомили только Курчатова. Источник информации был столь законспирирован, что любая утечка считалась недопустимой.

Так что Берия знал о бомбе в 1945 году больше Капицы. Партитура у него на самом деле была, но он не мог её прочесть. И не мог сказать Капице: «У меня в кармане чертёж. И не уводите нас в сторону!» Конечно же Капица был прав, но и Берия был прав.

Сотрудничество Капицы с Берией стало невозможным. К этому огню добавлялся ещё и кислород. Капица изобрёл необыкновенно эффективный метод получения жидкого кислорода, но с воплощением научных идей у нас всегда было сложно. Этим воспользовались недруги, обвинившие его во вредительстве. Над Капицей нависли серьёзные угрозы. И письмо Сталину он писал с расчётом, что его отпустят из Кислородного комитета, из Спецкомитета по атомным делам, а институт ему оставят. Написав жалобу на Берию, он, конечно, сыграл азартно, но в каком-то смысле спас себе жизнь — Сталин не дал его уничтожить, скомандовав Берии: «Делай с ним, что хочешь, но жизнь сохрани». Осенью 1946 года Капицу сместили со всех постов, забрали институт и отправили в подмосковную ссылку — как бы под домашний арест.

http://s010.radikal.ru/i313/1010/32/9509010c7da0.jpg (http://www.radikal.ru)

Л. Д. Ландау и П. Л. Капица на Николиной Горе, 1948 год.
Л. Д. Ландау был одним из немногих, кто не боялся посещать Петра Леонидовича на Николиной Горе в его опальные годы.

Начало атомной эры в Институте физпроблем я запомнил очень хорошо. Как-то в июле или августе я увидел, что Капица сидит на скамеечке в саду института с каким-то генералом. Сидели они очень долго. У Капицы было озабоченное лицо. Мне запомнилось на всю жизнь: Капица, сидящий с генералом в садике.

После смещения Капицы в институте воцарился генерал-лейтенант Бабкин. Официально он назывался уполномоченным Совета министров, фактически был наместником Берии (до того служил министром госбезопасности в какой-то среднеазиатской республике). Директором института назначили А. П. Александрова. Он переехал из Ленинграда и вселился в коттедж Капицы. Других деликатных ситуаций в связи с переменой руководства, пожалуй, не возникало. Анатолий Петрович был очень доброжелательный человек и сохранил атмосферу, созданную в институте Капицей.

Бабкин не отсиживался в своём кабинете, посещал все собрания, даже встал на партийный учёт в институте. И перестройка института шла под его контролем. А подбор кадров, как известно, — одна из важнейших задач «компетентных» органов.

СМЕРТЬ МАРШАЛА ЧОЙБАЛСАНА

В то время был у нас молодой аспирант (ныне академик) — Алёша Абрикосов. Ландау хотел оставить в институте этого талантливого молодого человека и пошел к А. П. Александрову, чтобы договориться. Алёше предстояло через полгода или год защищать диссертацию. Но вскоре А.П. сообщил Ландау: «Абрикосова оставить нельзя, возражает Бабкин».

Дело в том, что у матери Абрикосова было отчество Давидовна. Отец Абрикосова — академик, известный патологоанатом. Мать — тоже патологоанатом, но не столь высокого ранга. Бабкин объяснил Александрову, что раз отчество матери — Давидовна, то из этого следует, что Абрикосов, по-видимому, племянник Льва Давидовича Ландау и поэтому оставлять его в институте никак нельзя. Абрикосов стал устраиваться в Институт физики Земли и даже успел сделать хорошую работу по внутреннему строению планеты Юпитер — классическое исследование по металлическому водороду.

Но тут вдруг в газете «Правда», на первой странице, появляется огромный некролог с портретом маршала Чойбалсана, вождя монгольского народа. Некролог, естественно, подписан вождями нашего народа. И, как было принято, дополнялся медицинским заключением.

Если вы доберётесь до подшивки «Правды» за 1952 год, то узнаете, что 14 января в СССР прибыл маршал Чойбалсан в сопровождении своего заместителя Шарапа, супруги Гунтегмы и так далее. Маршал был очень болен и спустя две недели после приезда скончался. Под медицинским заключением о смерти стояли, среди многих других, подписи обоих патологоанатомов Абрикосовых. Мать Абрикосова допустили к исследованию трупа Чойбалсана! Это произвело такое впечатление на Бабкина, что назавтра он дал разрешение взять сына Абрикосова в институт. Таким образом, газетная публикация повлияла на развитие советской теоретической физики.


АТОМНАЯ БОМБА В ИФП

В декабре 1946 года в Лаборатории № 2 (как называли тогда Институт атомной энергии) был запущен первый советский реактор. С этого началось создание нашей атомной промышленности и научных центров для работ над Бомбой. Физики, привлечённые к атомному проекту, имели право продолжать и свои мирные исследования — в отличие от американских специалистов, которые были изолированы от всего мира и на время полностью прекратили научную деятельность. За годы атомного проекта наша физика не потеряла позиций в науке. Например, в физике низких температур — Институт физпроблем как был лидером в мировой физике, так и остался. Мы печатали статьи в научных журналах, я сделал обе диссертации по физике низких температур — кандидатскую и докторскую.

Теперь, как Это начиналось у нас. В декабре 1946 года меня перевели из аспирантов в младшие научные сотрудники, и Ландау объявил, что я буду заниматься вместе с ним атомной бомбой. В это время в теоротделе Ландау было всего два сотрудника: Е. М. Лифшиц и я. Задача, которую поручил нам Ландау, была связана с большим объёмом численных расчётов. Поэтому при теоротделе создали вычислительное бюро: 20–30 девушек, вооружённых немецкими электрическими арифмометрами, во главе с математиком Наумом Мейманом.

Первая задача была рассчитать процессы, происходящие при атомном взрыве, включая (как ни звучит это кощунственно) коэффициент полезного действия. То есть оценить эффективность бомбы. Нам дали исходные данные, и следовало посчитать, что произойдёт в течение миллионных долей секунды.

Естественно, мы ничего не знали об информации, которую давала разведка. Должен сказать, что развединформация, опубликованная сейчас прессой (об этом писали газеты от «Правды» (16.7.92) до «Washington Post» (4.10.92), а также «Московский комсомолец» (4.10.92), «Независимая газета» (17.10.92)), произвела на меня огромное впечатление. Уж такие детали были описаны в этих донесениях! Но мы, повторяю, этого не знали. Да и всё равно, конечно, оставался вопрос, как это воплотить, как поджечь всю систему.

Рассчитать атомную бомбу нам удалось, упростив уравнения, выведенные теоретиками. Но даже эти упрощённые уравнения требовали большой работы, потому что считались вручную. И соответствие расчётов результатам первых испытаний (1949 год) было очень хорошим. Учёных осыпали наградами. Правда, я получил только орден. Но участникам уровня Ландау выдали дачи, установили всяческие привилегии — например, дети участников проекта могли поступать в вузы без экзаменов.

Сталин начал проект с важнейшего дела — поднял престиж учёных в стране. И сделал это вполне материалистически — установил новые зарплаты. Теперь профессор получал раз в 5–6 больше среднего служащего. Такие зарплаты были определены не только физикам, а всем учёным со степенями. И это сразу после войны, когда в стране была ужасная разруха... Престиж учёных в обществе так или иначе определяется получаемой заработной платой. Общество узнаёт, что учёные высоко ценятся. Молодёжь идёт в науку, поскольку это престижно, хорошо оплачивается, даёт положение.

Как мы относились к спецделу? О Ландау я скажу чуть позже, а сам я занимался всем этим с большим интересом. Моей задачей было служить координатором между Ландау и математиками. Математики получали от меня уравнения в таком виде, что о конструкции бомбы догадаться было невозможно. Такой был порядок. Но математикам и не требовалось этого знать.

Известно, что среди главных характеристик атомной бомбы — критическая масса, материал и форма «взрывчатки». В общем виде такую задачу никто и никогда до нас не решал. А мне удалось получить необычайной красоты интерполяционную формулу. Помню, Ландау был в таком восторге от этого результата, что подарил мне фотографию с надписью: «Дорогому Халату...», она у меня хранится до сих пор.

ЛИСТОК В КЛЕТКУ

К 1949 году в работе над водородной бомбой были достигнуты большие успехи в группе Игоря Евгеньевича Тамма. Андрей Дмитриевич Сахаров придумал свою идею номер один, как он её называет в своих воспоминаниях, Виталий Лазаревич Гинзбург придумал идею номер два. Эти идеи стали основой конструкции первой водородной бомбы.

Идея номер один произвела на меня огромное впечатление, я считал её просто гениальной, восхищался, как это Андрей Дмитриевич до такого додумался. Хотя она физически проста, и сейчас её можно объяснить школьнику. Идея номер два тоже кажется теперь очевидной. Зачем заранее готовить тритий, если можно производить его прямо в процессе взрыва?!

Мне совершенно ясно, что все разработки были сделаны у нас абсолютно независимо, что идея водородной бомбы, взорванной в 1953 году, была абсолютно оригинальной. Никаких чертежей на этот раз у Лаврентия Павловича в кармане не было.

К этому времени испортились отношения Ландау с Я. Б. Зельдовичем. Зельдович играл важную роль в Атомном проекте. Человек очень инициативный, он пытался договориться с А. П. Александровым о том, чтобы втянуть Ландау в решение ещё каких-то задач. Когда Ландау об этом узнал, то очень разозлился. Он считал, что Зельдович не имеет права без его ведома придумывать для него работу. Хотя они и не рассорились, но в области спецдела Ландау перестал с ним сотрудничать и вёл работы над водородной бомбой в контакте с А.Д. Сахаровым.

Расчёты водородной бомбы мы вели параллельно с группой А.Н. Тихонова в отделении прикладной математики у Келдыша. Задание на расчёты, которое нам дали, было написано рукой А. Д. Сахарова. Я хорошо помню эту бумажку — лист в клеточку, исписанный с двух сторон зеленовато-синими чернилами. Лист содержал все исходные данные по первой водородной бомбе. Это был документ неслыханной секретности, его нельзя было доверить никакой машинистке. Несомненно, такого варианта расчёта в 1950 году американцы не знали. Хорош он или плох, это другой вопрос, но они его не знали. Если и был в то время главный советский секрет, то он был написан на бумажном листке рукой Сахарова. Бумажка попала в мои руки для того, чтобы подготовить задания для математиков.

В «Воспоминаниях» Сахарова сказано, что в Институте прикладной математики как-то утеряли документ, связанный с водородным проектом. Малозначащую, пишет, потеряли бумажку. А начальник первого отдела — после того, как к нему приехал высокий чин из госбезопасности и с ним побеседовал, — покончил жизнь самоубийством. Андрей Дмитриевич приводит это как пример нравов: человек расстался с жизнью из-за того, что потерял малозначащую бумажку.

В действительности, я знаю, что потеряли — ту самую бумажку, которая у нас, в Институте физпроблем, в течение месяца или двух хранилась в первом отделе. Всего одна страничка. Я не раз держал её в руках и помню, как она хранилась: в специальных картонных обложках как документ особой важности.

Чтобы продолжить расчёты в группе Тихонова, эту бумагу переслали в отделение прикладной математики. И там утеряли. Андрей Дмитриевич к тому времени был уже на Объекте и, может быть, не знал, что именно пропало. А это была всего одна страничка, на которой значилась вся его идея — со всеми размерами, со всеми деталями конструкции и с подписью «А. Сахаров».

За время моей работы в спецпроекте я не помню других случаев утери каких-либо документов. Пропал всего один. Но какой!

Я знал об этом случае. И того человека из первого отдела помню — приходилось иметь с ним дело. Добродушный человек, средних лет, в военной форме без погон. Женщину, которая с ним работала, наказали, уволили. Не исключено, что бумажку эту сожгли по ошибке, — какие-то секретные бумаги, черновики постоянно сжигали. Может быть, она хранилась не так тщательно, как у нас, — всего лишь какая-то страница, да ещё написанная от руки.

НИЗКИЕ И ВЫСОКИЕ ТЕМПЕРАТУРЫ

Расчёт водородной бомбы оказался задачей на много порядков сложнее, чем атомной. И то, что нам удалось «ручным способом» такую задачу решить, — конечно, чудо. По существу, тогда произошла революция в численных методах интегрирования уравнений в частных производных, и произошла она в Институте физических проблем под руководством Ландау.

Главной тогда оказалась проблема устойчивости. И это было нетривиально. Математики в отделе у Тихонова считали, что проблемы устойчивости вообще нет, и высокому начальству докладывали, что мы выдумали несуществующую задачу. А если не думать об устойчивости, то в наших схемах вместо гладких кривых возникает «пила». У Тихонова эту пилу сглаживали с помощью лекала и т.д. Но таким способом достоверных результатов нельзя получить.

Я помню историческое заседание под председательством М. В. Келдыша, оно длилось несколько дней. Мы доказывали, что есть проблема и что мы её решили, а группа Тихонова доказывала, что никакой проблемы не существует. В результате пришли к консенсусу — высокое начальство приказало передать наши схемы в отдел Тихонова. Там убедились в достоинствах предложенных нами схем, поскольку мы сначала поставили вопрос об устойчивости, а потом нашли способ обойти трудности. Здесь сложно всё это объяснять. Но я бы сказал, что был придуман метод, как неизвестное будущее связать с прошлым и настоящим. Эти неявные схемы необычайно красивы. И они позволили нам считать быстро — не за годы, а за месяцы.

В 1952 году мы заканчивали расчёты по водородной бомбе, и я представил докторскую диссертацию по теории сверхтекучести. Эта защита оказалась связана со спецзадачей весьма интересным образом. Оппонентами у меня были Н. Н. Боголюбов, В. Л. Гинзбург и И. М. Лифшиц. Лучшую команду придумать невозможно. В 1946 году Боголюбов сделал классическую работу по теории сверхтекучести, он был ведущим экспертом в этой области. Кроме того, было нечто необычное в том, что я занимался сверхтекучестью в духе Ландау, а основным оппонентом пригласили Боголюбова — представителя совершенно другого направления, более математического, может быть, несколько оторванного от реальной физики, но совершенно оригинального, нетривиального. Боголюбов в это время находился на Объекте, его тоже привлекли к работе над водородной бомбой. Боголюбов был выдающийся математик, прекрасный теоретик, но не для таких прикладных задач. Его с трудом загнали на Объект, и, чтобы уехать оттуда на мою защиту, требовалось высокое разрешение. Ему не разрешили. Боялись, что приедет в Москву и не захочет вернуться на Объект. Но для защиты требовалось либо личное присутствие, либо письменный отзыв основного оппонента. Утро защиты, — а отзыва ещё нет. И только когда начался учёный совет, в зал вбежал Георгий Николаевич Флёров, человек, имевший, как известно, особое отношение к спецпроблеме, — с его письма Сталину всё и началось. Именно Флёров приехал с Объекта и привёз отзыв на мою диссертацию.

Это — пример того, какие доброжелательные отношения были в нашей среде.

Расчёты водородной бомбы к началу 1953 года были закончены. В том же году провели испытания. Совпадение с расчётами оказалось замечательным. К тому времени Сталин умер. Все участники получили награды. Сталинские премии. Кто удостоился Героя, кто — ордена, это были последние Сталинские премии.

Меня можно считать «сталинским учёным» — я получил первую Сталинскую стипендию и последнюю Сталинскую премию. В 1939 году были учреждены Сталинские стипендии для студентов — тоже для поднятия престижа науки. И в Днепропетровском университете я получил Сталинскую стипендию среди первых. Мама моя была очень горда, я стал необыкновенно богат, мог угощать девушек шоколадными конфетами.

ЛАНДАУ И БОМБА

В «Воспоминаниях» Сахарова описан его разговор с Я.Б. Зельдовичем. Прогуливаясь как-то по территории Объекта, Зельдович спросил его: «Знаете, почему Игорь Евгеньевич Тамм оказался столь полезным для дела, а не Ландау? — у И.Е. выше моральный уровень». И Сахаров поясняет читателю: «Моральный уровень тут означает готовность отдавать все силы «делу». О позиции Ландау я мало что знаю».

Я считаю абсолютно неуместным сравнивать участие в работах двух замечательных физиков и нобелевских лауреатов. То, что умел Ландау, не умел Тамм. Я могу категорически утверждать: сделанное Ландау было в Советском Союзе не под силу больше никому.

Да, Тамм активно участвовал в дискуссиях, был на объекте постоянно, а Ландау там не бывал ни разу. Ландау не проявлял инициативы по усовершенствованию своих идей — верно. Но то, что сделал Ландау, он сделал на высшем уровне. Скажем, проблему устойчивости в американском проекте решал известнейший математик фон Нейман. Это — для иллюстрации уровня работы.

Как известно из недавно опубликованной «справки» КГБ, сам Ландау своё участие ограничивал теми задачами, которые получал, никакой инициативы не проявлял. И здесь сказывалось его общее отношение к Сталину и к сталинскому режиму. Он понимал, что участвует в создании страшного оружия для страшных людей. Но он участвовал в спецпроекте ещё и потому, что это его защищало. Я думаю, страх здесь присутствовал. Страх отказаться от участия. Тюрьма его научила. А уж дальше — то, что Ландау делал, он мог делать только хорошо.

Так что внутренний конфликт у Ландау был. Поэтому, когда Сталин умер, Дау мне сказал: «Всё! Его нет, я его больше не боюсь, и я больше этим заниматься не буду». Вскоре меня пригласил И. В. Курчатов, в его кабинете находились Ю. Б. Харитон и А. Д. Сахаров. И три великих человека попросили меня принять у Ландау дела. И Ландау попросил об этом. Хотя к тому времени было ясно, что мы свою часть работы сделали, что ничего нового, интересного для нас уже не будет, но я, естественно, отказать не мог. Скажу прямо, я был молод, мне было 33 года, мне очень льстило предложение, полученное от таких людей. Это ведь как спорт, затягивает, когда начинаешь заниматься каким-то делом, когда что-то внёс в него, придумал, то увлекаешься и начинаешь любить это дело. Я принял от Ландау его группу и вычислительное бюро.

ВОЗВРАЩЕНИЕ КАПИЦЫ

После ухода со сцены Берии возникла совершенно очевидная проблема — Капице следует вернуть институт. Вопрос обсуждали в институте, обсуждали и наверху, в Политбюро. Но имела место сильная оппозиция людей, причастных к атомным делам, — Малышева, Первухина. Может быть, они не хотели, чтобы Капица имел отношение к этой деятельности. Он был, по их представлениям, полудиссидент. В ЦК решили не отдавать институт Капице.

И тут я проявил инициативу, побежал к Ландау и сказал: «Дау, дело плохо. Нужно писать коллективное письмо физиков». Мы написали письмо на имя Хрущёва, в котором обосновывали необходимость возвращения института Капице. Может быть, это было первое письмо в истории нашей страны, в котором интеллигенция коллективно обращалась к правительству.

Письмо, подписанное двенадцатью известными физиками — академиками и членкорами, — произвело впечатление. Но вернуть институт Капице удалось дорогой (для меня лично) ценой. Мою группу, занимающуюся бомбой, вместе с вычислительным бюро передали в Институт прикладной математики. Это было для меня личной трагедией, я привык к атмосфере уникального заведения. К тому же физику в математическом институте найти место было нелегко... Наконец, в работе, связанной с ядерным оружием, интересных проблем для физиков уже не осталось.

Я пожаловался на свою судьбу Курчатову, написал письмо А.П. Завенягину, министру Средмаша. Написал, что как физик я сделал всё, что мог, и не вижу, чем ещё могу быть полезен атомной программе. Мне разрешили вернуться. С высокой должности заведующего лабораторией я вернулся в ИФП на должность старшего научного сотрудника. Но был счастлив, что могу работать рядом с Ландау и Капицей.

http://s61.radikal.ru/i171/1003/b5/e2c00e1dd35ft.jpg (http://radikal.ru/F/s61.radikal.ru/i171/1003/b5/e2c00e1dd35f.jpg.html)


Ландау работает - именно в такой позе сделано подавляющее число работ Ландау.
_______________________________________________________________________________

http://i41.fastpic.ru/thumb/2012/0912/b6/a5b389c31bbd35b65aabe4fbdcd202b6.jpeg (http://fastpic.ru/view/41/2012/0912/a5b389c31bbd35b65aabe4fbdcd202b6.jpg.html)

Ландау с ближайшими своими учениками. По правую руку от него сидит автор - Халатников. Между прочим, войну он закончил в звании полковника...
А перед самой войной закончил Днепропетровский Государственный университет имени 300-летия воссоединения Украины с Россией (учился в одной группе с моим будущим школьным учителем математики). За границу не уехал - до конца оставался директором Института теоретичесмкой физики имени Ландау - до сих пор этот институт в десятке сильнейших институтов мира (по американской табели о рангах). Рядом с Халатом сидит Леша Абрикосов - ныне нобелевский лауреат. Между ними стоит Пит - Лев Петрович Питаевский - академик, закончивший знаменитый курс терфизики Ландау - учебника всех теоретиков мира. Справа от Питаевского стоит Семен Соломонович Герштейн (случайно не расстрелянный Сталиным) - много лет спустя великий Ричард Фейнман признает приоритет работ Герштейна над его работами, за которую он получил нобелевскую премию...

[skroznik]

Меня спасла водородная бомба (http://ufn.ru/dates/2001_gin/ginz.pdf)


Интервью газеты "Век" с В.Л. Гинзбургом

Один наш известный физик рассказывал, как единственный раз в жизни побывал в коммунизме. Это была поездка в США вместе с Виталием Лазаревичем Гинзбургом. Знаменитого академика встречали, как живого классика, легенду. Казалось, он только подумает, а американцы уже исполняют. Гинзбург считается основоположником многих направлений современной физики, его имя — одно из самых цитируемых в разных областях науки. Он обладает, кажется, всеми мыслимыми регалиями: лауреат самых престижных премий, член наиболее авторитетных иностранных академий. Научный семинар Гинзбурга уже почти полвека остается уникальным в своем роде.

Введение

— Виталий Лазаревич, работа физика, а тем более теоретика, для простого читателя — заумь, дебри. Он вряд ли представляет, зачем изучать, к примеру, нейт¬ронные звезды или сегнетоэлектрики. Но почему в длин¬ном перечне наиболее важных своих работ вы не упоминаете водородную бомбу? Академик Сахаров говорил, что именно вам принадлежит одна из двух идей, благодаря которым и стало реальностью советское термоядерное оружие. Значение этой работы способен оценить любой, даже далекий от науки человек.

— В 1948 году группа академика Тамма была привлечена к работам по водородной бомбе. Мы вели исследования параллельно с коллективом, возглавляемым академиком Зельдовичем.

"Бомба" в жизни мне здорово помогла. В то время я был обвинен в низкопоклонстве и космополитизме — преклонении перед зарубежной наукой. Думаю, мне вообще не сносить бы головы, но повезло — призвали делать оружие, важное для государства. И это несмотря на то, что жена по нелепейшему обвинению находилась в ссылке.
Для Сталина, когда "прижимало", "мозги" были важнее идеологии. Впрочем, довольно скоро, опять же из-за жены, меня вывели из группы. Но главное, что борцы с космополитизмом от меня отстали.

В курсе вы или нет, как попал к нам Андрей Дмитриевич Сахаров? Ему негде было жить, и директор нашего Физического института Сергей Иванович Вавилов сказал: "Включите Сахарова в группу, может, под это дело выбьем ему комнату".

Андрей Дмитриевич придумал конструкцию бомбы, так называемую "слойку", которая сжимает "горючее" и инициирует взрыв, а я — это самое "горючее". И хотя уже после смерти Сталина за эту работу я получил Госу-дарственную премию, но с научной точки зрения она все же не слишком высокого уровня. В общем, повезло.

Говорят, выдающимся математиком надо родиться. А как становятся физиками-теоретиками! Вы были в детстве вундеркиндом?

— Нет. Если честно, даже был туповат. В 15 лет мучительно выбирал жизненный путь. От семьи особой помощи не было. Мать умерла, когда мне было 4 года, отец старше меня на 53 года, наукой он не интересовался. К счастью, еще в школе появилась тяга к физике. Но на физфак МГУ поступил только со второго раза.

А физиком-теоретиком я стал случайно. Конечно, был отличником, но у меня плохие математические способности. Считал, что с такой "математикой" теоретик из меня никакой, поэтому решил заниматься оптикой. И вот у меня родилась идея, с которой пришел к Игорю Евгеньевичу Тамму, который преподавал на физфаке. Знаменитый ученый отнесся к умозаключениям вчерашнего студента с неподдельным интересом.

Он заразил меня, страдающего комплексом неполноценности, своим энтузиазмом. Я был окрылен, начал новую жизнь.

Урок Тамма — самый главный в моей жизни. Понял, как важна для начинающих благожелательная поддержка, форма взаимоотношений. Когда после Тамма я возглавил теоретический отдел Физического института, стремился сохранить эту атмосферу. За все годы здесь никогда не было склок, случая, чтобы кто-то из руководителей подписался под чужой работой. И Тамм, и другой мой учитель Ландау иногда отказывались ставить фамилию, даже если их вклад в исследования был существенным и они, по сути, имели на это право. Надеюсь, меня не смогут в этом упрекнуть, ведь большинство моих работ написано без соавторов.

Сегодня, когда многие ученые стремятся на Запад, из 70 сотрудников теоретического отдела лишь несколько в длительных командировках. Конечно, зарубежный институт предлагает приличные деньги, но за все надо "расплачиваться": работать на шефа, делать его тему. У теоретиков ФИАНа всегда действовал негласный закон: творческая свобода без каких-либо условий и ограничений. Каждый вправе выбирать любую тему, даже если руководитель относится к ней прохладно.

Ландау смеялся над словом "ученый"

— Другой ваш учитель, Ландау, — человек совсем иного склада, нежели Тамм. Он был яркой, неординарной лично-стью, о нем написано, пожалуй, больше, чем о любом другом физике. Чем лично для вас он был интересен?

— Не буду повторять общеизвестное, что это выдающийся Ученый и Учитель с большой буквы. Помню, сам Дау смеялся над словом "ученый": "Кот ученый — я
понимаю, а просто ученый — это что?" Лучше уж "научный работник", "физик".

Близко общаясь с Ландау, я много думал о его феномене, о пределах возможностей человека, об огромных резервах мозга. И еще необычность Ландау проявлялась, если можно так выразиться, в его биологии. Поражала его физическая хрупкость, ведь он не мог поднять более 10 кг. Это сыграло роковую роль в катастрофе, погубившей Ландау. При столкновении автомобилей яйца, лежавшие в машине, где ехал физик, остались совершенно целыми, он же оказался буквально разбит.

Ландау был резким, мог обидеть человека. Помню, пару раз он меня, как говорится, "бил мордой об стол". Но я понимал, что это не ругань начальства, не желание унизить. Просто Ландау не считался с правилами поведения. Кстати, оба раза по существу вопросов он был прав. И еще с Дау невозможно было спорить. Допустив ошибку, он никогда явно этого не признавал, а просто тут же менял мнение. Мне хотелось насладиться радостью "победы" над Учителем, поэтому несколько раз во время спора брал с него "расписки" — фиксировал его позицию и просил завизировать.

Многие считают, что Гинзбург, или, как его зовут в институте, ВЛ, давно претендует на Нобелевскую премию, но мешает задиристый, независимый характер. Скажем, когда целыми институтами подписывали письма, где клеймили сотрудника его отдела, предателя родины Сахарова, Гинзбург категорически отказался ставить под "коллективками" свою фамилию. Когда стали раздаваться голоса, что Сахаров отошел от научной работы и его надо лишить звания академика, именно отдел инициировал публикации статей опального ученого. Или такой незначительный, но очень характерный эпизод. На представительном академическом форуме Гинзбургу при большом стечении публики от имени Президента Академии вручили пригласительный билет на банкет. ВЛ выпалил: "Идиоты, сегодня матч Бразилия-СССР".

— В среде физиков Вас с юмором иногда называют последним динозавром, диплодоком нашего времени, имея в виду универсализм. Говорят, что нет области теоретической физики, которой бы вы не занимались: сверхпроводимость, астрофизика, квантовая электродинамика, общая теория относительности. Как удается совместить, казалось бы, несовместимое?

— Одно из условий успеха в науке — широта взглядов. Нередко бывает, что какая-то ассоциация или информация совсем из другой области порождает идею и становится определяющей для всей последующей жизни.

Многотемье я не считаю ни плюсом, ни минусом. За быстрый переход от одной темы к другой приходится платить. Наверное, постоянная концентрация на одной проблеме могла бы привести к большей глубине. Но универсальных правил и рецептов нет.

— Многих интересует, как совершаются открытия. Менделеев увидел таблицу во сне. Советский физик Аркадий Мигдал рассказывал, что надо довести себя до состояния почти транса или экстаза. А как это происходит у вас?

— Увы, мне ничего выдающегося не приснилось, в транс себя не вводил. Когда был моложе, использовал метод "мозгового штурма". Давал себе полчаса, чтобы придумать какой-то новый эффект. И иногда удавалось. Конечно, это были не выдающиеся озарения, но вполне приличные идеи. Вообще великим ученым себя не считаю.

— Ландау очень увлекался классификацией великих физиков. Есть у вас подобный рейтинг?

— На первое место ставлю Эйнштейна, затем Ньютона, Галилея, Бора, Максвелла. Эйнштейн — это что-то фантастическое, он занимает первое место не только в истории науки, но и во всей культуре человечества. Уважение вызывают его человеческие качества, гражданская позиция.

И еще поражает, как эксперт патентного бюро, который трудился по восемь часов шесть дней в неделю, мог в 1905 году создать одну за другой специальную теорию относительности, теорию квантов и теорию броуновского движения.

Эйнштейна ставил на первое место в своей классификации и Ландау. Кстати, я никогда не спрашивал его, какую строчку он отводил мне. Считал бестактным, а может, боялся получить "бесклассную" оценку.

Коллеги отмечают фантастическую работоспособность ВЛ, у него около 400 научных публикаций. Говорят, что одной теории сверхпроводимости хватило бы, чтобы навсегда вписать его имя в историю науки. Уравнение Гинзбурга-Ландау и критерий Гинзбурга в теории фазо-вых переходов едва ли не самые цитируемые в разных областях теоретической физики. Он стоял у истоков радио-и гамма-астрономии, науки о происхождении космических частиц, объяснил на основе квантовой теории эффект Вавилова-Черенкова, за который советские ученые получили Нобелевскую премию, разработал теории ферромагнетиков, сверхтекучести, внес большой вклад в теорию "черных дыр".

Наша наука в ужасающей ситуации

— XX век был веком науки, основой мировоззрения — безоглядная вера в прогресс. Сегодня многие, в частности, представители интеллигенции, обвиняют науку во всех грехах, называют виновницей экологического, энергетического, духовного кризисов. Как вам такие утверждения?

— Категорически не согласен. Именно науке удалось решить основные биологические и жизненные проблемы людей. Только один пример: в Древнем Риме средняя
продолжительность жизни — 27 лет, а сейчас — около 70.

Жизнь стала во много раз удобней и безопасней. Другое дело, что современный человек видит перед собой не безмятежную "зеленую лужайку", а новые проблемы. Кому-то мерещатся апокалиптические картины, катастрофы, потопы. И находят виновного — науку. Но не она виновата, что ее достижения порой используются во вред. Это проблема общества, его нравственности. Выход из кризисов может предложить только наука. Опыт человечества показывает: надеяться больше не на что.

— Сегодня познание Вселенной, фундаментальных законов мироздания поглощает фантастические суммы, например сверхмощные ускорители обходятся в миллиарды долларов. Звучат голоса, что надо умерить аппетиты физиков, удовлетворяющих любопытство за счет человечества.

— Раскрытие наиболее сокровенных тайн Природы сегодня стоит весьма дорого. Однако только так и можно совершить прорывы к принципиально новым знаниям, которые многократно окупаются. А вот что должно действительно возмущать человечество, так это вбухи¬вание гигантских сумм в ракеты, боеголовки, химическое оружие!

— Говорят, в СССР была великая наука. Но есть и иное мнение. Если учесть, что в ней работали 25 % всех ученых мира, а 80% разработок ориентировано на оборонную тематику, окажется, что ее кпд крайне низок. А сегодня раздаются голоса, что академия самоустранилась от проблем общества, не высказывается по наиболее больным вопросам. Или это несправедливые упреки?

— Да, у советской науки был оборонный крен, но там, где безграмотные большевики не мешали работать, был достигнут мировой уровень, а где-то превзойден. Прежде всего имею в виду физику.

Не согласен, что академия устранилась от проблем общества, хотя, конечно, могла быть более активной. Но поймите, российская наука сейчас в ужасающей ситуации. Назову лишь зарплату научного работника: академик — 4 тысячи рублей, доктор наук — 2 тысячи, кандидат — вообще мизер. Естественно, что люди смотрят за рубеж. Особенно тревожит молодежь. Я возглавляю кафедру в физтехе, так вот, более половины выпускников уезжает. По сути, куем кадры для США.

На научных семинарах вижу, как снизилась активность, в глазах нет прежнего горения. В чем дело? Не знаю. Может, причина в том, что физика потеряла престиж в обществе. Нет ощущения, что творишь что-то великое.

Нас объявили "держимордами"

— Причиной кризиса науки называют недостаток финан-сирования. Но только ли в этом дело? По сути, ничем закончились попытки ее реформировать. Давно предла-гается для привлечения молодежи в науку интегрировать институты и вузы, как это сделано в США, где львиная доля исследований выполняется в университетах.

— Конечно, в работе академии немало недостатков, но считаю, что ситуация улучшится только при общем подъеме экономики в стране. Тогда на науку появится спрос. А организаторские меры, реформаторство играют второстепенную роль, нередко приносят больше вреда, чем пользы.

Разобщение науки и образования сложилось в России исторически еще со времен Ломоносова. Но теперь все ломать, реорганизовывать было бы вредно. Все не так печально, ведь наши ведущие ученые преподают в вузах, привлекают студентов к научной работе. Было бы у молодежи желание...

— Вы немало сил потратили на борьбу с лженаукой. Но сколько ученые ее ни развенчивают, она, кажется, неистребима. А может, она помогает людям жить в этом рациональном мире и следует простить людям эту слабость?

— Категорически не согласен. Тот, кто всерьез верит в гороскопы и прочую чепуху, может испортить себе жизнь. Пропаганда бредовых представлений уводит людей от подлинной картины мира.

— У нас нередко лженаукой объявляют не только астрологию и телепатию, но и исследования серьезных ученых. Так можно с водой и младенца выплеснуть...

— "Революционеры" от лженауки твердят, что их идеи подвергаются гонениям, вспоминают Коперника и Галилея, преследования генетики и кибернетики. Но все это происходило в несвободных обществах. Сейчас полная свобода мнений, обмена информацией. Ее оборотная сторона — буйный расцвет лженауки. Чтобы ей противостоять, в академии создана комиссия, членов которой ваши собратья по перу объявили чуть ли не "держимордами", преграждающими дорогу современным Эйнштейнам. Журналисты не представляют, что ученые понимают под лженаукой. Это утверждения, противоречащие установленным научным данным. Яркий пример — торсионные поля, под которые ловкачи выудили у государства огромные деньги. Однако любые самые экстравагантные теории, неверность которых не доказана, лженаукой не являются. Скажем, общая теория относительности — отнюдь не канонизирована, в частности, ее критикует академик Логунов, пытаясь построить свою альтернативную теорию. Я уверен, что она неверна, но пока это не доказано, ее нельзя называть лженаукой.

— Вы прожили большую и интересную жизнь. Хотелось бы что-то в ней изменить?

— У меня других талантов, кроме как к физике, не было, и если бы начать жизнь сначала, выбрал бы науку. Что изменить? За последние годы многое передумал. Считаю, что главная опасность для России и всего мира — фашисты и большевики. Последние во главе с Лениным оболванивали народ, затопили страну кровью. Когда-то я этого не понимал, по молодости вступил в партию. Извиняет одно: это было в 1942 году, когда немцы стояли на Волге.

— А нынешние реформы вы поддерживаете?

— Конечно, сейчас много уродливого, но наше время не сравнить с дикой несвободой и произволом тоталитарного общества. С другой стороны, сегодня надо обуздать всю ту сволочь, которая обворовывает страну и народ. Если бы реформы начали проводить более компетентные люди, многое было бы иначе.

Я не считаю себя компетентным, чтобы рассуждать об устройстве общества. Скажу только, что у меня внутреннее предубеждение против частной собственности. Но, очевидно, это стремление заложено в природе человека.

Привилегии в России — это святое?

— Став в 1989 году депутатом Верховного Совета СССР, вы оказались в комиссии по привилегиям. Почему?

— Комитета по науке тогда не существовало и меня пригласили в комитет по этике. Но его возглавлял человек, не признающий теорию относительности. Как с ним иметь дело? Примаков, возглавлявший одну из палат, попросил меня: займитесь привилегиями. С чего начать? Пошел в гараж родной академии. Ужас! У всех членов президиума — персональные машины. В Англии на все правительство 20 машин, в США — 50. У нас в
стране их имеют сотни тысяч чиновников. Несколько раз ходил к Президенту РАН, писал записки — бесполезно. Привилегии в России — святое. Неистребимое.

С этим уродством сталкивается каждый человек. Сейчас, когда здоровье начало шалить, прочувствовал безобразное состояние академической медицины. Но "верхушку" академии это не волнует, она вся лечится в "кремлевке". Говорил об этом на общем собрании — бесполезно.

— Каково место искусства в вашей жизни?

— К искусству равнодушен. Правда, что-то из живописи и скульптуры нравится. Дружил с великолепным мастером Вадимом Сидуром. Читаю мемуары и публицистику. Только что закончил книгу о Горьком, где описаны мерзости того времени. Недавно прочел воспоминания Александра Яковлева "Омут памяти".

— Как проводите свободное время?

— Единственное увлечение — рыбалка. Много лет с женой ездили на озера в Карелию. Личный рекорд — 4-килограммовый судак. Над этой страстью подшучивал Ландау — якобы Вольтер говорил: "На одном конце — червяк, на другом конце — дурак". Почему Вольтер, до сих пор не знаю.

— В заключение хотелось бы вернуться к физике. Сегодня считается, что она уже все открыла, ее "золотой век" прошел. Согласны?

— Не все так однозначно. Фундамент современной физики заложен в начале XX века плеядой великих ученых. Уже к 30-м годам в основном он был тот же, что и сегодня. Выражаясь высокопарно, невероятный энтузиазм физиков стимулировался не только интересом к тайнам природы, но и общечеловеческим значением проблемы. Ведь исследования атомного ядра обещали огромные перспективы во всех сферах науки.
Но вот великое дело сделано. Передовой фронт физики ушел далеко вперед и находится в области элементарных частиц. Стоящие перед учеными новые задачи очень сложны и важны для развития науки. И все же я уверен, что это направление физики не будет играть для общества той роли, как изучение атома и атомного ядра, электронов.
Сейчас наступил век биологии, где ситуация очень напоминает 20-е годы атомной физики. Мы являемся свидетелями вступления в какой-то новый героический период. На горизонте маячат существенное продление жизни, создание новых видов растений и животных, наконец, клонирование. В общем, физика как наука "номер один" уступает место биологии. Я смотрю на эту перспективу без сожаления, а с пониманием.

— И самое последнее. Если бы внук попросил у вас единственный совет, что бы вы сказали?

— Недавно в Америке родились мои правнучка и правнук, которых, как ни горько признавать, вероятно, никогда не увижу. Уже трудно летать через океан. Что посоветовал бы? Никогда не заниматься бизнесом, торгашеством, а посвятить себя чему-то творческому — науке, искусству. А вот прислушались бы? Сомневаюсь. У каждого своя жизнь...

[skroznik]

http://s002.radikal.ru/i198/1004/89/51fa20707eb6t.jpg (http://radikal.ru/F/s002.radikal.ru/i198/1004/89/51fa20707eb6.jpg.html)

В 1990 г. в США была опубликована статья Д. Хирша и У. Мэтьюза "Водородная бомба: кто же выдал ее секрет?" [1]. То, что СССР воспользовался американскими секретами при ее создании, авторам статьи казалось бесспорным и подчеркивалось даже названием статьи. Такая точка зрения долгое время была широко распространена на Западе.

По версии Д. Хирша и У. Мэтьюза данные радиохимии по американским взрывам начала 50-х годов натолкнули советских ученых на необходимость добиваться высоких сжатий термоядерного горючего. Действительно, взрыв водородной бомбы сопровождается выбросом в атмосферу большого количества различных радионуклидов, анализ которых может дать информацию о степени сжатия термоядерного горючего. В шестидесятые годы наблюдение за американскими, китайскими и французскими взрывами нами проводились. Осуществлялся отбор проб из воздуха, затем радиохимический анализ этих проб, расчетно-теоретическая интерпретация такого анализа и, наконец, делались гипотетические предположения об испытанной конструкции. Но такая служба была налажена у нас только в конце 50-х годов. Она оказалась полезной при наблюдении за американскими испытаниями у острова Джонстона в 1962 г. В 1952 г. во время испытания "Майк" — первого американского термоядерного взрыва в виде устройства весом 65 т, в котором в качестве термоядерного горючего использовался жидкий дейтерий, такая служба у нас еще не была организована. Поэтому эксперимент "Майк" влиял на советскую программу создания водородного оружия только самим фактом проведения мощного водородного взрыва.

Ход мыслей и взаимодействие различных идей были таковы, что советские разработчики ядерного оружия в подсказке о высокой плотности не нуждались. Задача виделась не в том, что требовалась ясность в вопросе, нужны ли высокие сжатия (в этом никто не сомневался), а в том, как эти сжатия осуществить.

Теперь, после ряда отечественных публикаций [2] многим стало ясно, что советские ученые не только самостоятельно создали водородную бомбу, но даже кое в чем опередили своих американских коллег.

Действительно, в ноябре 1952 г. США первыми в мире произвели термоядерный взрыв. Его мощность превысила 10 Мт, а поток нейтронов был настолько велик, что американским физикам, изучавшим продукты взрыва, удалось даже открыть два новых трансурановых элемента, названных эйнштейнием и фермием.

Однако взорванное в США устройство не было настолько компактным, чтобы его можно было назвать бомбой. Это было огромное, с двухэтажный дом, наземное лабораторное сооружение, а термоядерное горючее находилось в жидком состоянии при температуре, близкой к абсолютному нулю. Эксперимент стал промежуточным шагом американских физиков на пути к созданию водородного оружия. Советские ученые обошлись без подобного очень сложного и дорогостоящего опыта.

12 августа 1953 г. в СССР по схеме, предложенной А.Д. Сахаровым и названной у нас "слойкой", был успешно испытан первый в мире реальный водородный заряд. В этом заряде в качестве термоядерного горючего был использован, по предложению В.Л. Гинзбурга, литий в виде твердого химического соединения. Это позволило в ходе термоядерных реакций (при взрыве) получить с использованием лития дополнительное количество трития, что заметно повышало мощность заряда.

Испытанный в СССР термоядерный заряд был готов к применению в качестве траспортабельной бомбы, т.е. представлял собой первый образец водородного оружия. Этот заряд имел несколько больший вес и те же габариты, что и первая советская атомная бомба, испытанная в 1949 г., но в 20 раз превышал ее по мощности (мощность взрыва 12 августа 1953 г. составила около 400 кт). Существенно, что вклад собственно термоядерных реакций в полную величину мощности приближался к 15 - 20%. Состоявшийся эксперимент стал выдающимся приоритетным достижением наших физиков и особенно А.Д. Сахарова и В.Л. Гинзбурга. Нельзя не упомянуть и И.Е. Тамма, возглавлявшего в тот период (до 1954 г.) коллектив физиков-теоретиков, которые работали по этому направлению.

Ничего подобного в качестве термоядерного оружия в США на тот момент времени не было. С советским термоядерным взрывом 1953 г. не могут отождествляться опыты американских физиков с малыми количествами трития и дейтерия, относящиеся к 1951 г. и предназначенные, по словам X. Бете, "главным образом для подтверждения горения смеси трития с дейтерием, относительно которого серьезных сомнений ни у кого не было" [1]. Тем более не может отождествляться с советским успехом американский взрыв 1952 г., для которого использовалось термоядерное горючее в сжиженном состоянии при температуре, близкой к абсолютному нулю, что не позволяло производить траспортабельные достаточно компактные термоядерные заряды.

Истории создания советского термоядерного оружия, об основных этапах которой мы здесь расскажем, предшествует одно важное событие, которое и следует рассматривать как начало советских усилий по созданию водородной бомбы.

Дело в том, что в 1946 г. И.И. Гуревич, Я.Б. Зельдович, И.Я. Померанчук и Ю.Б. Харитон передали И.В. Курчатову совместное предложение в форме открытого отчета. Ясно, что если бы отчет был подготовлен с использованием материалов разведки, на нем автоматически был бы поставлен высший гриф секретности. Суть их предложения заключалась в использовании атомного взрыва в качестве детонатора для обеспечения взрывной реакции в дейтерии. Другими словами, авторы представили первые в СССР оценки возможности осуществления термоядерного взрыва.

По воспоминаниям И.И. Гуревича, дейтерий в реакции с легкими ядрами интересовал его и И.Я. Померанчука в качестве источника энергии звезд. Они обсуждали эту проблему с Я.Б. Зельдовичем и Ю.Б. Харитоном, которые, в свою очередь, увидели, что термоядерный синтез легких ядер может оказаться осуществимым в земных условиях, если разогреть дейтерий ударной волной, инициированной атомным взрывом.

Научный отчет четырех авторов был отпечатан на машинке как несекретный документ, никогда не был засекречен и до сих пор хранится в открытых фондах архива Курчатовского института. И.И. Гуревич вспоминал: "Вот вам наглядное доказательство того, что мы ничего не знали об американских разработках. Вы понимаете, какие были бы грифы секретности на этом предложении и за сколькими печатями оно должно было бы храниться в противном случае... Я думаю, что от нас тогда просто отмахнулись. Сталин и Берия во всю гнали создание атомной бомбы. У нас же к тому времени еще не был запущен экспериментальный реактор, а тут ученые "мудрецы" лезут с новыми проектами, которые еще неизвестно можно ли будет осуществить" [3].

Отчет И.И. Гуревича, Я.Б. Зельдовича, И.Я. Померанчука и Ю.Б. Харитона впервые был опубликован только в 1991 г. в журнале "Успехи физических наук" и представляет собой сегодня исторический документ [4]. В нем не только содержалось предложение, как с помощью атомного взрыва осуществить термоядерную реакцию, но авторами было понято, что ядерная реакция в дейтерии "будет происходить, не затухая, лишь при весьма высоких температурах всей массы". При этом подчеркивалось, что "желательна наибольшая возможная плотность дейтерия", а для облегчения возникнове-ния ядерной детонации полезно применение массивных оболочек, замедляющих разлет.

Любопытно, что практически в то же время, в апреле 1946 г., на секретном совещании в Лос-Аламосской лаборатории, в котором участвовал Клаус Фукс, обсуждались итоги американских работ с 1942 г. по водородной бомбе (только четыре года спустя, в 1950 г., американские физики установят, что техническое воплощение этого направления было ошибочным). Через какое-то время после совещания Клаус Фукс передал материалы, связанные с этими работами, представителям советской разведки и они попали нашим физикам. Как рассказывается в упомянутой статье Д. Хирша и У. Мэтьюза, "теллеровская концепция термоядерного оружия 1942-1950 гг. по существу представляла собой цилиндрический контейнер с жидким дейтерием1. Этот дейтерий должен был нагреваться от взрыва инициирующего устройства типа обычной атомной бомбы". Математик Станислав Улам и его помощник Корнелий Эверетт провели в Лос-Аламосской лаборатории расчеты, из которых следовало, что для супербомбы понадобится количество трития гораздо большее, чем предполагал Теллер. Далее в своем меморандуме 1952 г. Ханс Бете отметил, что теоретические расчеты, выполненные Ферми и Уламом в 1950 г., показали, что вероятность распространяющейся термоядерной реакции очень мала. Таким образом, ученые Лос-Аламоса убедились в бесперспективности работ по осуществлению "трубы". X. Бете позднее охарактеризовал эту ситуацию с полной определенностью: "Мы оказались на неверном пути, и конструкция водородной бомбы, считавшаяся нами наилучшей, оказалась неработоспособной" [1].

В начале 1950 г. Клаус Фукс был арестован и, естественно, советским физикам не были известны эти драматические выводы их американских коллег. Далее у нас события развивались следующим образом.

В июне 1948 г. по постановлению Правительства в ФИАНе под руководством И.Е. Тамма была создана специальная группа, в которую был включен А.Д. Сахаров и в задачу которой входило выяснить возможности создания водородной бомбы. При этом ей поручалась проверка и уточнение тех расчетов, которые проводились в московской группе Я.Б. Зельдовича в Институте химической физики. Надо сказать, что в тот период времени эта группа Я.Б. Зельдовича, как и его арзамасские сотрудники, определенную часть своих усилий посвящали именно "трубе" — в соответствии с информацией, полученной от К. Фукса.

Однако, как вспоминал Ю.А. Романов, «уже через пару месяцев Андреем Дмитриевичем были высказаны основополагающие идеи, определившие дальнейшее развитие всей проблемы. В качестве горючего для термоядерного устройства группой Зельдовича рассматривался до этого жидкий дейтерий (возможно, в смеси с тритием). Сахаров предложил свой вариант: гетерогенную конструкцию из чередующихся слоев легкого вещества (дейтерий, тритий и их химические соединения) и тяжелого (238U), названную им "слойкой"» [5].

Таким образом, с 1948 г. у нас параллельно развива¬лись два направления — "труба" и "слойка", причем последнему в силу его очевидных достоинств и техноло¬гичности отдавалось явное предпочтение. Именно "слойка", как об этом было сказано выше, и была успешно реализована в советском испытании термоядерного заряда 12 августа 1953 г.

Однако работы по "трубе" еще продолжались. Более того, к началу 50-х годов наряду с арзамасской и московской группами Я.Б. Зельдовича к отдельным вопросам по этому направлению было подключено несколько молодых сотрудников Д.И. Блохинцева в Обнинске. Им поручили решение задачи по переносу энергии нейтронами для случая, если бы в "трубе" произошло термоядерное поджигание, а также исследование распространения детонационной волны в дейтерии.

Несмотря на обилие физически интересных и трудных задач, участники работы по "трубе" постепенно начали осознавать, что их исследования лежат в стороне от магистрального направления. Основой этих исследований являлась работа с изотопами водорода в жидкой фазе и уже поэтому она представлялась технически бесперспективной. Расчеты делались с достаточно высокой точностью и, если бы нейтроны выделяли всю энергию локально, в одном месте, все было бы в порядке. Но нейтроны разносили энергию на большие расстояния по "трубе". Придумать что-либо перспективное не удавалось. При этом достаточно было допустить в теоретических расчетах более оптимистичные начальные условия, как появлялась надежда на успех. Одним словом, задача не имела гарантированного положительного решения и результат был крайне чувствителен к выбору исходных параметров, что делало ее неопределенной, практически нереальной.

К началу 1954 г. в теоретических отделах института в Арзамасе-16 сложилась своеобразная ситуация, когда после успешного взрыва 12 августа 1953 г. по-прежнему в разработке термоядерных зарядов сохранялись оба направления — как "слойка", так и "труба".

Потенциально "слойка" имела определенные ресурсы для совершенствования. Мощность заряда могла быть доведена до мегатонны и поэтому прорабатывалась ее более мощная модификация. Однако уже своей громоздкостью эта конструкция вызывала чувство неудовлетворенности. В то же время "слойка", испытанная 12 августа 1953 г., содержала значительное количество трития. Поэтому стоимость заряда была велика, а сам он имел сравнительно ограниченную живучесть по сроку годности (около полугода). Эти два недостатка удалось тем не менее полностью преодолеть, и в СССР 6 ноября 1955 г. был успешно испытан другой вариант "слойки", вообще не содержавший трития. Естественно, что при этом произошло некоторое снижение мощности по сравне-нию с прототипом. Испытание было проведено с самолета на высоте одного километра и оно явилось первым подобным экспериментом в мире с водородной бомбой. Если бы оказалось, что по тем или иным причинам идея двухступенчатого заряда, которая была реализована в советском испытании 22 ноября 1955 г. и несколько ранее в США, в принципе неосуществима, Советский Союз тем не менее в результате эксперимента 6 ноября 1955 г. располагал бы уже вполне реальным, относительно недорогим и транспортабельным термоядерным оружием.

В начале 1954 г. по "трубе" состоялось знаменательное совещание в Министерстве среднего машиностроения с участием министра В.А. Малышева. Расширенные обсуждения и встречи по этому направлению имели место и прежде, но это совещание оказалось заключительным. В его работе приняли участие И.Е. Тамм, А.Д. Сахаров, Я.Б. Зельдович, Л.Д. Ландау, Ю.Б. Харитон, Д.И. Блохинцев, Д.А. Франк-Каменецкий и другие физики. Совещание открыл Игорь Васильевич Курчатов и вел его в присущей ему манере: очень четко, как бы по секундам, с удивительным напором и целеустремленностью, сохраняя, однако, деликатность и корректность. Несколько вступительных слов сказал Д.И. Блохинцев, которого сменили его совсем молодые сотрудники из Обнинска. От Арзамаса-16 сообщение сделал В.Б. Адамский. От Обнинска в центре внимания оказалось сообщение Б.Б. Кадомцева о переносе нейтронов в дейтерии. Это произошло потому, что именно протяженное в пространстве энерговыделение от нейтронов, наряду с комптонизацией, также изучавшейся в Обнинске, исключало возможность детонации.

Состоялась дискуссия. Последним с репликой выступил И.Е. Тамм. Он обратил внимание на то, что во всех вариантах, которые докладывались, режим детонации в "трубе", если он и существует, ограничен очень узкими рамками значений определяющих параметров, таких как диаметр "трубы". То есть вероятность режима детонации в дейтерии в условиях "трубы" очень низка. По его мнению, это достаточное доказательство того, что режима детонации просто не существует и нет нужды перебирать другие вариации параметров. Он добавил, что это напоминает ему ситуацию с вечным двигателем, когда французская академия наук постановила считать невозможным создание вечного двигателя и впредь отказалась рассматривать предложения по его конкретным конструкциям.

После дискуссии молодежь и некоторые другие участники были отпущены. Руководящие работники остались и после обсуждения приняли решение о полной бесперспективности этого направления подобно тому, как к такому же выводу в 1950 г. пришли американцы. Направление с применением жидкого водорода было решено закрыть. Совещание в Министерстве явилось своеобразными похоронами "трубы" по первому разряду.

Дальнейшее развитие событий показало, что поиски сконцентрировались на использовании в полной мере энергии атомного взрыва для обеспечения наибольшей плотности термоядерного горючего водородной бомбы, чего ни "слойка", ни тем более "труба" не обеспечивали. Сильный коллектив физиков-теоретиков во главе с Я.Б. Зельдовичем освободился от занятий хотя и интересной, развивающей квалификацию в области высоких энергий и температур, но не имеющей перспективы разработкой и был готов подключиться к новой работе. Группа, занимающаяся "слойкой", также не была перегружена. Таким образом, коллектив был наготове, и стоило появиться идее, для воплощения которой требовалось усилие многих сотрудников, как начался бы "мозговой штурм".

Мысль об использовании атомного взрыва для сжатия термоядерного горючего и его поджига настойчиво пропагандировал Виктор Александрович Давиденко, руководитель экспериментального ядерно-физического подразделения института. Он часто заходил в теоретические отделы и, обращаясь к теоретикам, в первую очередь к Зельдовичу и Сахарову, требовал, чтобы они вплотную занялись тем, что у нас получило название "атомного обжатия" (АО). В связи с этим 14 января 1954 г. Я.Б. Зельдович собственноручно написал записку Ю.Б. Харитону, сопроводив ее поясняющей схемой: "В настоящей записке сообщаются предварительная схема устройства для АО сверхъизделия и оценочные расчеты ее действия. Применение АО было предложено В.А. Давиденко". (Подчеркнуто Я.Б. Зельдовичем.)

Таким образом видно, что советские физики не нуждались в подсказке важности достижения сильной степени сжатия, т.е. большой плотности термоядерного горючего для обеспечения его детонации. С другой стороны, хотя американский взрыв "Майк" 1952 г. благодаря мощному нейтронному потоку и свидетельствовал о достигнутой большой плотности термоядерного горючего во взорванном устройстве, — радиохимический анализ проб в принципе не мог дать каких-либо сведений о реальной конструкции этого устройства.

Но хронологически первым толчком для перехода от платонических рассуждений о сжатии термоядерного горючего атомным взрывом к конкретной работе послужило высказывание заместителя министра среднего машиностроения А.П. Завенягина, который был в курсе идей, обсуждавшихся у теоретиков, о том, что следует попробовать обжимать термоядерное горючее с помощью атомного взрыва так же, как и обычной взрывчаткой. Оно рассматривалось недели две, пока на смену не пришла другая, более осмысленная идея. В новой схеме сжатие основного заряда должно было осуществляться за счет воздействия на него продуктов взрыва и конструкционных материалов. Для того чтобы продукты взрыва, не направленные непосредственно на основной заряд, также заставить работать на сжатие, предусматривалось использование массивного кожуха, благодаря чему, как можно было надеяться, разлетающиеся материальные частицы хотя бы частично отразятся от кожуха и внесут вклад в сжатие основного заряда. Этой схемой занимались в течение двух-трех недель.

И вот однажды Зельдович, ворвавшись в комнату молодых теоретиков Г.М. Гандельмана и В.Б. Адамского, находившуюся против его кабинета, радостно воскликнул: "Надо делать не так, будем выпускать из шарового заряда излучение!". Уже через день или два в Москву в вычислительное бюро А.Н. Тихонова, которое обслуживало группу Сахарова, было послано задание для проведения расчета на предмет выяснения, выходит ли излучение из атомного заряда и как это зависит от используемых материалов.

Решающим был вопрос (от него зависела реальность идеи!), не поглотит ли поверхность кожуха большую часть энергии, выпускаемой в виде излучения — ведь тогда оставшейся ее части оказалось бы недостаточно для эффек-тивного обжатия заряда. Простыми изящными оценками А.Д. Сахаров показал, что хотя потери на поглощение стенками кожуха и велики, но они все-таки не таковы, чтобы сделать невозможным сжатие основного заряда. Не менее серьезным был вопрос о конкретном механизме использования энергии излучения для эффективного обжатия термоядерного узла. Важные предложения для решения этого вопроса были высказаны Ю.А. Трутневым. Все эти идеи проходили обстоятельную обкатку через многочисленные коллективные обсуждения.

Выяснение физических процессов, происходящих в новом заряде, потребовало решения многих интересных физических задач. Если на этапе создания атомного оружия основными научными направлениями являлись нейтронная физика и газодинамика (гидродинамика сжимаемой жидкости), то работа над термоядерным оружием существенно расширила круг физических дисциплин. Высокие температуры, при которых протекают термоядерные реакции, привели к возникновению и разработке специального раздела — физики высоких давлений и температур. Происходящие при этом процессы имеют аналогию, пожалуй, только в звездах и изучаются в астрофизике.
Коллектив теоретиков с энтузиазмом и дружно включился в эту работу, действительно принявшую форму мозгового штурма. Всем хотелось приблизить время завершения работы и выйти на испытания. Работа потребовала создания ряда математических программ, которые стали фундаментом существующего сегодня арсенала наших вычислительных средств. Первые математические программы и расчеты по ним проводились в Институте прикладной математики в Москве. Математический отдел, существовавший у нас, выполнял тогда вспомогательные работы. Но в ходе работ над новым термоядерным зарядом в целях большей оперативности происходила постепенная переориентация на наш математический отдел. Он был значительно расширен и уже при расчетах по разработкам, проводившимся непосредственно после испытания первого термоядерного заряда, стал нашей основной математической базой, обеспечивавшей проведение расчетов, а затем и разработку математических методик.
Работа над зарядом не могла вестись равнодушно. Ничего бы не получилось. Ее нельзя было вести на исполнительском уровне без полной самоотдачи со стороны каждого участника.

Естественным образом сложился коллектив физиков-теоретиков, погрузившихся в эту работу. В то время во ВНИИЭФ формально существовали два теоретических отделения. Одно во главе с Сахаровым, другое во главе с Зельдовичем. Фактически к этому времени между двумя коллективами перегородок не существовало. Совместная захватывающая коллективная работа еще более сблизила людей. Каждый нашел свой участок работы и вносил вклад в общее дело, участвуя в обсуждении всей проблемы в целом. Я.Б. Зельдович в шутку назвал тот характер работы, который имел место, методом "народной стройки" (напомним, "народными стройками" в то время назывались строительства оросительных каналов и других общественно значимых объектов, выполнявшихся в порядке штурма с участием большого количества людей).

Руководителями работ были определены Е.И. Забаба-ин, Я.Б. Зельдович, Ю.А. Романов, А.Д. Сахаров и Д.А. Франк-Каменецкий. Исполнителем работ стал коллектив, включавший как академиков, так и сотрудников, не имевших ученых степеней: Е.Н. Аврорин, В.Б. Адамский, В.А. Александров, Ю.Н. Бабаев, Б.Д. Бондаренко, Ю.С. Вахрамеев, Г.М. Гандельман, Г.А. Гончаров, Г.А. Дворовенко, Н.А. Дмитриев, Е.И. Забабахин, В.Г. Заграфов, Я.Б. Зельдович, В.Н. Климов, Г.Е. Клини-шов, Б.Н. Козлов, Т.Д. Кузнецова, И.А. Курилов, Е.С. Павловский, Н.А. Попов, Е.М. Рабинович, В.И. Ритус, В.Н. Родигин, Ю.А. Романов, А.Д. Сахаров, Ю.А. Трутнев, В.П. Феодоритов, Л.П. Феоктистов, Д.А. Франк-Каменец¬кий, М.Д. Чуразов, М.П. Шумаев.

В своих "Воспоминаниях" Андрей Дмитриевич Сахаров назвал идею использования атомного взрыва для обжатия термоядерного горючего (атомного обжатия) "третьей идеей". Он отмечал: «По-видимому, к "третьей идее" одновременно пришли несколько сотрудников наших теоретических отделов. Одним из них был я. Мне кажется, что я уже на ранней стадии понимал основные физические и математические аспекты "третьей идеи". В силу этого, а также благодаря моему ранее приобретенному авторитету, моя роль в принятии и осуществлении "третьей идеи", возможно, была одной из решающих. Но также, несомненно, очень велика была роль Зельдовича, Трутнева и некоторых других и, быть может, они понимали и предугадывали перспективы и трудности "третьей идеи" не меньше, чем я. В то время нам (мне, во всяком случае) некогда было думать о вопросах приоритета, тем более, что это было бы "дележкой шкуры неубитого медведя", а задним числом восстановить все детали обсуждений невозможно, да и надо ли?...» [6].

К началу лета 1955 г. расчетно-теоретические работы были завершены, был выпущен отчет. Но изготовление экспериментального заряда завершилось лишь к осени. Требования по производству были более высокие, чем раньше. Это относилось к высокой точности, даже прецизионности изготовления деталей и к особой чистоте некоторых материалов.

Этот экспериментальный термоядерный заряд, поло-живший начало новому направлению в развитии отече-ственных термоядерных зарядов, был успешно испытан 22 ноября 1955 г. При его испытании пришлось заменить часть термоядерного горючего на инертное вещество, чтобы снизить мощность ради безопасности самолета и жилого городка, находившегося примерно в 70 км от места взрыва.

Можно, таким образом, выстроить цепочку узловых моментов в работе, завершившейся созданием и испытанием в ноябре 1955 г. двухступенчатого термоядерного заряда:


Работа над созданием и испытанием одноступенчатого термоядерного заряда ("слойка"), 1953 год.
Работа над более мощным зарядом типа "слойка". Неудовлетворенность такой конструкцией, 1953 год.
Прекращение работы над теоретическим изучением возможности стационарной детонации дейтерия в длинном цилиндре как бесперспективной ("труба"), 1954 год.
Первые примитивные разработки термоядерного заряда, использующие для сжатия основного заряда энергию атомного взрыва.
Рождение идеи использовать для обжатия основного заряда не продукты взрыва, а излучение.
Работа над термоядерным зарядом в режиме мозгового штурма, завершившаяся успешным испытанием 22 ноября 1955 г. посредством сброса с самолета заряда, оформленного как авиационная бомба.


От успешной реализации идеи в этих испытаниях до создания серийных образцов был пройден нелегкий путь конкретного конструирования в ходе соревнования двух институтов: в Арзамасе-16 и созданного в 1955 г. в Челябинске-70. Вскоре в Челябинске-70 была создана конструкция термоядерной бомбы, которую можно было ставить на вооружение. Ее основными разработчиками были Е.И. Забабахин, Ю.А. Романов и Л.П. Феоктистов.

А несколько позднее Ю.Н. Бабаевым и Ю.А. Трутневым было внесено существенное усовершенствование в кон-струкцию водородного заряда, которое было успешно отработано в 1958 г. и предопределило современный облик отечественных водородных зарядов. Это достижение, по словам А.Д. Сахарова, "явилось важнейшим изобретением, определившим весь дальнейший ход работы на объекте".

Совершенствование зарядов продолжалось, и уже более молодое поколение — ученики Якова Борисовича и Андрея Дмитриевича, теоретики, математики и экспериментаторы создали современное термоядерное оружие, где новые идеи и достижения рождались не менее драматично. Мы надеемся, что в последующих публикациях появятся дополнительные штрихи и, возможно, другие обстоятельства по истории создания первых советских термоядерных зарядов.

Разработка советского термоядерного оружия в результате самостоятельного научно-технического творчества А.Д. Сахарова, Я.Б. Зельдовича и возглавлявшегося ими коллектива, явилась, пожалуй, самой яркой страницей в истории советского атомного проекта. Обладание этим оружием как Советским Союзом, так и Соединенными Штатами Америки сделало невозможной войну между сверхдержавами.

Список литературы


The Bulletin of the Atomic Scientists 1/2 p. 22 (1990). См. также Хирш Д, Мэтьюз У Водородная бомба: кто же выдал ее секрет? УФЯ161(5) 154(1991)
Харитон Ю Б, Смирнов Ю Н Мифы и реальность советского атомного проекта (Сб. статей) (Арзамас-16: ВНИИЭФ, 1994) Харитон Ю Б, Смирнов ЮНО некоторых мифах и легендах вокруг советских атомного и водородного проектов (Ежемесячный журнал Президиума Российской академии наук "Энергия" 9, 2 (1993). Khariton Yu, Smirnov Yu The Khariton Version The Bulletin of the Atomic Scientists. 5 p. 20 (1993)
Герштейн С.С. Из воспоминаний о Я Б Зельдовиче УФН161 (5) 170 (1991). См. также Знакомый и незнакомый Зельдович (в воспоминаниях друзей, коллег, учеников) (М.:Наука, 1993,с. 180)
Гуревич И И, Зельдович Я Б, Померанчук И Я, Харитон Ю.Б. Использование ядерной энергии легких элементов УФН 161 (5) 171 (1991)
Романов Ю А Отец советской водородной бомбы. Природа № 8 21 (1990)
Андрей Сахаров. Воспоминания (Нью-Йорк: Изд-во имени Чехова, 1990) с. 241,242

[skroznik]

http://i037.radikal.ru/1004/c1/87250d62ad47.jpg (http://www.radikal.ru)

[skroznik]

О создании первой отечественной атомной бомбы

1. Состояние исследований в СССР по проблеме использования атомной энергии в предвоенный период

Принципиальная возможность практического использования ядерной энергии была осознана и начала рассматриваться советскими учёными сразу же после эпохальных открытий в области ядерной физики 1938–1939 годов. В 1939 г. вопрос о возможности осуществления ядерной цепной реакции обсуждался в СССР на IV Всесоюзном совещании по атомному ядру, состоявшемся 15–20 ноября 1939 г. в г. Харькове. В докладе по итогам указанного совещания И.М. Франк отметил, что расчёты возможности осуществления цепной реакции „производились целым рядом исследователей, и, в частности, французские исследователи — Жолио, Перрен и другие пришли к выводу, что такая реакция возможна, и, следовательно, мы стоим на грани практического использования внутриатомной энергии“ [1, с. 80]. В июне 1940 г. В.И. Вернадский и В.Г. Хлопин писали: „Открытие в 1939 году явления деления ядра атома урана под действием нейтронов, сопровождающегося выделением огромных количеств энергии, и особенно тот факт, что процесс этот порождает возникновение новых нейтронов в количестве, превосходящем то, которое необходимо для того, чтобы его вызвать, впервые вплотную поставили вопрос о возможности использования внутриатомной энергии для нужд человечества“ [1, с. 113]. В проекте письма на имя заместителя председателя Совета Народных Комиссаров (СНК) СССР Н.А. Булганина от 12 июля 1940 г. В.И. Вернадский, А.Е. Ферсман и В.Г. Хлопин отмечали, что на пути технического использования внутриатомной энергии „стоит ещё ряд очень больших трудностей и потребуется проведение большой научно-исследовательской работы, однако, как нам кажется, трудности эти не носят принципиального характера. Нетрудно видеть, что если вопрос о техническом использовании внутриатомной энергии будет решён в положительном смысле, то это должно в корне изменить всю прикладную энергетику. Важность этого вопроса вполне сознаётся за границей, и по поступающим оттуда сведениям в Соединённых Штатах Америки и Германии лихорадочно ведутся работы, стремящиеся разрешить этот вопрос, и на эти работы ассигнуются большие средства… Мы полагаем, что уже сейчас назрело время, чтобы правительство, учитывая важность решения вопроса о техническом использовании внутриатомной энергии, приняло ряд мер, которые обеспечили бы Советскому Союзу возможность не отстать в разрешении этого вопроса от зарубежных стран“ [1, с. 121].

Мнение учёных, изложенное в цитированном документе, было поддержано Президиумом АН СССР и доведено в сентябре 1940 г. до сведения аппарата ЦК ВКП(б), а в начале 1941 г. с предложением о необходимости организации работ по использованию атомной энергии в военных целях к Народному комиссару обороны СССР С.К. Тимошенко обратился В.А. Маслов [1, с. 141 –142, 224–225]. Однако специальных правительственных решений по проблеме использования атомной энергии путём осуществления ядерной цепной реакции в 1940–1941 гг. в СССР принято не было. Работы в этом направлении координировались решениями Президиума АН СССР и созданной 30 июля 1940 г. Президиумом АН СССР Комиссии по проблеме урана под председательством В.Г. Хлопина [1, с. 127–128].

Заслуживает внимания сделанное ещё в 1940 г. высказывание члена Урановой комиссии А.Ф. Иоффе о наилучшей, по его мнению, кандидатуре для руководства проблемой урана. Отвечая на запрос секретаря Президиума АН СССР П.А. Светлова о состоянии проблемы использования внутриатомной энергии, А.Ф. Иоффе в записке от 24 августа 1940 г. отметил, что „возможность технического использования энергии урана нельзя считать исключённой при настоящем состоянии наших знаний“ и что „основными специалистами, к которым прежде всего следует обратиться, являются И.В. Курчатов (ЛФТИ) и его сотрудники Флёров и Петржак, Зельдович и Харитон (ЛИХФ)… Общее руководство всей проблемой в целом следовало бы поручить И.В. Курчатову как лучшему знатоку вопроса, показавшему на строительстве циклотрона выдающиеся организационные способности“ [1, с. 135].

Хотя сам А.Ф. Иоффе и большинство других советских учёных не считали перед войной практическое использование атомной энергии возможным в ближайшей перспективе, ряду из них с самого начала было ясно, что речь при положительных результатах работ будет идти не только о мирном, но и о военном, взрывном, использовании деления ядер.

Я.Б. Зельдович и Ю.Б. Харитон в опубликованной в 1940 г. статье „Кинетика цепного распада урана“ [2] следующим образом описали условия, необходимые для осуществления ядерного взрыва: „Взрывное использование цепного распада требует специальных приспособлений для весьма быстрого и глубокого перехода в сверхкритическую область и уменьшения естественной терморегулировки“. Они высказали предположение о том, что в результате применения тех или иных мер (среди этих мер Я.Б. Зельдович и Ю.Б. Харитон назвали обогащение урана изотопом урана-235.) может оказаться возможным „создание условий цепного распада урана посредством разветвляющихся цепей, при котором сколь угодно слабое облучение нейтронами приведёт к мощному развитию цепной реакции и макроскопическим эффектам“. Они отметили огромную скорость экспоненциального роста концентрации нейтронов в такой системе при большой надкритичности (увеличение в е раз за время 10–7 с) и связанные с этим, по их мнению, трудности: „При столь бурном развитии цепного распада мы не вправе более отвлекаться от рассмотрения создания самих сверхкритических условий, при которых цепной распад только и возможен. Время проведения процессов, осуществляющих переход критических условий, например время сближения двух урановых масс, каждая из которых в отдельности находится в докритической в отношении цепного распада области, вряд ли удастся сделать хотя бы сравнимым со временем разгона реакции“. Я.Б. Зельдович и Ю.Б. Харитон подчеркнули, что „кинетика развития цепного развала является решающей для суждения о тех или иных путях практического, энергетического или взрывного использования распада урана“.

Сформулированные Я.Б. Зельдовичем и Ю.Б. Харитоном условия для осуществления ядерного взрыва — достижение „весьма быстрого и глубокого перехода в сверхкритическую область“ — стимулировали поиск практических путей реализации этих условий, несмотря на то, что их собственная оценка возможности эффективного решения задачи из-за необходимости преодоления видимых ими при этом больших трудностей, как это следует из текста статьи, была достаточно осторожной.

В октябре 1940 г. В.А. Маслов и B.C. Шпинель подали в Бюро изобретений Народного комиссариата обороны СССР секретную заявку на изобретение „Об использовании урана в качестве взрывчатого и отравляющего вещества“ [1, с. 193]. Ссылаясь на статью Я.Б. Зельдовича и Ю.Б. Харитона [2], они писали в заявке, что „проблема создания взрыва в уране сводится к созданию за короткий промежуток времени массы урана в количестве, значительно большем критического. Осуществить это мы предлагаем путём заполнения ураном сосуда, разделённого непроницаемыми для нейтронов перегородками таким образом, что в каждом отдельном изолированном объёме — секции — сможет поместиться количество урана меньше критического. После заполнения такого сосуда стенки при помощи взрыва удаляются и вследствие этого в наличии оказывается масса урана значительно больше критической. Это приведёт к мгновенному возникновению уранового взрыва“. В заявке в качестве материала перегородок было предложено применять взрывчатые вещества. По мнению авторов, при этом могли быть созданы условия, предотвращающие разброс урана до возникновения цепной реакции. Несмотря на очевидную несостоятельность предложения В.А. Маслова и B.C. Шпинеля, их заявка представляет интерес как первая в СССР заявка с претензией на изобретение конструкции атомной бомбы. Вероятно поэтому отделом изобретательства Министерства вооруженных сил 7 декабря 1946 г. было принято решение о выдаче по рассматриваемой заявке В.А. Маслова и B.C. Шпинеля авторского свидетельства, несмотря на то, что отзывы на эту заявку, относившиеся ещё к 1941 г., были, по существу, отрицательными [1,с. 195–196].

В заключении Научно-исследовательского химического института Народного комиссариата обороны СССР (НИХИ НКО СССР) на заявку говорилось: „Авторы предлагают взрывать промежутки между урановыми блоками, достигая таким образом быстрого создания сверхкритической массы урана. Однако в статье Харитона и Зельдовича [2], которая цитируется авторами предложения, указывается целый ряд факторов, тормозящих взрыв всей массы и весьма важных вблизи критических условий (расходование урана, появление новых ядер, задержка в выделении части нейтронов, тепловое расширение и прочее). Существенно, что некоторые тормозящие факторы возникают с такой же скоростью, как и взрыв урана. Поэтому одновременно весь блок не взорвётся. Если выделившееся количество тепла не успеет распространиться и произведет разрушение бомбы на части, то отдельные части уже будут подкритическими и не взорвутся…“ [1, с. 220–221]. Обращает на себя внимание то, что выраженное в отзыве сомнение в возможности получения ядерного взрыва относилось скорее не к конкретной предложенной В.А. Масловым и B.C. Шпинелем конструкции, а имело более общий характер и отражало восприятие авторами отзыва самой статьи Я.Б. Зельдовича и Ю.Б. Харитона [2].

Заключение В.Г. Хлопина от 17 апреля 1941 г. на рассматриваемую заявку В.А. Маслова и B.C. Шпинеля также не содержало анализа конкретной конструкции и выражало предвоенную позицию многих советских учёных, о которой уже упоминалось выше. В этом заключении В.Г. Хлопин писал: „Положение с проблемой урана в настоящее время таково, что практическое использование внутриатомной энергии, которая выделяется при процессе деления его атомов под действием нейтронов, является более или менее отдалённой целью, к которой мы должны стремиться, а не вопросом сегодняшнего дня… Следует относительно… заявки сказать, что она в настоящее время не имеет под собой реального основания“ [1, с. 228]. В то же время В.Г. Хлопин отмечал, что „До настоящего времени нигде в мире ещё экспериментально осуществить … цепную реакцию распада урана не удалось, однако, по поступающим к нам сведениям, над этим вопросом усиленно работают в США и Германии. У нас такого рода работы тоже ведутся и их крайне желательно всячески форсировать…“ [1, с. 228]. Далее в своём заключении В.Г. Хлопин подчёркивал, что даже если бы и удалось осуществить цепную реакцию деления урана, то выделяющуюся при этом весьма большую энергию „целесообразнее было бы использовать для приведения в действие двигателей, например, для самолётов или других целей, нежели взамен взрывчатых веществ. Тем более, что общее количество урана, добываемого во всём мире, очень невелико порядка 250–275 тонн в год. У нас же в Союзе в настоящий момент добыча его совсем ничтожна на 1941 г. запроектировано получение солей урана всего в количестве около 0,5 тонны“ [1, с. 229].

Тревогой за состояние работ по проблеме урана в СССР пронизаны записи в дневнике В.И. Вернадского, относящиеся к 1941 г. [1, с. 229–232]. Он резко осудил решение о прекращении работ на Табошарском месторождении урана и предпринял все возможные меры для отмены этого решения. В.И. Вернадский писал, что физики „направляют все усилия на изучение атомного ядра и его теории, и здесь (например, Капица, Ландау) делается много важного — но жизнь требует рудно-химического направления“ (записи от 16 мая и 18 июня). 1 июня 1941 г. В.И. Вернадский сделал следующую запись: „Сейчас поставлена проблема урана как источника энергии — реальной, технической, которая может перевернуть всю техническую мощь человечества… Но у нас идут споры — физики направляют внимание на теорию ядра, а не на ту прямую задачу, которая стоит перед физико-химиками и геохимиками, — выделение изотопа-235 из урана. Здесь нужно идти теорией, немедленно проверяя опытом…“.

К данной В.И. Вернадским характеристике состояния исследований в области ядерной физики в СССР в предвоенный период следует добавить, что советскими физиками в это время были выполнены блестящие экспериментальные работы, позволившие получить результаты фундаментального характера.

К числу наиболее ярких довоенных достижений советских учёных в области ядерной физики, имевших непосредственное отношение к проблеме осуществления ядерной цепной реакции деления взрывного характера, следует назвать открытие К.А. Петржаком и Г.Н. Флёровым спонтанного деления урана, сопровождающегося вылетом нейтронов [3, 4].

[skroznik]

О создании первой отечественной атомной бомбы

1. Состояние исследований в СССР по проблеме использования атомной энергии в предвоенный период

Принципиальная возможность практического использования ядерной энергии была осознана и начала рассматриваться советскими учёными сразу же после эпохальных открытий в области ядерной физики 1938–1939 годов. В 1939 г. вопрос о возможности осуществления ядерной цепной реакции обсуждался в СССР на IV Всесоюзном совещании по атомному ядру, состоявшемся 15–20 ноября 1939 г. в г. Харькове. В докладе по итогам указанного совещания И.М. Франк отметил, что расчёты возможности осуществления цепной реакции „производились целым рядом исследователей, и, в частности, французские исследователи — Жолио, Перрен и другие пришли к выводу, что такая реакция возможна, и, следовательно, мы стоим на грани практического использования внутриатомной энергии“ [1, с. 80]. В июне 1940 г. В.И. Вернадский и В.Г. Хлопин писали: „Открытие в 1939 году явления деления ядра атома урана под действием нейтронов, сопровождающегося выделением огромных количеств энергии, и особенно тот факт, что процесс этот порождает возникновение новых нейтронов в количестве, превосходящем то, которое необходимо для того, чтобы его вызвать, впервые вплотную поставили вопрос о возможности использования внутриатомной энергии для нужд человечества“ [1, с. 113]. В проекте письма на имя заместителя председателя Совета Народных Комиссаров (СНК) СССР Н.А. Булганина от 12 июля 1940 г. В.И. Вернадский, А.Е. Ферсман и В.Г. Хлопин отмечали, что на пути технического использования внутриатомной энергии „стоит ещё ряд очень больших трудностей и потребуется проведение большой научно-исследовательской работы, однако, как нам кажется, трудности эти не носят принципиального характера. Нетрудно видеть, что если вопрос о техническом использовании внутриатомной энергии будет решён в положительном смысле, то это должно в корне изменить всю прикладную энергетику. Важность этого вопроса вполне сознаётся за границей, и по поступающим оттуда сведениям в Соединённых Штатах Америки и Германии лихорадочно ведутся работы, стремящиеся разрешить этот вопрос, и на эти работы ассигнуются большие средства… Мы полагаем, что уже сейчас назрело время, чтобы правительство, учитывая важность решения вопроса о техническом использовании внутриатомной энергии, приняло ряд мер, которые обеспечили бы Советскому Союзу возможность не отстать в разрешении этого вопроса от зарубежных стран“ [1, с. 121].

Мнение учёных, изложенное в цитированном документе, было поддержано Президиумом АН СССР и доведено в сентябре 1940 г. до сведения аппарата ЦК ВКП(б), а в начале 1941 г. с предложением о необходимости организации работ по использованию атомной энергии в военных целях к Народному комиссару обороны СССР С.К. Тимошенко обратился В.А. Маслов [1, с. 141 –142, 224–225]. Однако специальных правительственных решений по проблеме использования атомной энергии путём осуществления ядерной цепной реакции в 1940–1941 гг. в СССР принято не было. Работы в этом направлении координировались решениями Президиума АН СССР и созданной 30 июля 1940 г. Президиумом АН СССР Комиссии по проблеме урана под председательством В.Г. Хлопина [1, с. 127–128].

Заслуживает внимания сделанное ещё в 1940 г. высказывание члена Урановой комиссии А.Ф. Иоффе о наилучшей, по его мнению, кандидатуре для руководства проблемой урана. Отвечая на запрос секретаря Президиума АН СССР П.А. Светлова о состоянии проблемы использования внутриатомной энергии, А.Ф. Иоффе в записке от 24 августа 1940 г. отметил, что „возможность технического использования энергии урана нельзя считать исключённой при настоящем состоянии наших знаний“ и что „основными специалистами, к которым прежде всего следует обратиться, являются И.В. Курчатов (ЛФТИ) и его сотрудники Флёров и Петржак, Зельдович и Харитон (ЛИХФ)… Общее руководство всей проблемой в целом следовало бы поручить И.В. Курчатову как лучшему знатоку вопроса, показавшему на строительстве циклотрона выдающиеся организационные способности“ [1, с. 135].

Хотя сам А.Ф. Иоффе и большинство других советских учёных не считали перед войной практическое использование атомной энергии возможным в ближайшей перспективе, ряду из них с самого начала было ясно, что речь при положительных результатах работ будет идти не только о мирном, но и о военном, взрывном, использовании деления ядер.

Я.Б. Зельдович и Ю.Б. Харитон в опубликованной в 1940 г. статье „Кинетика цепного распада урана“ [2] следующим образом описали условия, необходимые для осуществления ядерного взрыва: „Взрывное использование цепного распада требует специальных приспособлений для весьма быстрого и глубокого перехода в сверхкритическую область и уменьшения естественной терморегулировки“. Они высказали предположение о том, что в результате применения тех или иных мер (среди этих мер Я.Б. Зельдович и Ю.Б. Харитон назвали обогащение урана изотопом урана-235.) может оказаться возможным „создание условий цепного распада урана посредством разветвляющихся цепей, при котором сколь угодно слабое облучение нейтронами приведёт к мощному развитию цепной реакции и макроскопическим эффектам“. Они отметили огромную скорость экспоненциального роста концентрации нейтронов в такой системе при большой надкритичности (увеличение в е раз за время 10–7 с) и связанные с этим, по их мнению, трудности: „При столь бурном развитии цепного распада мы не вправе более отвлекаться от рассмотрения создания самих сверхкритических условий, при которых цепной распад только и возможен. Время проведения процессов, осуществляющих переход критических условий, например время сближения двух урановых масс, каждая из которых в отдельности находится в докритической в отношении цепного распада области, вряд ли удастся сделать хотя бы сравнимым со временем разгона реакции“. Я.Б. Зельдович и Ю.Б. Харитон подчеркнули, что „кинетика развития цепного развала является решающей для суждения о тех или иных путях практического, энергетического или взрывного использования распада урана“.

Сформулированные Я.Б. Зельдовичем и Ю.Б. Харитоном условия для осуществления ядерного взрыва — достижение „весьма быстрого и глубокого перехода в сверхкритическую область“ — стимулировали поиск практических путей реализации этих условий, несмотря на то, что их собственная оценка возможности эффективного решения задачи из-за необходимости преодоления видимых ими при этом больших трудностей, как это следует из текста статьи, была достаточно осторожной.

В октябре 1940 г. В.А. Маслов и B.C. Шпинель подали в Бюро изобретений Народного комиссариата обороны СССР секретную заявку на изобретение „Об использовании урана в качестве взрывчатого и отравляющего вещества“ [1, с. 193]. Ссылаясь на статью Я.Б. Зельдовича и Ю.Б. Харитона [2], они писали в заявке, что „проблема создания взрыва в уране сводится к созданию за короткий промежуток времени массы урана в количестве, значительно большем критического. Осуществить это мы предлагаем путём заполнения ураном сосуда, разделённого непроницаемыми для нейтронов перегородками таким образом, что в каждом отдельном изолированном объёме — секции — сможет поместиться количество урана меньше критического. После заполнения такого сосуда стенки при помощи взрыва удаляются и вследствие этого в наличии оказывается масса урана значительно больше критической. Это приведёт к мгновенному возникновению уранового взрыва“. В заявке в качестве материала перегородок было предложено применять взрывчатые вещества. По мнению авторов, при этом могли быть созданы условия, предотвращающие разброс урана до возникновения цепной реакции. Несмотря на очевидную несостоятельность предложения В.А. Маслова и B.C. Шпинеля, их заявка представляет интерес как первая в СССР заявка с претензией на изобретение конструкции атомной бомбы. Вероятно поэтому отделом изобретательства Министерства вооруженных сил 7 декабря 1946 г. было принято решение о выдаче по рассматриваемой заявке В.А. Маслова и B.C. Шпинеля авторского свидетельства, несмотря на то, что отзывы на эту заявку, относившиеся ещё к 1941 г., были, по существу, отрицательными [1,с. 195–196].

В заключении Научно-исследовательского химического института Народного комиссариата обороны СССР (НИХИ НКО СССР) на заявку говорилось: „Авторы предлагают взрывать промежутки между урановыми блоками, достигая таким образом быстрого создания сверхкритической массы урана. Однако в статье Харитона и Зельдовича [2], которая цитируется авторами предложения, указывается целый ряд факторов, тормозящих взрыв всей массы и весьма важных вблизи критических условий (расходование урана, появление новых ядер, задержка в выделении части нейтронов, тепловое расширение и прочее). Существенно, что некоторые тормозящие факторы возникают с такой же скоростью, как и взрыв урана. Поэтому одновременно весь блок не взорвётся. Если выделившееся количество тепла не успеет распространиться и произведет разрушение бомбы на части, то отдельные части уже будут подкритическими и не взорвутся…“ [1, с. 220–221]. Обращает на себя внимание то, что выраженное в отзыве сомнение в возможности получения ядерного взрыва относилось скорее не к конкретной предложенной В.А. Масловым и B.C. Шпинелем конструкции, а имело более общий характер и отражало восприятие авторами отзыва самой статьи Я.Б. Зельдовича и Ю.Б. Харитона [2].

Заключение В.Г. Хлопина от 17 апреля 1941 г. на рассматриваемую заявку В.А. Маслова и B.C. Шпинеля также не содержало анализа конкретной конструкции и выражало предвоенную позицию многих советских учёных, о которой уже упоминалось выше. В этом заключении В.Г. Хлопин писал: „Положение с проблемой урана в настоящее время таково, что практическое использование внутриатомной энергии, которая выделяется при процессе деления его атомов под действием нейтронов, является более или менее отдалённой целью, к которой мы должны стремиться, а не вопросом сегодняшнего дня… Следует относительно… заявки сказать, что она в настоящее время не имеет под собой реального основания“ [1, с. 228]. В то же время В.Г. Хлопин отмечал, что „До настоящего времени нигде в мире ещё экспериментально осуществить … цепную реакцию распада урана не удалось, однако, по поступающим к нам сведениям, над этим вопросом усиленно работают в США и Германии. У нас такого рода работы тоже ведутся и их крайне желательно всячески форсировать…“ [1, с. 228]. Далее в своём заключении В.Г. Хлопин подчёркивал, что даже если бы и удалось осуществить цепную реакцию деления урана, то выделяющуюся при этом весьма большую энергию „целесообразнее было бы использовать для приведения в действие двигателей, например, для самолётов или других целей, нежели взамен взрывчатых веществ. Тем более, что общее количество урана, добываемого во всём мире, очень невелико порядка 250–275 тонн в год. У нас же в Союзе в настоящий момент добыча его совсем ничтожна на 1941 г. запроектировано получение солей урана всего в количестве около 0,5 тонны“ [1, с. 229].

Тревогой за состояние работ по проблеме урана в СССР пронизаны записи в дневнике В.И. Вернадского, относящиеся к 1941 г. [1, с. 229–232]. Он резко осудил решение о прекращении работ на Табошарском месторождении урана и предпринял все возможные меры для отмены этого решения. В.И. Вернадский писал, что физики „направляют все усилия на изучение атомного ядра и его теории, и здесь (например, Капица, Ландау) делается много важного — но жизнь требует рудно-химического направления“ (записи от 16 мая и 18 июня). 1 июня 1941 г. В.И. Вернадский сделал следующую запись: „Сейчас поставлена проблема урана как источника энергии — реальной, технической, которая может перевернуть всю техническую мощь человечества… Но у нас идут споры — физики направляют внимание на теорию ядра, а не на ту прямую задачу, которая стоит перед физико-химиками и геохимиками, — выделение изотопа-235 из урана. Здесь нужно идти теорией, немедленно проверяя опытом…“.

К данной В.И. Вернадским характеристике состояния исследований в области ядерной физики в СССР в предвоенный период следует добавить, что советскими физиками в это время были выполнены блестящие экспериментальные работы, позволившие получить результаты фундаментального характера.

К числу наиболее ярких довоенных достижений советских учёных в области ядерной физики, имевших непосредственное отношение к проблеме осуществления ядерной цепной реакции деления взрывного характера, следует назвать открытие К.А. Петржаком и Г.Н. Флёровым спонтанного деления урана, сопровождающегося вылетом нейтронов [3, 4].

[skroznik]

О создании первой отечественной атомной бомбы

2. Начало Великой Отечественной войны. Отношение советских учёных к возможности создания атомной бомбы

Нападение 22 июня 1941 г. фашистской Германии на Советский Союз прервало проводившиеся в СССР ядерные исследования, в том числе исследования возможности осуществления цепной реакции деления, в то время как в Великобритании и США работы по этой проблеме энергично продолжались.

Однако руководство СССР понимало важность продолжения научных исследований, отвечавших интересам обороны страны, и скорейшего внедрения их результатов. Созданный 30 июня 1941 г. чрезвычайный партийно-государственный орган — Государственный комитет обороны (ГКО), сосредоточивший в своих руках всю полноту власти на период войны, уже 6 июля 1941 г. принял постановление № 34 сс о назначении председателя Комитета по делам высшей школы при СНК СССР С.В. Кафтанова уполномоченным ГКО по вопросам координации и усиления научной работы в области химии для нужд обороны [5]. Постановлением ГКО от 10 июля 1941 г. № 88 сс на С.В. Кафтанова была возложена обязанность подготовки и внесения на утверждение ГКО предложений о внедрении в производство и на вооружение новых научных и технических достижений и изобретений в области взрывчатых веществ, других химических средств обороны и средств химической защиты. При уполномоченном ГКО С.В. Кафтанове указанным постановлением был организован научно-технический совет из крупнейших учёных и специалистов, в состав которого вошли, в частности, А.Н. Бах, Н.Д. Зелинский, П.Л. Капица, С.С. Намёткин, А.П. Фрумкин. В задачи совета входило выдвижение и организация разработки новых тем, имеющих актуальное значение в деле обороны страны [6]. Вскоре при С.В. Кафтанове была организована физическая комиссия, которую возглавил П.Л. Капица. В письме О.Ю. Шмидту от 4 сентября 1941 г. П.Л. Капица писал: „Мы делаем всё возможное, чтобы помогать обороне страны… При уполномоченном по науке Комитета обороны есть физическая комиссия под моим председательством, в состав которой входят академики Вавилов, Семёнов, Соболев, члены-корреспонденты Алиханов, Христианович, проф. Хайкин… Задача комиссии начать организовывать оборонную работу по физике…“ [1, с. 237–238].

П.Л. Капица был, вероятно, первым из советских учёных, который счёл необходимым публично предупредить об опасности, с которой связана возможность создания атомного оружия. Выступая на митинге, состоявшемся 12 октября 1941 г. в г. Москве в Колонном зале Дома Союзов по инициативе Антифашистского комитета советских учёных, П.Л. Капица заявил: „Одним из важных средств современной войны являются взрывчатые вещества. Наука указывает принципиальные возможности увеличить [их] взрывную силу в полтора-два раза. Но последнее время даёт нам ещё новые возможности использования внутриатомной энергии, об использовании которой писалось раньше только в фантастических романах… Теоретические подсчёты показывают, что если современная мощная бомба может, например, уничтожить целый квартал, то атомная бомба даже небольшого размера, если она осуществима, с лёгкостью могла бы уничтожить крупный столичный город с несколькими миллионами населения… Моё личное мнение, что технические трудности, стоящие на пути использования внутриатомной энергии, ещё очень велики. Пока это дело ещё сомнительное, но очень вероятно, что здесь имеются большие возможности. Мы ставим вопрос об использовании атомных бомб, которые обладают огромной разрушительной силой. Сказанного, мне кажется, достаточно, чтобы видеть, что работа учёных может быть использована в целях оказания возможно более эффективной помощи в деле обороны нашей страны. Будущая война станет ещё более нетерпимой. Поэтому учёные должны сейчас предупредить людей об этой опасности, чтобы все общественные деятели мира напрягли все свои силы, чтобы уничтожить возможность дальнейшей войны, войны будущего…“ [1, с. 245–246], [7, с. 64].

К 1941–1942 гг. относятся и важные инициативы Г.Н. Флёрова, которым уже посвящены многочисленные публикации (см. [8]) и о которых в настоящее время мы можем судить более точно и детально после того как в архиве Президента Российской Федерации были обнаружены копии оригинальных или восстановленных Г.Н. Флёровым при жизни И.В. Курчатова черновиков его писем И.В. Курчатову (с комментариями Г.Н. Флёрова), С.В. Кафтанову, И.В. Сталину и секретарю И.В. Сталина, которые И.В. Курчатов 1 февраля 1946 г. по просьбе Г.Н. Флёрова направил в Специальный комитет [9, с. 11–14], [10, л. 422–439]. Тексты письма И.В. Курчатова в Специальный комитет, копии черновиков писем Г.Н. Флёрова на имя И.В. Курчатова (с комментариями Г.Н. Флёрова), С.В. Кафтанова, И.В. Сталина и секретаря И.В. Сталина, хранящихся в архиве Президента Российской Федерации, публикуются в [11]. Как отмечено в разделе 3 настоящей статьи (см. также [12]), одно из писем Г.Н. Флёрова, вероятно письмо на имя С.В. Кафтанова, поступило в 1942 г. в ГКО, было передано С.В. Кафтанову и явилось, по его воспоминаниям, одним из существенных моментов, стимулировавших обращение С.В. Кафтанова вместе с А.Ф. Иоффе в ГКО с предложением о возобновлении работ по проблеме атомной энергии. Что же касается писем Г.Н. Флёрова на имя И.В. Сталина и секретаря И.В. Сталина, то имеются основания предполагать, что работа Г.Н. Флёрова над этими письмами завершена не была и отправлены адресатам они не были [12].

В конце 1941 г. Г.Н. Флёров, служа в г. Йошкар-Оле, где он закончил курсы при Военно-воздушной академии, эвакуированной в г. Йошкар-Олу, добился у командования командировки в г. Казань, где находился в это время Ленинградский физико-технический институт. Г.Н. Флёров выступил с докладом на семинаре этого института, состоявшемся, по свидетельству Г.Н. Флёрова, в ноябре 1941 г. [10, л. 430–431]. В докладе Г.Н. Флёров изложил состояние проблемы использования атомной энергии и предложил начать работу по атомным бомбам. Предложение Г.Н. Флёрова, по его словам, принято не было [10, с. 431]. В конце ноября 1941 г., сразу же после семинара, Г.Н. Флёров написал письмо И.В. Курчатову, который на семинаре не присутствовал. Оригинал этого письма не найден, но в Курчатовском институте сохранилась машинописная копия черновика этого письма (оригинального или восстановленного Г.Н. Флёровым), в которой, однако, отсутствует ряд существенных данных, подлежавших вписыванию от руки [8, с. 23–31]. В архиве же Президента Российской Федерации, как оказалось, имеется первый экземпляр этой же машинописной копии письма Г.Н. Флёрова И.В. Курчатову (сопровождённой комментариями Г.Н. Флёрова) с вписанными Г.Н. Флёровым от руки недостающими в [8, с. 23–31] данными [10, с. 422–430]. В рассматриваемом письме, датируемом Г.Н. Флёровым ноябрём 1941 г. (которое Г.Н. Флёров сопроводил дополнением, написанным 21 декабря 1941 г.), он отметил, что „мне и нам всем необходимо продолжать работу над ураном, так как, по моему мнению, в этом вопросе проявлена непонятная недальновидность“. Он подчеркнул, что у него „есть глубокая убеждённость, что рано или поздно, а ураном нам придётся заниматься“. Г.Н. Флёров высказал мысль, что „продолжение работы должно иметь своей целью не только своевременное включение нас в решение задачи, в случае положительных результатов, но, вместе с тем, позволит определить, насколько опасна для нас самих возможность того, что у противников будет сделана такая (т. е. атомная — Авт.) бомба“.

http://s57.radikal.ru/i156/1004/f9/6bab5ed7146e.jpg

В письме И.В. Курчатову Г.Н. Флёров привёл предложенную им схему атомной бомбы (схема воспроизведена Г.Н. Флёровым на копии письма, хранящейся в архиве Президента Российской Федерации). Бомба представляла собой железный ствол длиной 5–10 метров, в который для осуществления ядерного взрыва должна была быть с большой скоростью вдвинута находящаяся первоначально в подкритическом состоянии сферическая сборка из урана-235, окружённого оболочкой (рис. 1).

Г.Н. Флёров писал: „Для того, чтобы реакция началась, необходимо, чтобы урановая бомба была бы быстро вдвинута в ствол. Коэффициент „р“ (по определению Г.Н. Флёрова — коэффициент, определяемый обратным отражением нейтронов в уран) увеличится, и при первом же шальном нейтроне (космическом или земном), попавшем в уран, начнёт развиваться лавина, в результате чего бомба взорвётся. По ряду соображений необходимо, чтобы в момент попадания первого „шального“ космического нейтрона „q“ (коэффициент, характеризующий надкритичность) достаточно отличалось бы от единицы q ~ 1,05. Большие значения этим методом трудно получить, меньшие же нежелательны по ряду соображений…“. Перечисляя эти соображения, Г.Н. Флёров отметил, что „при малых значениях „q“ реакция будет развиваться слишком медленно, за это время оболочка разорвётся на части и разлетится вместе с остатками неиспользованного урана“. Г.Н. Флёров отметил также, что при малом значении q = 1,01 достаточно весьма небольшого увеличения радиуса сферы вследствие выделения тепла и повышения давления, чтобы q стало меньше единицы и цепь оборвалась.

В предложенной Г.Н. Флёровым конструкции бомбы разгоняемая сборка была способна пролететь сквозь ствол, если за время нахождения сборки в стволе нейтроны спонтанного деления или космического происхождения не успеют возбудить в ней цепную реакцию. Однако особое беспокойство Г.Н. Флёрова, наоборот, вызывала возможность преждевременного возникновения цепной реакции, когда влетающая в ствол сборка уже перешла через критическое состояние (q > 1), но ещё не достигла максимальной надкритичности. Поэтому конструкция бомбы предполагала наличие специальной установки для разгона сборки до достаточно большой скорости — 50–3000 м/с. Нижняя оценка скорости соответствовала случаю, если определяющим будет фон нейтронов космического происхождения, верхняя — случаю, если основной вклад внесут нейтроны спонтанного деления, причём неизвестная в то время в СССР интенсивность рождения нейтронов за счёт спонтанного деления урана-235 окажется равным интенсивности рождения нейтронов за счёт спонтанного деления урана-238 (открыв в 1940 г. спонтанное деление урана естественного изотопного состава, К.А. Петржак и Г.Н. Флёров из-за отсутствия разделённых изотопов урана-235 и урана-238 не могли сделать заключения о характеристиках спонтанного деления урана-235). Ссылаясь на полученную им верхнюю оценку необходимой скорости разгона сборки 3000 м/с и отмечая трудность её достижения, Г.Н. Флёров писал: „Из этой оценки видно, насколько существенно было бы определить, вылетают ли из урана-235 спонтанные нейтроны или нет. В случае вылета спонтанных нейтронов вообще ставится под сомнение, сможем ли мы когда-нибудь использовать уран-235 для ядерных бомб??!!“.

Сейчас специалистам-физикам ясно, что, хотя вероятность спонтанного деления урана-235 и оказалась более чем на порядок меньше вероятности спонтанного деления урана-238, возможность получения в предложенном Г.Н. Флёровым устройстве ядерного взрыва со значительным энерговыделением (прежде всего из-за относительно малой практически достижимой надкритичности) проблематична. Вероятно, это осознал и сам Г.Н. Флёров, который в дальнейшем в качестве возможной схемы атомной бомбы стал рассматривать уже схему типа „пушечного сближения“, в которой активный материал разделён на две части, сближаемые взрывом взрывчатого вещества. Напомним, что такой принцип атомной бомбы обсуждался ранее Я.Б. Зельдовичем и Ю.Б. Харитоном в [2], по сравнению со схемой Г.Н. Флёрова 1941 г. схема „пушечного сближения“ позволяет получать заметно большую надкритичность и в результате при её использовании возможно достижение большого энерговыделения.

В записке на имя Народного комиссара химической промышленности М.Г. Первухина от 7 марта 1943 г., содержавшей отзыв на очередной поступивший из Англии разведывательный материал, относящийся к проблеме использования атомной энергии (а такие материалы начали поступать в СССР, о чём более подробно будет сказано ниже, с сентября 1941 г.), И.В. Курчатов писал, что получение этого материала „имеет громадное, неоценимое значение для нашего Государства и науки. С одной стороны, материал показал серьёзность и напряжённость научно-исследовательской работы в Англии по проблеме урана, с другой — дал возможность получить весьма важные ориентиры для нашего научного исследования, миновать многие весьма трудоёмкие фазы разработки проблемы и узнать о новых научных и технических путях её разрешения…“. „Вся совокупность сведений материала указывает на техническую возможность решения всей проблемы урана в значительно более короткий срок, чем это думают наши учёные, не знакомые с ходом работ по этой проблеме за границей…“. Касаясь в этом отзыве содержания раздела III материала „Физика процесса деления“, И.В.Курчатов отметил, что „… по этому разделу особенно новых для советских физиков сведений принципиального характера материал не содержит, но на некоторых из приведённых в нём данных всё же необходимо остановиться“. И.В. Курчатов прежде всего подчеркнул, что „для нас было очень важно узнать, что Фриш подтвердил открытое советскими физиками Г.Н. Флёровым и К.А. Петржаком явление самопроизвольного деления урана, явление, которое может создавать в массе урана начальные нейтроны, приводящие к развитию лавинного процесса. Из-за наличия этого явления невозможно, вплоть до самого момента взрыва, держать в одном месте весь бомбовый заряд урана. Уран должен быть разделён на две части, которые в момент взрыва должны с большой относительной скоростью быть сближены друг с другом. Этот способ приведения урановой бомбы в действие рассматривается в материале и для советских физиков также не является новым. Аналогичный приём был предложен нашим физиком Г.Н. Флёровым, им была рассчитана необходимая скорость сближения обоих половин бомбы, причём полученные результаты хорошо согласуются с приведёнными в материале…“ [1, с. 318], [13, с. 114–115].

http://s40.radikal.ru/i090/1004/75/81a507fc8c2a.jpg

Ссылаясь на предложение Г.Н. Флёрова, И.В. Курчатов, скорее всего, имел в виду рукопись статьи Г.Н. Флёрова „К вопросу об использовании внутриатомной энергии“, копия которой была найдена в личном архиве И.Н. Головина [14] (см. также [1, с. 253–258]). В этой рукописи, написанной в период между 7 марта и 6 июня 1942 г. [12], Г.Н. Флёров привёл принципиальную схему одного из вариантов атомной бомбы типа „пушечного сближения“ (рис. 2).

Он дал и оценки времени, в течение которого должно было достигаться необходимое для обеспечения достаточно большого энерговыделения бомбы значение надкритичности. Относящаяся к случаю использования урана-235 оценка (Г.Н. Флёров рассматривал также использование протактиния-231) неизбежно носила приближённый характер, так как Г.Н. Флёров, как уже отмечалось выше, не располагал данными о характеристиках эмиссии нейтронов при спонтанном делении урана-235. Отметим в этой связи, что в отзыве на полученный по каналам разведки перечень 286 американских работ по проблеме урана от 4 июля 1943 г., И.В. Курчатов писал: „Было бы, наконец, очень интересно узнать, какие результаты получены Кэннеди и Сегре по вопросу об изотопе урана, испытывающем самопроизвольное деление, и константе распада… Явление самопроизвольного деления урана было в 1940 г. открыто у нас в Союзе в моей лаборатории тт. Флёровым и Петржаком. Работа была напечатана, но, к нашему удивлению, не получила никакого отклика за границей. Так как произведённое исследование было связано с использованием весьма сложной методики, у нас оставалась некоторая неуверенность в реальности открытого явления.

При ознакомлении с английским материалом выяснилось, что самопроизвольное деление наблюдалось в Англии известным датским учёным Фришем, учеником Бора, который, однако, так же, как Флёров и Петржак, не смог из-за отсутствия разделённых изотопов установить, какому же изотопу урана следует приписать самопроизвольное деление. Кэннеди и Сегре, как видно из оглавления, решили эту задачу. Лаборатория № 2 сможет выполнить соответствующее исследование, как только будут получены разделённые изотопы, даже в небольших количествах. Знание деталей явления самопроизвольного деления существенно для оценки необходимой для обеспечения достаточной силы взрыва бомбы скорости сближения масс урана„ [1, с. 356], [15, с. 282].

[skroznik]

О создании первой отечественной атомной бомбы

3. Решение правительства СССР о возобновлении работ по проблеме использования атомной энергии

Цитированные отзывы И.В. Курчатова относятся ко времени, когда правительство СССР уже приняло решение о возобновлении прерванных войной исследований возможности освобождения и использования атомной энергии. Этим решением явилось утверждённое И.В. Сталиным 28 сентября 1942 г. распоряжение Государственного комитета обороны № 2352 сс „Об организации работ по урану“ [1, с. 269–271], [15, с. 277], [16, с. 28, 30], [17].

Оно было принято всего лишь через полтора месяца после старта Манхэттенского проекта США. Распоряжение ГКО предписывало: „Обязать Академию наук СССР (акад. Иоффе) возобновить работы по исследованию осуществимости использования атомной энергии путём расщепления ядра урана и представить Государственному комитету обороны к 1 апреля 1943 года доклад о возможности создания урановой бомбы или уранового топлива…“. Распоряжение предусматривало организацию с этой целью при Академии наук СССР специальной лаборатории атомного ядра, создание лабораторных установок для разделения изотопов урана и проведение комплекса экспериментальных работ. Распоряжение обязывало СНК Татарской АССР предоставить Академии наук СССР в г. Казани помещение площадью 500 кв. м для размещения лаборатории атомного ядра и жилую площадь для 10 научных сотрудников.

Представляют большой интерес обстоятельства, при которых в тяжелейший период отечественной войны произошло принятие указанного исторического распоряжения.

Как указано в письме-представлении на утверждение И.В. Сталину проекта распоряжения ГКО „Об организации работ по урану“, подписанном 27 сентября 1942 г. заместителем председателя ГКО и СНК СССР В.М. Молотовым, этот проект был подготовлен Академией наук СССР (А.Ф. Иоффе) и Комитетом по делам высшей школы при СНК СССР (С.В. Кафтановым) [1, с. 268–269]. Известные документальные свидетельства военного времени не позволяют пока ещё в деталях воссоздать картину событий, которые сопровождали подготовку и принятие этого постановления ГКО. В этих условиях очень важны воспоминания участников указанных событий, хотя при использовании воспоминаний необходимо считаться с неизбежными неточностями, связанными с несовершенством человеческой памяти. Особый интерес представляют воспоминания С.В. Кафтанова (однако и к этим воспоминаниям относится сделанное выше замечание, так что и при их анализе необходимо выделять сведения, не противоречащие данным документальных источников). Рассказывая спустя много лет о событиях, которые привели к принятию распоряжения ГКО о возобновлении в СССР исследований по проблеме использования атомной энергии, С.В. Кафтанов вспоминал: „Осенью сорок второго года я получил из Государственного комитета обороны письмо, направленное в ГКО лейтенантом Флёровым. Он служил в авиации. А до войны работал в Физтехе. Успел уже сделать открытие мирового класса. Вместе с Петржаком открыл спонтанное деление ядер урана. В своём письме Флёров сообщал о внезапном прекращении публикаций по ядерным исследованиям в западной научной печати. По мнению Флёрова, это означало, что исследования стали секретными и что, следовательно, на западе приступили к разработке атомного оружия. Значит, нужно немедленно браться за разработку атомного оружия и у нас…“ [18, с 6]. Возвращаясь далее в своих воспоминаниях к письму Г.Н. Флёрова, С.В. Кафтанов сказал: „Осень сорок второго. Немцы дошли до Волги, до Кавказа. Идёт напряжённейшая работа по самым актуальным для того времени темам: танковая броня, взрывчатые вещества, горючее для танков и авиации. И люди, и сырьё, и материалы — всё мобилизовано до предела. И тут поступает предложение развернуть работу в совсем другой, новой, почти фантастической области…“ [18, с 7]

С.В. Кафтанов подчеркнул, что лично для него предложение Г.Н. Флёрова чистой фантастикой не звучало — не только в силу профессиональной подготовленности и служебной информированности С.В. Кафтанова, но и по двум другим причинам. Первая причина — найденные партизанами на оккупированной немцами территории записи убитого немецкого офицера по проблеме использования атомной энергии, которые в апреле 1942 г. были переданы в аппарат С.В. Кафтанова. О второй причине С.В. Кафтанов высказался так „В те же примерно времена, когда мы занимались записями немецкого офицера и письмом Флёрова, Гитлер принялся кричать о подготовке немцами „сверхоружия“. А что если это не просто пропаганда? Что если этот изверг имел в виду именно атомное оружие?

Я стал советоваться с физиками. Наиболее весомым для меня было мнение Абрама Фёдоровича Иоффе. Абрам Фёдорович считал, что принципиальная возможность цепной ядерной реакции, проще — атомного взрыва, доказана и что нам надо браться за это дело. Весь накопленный в ходе войны опыт убеждал меня: сроки реализации научно-технических идей в чрезвычайной обстановке резко сокращаются. То, на что до войны действительно понадобилось бы 15–20 лет, теперь можно сделать в несколько раз быстрей.

Я попросил Иоффе подписать вместе со мной первое краткое письмо в Государственный комитет обороны о необходимости создать научный центр по проблеме атомного оружия. Он согласился. Письмо пошло за двумя подписями…“ [18, с 8]. Как можно заключить из рассказа С.В. Кафтанова, после получения заключений на это письмо различных ведомств, не все из которых были согласны с предложением, ГКО поручил С.В. Кафтанову и А.Ф. Иоффе подготовить проект распоряжения ГКО, которое и было утверждено И.В. Сталиным 28 сентября 1942 г. С.В. Кафтановым и А.Ф. Иоффе был подготовлен и проект постановления ГКО „О добыче урана“, который был принят 27 ноября 1942 г (постановление ГКО № 2542 сс) [1, с 275 — 276].

Характеристика обстоятельств, при которых 28 сентября 1942 г было принято распоряжение ГКО о возобновлении работ по урану, не была бы полной, если не отметить следующее важное обстоятельство.

Уже с сентября 1941 г в СССР начала поступать разведывательная информация о проведении в Великобритании совместно с США в секретном порядке интенсивных научно-исследовательских работ, направленных на разработку методов использования атомной энергии для военных целей и создание атомных бомб огромной разрушительной силы. Среди наиболее важных полученных ещё в 1941 г советской разведкой документов следует назвать отчёт английского „Комитета MAUD“. Из материалов этого отчёта, полученного по каналам НКВД СССР, следовало, что создание атомной бомбы реально, что вероятно она может быть создана ещё до окончания войны и, следовательно, повлиять на ход войны [19, с 79–80].

Официальное письмо Л.П. Берия на имя И.В. Сталина с информацией о работах по использованию атомной энергии в военных целях за рубежом, предложениями по организации этих работ в СССР и секретном ознакомлении с материалами НКВД видных советских специалистов, варианты которого были подготовлены сотрудниками НКВД ещё в конце 1941 — начале 1942 гг., было отправлено И.В. Сталину только в октябре 1942 г , уже после принятия распоряжения ГКО о возобновлении в СССР работ по урану [1, с 244–245, 271–272], [13, с 99, 104–105, 109–111], [16, с 27].

В то же время разведывательная информация о работах по проблеме атомной энергии за рубежом, имевшаяся в СССР к моменту принятия решения о возобновлении работ по урану, была получена не только по каналам разведки НКВД, но и по каналам Главного разведывательного управления Генерального штаба (ГРУ ГШ) Красной армии

По понятным причинам С.В. Кафтанов не упомянул в своём рассказе о роли в описанных им событиях важнейшего источника информации — материалов ГРУ ГШ Красной армии, которые в августе и в начале сентября 1942 г были направлены в его адрес. [1, с 266]

Ещё ранее, в мае 1942 г, руководство ГРУ ГШ информировало Академию наук СССР о наличии сообщений о работах за рубежом по проблеме использования атомной энергии в военных целях и просило сообщить, имеет ли в настоящее время эта проблема реальную практическую основу [1, с 262–263]

Ответ на указанный запрос в июне 1942 г дал В.Г. Хлопин, который отметил, что за последний год в научной литературе почти совершенно не публикуются работы, связанные с решением проблемы использования атомной энергии В.Г. Хлопин писал „Это обстоятельство единственно, как мне кажется, даёт основание думать, что соответствующим работам придается значение и они проводятся в секретном порядке. Что касается институтов АН СССР, то проводившиеся в них работы по этому вопросу временно свёрнуты как по условиям эвакуации этих институтов из Ленинграда, где остались основные установки (циклотрон РИАНа), так и потому, что, по нашему мнению, возможность использования внутриатомной энергии для военных целей в ближайшее время (в течение настоящей войны) весьма мало вероятна“ [1, с 265–266], [16, с 27–28].

На фоне сдержанной оценки перспектив использования атомной энергии в письме В.Г. Хлопина ещё более убедительным выглядит огромное значение действий С.В. Кафтанова, непосредственно приведших к правительственному решению о возобновлении работ по проблеме атомной энергии в СССР. Конечно, отмечая роль С.В. Кафтанова, следует иметь в виду, что решающим обстоятельством, обусловившим принятие правительством СССР этого решения, являлась, вне всякого сомнения, разведывательная информация о работах по проблеме атомной энергии за рубежом. Эта информация, скорее всего, являлась главным мотивом, определившим и действия самого С.В. Кафтанова.

Тем не менее, согласно свидетельству С.В. Кафтанова, письмо Г.Н. Флёрова явилось одним из существенных факторов, способствовавших обращению С.В. Кафтанова вместе с А.Ф. Иоффе с письмом в ГКО.

Какое письмо Г.Н. Флёрова имел в виду С.В. Кафтанов? Наиболее вероятно, что письмо Г.Н. Флёрова на имя С.В. Кафтанова, написанное, судя по его содержанию, в декабре 1941 г., но отправленное адресату не ранее 17 марта 1942 г. [8, с. 45, 50]. Как уже отмечалось выше, оригинал этого письма не найден, но в архиве Президента Российской Федерации имеется машинописная копия его черновика, направленная И.В. Курчатовым в феврале 1946 года в Специальный комитет [10, с. 432–434]. В архиве Курчатовского института хранится оригинальный или восстановленный Г.Н. Флёровым рукописный черновик указанного письма [8, с. 53–60].

Именно в этом письме Г.Н. Флёров подчеркнул исчезновение публикаций в зарубежных журналах по проблеме урана. Но, в отличие от В.Г. Хлопина, Г.Н. Флёров сослался на данный факт как на подтверждение необходимости возобновления исследований в этом направлении в СССР:

„Ну, и основное это то, что во всех иностранных журналах полное отсутствие каких-либо работ по этому вопросу. Это молчание не есть результат отсутствия работы не печатаются даже статьи, которые являются логическим развитием ранее напечатанных, нет обещанных статей, словом, на этот вопрос наложена печать молчания, и это-то является наилучшим показателем того, какая кипучая работа идёт сейчас за границей.

Нам в Советском Союзе работу нужно возобновить, пусть вероятность решения задачи в ближайшее время крайне мала, но ничегонеделание наверняка не может привести к успеху, в то время как в процессе самой работы выясняется ряд новых дополнительных данных, могущих приблизить нас к решению вопроса…“ [8, с. 51, 56–57], [10, с. 433].

Письмо Г.Н. Флёрова С.В. Кафтанову завершалось примечательными словами: „История делается сейчас на полях сражений, но не нужно забывать, что наука, толкающая технику, вооружается в научно-исследовательских лабораториях, нужно всё время помнить, что государство, первое осуществившее ядерную бомбу, сможет диктовать всему миру свои условия. И сейчас единственное, чем мы сможем искупить свою ошибку — полугодовое безделье — это возобновление работ и проведение их в ещё более широком масштабе, чем это было до войны“ [8, с. 52, 60], [10, с. 432].

Утверждённое 28 сентября 1942 г. распоряжение ГКО возлагало ответственность за возобновление работ по проблеме использования атомной энергии на А.Ф. Иоффе. Но, по-видимому, сразу же после принятия указанного распоряжения ГКО А.Ф. Иоффе стал последовательно проводить в жизнь своё предложение, сделанное им ещё в августе 1940 г. [1, с. 135], о том, чтобы руководителем всей урановой проблемы был назначен И.В. Курчатов (см. в этой связи [1, с. 280–283, 297–299]).

По указанию В.М. Молотова И.В. Курчатов в октябре-ноябре 1942 г. был ознакомлен с материалами разведок НКВД и ГРУ ГШ о зарубежных ядерных исследованиях, в том числе с докладом „Комитета M.A.U.D.“. По результатам анализа материалов И.В. Курчатов обратился с докладной запиской на имя В.М. Молотова. В „Заключении“ этой записки И.В. Курчатов писал:



„1. В исследованиях проблемы урана советская наука значительно отстала от науки Англии и Америки и располагает в данное время несравненно меньшей материальной базой для производства экспериментальных работ.

2. В СССР проблема урана разрабатывается менее интенсивно, а в Англии и в Америке — более интенсивно, чем в довоенное время.

3. Масштаб проведённых Англией и Америкой в 1941 году работ больше намеченного постановлением ГКО Союза ССР на 1943 год.

4. Имеющиеся в распоряжении материалы недостаточны, для того чтобы можно было считать практически осуществимой или неосуществимой задачу производства урановых бомб, хотя почти и не остаётся сомнений, что совершенно определённый вывод в этом направлении сделан за рубежом.

5. Ввиду того, однако, что получение определённых сведений об этом выводе связано с громадными, а, может быть, и непреодолимыми затруднениями, и ввиду того, что возможность введения в войну такого страшного оружия, как урановая бомба, не исключена, представляется необходимым широко развернуть в СССР работы по проблеме урана и привлечь к её решению наиболее квалифицированные научные и научно-технические силы Советского Союза. Помимо тех учёных, которые сейчас уже занимаются ураном, представлялось бы желательным участие в работе:

проф. Алиханова А.И. и его группы,
проф. Харитона Ю.Б. и Зельдовича,
проф. Кикоина И.К.,
проф. Александрова А.П. и его группы,
проф. Шальникова А.И.


6. Для руководства этой сложной и громадной трудности задачей представляется необходимым учредить при ГКО Союза ССР под Вашим председательством специальный комитет, представителями науки в котором могли бы быть акад. Иоффе А.Ф., акад. Капица П.Л. и акад. Семёнов Н.Н.



Проф. И. Курчатов
27.11.42“
[1, с. 279], [15, с. 278–279]

На докладной записке имеется резолюция В.М. Молотова:

„Т. Сталину. Прошу ознакомиться с запиской Курчатова. В. Молотов. 28.XI“ [1, с. 279], [15, с. 279].

Следует отметить, что предложение „проработать вопрос о создании научно-совещательного органа при Государственном комитете обороны СССР из авторитетных лиц для координирования, изучения и направления работ всех учёных, научно-исследовательских организаций СССР, занимающихся вопросом атомной энергии урана“ содержалось в письме на имя И.В. Сталина, направленном ему Л.П. Берия 6 октября 1942 г. (и в проектах этого письма, подготовленных сотрудниками НКВД СССР в конце 1941 — начале 1942 г.) [1, с. 271 –272].

[skroznik]

О создании первой отечественной атомной бомбы

4. Назначение И.В. Курчатова научным руководителем работ по урану. Организация Лаборатории № 2 Академии наук СССР

Цитированная выше записка отражает глубокое беспокойство И.В. Курчатова состоянием работ по проблеме урана в СССР, сложившимся в конце 1942 г., и уровнем развития этих работ, запланированным на 1943 г. Увеличение масштабов и повышение эффективности этих работ требовало принятия новых организационных мер. С конкретными предложениями о таких мерах в письмах на имя С.В. Кафтанова и А.Ф. Иоффе в декабре 1942 г. и январе 1943 г. выступили А.И. Алиханов и В.Г. Хлопин [1, с. 285–286, 293–297].

Проанализировав первые итоги организации и работы специальной лаборатории атомного ядра, С.В. Кафтанов и А.Ф. Иоффе 23 января 1943 г. обратились к В.М. Молотову с запиской, в которой представили отчёт о проделанных работах и изложили предложения по улучшению организации работ [1, с. 297–299]. Эти предложения включали создание базы специальной лаборатории атомного ядра в г. Москве, перенос в г. Москву основной части исследований и возложение на И.В. Курчатова руководства всей проблемой урана. В выборе И.В. Курчатова руководителем работ по урану, что уже давно предлагалось А.И. Иоффе, несомненно, сыграли роль видимые всеми неуёмное, заразительное стремление И.В. Курчатова к активной работе, сохранившийся в нём и в зрелые годы задор молодости, умение подбирать и объединять людей для решения конкретных научных и научно-технических вопросов, предельная ясность мышления, способность глубоко анализировать возникающие проблемы и научно-техническую информацию. Стремясь к максимальной чёткости в постановке научных задач и выборе методов их решения, он требовал такой же чёткости от всех других участников работ [15, с. 279–280].

Записка С.В. Кафтанова и А.Ф. Иоффе, к которой был приложен проект нового распоряжения ГКО, завершалась словами: „В целях усиления и дальнейшего развития работ по урану просим рассмотреть и принять прилагаемый при этом проект распоряжения Государственного комитета обороны“ [1, с. 299]. К моменту представления проекта распоряжения ГКО на утверждение были подготовлены ещё две записки (С.В. Кафтанова и секретариата СНК СССР) на имя В.М. Молотова, в которых разъяснялись и обосновывались предлагаемые меры [1, с. 307–309].

11 февраля 1943 г. проект распоряжения ГКО после внесения в него ряда поправок был подписан В.М. Молотовым [1, с. 306–308].

В принятом распоряжении ГКО № 2872 сс, в частности, говорилось:



„В целях более успешного развития работы по урану:
1. Возложить на тт. Первухина М.Г. и Кафтанова С.В. обязанность повседневно руководить работами по урану и оказывать систематическую помощь спецлаборатории атомного ядра Академии наук СССР. Научное руководство работами по урану возложить на профессора Курчатова И.В.
2. Разрешить Президиуму Академии наук перевести группу работников спецлаборатории атомного ядра из г. Казани в г. Москву для выполнения наиболее ответственной части работ по урану…
…11. Обязать руководителя спецлаборатории атомного ядра проф. Курчатова И.В. провести к 1 июля 1943 г. необходимые исследования и представить Государственному комитету обороны к 5 июля 1943 г. доклад о возможности создания урановой бомбы или уранового топлива“ [1, с. 306–307], [15, с. 280], [17].

Отметим осторожную формулировку задачи в тексте распоряжения ГКО от 11 февраля 1943 г. (так же, как и в тексте распоряжения ГКО от 28 сентября 1942 г.) — представление доклада о возможности создания „урановой бомбы или уранового топлива“, что, по-видимому, отражало отсутствие полной уверенности в этот период в том, что создание атомной бомбы возможно.

Вскоре на основании распоряжения ГКО от 11 февраля 1943 г. руководство Академии наук СССР приняло решение о создании в г. Москве для проведения предусмотренных указанным распоряжением ГКО работ по урану специальной лаборатории Академии наук СССР. Распоряжение по АН СССР № 121 об организации лаборатории гласило: „В соответствии с постановлением Государственного комитета обороны организовать Лабораторию № 2 АН СССР“. Оно было подписано вице-президентом АН СССР А.А. Байковым и секретарём Президиума АН СССР Н.Г. Бруевичем 12 апреля 1943 г. Ещё ранее, 10 марта 1943 г., ими же было подписано распоряжение по АН СССР № 122 о назначении начальником Лаборатории № 2 И.В. Курчатова [1, с. 321].

По свидетельству И.В. Курчатова, зафиксированному в его отчётах о работе по проблеме урана (например, в отчёте от 30 июля 1943 г., направленном на имя В.М. Молотова), Лаборатория № 2 начала свою деятельность в марте 1943 г., хотя процесс организационного оформления Лаборатории № 2 как самостоятельного научного учреждения — будущей Лаборатории измерительных приборов Академии наук СССР (ЛИПАН), затем Института атомной энергии им. И.В. Курчатова, в настоящее время Российского научного центра „Курчатовский институт“ — фактически растянулся на несколько месяцев 1943 г. и даже затронул начало 1944 г. [1,с. 321, 368–373, 382–383], [15, с. 280].

Возникает вопрос, с чем связано первоначальное название Курчатовского института — Лаборатория № 2? Почему головному институту по проблеме использования атомной энергии был присвоен № 2? Наиболее вероятным представляется следующее объяснение [20, 21].

В распоряжении ГКО от 28 сентября 1942 г. ответственным за возобновление работ по проблеме был назван вице-президент Академии наук СССР, директор Физико-технического института АН СССР А.Ф. Иоффе. Естественно, что формирование специальной лаборатории атомного ядра, которую в соответствии с указанным распоряжением должен был организовать Президиум Академии наук СССР при Академии, началось на базе эвакуированного из г. Ленинграда в г. Казань Физико-технического института. Однако до принятия нового распоряжения ГКО от 11 февраля о работах по урану, которым И.В. Курчатов был назначен научным руководителем этих работ и руководителем специальной лаборатории атомного ядра, а Президиуму АН СССР разрешалось перевести из г. Казани в г. Москву группу работников специальной лаборатории, никаких распоряжений по Академии наук СССР, связанных с организацией специальной лаборатории, не принималось. Первым таким распоряжением явилось распоряжение по АН СССР от 10 марта 1943 г. № 122 о назначении И.В. Курчатова начальником Лаборатории № 2. Согласно [20, с. 150–151] в ЛФТИ к этому времени было организовано 10 лабораторий, однако деятельность одной из этих лабораторий — лаборатории № 2, занимавшейся вопросами акустики и радиофизики, стала сворачиваться, и её начальник А.А. Харкевич к лету 1943 г. перешёл в Физический институт АН СССР им. Лебедева. С этим и было связано, что в распоряжении по АН СССР № 122, согласованном с дирекцией ЛФТИ, лаборатория И.В. Курчатова как лаборатория ЛФТИ получила номер два. Этот номер за лабораторией был сохранён, когда вышедшим вслед распоряжением по АН СССР от 12 апреля 1943 г. официально организовывалась юридически уже независимая от ЛФТИ лаборатория — „Лаборатория № 2 АН СССР“. Данная версия, в изложении которой авторы следуют [20, 21], находит подтверждение в подписанном А.Ф. Иоффе приказе директора ЛФТИ от 14 августа 1943 г. по Казанской группе ЛФТИ. В этом приказе говорилось:


„Организовать лабораторию в следующем составе 1) Курчатов И.В., 2) Алиханов А.И., 3) Корнфельд М.О., 4) Неменов Л.М., 5) Глазунов П.Я., 6) Никитин С.Я., 7) Щепкин Г.Я., 8) Флёров Г.Л., 9) Спивак П.Е., 10) Козодоев М.С., 11) Джелепов В.П.
В дальнейшем лабораторию именовать „Лаборатория № 2“.
Заведующим лаборатории № 2 назначить профессора И.В. Курчатова.
Весь состав лаборатории считать переведённым в Москву на постоянную работу.
Профессора И.В. Курчатова освободить от заведования лабораторией № 3…“


[20, 150].

Своим приказом А.Ф. Иоффе не только закрепил ранее состоявшееся решение об организации Лаборатории № 2 АН СССР, но и с полным правом подчеркнул, что эта лаборатория выросла из Ленинградского физико-технического института. Отметим, что только 27 января 1944 г. приказом по ЛФТИ „в связи с переходом на оплату по отдельной штатной ведомости И.В. Курчатов снят с оплаты и штатов ЛФТИ“, о чём сделана запись в его трудовой книжке [20, с.151].

[skroznik]

О создании первой отечественной атомной бомбы

5. Урановая бомба и бомба из «неземного» материала

Актуальность важнейшей задачи, поставленной перед специальной лабораторией атомного ядра (с марта 1943 г. — Лабораторией № 2), — проведение необходимых исследований и представление в ГКО доклада „о возможности создания урановой бомбы или уранового топлива“, — усиливалась тем, что разведывательная информация 1941 г., что отмечал, как уже говорилось выше, И.В. Курчатов в своём письме от 27 ноября 1942 г. на имя В.М. Молотова, не содержала исчерпывающего ответа на вопрос о возможности создания урановой бомбы.

В то же время экспериментальная и теоретическая базы, которыми располагала Лаборатория № 2 в первой половине 1943 г., да и в относительно длительный последующий период, были недостаточными для того, чтобы дать определённый ответ на вопрос о реальности атомной бомбы только на основании собственных экспериментальных и теоретических данных.

Однако продолжавшие поступать разведывательные материалы, в том числе материалы, которыми И.В. Курчатов располагал уже к весне 1943 г., по существу не оставляли у него сомнений в осуществимости бомбы из урана-235. Из уже упоминавшегося выше отзыва И.В. Курчатова от 4 июля 1943 г. на поступивший по каналам разведки перечень американских работ по проблеме урана следует, что его беспокоила уже не сама возможность создания бомбы из урана-235, а озабоченность вызывали противоречия в данных различных работ по сечениям деления урана-235 в области средних энергий нейтронов. И.В. Курчатов отмечал: „Вопрос этот имеет кардинальное значение, так как от величины сечения деления в этой области крайне резко зависят размеры бомбы из урана-235 и самая возможность осуществления котла из металлического урана“ [1, с. 356], [15, с. 281].

Весной 1943 г. И.В. Курчатову стала принципиально ясной и новая возможность конструирования атомной бомбы. В записке на имя М.Г. Первухина от 22 марта 1943 г. И.В. Курчатов писал: „В материалах, рассмотрением которых занимался в последнее время… указано, что, может быть, продукты сгорания ядерного топлива в „урановом котле“ могут быть использованы вместо урана-235 в качестве материала для бомбы 4. Имея в виду эти замечания, я внимательно рассмотрел последние из опубликованных американцами в „Physical Review“ работ по трансурановым элементам (эка-рению-239 и эка-осьмию-239) и смог установить новое направление в решении всей проблемы урана…“. Отметим, что в уже упоминавшемся докладе английского „Комитета MAUD“, который поступил в СССР по каналам разведки в 1941 г. и с которым в конце 1942 г. был ознакомлен И.В. Курчатов, говорилось о том, что элемент с массой 239 весьма вероятно будет иметь делительные свойства, подобные свойствам урана-235, и может быть использован как взрывчатое вещество в атомной бомбе (см. [19, с 80]). Речь шла об использовании в атомной бомбе плутония-239, который И.В. Курчатов называл в своём письме эка-осьмием-239. Он писал, что „перспективы этого направления необычайно увлекательны“. „По всем существующим сейчас теоретическим представлениям попадание нейтрона в ядро эка-осьмия должно сопровождаться большим выделением энергии и испусканием вторичных нейтронов, так что в этом отношении он должен быть эквивалентен урану-235“. „Если в действительности эка-осьмий обладает такими же свойствами, как и уран-235, его можно будет выделить из „уранового котла“ и употребить в качестве материала для эка-осьмиевой бомбы. Бомба будет сделана, следовательно, из „неземного“ материала, исчезнувшего на нашей планете.

Как видно, при таком решении всей проблемы отпадает необходимость разделения изотопов урана, который используется и как топливо, и как взрывчатое вещество“.

„Разобранные необычайные возможности, конечно, во многом ещё не обоснованы. Их реализация мыслима лишь в том случае, если эка-осьмий-239 действительно аналогичен урану-235 и если, кроме того, так или иначе может быть пущен в ход „урановый котёл“. Кроме того, развитая схема нуждается в проведении количественного учёта всех деталей процесса. Эта последняя работа в ближайшее время будет мной поручена проф. Я.Б. Зельдовичу“ [1, с. 326–327], [13, с. 116–117], [15, с. 281–282].

С сообщением о пуске в США первого уранового котла, открывающего перспективы крупномасштабного использования атомной энергии и получения нового делящегося материала с атомным весом 239, пригодного для изготовления атомной бомбы (имелся в виду ядерный реактор Э. Ферми, пущенный 2 декабря 1942 г. в г. Чикаго), И.В. Курчатов был ознакомлен в июле 1943 г. вскоре после получения по каналам разведки этого сообщения.

Он дал чрезвычайно высокую оценку факту пуска в США первого в мире ядерного реактора. В своём отзыве на указанный материал разведки он писал: „Рассмотренный материал содержит исключительной важности сообщение о пуске в Америке первого уран-графитового котла — сообщение о событии, которое нельзя оценить иначе, как крупнейшее явление в мировой науке и технике“ [1, с. 375–376], [15, с. 281], [16, с. 33].

[skroznik]

О создании первой отечественной атомной бомбы

6. Начало работ по атомной бомбе в Лаборатории № 2 Академии наук СССР

И.В. Курчатов прекрасно понимал, что осуществление советского атомного проекта невозможно без организации серьёзных научно-исследовательских и опытно-конструкторских работ по всем аспектам проекта. Важное место в его планах с самого начала работ занимала и организация работ по расчётно-теоретическому обоснованию, а затем проектированию и созданию атомной бомбы. Этой проблемой И.В. Курчатов начал заниматься вплотную уже в 1943 г. Он отдавал себе отчёт в том, что для обеспечения успеха работ над атомной бомбой необходимо привлечение к этим работам наиболее квалифицированных учёных.

20 марта 1943 г., через месяц с небольшим после своего назначения научным руководителем работ по урану, И.В. Курчатов обратился к М.Г. Первухину с письмом, в котором говорилось:

„В начале развития взрыва бомбы из урана большая часть вещества, ещё не успевшая принять участия в реакции, будет находиться в особом состоянии почти полной ионизации всех атомов. От этого состояния вещества будет зависеть дальнейшее развитие процесса и разрушительная способность бомбы.

На опыте, даже в ничтожных масштабах, ничего аналогичного этому состоянию вещества не наблюдалось и до осуществления бомбы не может быть наблюдено. Только в звёздах предполагается существование такого состояния вещества. Представляется возможным в общих чертах теоретически рассмотреть протекание процесса взрыва в этой стадии. Эта трудная задача могла бы быть поручена проф. Л.Д. Ландау, известному физику-теоретику, специалисту и тонкому знатоку аналогичных вопросов“ [1, с. 325], [15, с. 282–283].

В этом письме И.В. Курчатов просил рассмотреть вопрос о поручении Л.Д. Ландау расчёта развития взрывного процесса в урановой бомбе (он также поставил в нём вопрос о привлечении П.Л. Капицы в качестве консультанта по вопросам разделения изотопов).

Имеющиеся документальные свидетельства указывают на то, что начало теоретических работ по атомной бомбе в Лаборатории № 2 АН СССР относится к 1944 г. В плане научно-исследовательских работ Лаборатории № 2 на 1945 год, утверждённом постановлением ГКО от 15 мая 1945 г. № 8579 сс/оп, принятым за подписью И.В. Сталина, отмечено, что предусмотренные этим планом расчёты выделения энергии в урановой бомбе являются продолжением и дальнейшим развитием работ 1944 г. [22, с. 6–14]. Расчёты 1944 года проводились несмотря на то, что в официальный план Лаборатории № 2 на 1944 г., утверждённый постановлением ГКО от 8 апреля 1944 г. № 5582 сс, подписанным В.М. Молотовым, работы по атомной бомбе включены не были [23, с. 135–136]. Этот вопрос имеет следующую предысторию. В первом варианте плана работ Лаборатории № 2 на 1944 г., подписанном И.В. Курчатовым 7 января 1944 г., содержался пункт: „Теоретическая разработка вопросов осуществления бомбы и котла (01.01.44–01.01.45) — Зельдович, Померанчук, Гуревич“ [15, с. 283], [24, л. 12–13]. Однако на рукописи этого плана М.Г. Первухиным была сделана запись: „Расширить план экспериментальных работ. Включить в план экспериментальные работы, строительство опытных установок, участие в проектировании и строительстве“. Проект подвергся переработке, в нём было акцентировано внимание на экспериментально-методических работах и работах по созданию физических установок (разработка методов промышленного производства тяжёлой воды, завершение строительства и пуск циклотрона, постройка модели уран-графитового котла, создание генератора нейтронов, проведение физических экспериментов, в том числе по получению плутония и изысканию методов его изучения), а прямое упоминание о работах по атомной бомбе было исключено.

Отметим, что постановление ГКО № 5582 сс, обязывая И.В. Курчатова обеспечить выполнение плана Лаборатории № 2 на 1944 г., также обязывало Народный комиссариат химической промышленности (М.Г. Первухина) спроектировать в 1944 г. цех по производству тяжёлой воды и завод по производству шестифтористого урана (сырьё для установок по разделению изотопов урана), а Народный комиссариат цветной металлургии (П.Ф. Ломако) — обеспечить в 1944 г. получение на опытной установке 500 кг металлического урана, построить к 1 января 1945 г. цех по производству металлического урана и поставить Лаборатории № 2 в 1944 г. десятки тонн высококачественных графитовых блоков.

Одновременно с постановлением ГКО № 5582 сс было утверждено постановление ГКО № 5585 сс о развитии геологоразведочных работ по радиоактивным элементам в 1944 г.

[skroznik]

О создании первой отечественной атомной бомбы

7. «Возложить на т. Берия Л.П. наблюдение за развитием работ по урану»

Несмотря на принятие указанных постановлений ГКО, а ранее и целого ряда других постановлений ГКО, направленных на решение проблемы получения атомной энергии (по вопросам организации геологоразведочных работ, добычи и переработки урановых руд, получения металлического урана, строительства Лаборатории № 2 и обеспечения её специалистами, проектирования установок для разделения изотопов урана диффузионным методом и, в частности, организации с этой целью в г. Ленинграде филиала Лаборатории № 2 и особого конструкторского бюро при нём) И.В. Курчатову и М.Г. Первухину на основе анализа состояния работ по проблеме в СССР и за рубежом, о которых можно было судить на основе новых разведывательных данных, вскоре стала очевидной необходимость принятия дополнительных организационных мер, которые обеспечили бы более широкое развёртывание в СССР работ по урану. В мае 1944 г. И.В. Курчатовым и М.Г. Первухиным была подготовлена серия документов с изложением предложений о таких мерах.

Первым из этих документов явилась справка И.В. Курчатова на имя М.Г. Первухина, в которой были изложены данные о путях технического осуществления атомной бомбы и атомных котлов и охарактеризовано состояние вопроса с осуществлением их в СССР и за границей [24, л. 19–22].

В этой справке, датированной 18 мая 1944 г., И.В. Курчатов привёл схему атомной бомбы типа пушечного сближения и дал следующее описание её устройства и работы: „Атомная авиационная бомба состоит из цилиндрической оболочки, на концах которой находится атомное взрывчатое вещество — уран-235 или плутоний-239. При помощи подрыва пороховых зарядов, подложенных под активное взрывчатое вещество, бомба приводится в действие. Взрыв атомной бомбы происходит в момент соединения половин (а) и (б) урана-235 или плутония-239.

Подсчёты показывают, что для осуществления бомбы, эквивалентной по своему действию 1000 тонн тола, необходимо иметь 2–5 кг урана-235 или плутония-239.

В настоящее время ещё нет абсолютно достоверных данных, показывающих, что построенная таким образом бомба будет действовать, но, чем дальше проводятся опыты, тем больше становится уверенность в правильности схемы.

Основная трудность осуществления атомной бомбы заключается в получении урана-235 и плутония-239…“.

„Мы убедились, проверив врученные нам исключительно ценные материалы и сделав некоторые опыты, что диффузионные машины являются безусловно осуществимым способом получения урана-235…“.

И.В. Курчатов писал, что по предварительным оценкам проект завода по получению урана-235 диффузионным методом будет закончен в середине 1945 г. „О сроках постройки и пуска в ход этого завода сейчас судить трудно“. Касаясь в справке проблем осуществления атомных котлов „уран-графит“ и „уран-тяжёлая вода“ и отметив стоящие на пути их создания трудности (Недостаток урана и в то же время необходимость располагать большими количествами урана для строительства уран-графитового котла, отсутствие производства тяжёлой воды, необходимой для сооружения котла “уран-тяжёлая вода„, требующего по сравнению с уран-графитовым котлом относительно малых количеств урана.), И.В. Курчатов, тем не менее, заметил: „Из-за сложности постройки диффузионного завода может оказаться, что получение урана-235 затянется на многие годы и раньше может быть осуществлена бомба из плутония, образовавшегося в действующем котле“.

Это замечание И.В. Курчатова оказалось для советского атомного проекта пророческим.

Справка И.В. Курчатова завершалась словами: „Большой сдвиг в положении работ по проблеме урана, который произошёл в 1943–1944 годах в нашей стране, ещё не достаточен. Мы продолжаем, как мне кажется, дальше отставать от заграницы. Является совершенно необходимым дальнейшее привлечение учёных к работе в Лаборатории № 2 (проф. Харитона, проф. Арцимовича, н. с. Мещерякова), дальнейшее усиление материально-технической оснащённости Лаборатории“.

Вопрос о привлечении Ю.Б. Харитона к работам Лаборатории № 2 вероятнее всего был связан с планами И.В. Курчатова о начале практических работ по конструированию атомной бомбы.

На следующий день, 19 мая 1944 г., И.В. Курчатов написал докладную записку на имя И.В. Сталина „О состоянии работ по проблеме урана на 20 мая 1944 г.“. В этой записке говорилось:

„Успехи в изучении свойств атома, достигнутые наукой XX века, завершились в 1939 г. замечательным открытием деления атомов урана. Благодаря этому явлению оказалось возможным впервые в истории человечества найти пути практического использования колоссальных запасов энергии, сосредоточенных в центре атома — атомном ядре, для создания бомб сверхразрушительной силы и сверхмощных котлов.

Техническое решение задачи встретилось, однако, с самого начала с громадными затруднениями, преодоление которых считалось большинством учёных Союза невозможным.

Такое отношение к проблеме, естественно, привело к тому, что даже до войны ураном у нас занималась лишь небольшая группа учёных, а с начала войны приостановились и эти работы.

Иначе обстояло дело за рубежом…

В конце 1942 года Правительству Советского Союза стал известен как масштаб проводимых за границей работ по урану, так и некоторые из полученных результатов.

В связи с этим Государственный комитет обороны 11 февраля 1943 года постановил организовать при Академии наук СССР специальную лабораторию (Лабораторию № 2) для ведения в секретном порядке работ по проблеме урана.

Организация новой лаборатории, не имевшей кадров, своего помещения и аппаратуры протекала в трудных условиях военного времени. Лаборатория не имела поддержки и в общественном мнении среди учёных, не посвящённых, по соображениям секретности, в ход дела и заражённых недоверием к его осуществлению. Внимание и помощь, которые неизменно оказывались Лаборатории № 2 АН СССР тов. В.М. Молотовым, непосредственное и повседневное руководство её деятельностью тов. М.Г. Первухиным, поддержка со стороны тов. С.В. Кафтанова помогли, однако, Лаборатории преодолеть трудности, окрепнуть, начать работать и получить ряд важных результатов“.

Следующий раздел записки имел название „Атомная бомба“. В нём говорилось:

Изучение секретных материалов работ иностранных учёных, теоретические расчёты и опыты, проведённые в Лаборатории № 2, показали, что распространённое у нас мнение о невозможности технического решения проблемы урана является неверным.

В настоящий момент твёрдо определились пути использования внутриатомной энергии как для осуществления атомной бомбы, так и для осуществления атомных котлов.

Взрывчатым веществом в атомной бомбе может служить уран-235 — особый вид (изотоп) урана, в природных условиях всегда смешанный с обычным ураном, или созданный при помощи циклотрона новый химический элемент — плутоний-239. Плутоний-239 давно исчез на земле, он будет образовываться в атомных котлах в результате бурно идущих процессов превращения вещества.

Для осуществления взрыва необходимо быстро соединить два куска урана-235 или плутония-239, что может быть выполнено при помощи встречного их движения под действием давления пороховых газов в закрытой с обоих сторон трубе.

Расчёт показывает, что атомная бомба будет действовать только в том случае, если количества урана-235 будут равны 2–5 кг. Как показывают научные исследования американцев, нужны такие же количества и плутония, свойства которого во всём подобны урану-235. Разрушительное действие такой бомбы эквивалентно обычной бомбе, снаряженной 1000 тонн тротила…“.

Далее в докладной записке И.В. Курчатова были подробно рассмотрены проблемы и трудности, стоящие на пути получения урана-235 и плутония-239. Приведём заключительные слова справки: „Из изложенного видно, что хотя использование энергии урана и связано с решением труднейших задач, опасность применения атомных бомб и энергетические перспективы атомных котлов настолько существенны для государства, что всемерное развитие работ по урану является настоятельно необходимым. Прошу Вас поручить рассмотреть вопрос о дальнейшем развитии этих работ“ [25, л. 4–9].

Записка И.В. Курчатова была приложена М.Г. Первухиным к его письму на имя И.В. Сталина „О проблеме урана“, также написанному 19 мая 1944 г. В этом письме М.Г. Первухин подчеркнул: „В настоящее время состояние теоретических работ по проблеме урана в СССР позволяет приступить к строительству ряда промышленных установок и проектированию машин по получению урана-235 и нового химического элемента — плутония. Чтобы догнать заграницу, мы должны поставить разработку проблемы урана на положение важнейшего государственного дела, не менее крупного и важного, чем, например, радиолокация[/I] (Постановлением ГКО от 4 июля 1943 г. № 3686сс при ГКО был создан Совет по радиолокации под председательством Г.М. Маленкова.). Необходимо принять решение по следующим вопросам:


Привлечь к работам Лаборатории № 2 дополнительные силы учёных физиков…
Создать экспериментальную базу и усилить конструкторами организованное особое конструкторское бюро Лаборатории № 2 для ускорения проектирования машин по выделению урана-235.
Приступить к строительству установки по промышленному получению тяжёлой воды…
Широко развернуть геологоразведочные работы по отысканию урановых месторождений в СССР, так как известные в настоящее время месторождения очень незначительны и бедны по содержанию урана…
Создать при ГОКО Совет по урану для повседневного контроля и помощи в проведении работ по урану, примерно в таком составе 1) т. Берия Л.П. (председатель совета), 2) т. Молотов В.М., 3) т. Первухин М.Г. (заместитель председателя), 4) академик Курчатов И.В.


Последнее тем более необходимо, что Лаборатория № 2 только формально числится в Академии наук, а, по существу, находится при Совнаркоме СССР и по поручению Государственного комитета обороны я повседневно наблюдаю за работой Лаборатории № 2, решая текущие дела от имени Совнаркома СССР“.

Письмо завершалось словами: „Направляя Вам более детальную записку академика Курчатова по проблеме урана, прошу Вас ознакомиться, и, если возможно, принять меня для доклада по данному вопросу“ [25, л. 1–3].

Таким образом М.Г. Первухин поставил перед И.В. Сталиным вопрос о повышении статуса руководства работами по советскому атомному проекту и, одновременно, вопрос о передаче Л.П. Берия функций по руководству проектом со стороны государства (которые до этого времени фактически осуществлялись В.М. Молотовым). Предложение М.Г. Первухина предполагало и повышение его собственного положения в руководстве проектом: он должен был стать заместителем председателя Совета, т. е. заместителем Л.П. Берия, в то время как В.М. Молотову отводилась роль члена Совета. В работе Совета по урану не предусматривалось участие С.В. Кафтанова (напомним, что распоряжением ГКО от 11 февраля 1943 г. обязанность повседневно руководить работами по урану и оказывать систематическую помощь Лаборатории № 2 была возложена на М.Г. Первухина и С.В.Кафтанова).

Нельзя исключить, что непосредственное обращение М.Г. Первухина к И.В. Сталину было признано нарушением субординации, и уже на следующий день, 20 мая 1944 г., М.Г. Первухин направил письмо такого же содержания В.М. Молотову и Л.П. Берия. Это письмо отличалось от письма И.В.Сталину только заключительными словами: „Прошу Вас рассмотреть данный вопрос и принять меня совместно с академиком Курчатовым для более подробного доклада. Аналогичная записка с подробным докладом академика Курчатова мною направлена товарищу Сталину“ [24, л. 23–25].

На этом письме, вероятно, рукой В.М. Молотова была сделана следующая запись: „Важное. — Доложить тов. Сталину. — Поговорить с т. Первухиным. — Собрать всё, что имеется по урану. 25/V.44“.

По видимому, М.Г. Первухин и И.В. Курчатов в июне 1944 г. были приняты В.М. Молотовым, и тогда же состоялся его доклад И.В. Сталину, который согласился с предложением о возложении руководства проблемой урана на Л.П. Берия. На это указывают следующие факты. Уже 21 июня 1944 г. В.М. Молотов направил Л.П. Берия очередные полученные им проекты постановлений по вопросам атомного проекта с письмом следующего содержания: „Тов. Берия. Посылаю Вам проекты постановлений (ГОКО и СНК) по делам урана, полученные мною от т. Первухина. В. Молотов. 21.06.44“ [24, л. 47]. 10 июля 1944 г. М.Г. Первухин и И.В. Курчатов обратились к Л.П. Берия с письмом „О развитии работ по проблеме урана в СССР“, к которому был приложен проект постановления ГКО, имевший аналогичное название [24, л. 53–61].

В этом письме, в частности, говорилось:



[I]„1. Имеющиеся теоретические материалы позволяют уже сейчас приступить к техническому проектированию уран-графитового котла и котла уран-тяжёлая вода… Параллельно с проектными работами необходимо готовить материалы, которые должны быть использованы при постройке котлов…
2. В качестве взрывчатого вещества в атомной бомбе может быть использован уран-235 или плутоний… Для получения плутония необходим действующий атомный котёл, требующий больших количеств редких материалов. Уран-235 может быть получен из меньших масс урана при помощи диффузионного метода…
Ближайшей задачей является создание опытной диффузионной установки и разработка проекта диффузионного завода для получения урана-235.
Решение этой сложной задачи требует опытной разработки специальных компрессоров и специальной сетки с малыми порами, для чего необходима организация хорошо оборудованного опытного завода при Ленинградском филиале Лаборатории № 2 Академии наук СССР.
Получение урана-235 диффузионным методом производится из шестифтористого урана, — вещества, для промышленного производства которого необходимо построить специальный цех.
Возможно и необходимо уже сейчас кроме того начать работы по конструкции атомной бомбы.
3. Работа над проблемой урана требует наряду с решением перечисленных выше практических задач дальнейшего углублённого изучения теоретических вопросов физики атомного ядра.


К ним в первую очередь относится магнитный способ получения урана-235. Этот пока мало изученный метод обладает рядом преимуществ перед диффузионным методом…

Является неотложной задачей скорейшее окончание начатого до войны строительства циклотрона Ленинградского физико-технического института Академии наук СССР (вес электромагнита 70 тонн) и постройка одного-двух мощных современных циклотронов с электромагнитом в тысячу тонн.

Всё нарастающие темпы развития проблемы не обеспечены кадрами специалистов и поэтому необходимо начать работу по широкой подготовке этих специалистов.

Представляем на Ваше рассмотрение предварительный проект постановления Государственного комитета обороны, предусматривающий развитие работ по проблеме урана в СССР“.

Приведём фрагменты текста указанного проекта постановления:

„Считая важнейшей государственной задачей всемерное развитие в СССР работ по решению проблемы урана, Государственный комитет обороны постановляет:


1. Считать необходимым широкое проведение работ по уран-графитовому котлу, по котлу уран-тяжёлая вода, по диффузионному и магнитному способам получения урана-235, по использованию урана-235 и плутония в атомной бомбе.
2. Реорганизовать Лабораторию № 2 АН СССР в НИИ № 2 при Совнаркоме Союза ССР. Утвердить директором института академика Курчатова И.В.
3. Обязать НИИ № 2 при Совнаркоме Союза ССР (академика Курчатова И.В.): …д) разработать к 1 сентября 1945 г. совместно с НИИ–6 Народного комиссариата боеприпасов конструкцию авиационной урановой бомбы…
15. Организовать при Государственном комитете обороны Совет по урану для повседневного контроля и помощи в проведении работ по проблеме урана в составе т. Берия Л.П. (председатель), т. Первухин М.Г. (заместитель председателя), т. Курчатов И.В.“.

В цитированном проекте постановления ГКО обращают на себя внимание несколько моментов. Это первый проект правительственного постановления, в котором прямо ставилась задача разработки конструкции атомной бомбы. Не может не удивить готовность И.В. Курчатова к исключению Лаборатории № 2 из системы Академии наук СССР. Ведь хотя принадлежность Лаборатории № 2 к Академии наук и была во многом, по существу, формальной, эта принадлежность была очень важной и её значение уже тогда, вне всякого сомнения, выходило за рамки простой формальности. Наконец, проект постановления отражал уже фактически принятое решение об отстранении В.М. Молотова от руководства атомным проектом.

Рассмотренный проект постановления ГКО не был поддержан Л.П. Берия, который 14 июля 1944 г. поручил сотрудникам своего аппарата вместе с М.Г. Первухиным в пятидневный срок подготовить новый проект постановления.

Новый проект постановления был представлен на рассмотрение Л.П. Берия в начале августа 1944 г. [24, л. 119–123]. В нём отсутствовали пункты о реорганизации Лаборатории № 2 и создании Совета по урану. Но и этот проект не был одобрен Л.П. Берия, который дал поручение о его переработке.

В период подготовки нового варианта проекта постановления в Лаборатории № 2 было завершено строительство и осуществлён пуск циклотрона. Об этом событии И.В. Курчатов счёл необходимым сообщить В.М. Молотову. Заслуживает внимания факт, что письмо с информацией о пуске циклотрона было адресовано И.В. Курчатовым не Л.П. Берия, а В.М. Молотову:


„Секретно
Тов. В.М. Молотову

Глубокоуважаемый Вячеслав Михайлович!

Я рад сообщить Вам, что наша лаборатория закончила строительство циклотрона и пустила его в ход в конце августа этого года. Создание этой установки является небольшим достижением в свете тех задач, которые Вы нам поручили, но коллектив лаборатории воодушевлён первыми достигнутыми успехами на трудном пути.

В связи с пуском циклотрона я в этом письме хочу выразить Вам горячую благодарность за помощь, которую Вы оказали строительству установки.

Я был бы очень рад, если бы Вы смогли уделить хотя бы небольшое время и ознакомиться с установкой.


Академик И. Курчатов
г. Москва, 8 сентября 1944 г.“

[26, л. 55].

Для характеристики обстановки, в которой проходила подготовка нового варианта проекта постановления ГКО (в ряде документов тех лет Государственный комитет обороны сокращённо именовался как ГОКО) о развитии работ по урану, представляет интерес справка сотрудника аппарата Л.П. Берия, будущего секретаря Специального комитета В.А. Махнева [9, с 17], подготовленная 1 ноября 1944 г. Ниже приведены фрагменты текста этой справки.


„Тов Берия Л.П.

Справка
Ознакомившись в процессе подготовки по Вашему заданию проекта постановления ГОКО „О развитии работ по урану“ с фактическим состоянием дела разведки, добычи, переработки урановых руд и организацией научно-исследовательских работ в этой области, считаем необходимым доложить Вам следующее:

Разведка урановых месторождений.

За два истекших года из-за недостаточного внимания к этому вопросу и плохого материально-технического оснащения геологоразведочных партий разведка урановых месторождений почти не сдвинулась с места“

Далее справка содержала раздел „Добыча руды и переработка“

В этом разделе были приведены конкретные цифры, из которых следовало, что фактические масштабы добычи и переработки урановых руд в 1944 г оказались во много раз меньшими тех, на которые распоряжением ГКО от 16 августа 1943 г № 3937 сс были ориентированы Комитет по делам геологии СССР и Народный комиссариат цветной металлургии СССР „Столь неудовлетворительное состояние добычи урановых руд и получения солей урана объясняется тем, что работы эти Наркомцветметом не развивались и на них затрачивались ничтожные силы и средства. Технология получения металлического урана тех кондиций, которые необходимы для опытов академика Курчатова, — вовсе не разработана и металл этот ещё не вырабатывался и не вырабатывается…“

„Организация научно-исследовательских работ.

Фактически на сегодня Лаборатория № 2 имеет всего одно трёхэтажное здание, где помещаются опытные установки, лаборатория, библиотека, механическая мастерская, живут сотрудники и охрана института, и одно одноэтажное здание, предназначавшееся для кормовой кухни опытного собачника ВИЭМ (Всесоюзный институт экспериментальной медицины).

Лаборатория не имеет помещений для перевода своих работников из Ленинграда и с Урала, не имеет жилья, оборудования, материалов и в связи с этим план Лаборатории срывается.

Ценнейший запас радия (4 грамма) Лаборатория из-за отсутствия специального хранилища держит в картофельной яме.

Предложения.

Ввиду того, что Академия наук и Наркомцветмет в течение 2-х лет не смогли вывести из кустарного состояния работы по добыче и переработке урана и научно-исследовательские работы по изучению и использованию урана, просим принять предлагаемый проект постановления ГОКО, предусматривающий:


а) передачу научно-исследовательских работ по урану, добычу и переработку основных урановых месторождений в ведение НКВД СССР,
б) выделение НКВД СССР необходимого оборудования и материалов для развёртывания работ по урану.


В. Махнев„

[24, л 133–136].

Представленный Л.П. Берия новый проект постановления ГКО „О развитии работ по урану“ вполне соответствовал по своему содержанию справке В.А. Махнева. В нём говорилось:

„Государственный комитет обороны считает, что всемерное развёртывание добычи урана, развёртывание научно-исследовательских работ по использованию урана в военных и народнохозяйственных целях и быстрейшее применение в СССР на практике научных открытий в области урана является делом огромного государственного значения.

В связи с этим Государственный комитет обороны постановляет:

1. Реорганизовать Лабораторию № 2 АН СССР в Государственный научно-исследовательский институт № 100 и передать этот институт в ведение НКВД СССР (т Берия)
Утвердить директором Государственного НИИ № 100 академика Курчатова И.В. и заместителем директора члена-корреспондента АН СССР профессора Кикоина И.К. Создать при Институте № 100 Технический совет. Поручить тт. Берия и Маленкову в 15-дневный срок подобрать и утвердить состав Технического совета…“. „Возложить на НКВД СССР а) разведку и эксплуатацию урановых месторождений, б) переработку руд, в) разработку технологии получения металлического урана“ [24, л 124–132].

Предложению о преобразовании Лаборатории № 2 АН СССР в институт НКВД СССР не суждено было осуществиться. Однако предложения о передаче в ведение НКВД СССР эксплуатации урановых месторождений, переработки урановых руд и разработки технологии получения металлического урана были правительством приняты.

3 декабря 1944 г И.В. Сталин утвердил постановление ГКО № 7069сс „О неотложных мерах по обеспечению развёртывания работ, проводимых Лабораторией № 2 АН СССР“, явившееся важной вехой в истории советского атомного проекта Постановление содержало детальное описание мероприятий по строительству и снабжению Лаборатории № 2 и, в частности, возлагало на НКВД СССР проведение всех строительных и дорожных работ для Лаборатории. Постановление предусматривало перевод в г. Москву из г. Ленинграда филиала Лаборатории № 2 и из г. Свердловска лаборатории И.К. Кикоина, а также организацию при Лаборатории № 2 конструкторского бюро с опытным механическим заводом Постановление обязывало И.В. Курчатова в месячный срок разработать план научно-исследовательских и экспериментальных работ в области использования урана на 1945 год и представить его на утверждение ГКО. Заключительный пункт постановления гласил „Возложить на т Берия Л.П. наблюдение за развитием работ по урану“ Этот пункт юридически закреплял ответственность Л.П. Берия за дальнейшую судьбу советского атомного проекта [15, с 285], [16, с 36], [25, с 12–47].

8 декабря 1944 г И.В. Сталиным было утверждено постановление ГКО № 7102сс/оп „О мероприятиях по обеспечению развития добычи и переработки урановых руд“, которое регламентировало вопросы передачи деятельности по добыче и переработке урановых руд НКВД СССР. Это постановление предусматривало и организацию в системе НКВД СССР научно-исследовательского института по урану, которому присваивалось наименование „Институт специальных металлов НКВД“ — „Инспецмет НКВД“ и который должен был быть размещён в Москве на территории и в помещениях, ранее принадлежавших ВИЭМ. Это будущий НИИ–9 — теперь Всероссийский научно-исследовательский институт неорганических материалов им. А.А. Бочвара.

Отметим, что 24 ноября 1944 г., когда завершалась подготовка рассмотренных выше проектов постановлений ГКО, И.В. Курчатов обратился к Л.П. Берия со справкой, в которой он поставил вопрос о привлечении к работам по проблеме урана ряда видных советских учёных. Имея в виду работы над атомной бомбой, в этой справке, он, в частности, вновь отметил необходимость привлечения к работам по проблеме Л.Д. Ландау. Он писал: „Профессор, доктор физико-математических наук Л.Д. Ландау — заведующий теоретическим отделом Института физических проблем АН СССР — является одним из наиболее глубоких, талантливых и знающих физиков-теоретиков Советского Союза. Вопрос о привлечении его к работе ставился мной при докладе у т. В.М. Молотова (по-видимому, в июне 1944 г. — Авт.). Его участие в работе над проблемой урана было бы очень полезным при решении глубоких физических задач по основным процессам, протекающим в атоме урана“ [15, с. 283–284], [16, с. 35], [24, л. 141–143].

[skroznik]

О создании первой отечественной атомной бомбы
8. Ю.Б. Харитон — научный руководитель работ по атомной бомбе

Разработанный И.В. Курчатовым во исполнение постановления ГКО № 7069сс/оп план работ Лаборатории № 2 на 1945 г. был утверждён постановлением ГКО № 8579сс/оп, принятым 15 мая 1945 г. [22, с. 6–14].

Проект плана был направлен И.В. Сталину с датированным 15 мая 1945 г. письмом Л.П. Берия и И.В. Курчатова, в котором говорилось:

„Представляя на Ваше рассмотрение план работ Лаборатории № 2 Академии Наук СССР по изучению внутриатомной энергии урана и изысканию возможностей использования этой энергии, докладываем о состоянии этих работ.

В 1944 году работа Лаборатории № 2 заключалась в анализе полученных нами секретных материалов о работах иностранных учёных над проблемой урана и в проведении собственных теоретических исследований.

В результате проведённых работ выяснилось, что использование внутриатомной энергии возможно:


а) для получения мощного взрывчатого вещества в форме особой разновидности (изотопа) урана-235, входящего в обычный уран в количестве около 1%,и плутония-239, получаемого из обычного урана в количестве 50 % при работе атомного котла.
б) в форме обычного урана для получения тепловой энергии и образования плутония-239 при употреблении обычного урана в атомном котле с тяжёлой водой или графитом.
Для получения урана-235 и плутония-239 и проверки на опыте правильности этих расчётов требуется сооружение специальных, весьма сложных новых диффузионных машин, атомных котлов и новых конструкций атомного снаряда — бомбы.

В настоящее время работы Лаборатории № 2 находятся в стадии, позволяющей начать эскизное проектирование перечисленных выше устройств. Поэтому в плане на 1945 год в отличие от плана прошлого года намечается наряду с продолжением исследовательских работ провести следующие проектно-технические работы:


а) разработать в 1945 г. эскизный проект опытного завода по получению 75 грамм в сутки урана-235 диффузионным методом и технический проект одной секции этого завода,
б) разработать в 1945 г. эскизный и технический проекты атомного котла „уран-тяжёлая вода“,
в) разработать в 1945 г. эскизный проект котла „уран-графит“ и к 1 мая 1946 г. составить технический проект этого котла,
г) разработать в 1945 г. техническое задание на проектирование атомного снаряда — бомбы с расчётом на привлечение к этой работе конструкторских и исследовательских организаций Наркоматов вооружения и боеприпасов.

Схематическое описание этих устройств изложено в прилагаемой к плану справке академика И.В. Курчатова (cправка от 28 марта 1945 г. [22, л 20–27]).

В качестве первоочерёдной ставится задача спроектировать в 1945 г. завод диффузионного получения урана-235 с тем, чтобы в 1946 г. построить его, а в 1947 г. получить уран-235 и испробовать его в опытных конструкциях атомного снаряда — бомбы…“ [22, л. 36–38].

Одновременно на рассмотрение И.В. Сталина были внесены проект постановления ГКО о строительстве при Лаборатории № 2 второго в мире по мощности циклотрона „для исследований, позволяющих определить разрушительную силу урана и для получения небольших количеств плутония-239“, а также проект постановления ГКО, предусматривающий увеличение мощности переданных из системы Наркомцвета в систему НКВД СССР предприятий по добыче и переработке урановых руд. Из приведённых в письме цифр следовало, что планируемый к 1 июля 1946 г. уровень годовой добычи урановых руд и наработки урановых концентратов был выше достигнутого к 1 января 1945 г. в 20–25 раз. Проект постановления предусматривал строительство предприятий по получению кондиционного металлического урана (который до этого времени в СССР не нарабатывался) в количестве 50 тонн в год. В 1945 г. было намечено получить 500 кг такого урана. Соответствующие постановления (№ 8581сс/оп и № 8582сс/оп) так же, как и постановление № 8579сс/оп, были приняты 15 мая 1945 г.

В утверждённом постановлением ГКО № 8579сс/оп плане Лаборатории № 2 работы по атомной бомбе были включены в раздел: „VI. Работы по атомной урановой бомбе (научный руководитель проф. Ю.Б. Харитон)“. Тем самым указанным постановлением ГКО Ю.Б. Харитон назначался научным руководителем работ по атомной бомбе [15, с. 286], [22, с. 6–14].

Рассматриваемый раздел плана содержал следующие пункты, непосредственно относящиеся к разработке атомной бомбы:


„1. Экспериментальное исследование условий синхронизации двух параллельно производящихся выстрелов в специальных ствольных системах калибра 10, 15, 25 мм (к 1 октября 1945 года)
2. Экспериментальное исследование результатов столкновения тел при их встречном движении с большой скоростью (к 31 декабря 1945 года)
3. Разработка технического задания на авиационную урановую бомбу (к 31 декабря 1945 года)
6. Расчёт выделения энергии в урановой бомбе при разных массах взрывчатого вещества (продолжение и дальнейшее развитие работ 1944 года) (к 1 октября 1945 года)
7. Учёт среды (изоляции), окружающей взрывчатые вещества в атомной бомбе и рациональный выбор этой среды (к 1 сентября 1945 года)„

[skroznik]

К созданию первой отечественной атомной бомбы

9. Метод имплозии. «Этот метод следует предпочесть «методу выстрела»

Таким образом план Лаборатории № 2 на 1945 г по разделу „Работы по атомной урановой бомбе“ предполагал проведение исследований конструкции, выполненной по схеме с двумя синхронно производимыми встречными выстрелами, являющейся вариантом схемы „пушечного сближения“ Очевидно, что интерес к такой схеме был обусловлен стремлением к увеличению относительной скорости сближения деталей из активного материала Эти работы и составили главное содержание экспериментальных работ Лаборатории № 2 в 1945 г по рассматриваемому разделу.

Однако в основном тексте постановления ГКО № 8579сс/оп предусматривалось проведение работ не по одной, а по двум конструктивным схемам атомной бомбы. Приведём формулировки соответствующих пунктов этого постановления:

„Государственный комитет обороны постановляет:


1. Утвердить план научно-исследовательских работ Лаборатории № 2 Академии наук СССР на 1945 год согласно приложению № 1 и обязать академика Курчатова И.В. провести следующие проектно-технические работы:
г) разработать в 1945 г. техническое задание на проектирование изделий БС-1 и БС-2.
12. Поручить тт. Ванникову (созыв), Устинову, Махневу рассмотреть с участием тт. Курчатова и Харитона соображения Лаборатории № 2 по организации проектирования и изготовления изделий БС-1 и БС-2 в конструкторских организациях НКБ и НКВ и в месячный срок представить в Государственный комитет обороны свои предложения по развёртыванию указанных работ“ [22, л 1–5].

В тексте рассматриваемого постановления отсутствует расшифровка терминов „изделия БС-1 и БС-2“ Однако из уже упоминавшейся выше справки И.В. Курчатова к плану работ Лаборатории № 2 АН СССР на 1945 г. от 28 марта 1945 г. , приложенной к письму Л.П. Берия и И.В. Курчатова И.В. Сталину [22, л 20–27], можно заключить, что эти термины использованы для обозначения атомных бомб соответственно типа пушечного сближения и имплозивного типа (что касается обозначения „БС“, то это, вероятно, сокращение выражения „бомба специальная“).

Действительно, в разделе „Конструкция атомных бомб с ураном-235 и плутонием-239“ этой справки говорилось:

„Атомная бомба может быть приведена в действие двумя способами:


1) быстрым сближением двух половин заряда урана-235 или плутония-239, находящихся на расстоянии 0,5 — 1 метра до соприкосновения,
2) уплотнением зарядов урана-235 или плутония-239 мощным взрывом тротила, окружающим эти вещества.

Как сближение, так и уплотнение необходимо осуществить за очень короткий, не превышающий тысячных долей секунды, промежуток времени.

Чем больше величина зарядов урана-235 или плутония-239, тем большим будет эффект разрушения, но в отличие от обычных бомб атомная бомба сможет взорваться только в том случае, если её заряд превышает некоторое критическое значение. Его величина сейчас не может быть определена с надёжной точностью и по разным оценкам колеблется от 1 до 10 кг.

По предварительным расчётам общий вес атомной бомбы, содержащей 5–10 кг. урана или плутония и эквивалентной по своему разрушительному действию 10000–50000 тонн тола, равен 3–5 тоннам.

Конструирование атомной бомбы требует проведения серьёзных артиллерийских и взрывных работ с участием специальных организаций Наркоматов вооружения и боеприпасов“.

Отметим, что до начала 1945 г. в СССР была известна схема атомной бомбы только одного из указанных в справке И.В. Курчатова типов — типа пушечного сближения. Однако уже с февраля 1945 г. в СССР начали поступать разведывательные сообщения о работах в США над новой схемой атомной бомбы, основанной на принципе имплозии. В письме Народного Комиссара Государственной безопасности В.Н. Меркулова на имя Л.П. Берия от 28 февраля 1945 г. говорилось, что в США „разрабатываются два способа производства взрыва атомной бомбы: 1 Баллистический и 2 Методом „внутреннего взрыва“ (те имплозии). [13, с 120–122] 16 марта 1945 г И.В. Курчатов подписал заключение по материалам при препроводительной от 5 марта 1945 г., в котором отметил возможность того, что метод имплозии „следует предпочесть методу выстрела Сейчас трудно дать окончательную оценку правильности такого заключения, но несомненно, что метод „взрыва во внутрь“ представляет большой интерес, принципиально правилен и должен быть подвергнут серьёзному теоретическому и опытному анализу“ [13, с 123].

Наконец, давая 7 апреля 1945 г. (уже после написания справки к плану работ Лаборатории № 2 на 1945 г) заключение по материалу при препроводительной от 6 апреля 1945 г. и характеризуя один из разделов этого материала, И.В. Курчатов писал „В этом, наибольшем по объёму разделе материалов изложен метод приведения бомбы в действие „взрывом во внутрь“ (implosion method), о котором мы узнали совсем недавно и работу над которым только ещё начинаем. Однако уже сейчас нам стали ясными все его преимущества перед методом встречного выстрела“ [13, с 124].

В этом заключении И.В. Курчатов поставил вопрос об ознакомлении с частью рассматриваемого материала Ю.Б. Харитона. По данному вопросу И.В. Курчатов 30 апреля 1945 г. обратился с письмом к одному из руководителей советской разведки Г.Б. Овакимяну „При препроводительной от 6 апреля 1945 года направлен исключительно важный материал по „implosion“ методу. Ввиду того, что этот материал специфичен, я прошу Вашего разрешения допустить к работе по его переводу проф. Ю.Б. Харитона (от 2-ой половины стр. 2 до конца, за исключением стр. 22). Проф. Ю.Б. Харитон занимается в лаборатории конструкцией урановой бомбы и является одним из крупнейших учёных нашей страны по взрывным явлениям. До настоящего времени он не был ознакомлен с материалами даже в русском тексте и только я устно сообщил ему о вероятности самопроизвольного деления урана-235 и урана-233 и об общих основаниях „implosion“ метода“ [27, приложение № 6].

Рассматривая поступившую в СССР в начале 1945 г. информацию из зарубежных источников, касающуюся принципа имплозии, нельзя не отметить следующий важный факт.

30 марта 1945 г. И.В. Курчатов подписал отзыв о материале „О немецкой атомной бомбе“, в котором говорилось:

„Материал исключительно интересен. Он содержит описание конструкции немецкой атомной бомбы, предназначенной к транспортировке на ракетном двигателе „Фау“.

Перевод урана-235 через критическую массу, который необходим для развития цепного атомного процесса, производится в описываемой конструкции взрывом окружающей уран-235 смеси пористого тринитротолуола и жидкого кислорода.

Запал урана осуществляется быстрыми нейтронами, генерируемыми при помощи высоковольтной трубки, питаемой от специальных генераторов. Для защиты от тепловых нейтронов футляр с ураном окружается слоем кадмия. Все эти детали конструкции вполне правдоподобны и совпадают с теми, которые и у нас кладутся в основу конструирования атомной бомбы. (Подчёркнутый текст зачёркнут в оригинале рукописи И.В. Курчатова).

Надо отметить, что на основе ознакомления с материалом у меня не осталось полной уверенности, что немцы действительно делали опыты с атомной бомбой…“ [28, л. 24–25].

Далее И.В. Курчатов подчеркнул исключительную важность получения более подробной и точной информации по вопросам, которых касается материал, в том числе по имевшимся в виду в Германии способам получения урана-235.

Таким образом, ряду немецких учёных, по крайней мере в 1945 г., был известен принцип имплозии. К идейному потенциалу, которым они располагали, относилась и идея инициирования ядерной цепной реакции в атомной бомбе потоком быстрых нейтронов, получаемых с помощью высоковольтной трубки. Как известно, в первых атомных бомбах США и СССР имплозивного типа инициирование цепной реакции осуществлялось внутренним Ро-Ве источником нейтронов, использование которого было связано с большими эксплуатационными неудобствами. Прогрессивная идея использования внешнего источника нейтронов, генерируемых высоковольтной трубкой, была реализована впоследствии уже в усовершенствованных конструкциях атомных бомб (в СССР — в 1954 г. [29, с. 196–197]).

Несмотря на огромный интерес И.В. Курчатова к имплозивной схеме атомной бомбы экспериментальные работы по атомной бомбе, проводившиеся Лабораторией № 2 в 1945 г., относились, как отмечалось выше, к схеме атомной бомбы типа пушечного сближения. В июне 1945 г. В.А. Махнев обратился к Л.П. Берия с письмом с просьбой об отсрочке представления предложений, касающихся развёртывания работ по атомным бомбам БС-1 и БС-2, которые Лаборатория № 2 была обязана разработать в соответствии с постановлением ГКО № 8579сс/оп [30, л. 103]. Экспериментальные работы по имплозивной схеме атомной бомбы были организованы уже после образования Специального комитета и Первого главного управления.

[skroznik]

К созданию первой отечественной атомной бомбы
10. Образование Специального комитета и Первого главного управления

Август 1945 г. ознаменовался кардинальными изменениями в организации работ по проблеме атомной энергии в СССР. Как известно, 16 июля 1945 г. США провели первое в мире испытание атомной бомбы, а 6 и 9 августа осуществили атомные бомбардировки японских городов Хиросима и Нагасаки. Мир был поставлен перед фактом монопольного обладания США новым, беспрецедентным по мощности и невиданным по своим поражающим факторам оружием. Атомными бомбардировками городов Японии руководство США продемонстрировало свою готовность реально применять это оружие.

20 августа 1945 г. И.В. Сталин подписал постановление Государственного комитета обороны СССР № 9887сс/оп, которым атомному проекту СССР фактически был придан высший государственный приоритет [9, с. 11–14]. Постановление предусматривало создание новых государственных органов — Специального комитета при Государственном комитете обороны (в дальнейшем при Совете Народных Комиссаров и Совете Министров СССР) и Первого главного управления (ПГУ) при СНК (СМ) СССР, призванных руководить всеми работами по проблеме атомной энергии и наделённых широкими полномочиями. Распоряжения Специального комитета были обязательными к выполнению министерствами и ведомствами. Создание Специального комитета и Первого главного управления было реакцией советского правительства на грозные события августа 1945 г.

Специальный комитет возглавил Л.П. Берия, в его состав вошли Г.М. Маленков, Н.А. Вознесенский, Б.Л. Ванников, А.П. Завенягин, И.В. Курчатов, П.Л. Капица, В.А. Махнев, М.Г. Первухин. Начальником ПГУ был назначен Б.Л. Ванников.

На Специальный комитет была возложена организация всей деятельности по использованию атомной энергии в СССР: научно-исследовательских работ, разведки месторождений и добычи урана в СССР и за его пределами, создания атомной промышленности, атомно-энергетических установок, разработки и производства атомных бомб. Последняя задача являлась ключевой — её решению в первые годы реализации атомного проекта СССР были подчинены все другие задачи.

Специальный комитет стал подлинным штабом советского атомного проекта. Он рассматривал все наиболее принципиальные вопросы, возникавшие в ходе осуществления советского атомного проекта.

На заседаниях Специального комитета обсуждались, корректировались и одобрялись относящиеся к советскому атомному проекту проекты постановлении и распоряжений ГКО, СНК (СМ) СССР, которые представлялись затем на утверждение И.В. Сталину или подписывались Л.П. Берия. К моменту проведения испытания первой советской атомной бомбы было проведено 84 заседания Специального комитета. За период 1945 — 1949 гг. по вопросам советского атомного проекта было принято свыше 1000 постановлений и распоряжений ГКО, СНК и СМ СССР.

Задачей Первого главного управления было непосредственное руководство научно-исследовательскими, проектными, конструкторскими организациями и промышленными предприятиями по использованию атомной энергии и производству атомных бомб.

При Специальном комитете был образован Технический совет, председателем которого стал Б.Л. Ванников, а заместителем председателя вскоре был назначен И.В. Курчатов. 10 декабря 1945 г. постановлением СМ СССР № 3061-915сс при Специальном комитете в дополнение к Техническому совету был организован Инженерно-технический совет под председательством М.Г. Первухина [9, с. 415–419].

Первое заседание Специального комитета, состоявшееся 24 августа 1945 г., открылось программным докладом И.В. Курчатова [9, с. 15, 612].

На заседании Специального комитета 28 сентября 1945 г. было утверждено постановление Технического совета Специального комитета о дополнительном привлечении к работам по проблеме использования атомной энергии научных учреждений, учёных и специалистов. Постановление предусматривало проведение в 20 научных организациях конкретных научно-исследовательских работ. В числе привлечённых научно-исследовательских институтов был НИИ–6 Наркомбоеприпасов, которому поручалось „провести опыты по обжатию металлического шара взрывной волной от шарового слоя тола“ [9, с. 27 –35].

[skroznik]

К созданию первой отечественной атомной бомбы
11. И.В. Курчатов продолжает борьбу за привлечение к расчётам атомных бомб Л.Д. Ландау

Будучи и после образования Специального комитета фактическим научным руководителем советского атомного проекта, И.В. Курчатов наряду с участием в решении сложнейших проблем создания атомной промышленности по прежнему уделял большое внимание и проблеме расчётно-теоретического обоснования и конструирования атомных бомб.

Поражает настойчивость И.В. Курчатова в решении вопроса о привлечении Л.Д. Ландау к расчётам атомных бомб. Несомненно, что подобная настойчивость была его неотъемлемой чертой в тех случаях, когда предлагаемую им меру или решение он считал абсолютно необходимым.

18 декабря 1945 г. И.В. Курчатов обратился к Л.П. Берия с письмом, в котором говорилось: „Выполнение ряда работ, проводимых лабораторией, особенно тех из них, которые связаны с заводской продукцией (Условное наименование атомных бомб 7УФН, т 171, № 1.), продвигалось бы значительно успешнее, если бы в них принимал участие профессор, доктор физико-математических наук Лев Давидович Ландау, заведующий теоретическим отделом Института физических проблем АН СССР.

Проф. Л.Д. Ландау — крупнейший физик-теоретик нашей страны.

Обращаюсь к Вам с просьбой разрешить Лаборатории № 2 привлечь проф. Л.Д. Ландау к теоретической разработке указанных Выше вопросов и к участию в заседаниях Лабораторного семинара„ [15, с. 284], [31, л. 190].

Благодаря настойчивости И.В. Курчатова вопрос о привлечении Л.Д. Ландау к расчётам атомных бомб был окончательно решён в 1946 г. На состоявшемся 11 февраля 1946 года под председательством И.В. Курчатова заседании Технического совета Специального комитета, на котором был заслушан доклад Ю.Б. Харитона об атомных бомбах, было принято решение, включавшее следующие пункты:


„1) Принять доклад к сведению.
2) Поручить группе физиков-теоретиков под общим руководством проф. Ландау Л.Д. подготовить все материалы для количественного расчёта испытаний образцов промышленной продукции (Условное наименование атомных бомб.). Считать необходимым создание расчётной группы, снабжённой современной счётной аппаратурой, для выполнения численных расчётов, связанных с обработкой материалов теоретической группы.
3) Поручить т.т. Соболеву и Харитону к 25 февраля с.г. внести на утверждение Технического совета план мероприятий по созданию и оснащению расчётной группы необходимым современным оборудованием (счётными аппаратами)“ [32, л. 57–59].

Основные работы Л.Д. Ландау и сотрудников его группы по решению задачи расчёта энерговыделения атомных бомб — решению задачи расчёта КПД: коэффициента полезного действия бомб (Выражение, получившее распространение в профессиональных кругах.) — развернулись в Институте физических проблем АН СССР, когда директором этого Института вместо П.Л. Капицы[/I] (Освобождённого от обязанностей члена Специального комитета и члена Технического совета Специального комитета постановлением СМ СССР от 21 декабря 1945 г. [9, с 419].) [I]был назначен А.П. Александров и на Институт физических проблем было возложено решение ряда задач по атомному проекту СССР (Постановлениями СМ СССР от 17 августа 1946 г. № 1815–782сс „О производстве кислорода по методу академика Капицы“ и от 30 ноября 1946 г. № 2557–1069сс „О плане работ Института физических проблем АН СССР и мерах помощи Институту“ [15, с. 284], [33].).

Результатом работ Л.Д. Ландау и сотрудников его группы по решению задачи расчёта энерговыделения атомных бомб явилось создание теории КПД, удовлетворительно соответствующей экспериментальным результатам, полученным при испытаниях первых американских, а затем и советских атомных бомб, несмотря на то, что математическое моделирование физических процессов при взрыве производилось с помощью системы обыкновенных дифференциальных уравнений. Тестированная по результатам приближённых расчётов формула КПД Л.Д. Ландау использовалась физиками-теоретиками — разработчиками атомных бомб в течение целого ряда лет.

В дальнейшем получили развитие прямые численные расчёты энерговыделения атомного взрыва методом конечных разностей на основе моделей основных физических процессов (распространение нейтронов и тепловой энергии, ядерного горения и газодинамики), описываемых системой нелинейных дифференциальных уравнений в частных производных. Пионерские работы по этому направлению в СССР, начатые в 1948 г., принадлежат А.Н. Тихонову и сотрудникам его группы [34].

Необходимость решения задачи создания атомной промышленности и производства атомных бомб в СССР в возможно более короткий срок диктовала необходимость использования жёстких мер по привлечению к этим работам необходимых материальных и людских ресурсов. Привлечение персонала зачастую принимало форму мобилизации. В то же время уже на раннем этапе работ руководство советского атомного проекта разработало систему поощрения участников работ. 21 марта 1946 г. было принято постановление СМ СССР № 627-258сс „О премиях за научные открытия и технические достижения в области использования атомной энергии и за работы в области космического излучения, способствующие решению этой проблемы“ [9, с. 421–428]. В преамбуле постановления было подчёркнуто, что всемерное развитие научных и инженерных изысканий по практическому использованию атомной энергии для народно-хозяйственных целей и для нужд обороны страны является задачей первостепенного значения

[skroznik]

К созданию первой отечественной атомной бомбы
12. Создание Конструкторского бюро № 11 при Лаборатории № 2 Академии наук СССР.
Первые задачи КБ–11: разработка атомной бомбы РДС–1 имплозивного типа с плутонием и атомной бомбы РДС–2 пушечного типа с ураном-235

9 апреля 1946 г. Совет Министров СССР принял важные решения, касающиеся организации работ над атомным проектом СССР.

Постановление СМ СССР № 803-325сс „Вопросы Первого главного управления при СМ СССР“ предусматривало изменение структуры ПГУ и объединение Технического и Инженерно-технического советов Специального комитета в единый Научно-технический совет в составе ПГУ. Председателем НТС ПГУ был назначен Б.Л. Ванников, заместителями председателя НТС — И.В. Курчатов и М.Г. Первухин [33]. С 1 декабря 1949 г. председателем НТС ПГУ стал И.В. Курчатов [9, с. 606–609].

Постановлением СМ СССР № 805-327сс „Вопросы Лаборатории № 2“ [9, с. 429–430] сектор № 6 этой Лаборатории был преобразован в Конструкторское бюро № 11 при Лаборатории № 2 АН СССР по разработке конструкции и изготовлению опытных образцов реактивных двигателей (условное наименование атомных бомб).

Постановление предусматривало размещение КБ–11 в районе посёлка Сарова на границе Горьковской области и Мордовской АССР (теперь г. Саров Нижегородской области, известный также как Арзамас-16). Начальником КБ–11 был назначен П.М. Зернов, главным конструктором по конструированию и изготовлению опытных реактивных двигателей — Ю.Б. Харитон. Так был учреждён советский аналог Лос-Аламосской лаборатории США.

Постановлением СМ СССР № 1286-525сс „О плане развёртывания работ КБ–11 при Лаборатории № 2 АН СССР“ [9, с. 434–456] были определены первые задачи КБ–11: создание под научным руководством Лаборатории № 2 (академика И.В. Курчатова) атомных бомб, условно названных в постановлении „реактивными двигателями С“, в двух вариантах — РДС–1 и РДС–2. (Таким образом, вместо использованного в постановлении ГКО от 15 мая 1945 г. обозначения атомной бомбы „БС“ стало использоваться обозначение „РДС“). Под РДС–1 понимался аналог первой американской атомной бомбы имплозивного типа конструкции на основе плутония-239 (она же аналог американской атомной бомбы, взорванной над городом Нагасаки), под РДС–2 — аналог бомбы пушечного типа на основе урана-235, взорванной над городом Хиросима.

Отметим чрезвычайно сжатые сроки этапов работ, установленных этим постановлением. Так, тактико-технические задания на конструкции РДС–1 и РДС–2 должны были быть разработаны уже к 1 июля 1946 г., а конструкции их главных узлов — к 1 июля 1947 г. Полностью изготовленная бомба РДС–1 должна была быть предъявлена к государственным испытаниям для взрыва при установке на земле к 1 января 1948 г., в авиационном исполнении — к 1 марта 1948 г., а бомба РДС–2 — соответственно к 1 июня 1948 г. и к 1 января 1949 г. Работы по созданию конструкций должны были проводиться параллельно с организацией в КБ–11 специальных лабораторий и развёртыванием работ этих лабораторий. Такие сжатые сроки и организация параллельных работ стали возможными также благодаря поступлению в СССР разведывательных материалов о конструкциях американских атомных бомб „Толстяк“ и „Малыш“ — прообразов РДС–1 и РДС–2. Эти советские атомные бомбы, по принятому в 1946 г. решению руководства советского атомного проекта, должны были быть в максимально возможной степени идентичны американским. Такое решение имело по своей сути политический характер: предполагалось, что оно существенно сократит сроки разработки и явится гарантией успеха, что отвечало задаче скорейшей ликвидации монополии США в обладании атомной бомбой.

В то же время наличие разведывательных материалов не могло заменить собственную теоретическую, экспериментальную и конструкторскую отработку подготавливаемых к испытаниям советских атомных бомб. Ввиду чрезвычайной ответственности руководителей и участников советского атомного проекта за исход первого испытания бомба РДС–1 была испытана после тщательной проверки имевшейся информации и полного цикла всесторонних исследований, уровень которых максимально отвечал возможностям того времени.

Важной особенностью требований к конструкциям РДС–1 и РДС–2 было то, что эти бомбы должны были быть отработаны как реальные авиационные бомбы, пригодные для сброса с самолёта. В связи с этим программа работ включала баллистические испытания макетов этих бомб и создание приборов, обеспечивающих взрыв на заданной высоте.

Постановлением СМ СССР № 1286-525сс к работам по созданию РДС–1 и РДС–2 по заданиям КБ–11 был привлечён целый ряд научно-исследовательских и конструкторских учреждений. В их числе были НИИ–6, НИИ–504, КБ–47 Министерства сельскохозяйственного машиностроения, КБ–88 Министерства вооружения, КБ Кировского завода (г. Челябинск) Министерства тракторного машиностроения.

Для обеспечения создания в СССР в трудных условиях послевоенного времени атомного оружия на строительство и развёртывание работ КБ–11 и других предприятий атомной промышленности, несмотря на резкий дефицит ресурсов, было направлено большое количество материалов и необходимого оборудования.

[skroznik]

К созданию первой отечественной атомной бомбы
13. Ядерный реактор Ф-1 — первый в СССР, первый в Европе и Азии. Приём И.В. Сталиным участников работ над советским атомным проектом

Первоочерёдными задачами были организация промышленного производства плутония-239 и урана-235.

Для решения первой задачи было необходимо создание опытного, а затем и промышленного ядерных реакторов, строительство радиохимического и специального металлургического цехов. Для решения второй задачи было развёрнуто строительство завода по разделению изотопов урана диффузионным методом.

Решение этих задач оказалось возможным в результате создания промышленных технологий, организации производства и наработки необходимых больших количеств чистого металлического урана, окиси урана, гексафторида урана, других соединений урана, графита высокой чистоты и целого ряда других специальных материалов, создания комплекса новых промышленных агрегатов и приборов. Недостаточный объём добычи урановой руды и получения урановых концентратов в СССР в этот период был компенсирован трофейным сырьём и продукцией урановых предприятий стран Восточной Европы, с которыми СССР заключил соответствующие соглашения.

Первый в СССР (он же первый в Европе и Азии) опытный ядерный реактор Ф-1, строительство которого было осуществлено в Лаборатории № 2 АН СССР, был успешно пущен 25 декабря 1946 г. Значение этого исторического события прекрасно передаёт докладная записка на имя И.В. Сталина, написанная 28 декабря 1946 г. Л.П. Берия, И.В. Курчатовым, Б.Л. Ванниковым и М.Г. Первухиным [9, с. 631–632]:

„Товарищу Сталину И.В.

Докладываем

25 декабря 1946 года в лаборатории т. Курчатова закончен сооружением и пущен в действие опытный физический уран-графитовый котёл.

В первые же дни работы (25-26-27 декабря) уран-графитового котла мы получили впервые в СССР в полузаводском масштабе ядерную цепную реакцию. При этом достигнута возможность регулировать работу котла в нужных пределах и управлять протекающей в нём цепной ядерной реакцией.

Построенный опытный физический уран-графитовый котёл содержит 34800 килограммов совершенно чистого металлического урана, 12900 килограммов чистой двуокиси урана и 420000 килограммов чистого графита.

С помощью построенного физического уран-графитового котла мы теперь в состоянии решить важнейшие вопросы проблемы промышленного получения и использования атомной энергии, которые до сего времени рассматривались только предположительно, на основании теоретических расчётов“.

И.В. Сталин высоко оценил завершение строительства и пуск в СССР первого ядерного реактора и другие достижения этого периода в осуществлении советского атомного проекта. 9 января 1947 г., через две недели после пуска Ф-1, он принял в Кремле членов Специального комитета, ведущих учёных и специалистов — участников советского атомного проекта — и заслушал доклады о состоянии работ. В совещании, которое продолжалось около трёх часов, приняли участие В.М. Молотов, Л.П. Берия, Г.М. Маленков, Н.А. Вознесенский, М.Г. Первухин, В.А. Малышев, В.А. Махнев, Б.Л. Ванников, А.С. Елян, И.К. Кикоин, Ю.Б. Харитон, Д.В. Ефремов, А.П. Завенягин, П.М. Зернов, И.В. Курчатов, Л.А. Арцимович, Н.А. Борисов и А.Н. Комаровский [9, с. 631]. На другой же день после совещания И.В. Сталин утвердил постановление СМ СССР о премировании И.В. Курчатова и Л.А. Арцимовича (соответственно за создание и пуск реактора Ф-1 и создание установки по электромагнитному методу разделения изотопов урана, на которой к этому времени были наработаны макроскопические количества урана-235). В марте 1947 г. были премированы сотрудники И.В. Курчатова и Л.А. Арцимовича, принимавшие участие в возглавляемых ими работах, а также немецкие учёные и специалисты — участники советского атомного проекта, их советские коллеги и другие советские специалисты.

Согласно известным сегодня документальным данным совещание у И.В. Сталина 9 января 1947 г. с участием учёных и специалистов атомной отрасли СССР явилось единственным в истории советского атомного проекта. Для И.В. Курчатова это была вторая (и последняя) встреча с И.В. Сталиным. Первая встреча, в которой участвовали также В.М. Молотов и Л.П. Берия, состоялась 25 января 1946 года [9, с. 634], [36].

[skroznik]

К созданию первой отечественной атомной бомбы
14. Первый промышленный ядерный реактор СССР

На очереди было завершение строительства и пуск промышленного реактора. Постановлением СМ СССР № 2145-567сс от 19 июня 1947 г. И.В. Курчатов был назначен научным руководителем завода № 817 (в дальнейшем комбинат № 817, в настоящее время комбинат „Маяк“) и Центральной лаборатории этого завода [35]. На комбинате сооружался первый в СССР промышленный реактор, радиохимический завод по выделению плутония, а затем был построен и металлургический комплекс для получения металлического плутония и изготовления деталей из плутония. Ранее, ещё почти за год до пуска реактора Ф-1, постановлением СНК СССР от 28 января 1946 г. № 229-100сс/оп И.В. Курчатов был утверждён научным руководителем проекта строительства первого промышленного реактора [33].

Физический пуск первого промышленного реактора при отсутствии воды в технологических каналах состоялся 8 июня 1948 г., при наличии воды — 10 июня 1948 г. [9, с. 634–636]. Первый вывод реактора на проектную мощность был осуществлён 19 июня 1948 г. [9, с. 662]. И.В. Курчатов непосредственно участвовал в работах пускового периода и руководил этими работами. Необходимо отметить, что ещё в пусковой период, а затем и в процессе эксплуатации реактора возникали аварийные ситуации, сопровождавшиеся выходом радиоактивности за пределы активной зоны. Руководя ремонтными работами, И.В. Курчатов, не считаясь с опасностью для здоровья, часто посещал участки с высокой радиоактивностью. 24 июня 1948 г. Уполномоченный СМ СССР на комбинате № 817 И.М. Ткаченко вынужден был написать докладную записку на имя Л.П. Берия о нарушении И.В. Курчатовым правил безопасности и предосторожности [37, л. 68].

Самоотверженная работа И.В. Курчатова, всего персонала реактора и сотрудников других объектов комбината позволили преодолеть неоднократно возникавшие трудности и обеспечить в первой половине 1949 г. завершение наработки и выделение необходимого для изготовления первой бомбы количества плутония.

[skroznik]

К созданию первой отечественной атомной бомбы
15. Работы по созданию атомных бомб РДС–1 и РДС–2. Начало работ над усовершенствованными атомными бомбами

В 1947–1949 гг. для обеспечения эффективной работы КБ–11 по созданию атомных бомб РДС–1 и РДС–2 и исследованию возможности создания ядерного оружия других типов в развитие и дополнение постановления СМ СССР от 21 июня 1946 г. № 1286-525сс была принята серия новых постановлений СМ СССР.

Утверждённым 8 февраля 1948 г. постановлением СМ СССР № 234-98сс/оп „О плане работ КБ–11 при Лаборатории № 2 АН СССР“ [9, с. 481–489] срок изготовления Конструкторским бюро № 11 первого экземпляра РДС–1 был перенесён с 1 января 1948 г. на 1 марта 1949 г., а РДС–2 — с 1 июня 1948 г. на 1 декабря 1949 г. Соответственно были перенесены сроки конструирования, изготовления и испытаний отдельных узлов РДС. Как было отмечено Л.П. Берия в его письме И.В. Сталину, в котором он комментировал представленный им на утверждение И.В. Сталину проект этого постановления, „отсрочка вызвана тем, что объём исследовательских и конструкторских работ из-за новизны и непредвиденных тогда научных и технических трудностей проблемы создания РДС оказался значительно большим, чем предполагалось в 1946 году. Намеченные новые сроки предусматривают изготовление РДС Конструкторским бюро № 11 через 2 месяца после изготовления необходимых количеств плутония и урана-235“. В самом тексте постановления в числе причин невыполнения постановления СМ СССР № 1286-525сс от 21 июня 1946 г. в части сроков отработки основных узлов РДС–1 и РДС–2 дополнительно названы задержка Конструкторским бюро № 11 подбора кадров, развёртывания работ и задержка строительства для КБ–11 необходимых зданий и сооружений.

Следует отметить, что накануне утверждения И.В. Сталиным рассматриваемого постановления СМ СССР Л.П. Берия в соответствии с решением Специального комитета от 23 января 1948 г. [9, с. 241] обратился к И.В. Сталину с письмом, в котором говорилось: „Прошу Вас заслушать, с участием членов Специального комитета и основных научных работников, отчёт о проведённых за 1947 год работах и о программе работ на 1948 год в области использования атомной энергии (докладчик акад. Курчатов)“ [7, с. 633–634]. И.В. Сталин не принял предложение Л.П. Берия. Как уже отмечалось выше, из имеющихся данных следует, что после 9 января 1947 г. не состоялось ни одной встречи И.В. Сталина с учеными, работавшими над проблемой использования атомной энергии и создания ядерного оружия в СССР.

Постановление СМ СССР № 234-98сс/оп обязывало И.В. Курчатова и Ю.Б. Харитона организовать в КБ–11 проведение теоретических работ, связанных с заданиями, выполняемыми КБ–11, и поручало Н.Н. Семёнову направить с этой целью в КБ–11 с 10 февраля 1948 г. сроком на один год группу работников теоретического отдела Института химической физики АН СССР во главе с Я.Б. Зельдовичем (Институт химической физики АН СССР постановлением СМ СССР № 805–327сс от 9 апреля 1946 г. был привлечён к выполнению по заданиям Лаборатории № 2 расчётов, связанных с конструированием атомных бомб, к проведению измерений необходимых констант и подготовке к проведению испытаний атомных бомб. Этим постановлением Институту химической физики была поручена также разработка теоретических вопросов ядерного взрыва и горения и вопросов применения ядерного взрыва и горения в технике [9, с. 429–430]). Так в КБ–11 началось формирование теоретического мозгового центра.

10 июня 1948 г. И.В. Сталин утвердил постановление СМ СССР № 1989-773сс/оп „О дополнении плана КБ–11“, которое обязывало КБ–11 провести до 1 января 1949 г. теоретическую и экспериментальную проверку данных о возможности осуществления нескольких типов новых атомных бомб, которым в постановлении были даны индексы РДС–3, РДС–4 и РДС–5, а до 1 июня 1949 г. проверку данных о возможности осуществления водородной бомбы, которая получила индекс РДС–6 [9, с. 494–495]. В постановлении № 1989-773сс/оп было подчёркнуто, что дополнительные работы, предусмотренные этим постановлением, должны быть выполнены КБ–11 не в ущерб плану работ по РДС–1 и РДС–2. В тот же день было принято постановление СМ СССР № 1990-774сс/оп „О дополнительных заданиях по плану специальных научно-исследовательских работ“, которое определяло ряд мер, направленных на обеспечение выполнения постановления № 1989-773сс/оп [9, с. 495–498]. Это постановление, в частности, обязывало Институт физических проблем АН СССР (А.П. Александрова и Л.Д. Ландау) провести вычисления КПД атомных бомб РДС–1, РДС–2, РДС–3, РДС–4, РДС–5.

Указанным постановлением в Институте геофизики АН СССР было создано математическое бюро под руководством А.Н. Тихонова, первоначальной задачей которого было выполнение расчётов по заданиям Института физических проблем. Этим же постановлением была усилена расчётная группа в Математическом институте АН СССР, руководство которой было возложено на И.Г. Петровского, а в Ленинградском филиале Математического института была организована расчётная группа под руководством Л.В. Канторовича. Обоим этим группам было поручено проведение расчётов по заданиям Лаборатории № 2 АН СССР (Ю.Б. Харитона и Я.Б. Зельдовича).

Под РДС–3 в названных выше постановлениях понималась атомная бомба имплозивного типа „сплошной“ конструкции с использованием плутония-239 и урана-235. Под РДС–4 и РДС–5 — атомные бомбы имплозивного типа оболочечно-ядерной конструкции (с полостью, внутри которой подвешено ядро) соответственно с использованием плутония-239 и плутония-239 совместно с ураном-235 [9, с. 287].

Рассмотренные постановления были реакцией на информацию, переданную для СССР Клаусом Фуксом в марте 1948 г. в Лондоне по каналам советской разведки [38–40]. Переданные К. Фуксом материалы и сформулированные в постановлениях организационные меры стимулировали проведение в СССР работ по созданию усовершенствованных по сравнению с РДС–1 конструкций атомных бомб имплозивного типа и коренным образом сказались на ходе работ по проблеме создания в СССР водородной бомбы.

Полученная в СССР в 1948 г. из-за рубежа информация по атомным и водородной бомбе явилась важным дополнением к ранее полученной разведывательной информации. Особое значение для работ в СССР имела информация по атомным бомбам, поступившая в 1945 г. Известными в настоящее время по литературным данным источниками информации 1945 г. по атомным бомбам были Теодор Холл, Клаус Фукс и Давид Гринглас. Известным источником существенной информации 1945 г. о ранних подходах в США к проблеме создания водородной бомбы был К. Фукс [38–41].

Возвращаясь к работам советских учёных над атомными бомбами отметим, что бомба пушечного типа РДС–2 на основе урана-235, создание которой было предусмотрено постановлением СМ СССР № 1286-525сс от 21 июня 1946 г., так и не была испытана. После отмены испытания РДС–2 пушечного типа смысл обозначения РДС–2 и охарактеризованный выше смысл обозначений РДС–3, РДС–4 и РДС–5 был изменён и индексы РДС–2, РДС–3, РДС–4 и РДС–5 были использованы для обозначения других усовершенствованных атомных бомб имплозивного типа, успешно испытанных в 1951 и 1953 гг. В бомбах РДС–2, РДС–4 и РДС–5 так же, как и в РДС–1 в качестве активного делящегося материала применялся плутоний-239, а в испытанной в 1951 г. бомбе РДС–3 плутоний-239 использовался комбинированно с ураном-235, промышленное производство которого к этому времени было налажено в дополнение к ранее организованному производству плутония-239. Применение в бомбе РДС–3 наряду с плутонием-239 урана-235 позволяло экономить дефицитный плутоний. При этом могли использоваться значительно меньшие количества урана-235, чем необходимые в бомбе на принципе пушечного сближения. Это и послужило причиной отказа от испытания РДС–2 пушечного типа. Нарушая хронологию изложения отметим, что тротиловый эквивалент РДС–2 и РДС–3 примерно вдвое превысил тротиловый эквивалент первой отечественной атомной бомбы РДС–1 при заметно меньшем габарите и весе [29, с. 186–192].

Новые разработки были основаны не только на идеях, известных из зарубежных материалов, но и на предложениях и конструктивных решениях советских учёных и конструкторов.

[skroznik]

К созданию первой отечественной атомной бомбы
16. Завершение разработки и испытание первой отечественной атомной бомбы РДС–1

Из-за задержки с наработкой необходимого количества плутония установленный постановлением СМ СССР № 234-98сс от 8 февраля 1948 г. срок изготовления первого экземпляра РДС–1 — 1 марта 1949 г. — не был выдержан, однако в августе 1949 г. все работы по изготовлению компонент и подготовке РДС–1 к испытанию были завершены, а Семипалатинский полигон готов к проведению испытания и проведению исследований и измерений эффективности бомбы. План испытания предусматривал окончательную сборку бомбы на полигоне (без баллистического корпуса и приборов, необходимых при сбрасывании бомбы с самолёта) и подрыв её на башне высотой 33 метра.

18 августа 1949 г. был подготовлен проект постановления СМ СССР „О проведении испытания атомной бомбы“, который был представлен Л.П. Берия на утверждение И.В. Сталину. Однако И.В. Сталин не подписал это постановление. Секретарь Специального комитета В.А. Махнев сделал на первом экземпляре проекта отметку о том, что Л.П. Берия вернул оба экземпляра проекта постановления и сообщил, что „вопрос обсуждался в ЦК [ВКП(б]] и Решения выноситься не будет“ (т. е. постановление приниматься не будет) [9, с. 636–638].

26 августа 1949 г. Л.П. Берия перед отъездом на полигон подписал протокол заседания Специального комитета, повестка дня которого была обозначена: „Об испытании первого экземпляра атомной бомбы“. Сформулированное в протоколе решение гласило: „Принять внесённый тт. Ванниковым, Курчатовым и Первухиным проект Постановления Совета Министров Союза ССР „Об испытании атомной бомбы“ и представить его на утверждение Председателя Совета Министров Союза ССР товарища Сталина И.В. /проект прилагается/“ [9, с. 388].

Проект предусматривал назначение научным руководителем испытания И.В. Курчатова, заместителями научного руководителя испытания по различным вопросам Ю.Б. Харитона, П.М. Зернова и П.Я. Мешика. Проект предписывал „испытание атомной бомбы произвести 29–30 августа 1949 г. на Полигоне № 2 (в 170 километрах западнее г. Семипалатинска), построенном и оборудованным в соответствии с Постановлением Совета Министров СССР от 19 июня 1947 г. № 2142-564сс/оп“.

Рассматриваемый проект постановления, текст которого лишь незначительно отличался от текста проекта постановления от 18 августа 1949 г., также остался не подписанным И.В. Сталиным [9, с. 388–390].

Испытание первой советской атомной бомбы РДС–1 было проведено на основании проекта постановления СМ СССР, принятого Специальным комитетом.

Документальные свидетельства, которые объясняли бы отказ И.В. Сталина утвердить постановление СМ СССР об испытании первой советской атомной бомбы, не известны.

Следует отметить, что хотя американские прототипы РДС–1 успешно сработали, не вполне удачный исход испытания РДС–1 не мог быть полностью исключён, в том числе и по чисто физическим причинам (относительно большая вероятность преждевременного ядерного взрыва РДС–1 с малым энерговыделением из-за конструктивных особенностей этой бомбы).

Испытание РДС–1 состоялось 29 августа 1949 г.

На следующий день после испытания, 30 августа 1949 г., Л.П. Берия и И.В. Курчатов подписали рукописный доклад на имя И.В. Сталина, в котором были изложены данные предварительной обработки результатов испытания.

В докладе говорилось:

„Докладываем Вам, товарищ Сталин, что усилиями большого коллектива советских учёных, конструкторов, инженеров, руководящих работников и рабочих нашей промышленности, в итоге 4-х летней напряжённой работы, Ваше задание создать советскую атомную бомбу выполнено.

Создание атомной бомбы в нашей стране достигнуто благодаря Вашему повседневному вниманию, заботе и помощи в решении этой задачи.

Докладываем следующие предварительные данные о результатах испытания первого экземпляра атомной бомбы с зарядом из плутония, сконструированной и изготовленной Первым Главным Управлением при Совете Министров СССР под научным руководством академика Курчатова и главного конструктора атомной бомбы члена-корреспондента Академии наук СССР проф. Харитона:

29 августа 1949 года в 4 часа утра по московскому и в 7 утра по местному времени в отдалённом степном районе Казахской ССР, в 170 километрах западнее г. Семипалатинска, на специально построенном и оборудованном опытном полигоне получен впервые в СССР взрыв атомной бомбы, исключительной по своей разрушительной и поражающей силе мощности.

Атомный взрыв зафиксирован с помощью специальных приборов, а также наблюдениями большой группы научных работников, военных и других специалистов и наблюдениями непосредственно участвовавших в проведении испытания членов Специального Комитета тт. Берия, Курчатова, Первухина, Завенягина и Махнева.

В числе участников-экспертов испытания находился физик Мещеряков, бывший нашим наблюдателем испытаний атомных бомб в Бикини…“ [9, с. 639–643].

28 октября 1949 г. Л.П. Берия подписал и представил И.В. Сталину (уже только за своей подписью) заключительный отчёт о результатах испытания РДС–1 [9, с. 646–658]. В докладе, в частности, говорилось: „На основании данных, полученных физическими измерениями и исследованиями результатов взрыва, специалистами признано, что коэффициент полезного действия (т. е. выраженная в процентах доля массы плутония, подвергшаяся делению в процессе цепной ядерной реакции взрыва атомной бомбы), испытанной 29 августа 1949 г., равен (…) (В цитированном документе, опубликованном в [9, с. 645–648], значение коэффициента полезного действия опущено.), т. е. на 50 % выше, чем ожидалось по расчётным данным и сообщалось в нашем предварительном отчёте от 30 августа“.

На другой день И.В. Сталин утвердил постановление СМ СССР № 5070-1944сс/оп „О награждении и премировании за выдающиеся научные открытия и технические достижения по использованию атомной энергии“ [9, с. 530–562]. Постановление предусматривало представление наиболее отличившихся участников работ по созданию и обеспечению создания первой советской атомной бомбы к присвоению звания Героя Социалистического Труда, а лиц, уже имевших это звание, — к награждению второй золотой медалью „Серп и молот“, к награждению отличившихся участников работ орденами СССР, присвоение им звания лауреата Сталинской премии, выдачу им денежных премий и предоставление ряда льгот.

Постановление начиналось словами:

„Совет Министров Союза ССР отмечает, что в результате совместных усилий большого коллектива учёных, конструкторов, инженеров, руководящих работников, строителей и рабочих советской промышленности успешно выполнено задание Правительства о практическом решении в СССР проблемы использования атомной энергии.

Учитывая исключительные заслуги перед Советской Родиной в деле решения проблемы использования атомной энергии, и в соответствии с Постановлением Совета Министров СССР от 21 марта 1946 г. № 627–258, Совет Министров Союза ССР ПОСТАНОВЛЯЕТ:

I.

1. КУРЧАТОВА Игоря Васильевича, академика, научного руководителя работ по созданию атомных реакторов и атомной бомбы:

— представить к присвоению звания Героя Социалистического Труда,
— премировать суммой 500.000рублей (помимо выданной ранее части (50 %) премии в сумме 500.000 рублей и автомашины ЗИС-110) (В 1947 г. за создание и пуск первого в СССР экспериментального ядерного реактора Ф-1.).
Присвоить акад. Курчатову И.В. звание лауреата Сталинской премии первой степени.
Построить за счёт государства и передать в собственность акад. Курчатова И.В. дом-особняк и дачу, с обстановкой.
Установить акад. Курчатову И.В. двойной оклад жалования на всё время его работы в области использования атомной энергии.
Предоставить акад. Курчатову И.В.
— право (пожизненно для него и его жены) на бесплатный проезд железнодорожным, водным и воздушным транспортом в пределах СССР“.
Приведём текст раздела постановления, относящийся к награждению и премированию Ю.Б. Харитона:

XVII.

60. Харитона Юлия Борисовича, члена-корреспондента АН СССР, главного конструктора атомной бомбы:

— представить к присвоению звания Героя Социалистического Труда,
— премировать суммой в 1.000.000 рублей (первой премией, установленной Постановлением Совета Министров СССР от 21 марта 1946 г. № 627–258) и автомашиной ЗИС-110.
Присвоить чл.-кор. АН СССР Харитону звание лауреата Сталинской премии первой степени.
Построить за счёт государства и передать в собственность чл.-кор. АН СССР Харитона Ю.Б. дом-особняк и дачу, с обстановкой.
Установить чл.-кор. АН СССР Харитону Ю.Б. двойной оклад жалования на всё время его работы в данной области.
Предоставить чл.-кор. АН СССР Харитону Ю.Б.:
— право на обучение своих детей в любых учебных заведениях СССР за счёт государства,
— право (пожизненно для себя, жены и до совершеннолетия для детей) на бесплатный проезд железнодорожным, водным и воздушным транспортом в пределах СССР“.

В тот же день, 29 октября 1949 г., были приняты Указы Президиума Верховного Совета о награждении участников работ над советским атомным проектом в соответствии с постановлением Совета Министров № 5070-1944сс/оп [9, с. 563–605]. Одним из этих Указов И.В. Курчатову и Ю.Б. Харитону в числе 33 учёных, специалистов и руководителей было присвоено звание Героя Социалистического Труда. Среди получивших это звание были А.А. Бочвар, А.П. Виноградов, Н.А. Доллежаль, А.П. Завенягин, Я.Б. Зельдович, П.М. Зернов, М.Г. Первухин, немецкий учёный Н.В. Риль, М.А. Садовский, Е.П. Славский, Г.Н. Флёров, В.Г. Хлопин, К.И. Щёлкин. Начальник ПГУ Б.Л. Ванников, директор комбината № 817 Б.Г. Музруков и заместитель главного конструктора КБ–11 Н.Л. Духов были награждены второй золотой медалью „Серп и молот“. Орденами СССР было награждено 808 человек. Среди награждённых орденом Ленина были А.П. Александров, Л.В. Альтшулер, Е.И. Забабахин, Е.К. Завойский, СБ. Кормер, С.Г. Кочарянц, Л.Д. Ландау, Г.П. Ломинский, М.Г. Мещеряков, К.А. Семендяев, Н.Н. Семёнов, С.Л. Соболев, Д.А. Франк-Каменецкий, В.А. Цукерман. В числе награждённых орденами СССР были и сотрудники советской разведки: Л.Р. Квасников, В.Б. Барковский, С.М. Семёнов, А.С. Феклисов, А.А. Яцков.

Рассказывая о событиях 1949 г., следует отметить сложность политической обстановки, в которой в этот период находился СССР. После испытания 29 августа 1949 г. у СССР в течение нескольких месяцев не было ни одного экземпляра атомной бомбы, так как ещё не было наработано необходимое хотя бы для минимального боезапаса количество плутония. Изготовление комплекта деталей из плутония для первой атомной бомбы боезапаса планировалось к 1 ноября 1949 г., для второй бомбы — к 28 декабря 1949 г. Остальные узлы и детали этих атомных бомб должны были быть изготовлены к 1 декабря 1949 г. [9, с. 392]. В США в 1949 г. по некоторым оценкам имелось уже порядка 200 атомных бомб. С этим, вероятно, и связано содержание сообщения ТАСС от 25 сентября 1949 г., которое было сделано в связи с заявлением 23 сентября 1949 г. президента США Г. Трумена о том, что, по данным правительства США в одну из последних недель в СССР произошёл атомный взрыв. В сообщении ТАСС не был подтверждён факт проведения в СССР испытания атомной бомбы. Однако в нём говорилось, что „Советский Союз овладел секретом атомного оружия ещё в 1947 году“ и „имеет в своём распоряжении это оружие“. „Что касается тревоги, распространяемой по этому поводу некоторыми иностранными кругами, то для тревоги нет никаких оснований. Следует сказать, что Советское правительство, несмотря на наличие у него атомного оружия, стоит и намерено стоять в будущем на своей старой позиции безусловного запрещения применения атомного оружия“ [9, с. 645].

[skroznik]

К созданию первой отечественной атомной бомбы
17. Заключение

Создание и успешное испытание первой советской атомной бомбы в трудных условиях послевоенного времени в чрезвычайно короткий по историческим меркам срок явилось триумфом отечественной науки, техники и промышленности, результатом беспрецедентной концентрации государством интеллектуальных усилий, материальных и духовных ресурсов во имя решения жизненно необходимой для страны задачи. Это событие явилось переломным в мировой истории: монополия одной страны в обладании ядерным оружием была ликвидирована, и с этого времени начался процесс достижения стратегического равновесия между СССР и США, хотя и осложнённый созданием в обоих странах термоядерного оружия и сопровождавшийся гонкой ядерных вооружений (сдержанной лишь в последние годы), но способствовавший глобальной стабильности в мире и предотвративший новую мировую войну.

Ю.Б. Харитон поставил свою подпись под следующими проникновенными словами: „Я поражаюсь и преклоняюсь перед тем, что было сделано нашими людьми в 1946–1949 годах. Было нелегко и позже. Но этот период по напряжению, героизму, творческому взлёту и самоотдаче не поддаётся описанию… Через четыре года после окончания смертельной схватки с фашизмом моя страна ликвидировала монополию США на обладание атомной бомбой. Через 8 лет после войны — первой в мире создала и испытала водородную бомбу, через 12 — запустила первый спутник Земли, а ещё через четыре года впервые открыла человеку дорогу в космос… Вы видите, что это вехи непреходящего значения в истории цивилизации…

Создание ракетно-ядерного оружия потребовало предельного напряжения человеческого интеллекта и сил. Быть может, оправданием здесь является то, что почти пятьдесят лет ядерное оружие своей невиданной, разрушительной силой, применение которой угрожает жизни на Земле, удерживало мировые державы от войны, от непоправимого шага, ведущего к всеобщей катастрофе. Вероятно, главный парадокс нашего времени в том и состоит, что самое изощрённое оружие массового уничтожения до сих пор содействует миру на Земле, являясь мощным сдерживающим фактором…“ [42, с. 165].

В августе 1999 г. в России было торжественно отмечено 50-летие со дня испытания РДС–1. Оно прошло под лозунгом: 50 лет со дня испытания первой отечественной атомной бомбы — 50 лет мира.

В современной всё ещё достаточно сложной международной обстановке ядерное оружие продолжает выполнять свою сдерживающую роль, обеспечивая стратегический баланс сил мировых держав.

Достижение стратегического баланса сил было бы невозможным без феноменального прорыва, который был осуществлён Советским Союзом, когда в трудный послевоенный период в кажущиеся сейчас невероятными короткие сроки была создана отечественная атомная промышленность и первая атомная бомба, а затем и высокосовершенное ядерное и термоядерное оружие. Использование в этой работе информации из-за рубежа не умаляло творческого содержания проведённых в СССР работ по созданию новых технологий, новых лабораторных и промышленных установок, новых физических и конструкторских изобретений, новых расчётно-теоретических и экспериментальных методов, организации эффективного функционирования сложнейшего научного и производственного атомного комплекса.

Особое значение в этих работах имело создание первой отечественной атомной бомбы.

Известным и недавно совсем неизвестным страницам истории её создания и посвящена настоящая статья.

Отметим, что ряд цитированных в статье документов 1944–1945 годов публикуется в [43].

[skroznik]

К созданию первой отечественной атомной бомбы
Литература


Атомный проект СССР Документы и материалы Т 1 1938 –1945 Ч 1 (Отв. ред. Л.Д. Рябев, отв. сост. Л.И. Кудинова) (М.: Наука Физматлит, 1998)
Зельдович Я.Б., Харитон Ю.Б. ЖЭТФ 10 477 (1940)
Петржак К.А., Флёров Г.Н. ДАН СССР 28 500 (1940)
Петржак К.А., Флёров Г.Я. ЖЭТФ 10 1013 (1940)
Российский Государственный архив социально-политической истории (РГАСПИ), ф 644, оп 2, ед хр1,л 176
РГАСПИ, ф 644, оп 2, ед. хр. 3, л 52–55.
Тимербаев Р.М. Россия и ядерное нераспространение, 1945–1968 (М.: Наука, 1999)
Кузнецова Р.В. Селезнёва Н.В. сб Курчатовский институт. История атомного проекта Вып 13 (М.: РНЦ „Курчатовский институт“, 1998) с 5
Атомный проект СССР Документы и материалы Т 2 Атомная бомба 1945 — 1954 Кн 1 (Отв. ред. Л.Д. Рябев, отв. сост. Г.А. Гончаров) (М.: Наука, Физматлит, Саров РФЯЦ-ВНИИЭФ, 1999)
Архив Президента Российской Федерации (АП РФ), ф 93, ед. хр. 23/46
Атомный проект СССР Документы и материалы Т 2 Атомная бомба 1945 — 1954 Кн 2 (Отв. ред. Л.Д. Рябев, отв. сост. Г.А. Гончаров) (М.: Наука, Физматлит, Саров РФЯЦ-ВНИИЭФ, в печати)
Гончаров Г.А. ВИЕТ (3)35 (2000)13. „У истоков советского атомного проекта: роль разведки, 1941–1946 гг. (по материалам архива внешней разведки России)“ ВИЕТ (3)97(1992)
______________________________
Флёров Г.Н. сб. Курчатовский институт. История атомного проекта. Вып. (М.: РНЦ „Курчатовский институт“, 1998) с 162
Гончаров Г.А. Михайлов В.Н. Атомная энергия 86 (4) 275 (1999)
Рябев Л.Д., Кудинова Л.И., Работнов Н.С. в сб. Труды Международного симпозиума „Наука и общество История советского атомного проекта (40-50-е годы)“ Т 1 (Отв. ред. Е.П. Велихов) (М.: ИздАТ, 1997) с 23
Смирнов Ю.Н. Курчатовец (май-июнь) № 967–968 (1998)
Кафтанов С.В. Химия и жизнь (3) 6(1985)
Holloway D. Stalin and the Bomb the Soviet Union and Atomic Energy, 1939–1956 (New Haven Yale University Press, 1994)
Гринберг А.П., Френкель В.Я. Игорь Васильевич Курчатов в Физико-техническом институте (Л.: Наука, 1984)
Кириллов М. ВИЕТ(З) 20 (1985)
РГАСПИ, ф 644, оп 2, ед. хр. 494
РГАСПИ, ф 644, оп 2, ед. хр. 305
АП РФ, ф 93, ед. хр. 2/44
АП РФ, ф 3, оп 47, ед. хр. 25
РГАСПИ, ф 82, оп 2, ед. хр. 941
Чиков В.М. Нелегалы Ч. 1 Операция „Enormous“ (М.: Олимп, Изд-во ACT, 1997)
АПРФ, ф 93, ед. хр. 81/45
Советский атомный проект. Конец атомной монополии. Как это было. (Отв. ред. Е.А. Негин) (Нижний Новгород — Арзамас-16 Изд-во „Нижний Новгород“, 1995)
АП РФ, ф 93, ед. хр. 80/45
АП РФ, ф 93, ед. хр. 24/45
АП РФ, ф 93, ед. хр. 3/46
АП РФ, ф 93, коллекция постановлений и распоряжений СНК (СМ) СССР за 1946 г
Самарский А.А., в сб. Труды Международного симпозиума „Наука и общество. История советского атомного проекта. (40–50-е годы)“ Т. 1 (Отв. ред. Е.П. Велихов) (М.: ИздАТ, 1997) с 214
АП РФ, ф 93, коллекция постановлений и распоряжений СМ СССР за 1947 г
Смирнов Ю.Н. ВИЕТ (2) 125 (1994)
АПРФ, ф 93, ед. хр. 78/48
Гончаров Г.А. УФН 166 1095 (1996) [Goncharov G.A. Phys. Usp. 39 1033 (1996)]
Goncharov G.A. Phys. Today 49 (11) 44 (1996)
Гончаров Г.А. УФН 167 903 (1997) [Goncharov G.A. Phys. Usp. 40 859 (1997)]
Albright J., Kunstel M. Bombshell the Secret Story of America's Unknoun Atomic Spy Conspiracy (New York Times Books, 1997)
Харитон Ю.Б. Эпизоды из прошлого (Отв. ред. Р.И. Илькаев) (Саров РФЯЦ-ВНИИЭФ, 1999)
Атомный проект СССР. Документы и материалы Т. 1 1938 — 1945 Ч. 2 (отв. ред. Л.Д. Рябев, отв. сост. Л.И. Кудинова) (М.: Изд-во Физматлит, в печати)

[skroznik]

Атомная бомба в торпедном аппарате (http://www.iss-atom.ru/)

Вице-адмирал Е. А. Шитиков

При появлении атомного оружия наиболее многочисленным классом кораблей в отечественном флоте были подводные лодки. Ещё перед войной Военно-Морской Флот СССР занимал первое место в мире по числу подводных лодок. Великая Отечественная война подтвердила их эффективность в борьбе на коммуникациях противника. В условиях ядерной войны подлодки, находящиеся под толщей воды, имели бы явное преимущество перед надводными кораблями. Если по последним одно время возникли сомнения в целесообразности их строительства, то в отношении подлодок таких колебаний среди специалистов никогда не было. Поэтому, естественно, командование ВМФ хотело в первую очередь иметь атомное оружие на подводных лодках. Боевые зарядные отделения (БЗО) торпед были несопоставимо меньше авиационных атомных бомб. Например, первая американская бомба имплозивного типа („Толстяк“) имела диаметр полтора метра, в то время как у торпед он в три раза меньше. В этом заключалась трудность перехода от авиационного атомного оружия к морскому и преодолеть её хотели разными путями.

Разработчики зарядов предлагали увеличить размеры торпеды, а специалисты флота — уменьшить размеры заряда и иметь его хотя бы малой мощности. В связи с этим и появились два проекта торпедного оружия с ядерными боеприпасами.

Инициатором первого проекта выступил В.И. Алфёров, деятельность которого в разное время была связана с Военно-Морским Флотом, Наркоматом судостроительной промышленности и Министерством среднего машиностроения. Во флоте он прослужил от командира торпедного катера до заместителя начальника Научно-исследовательского минно-торпедного института в Ленинграде. В системе Наркомата судостроительной промышленности Алфёров работал директором крупного торпедного завода № 182 (позднее „Дагдизель“) в Махачкале и заместителем начальника Научно-технического комитета в Наркомсудпроме. Перейдя во вновь организованное 1-е Главное управление Совета Министров СССР, капитан 1 ранга В.И. Алфёров был назначен в КБ–11 и принимал самое активное участие в создании первой атомной бомбы, будучи заместителем главного конструктора, разрабатывавшим схему и приборы системы подрыва ядерного заряда. Работу в Министерстве среднего машиностроения он закончил в звании контр-адмирала и должности заместителя министра, отвечавшего за разработку ядерного оружия. Но это произошло позже, в 1968 году.

Авторитет В.И. Алфёрова в промышленности позволил ему сразу же после испытания первой водородной бомбы быстро организовать разработку сверхбольшой торпеды Т–15 под водородный заряд.

В Военно-Морском Флоте отношение к Алфёрову было крайне негативным после его письма Л.П. Берии и Н.А. Булганину о якобы незаконной передаче союзникам во время войны документации на авиационную торпеду 45–36АВ–А (авиационная высотного торпедометания — Алфёрова). Именно это письмо послужило поводом для известного несправедливого суда над адмиралами Н.Г. Кузнецовым, Л.М. Галлером, В.А. Алафузовым и Г.А. Степановым.

По режимным соображениям, а также с учётом сложившихся личностных отношений торпеда Т–15 сначала разрабатывалась без участия Военно-Морского Флота. О ней 6 отдел узнал через проект первой атомной подводной лодки, главным конструктором которой являлся В.Н. Перегудов.

Интересна краткая характеристика на Перегудова: „Хотя хорошо выполняет теоретические исследования, но большее влечение имеет к практическим вопросам… и годен к единоначалию“.

Предполагаемое вооружение атомной лодки, как уже упоминалось, стало известно флоту только в декабре 1953 года после утверждения тактико-технических данных эскизного проекта 627. Оно сильно удивило моряков. Размещение одного громадного торпедного аппарата в первом отсеке фактически вытесняло традиционное торпедное вооружение. Торпедный аппарат для сверхторпеды размещался в диаметральной плоскости и повлиял на конфигурацию носа лодки. Вместо заострённой штевневой формы впервые была принята носовая оконечность сферической формы. Длина торпедного аппарата составляла более 22% общей длины лодки.

В конце 1953 года 6-й отдел ВМФ выдал промышленности (через 6-е Управление МО) тактико-техническое задание (ТТЗ) на атомное боевое зарядное отделение (БЗО) корабельной торпеды калибра 533 мм с повышенной дальностью хода.

После этого в разработке оказались две торпеды: „большая“ — калибра 1550 мм и „малая“ — калибра 533 мм, соответственно с термоядерным и атомным зарядами. Первая — по инициативе Минсредмаша, вторая — флота.

Военно-Морской Флот стал возражать против большой торпеды, тем не менее, именно она вошла не только в эскизный, но и в технический проект 627 (1954 г.). В техпроекте вооружение атомной подводной лодки опять состояло из одной большой торпеды, предназначенной главным образом для стрельбы по портам и базам, и двух торпед с обычными БЗО для самообороны (все торпеды электрические). А чем же стрелять по кораблям в ордере? Кроме того, весьма сомнительной была возможность подойти на дистанцию выстрела к военно-морской базе противника. Уже к концу войны противолодочная оборона стала брать верх над подводными лодками (за Вторую мировую войну немцы потеряли 781 подлодку).

Для ядерного боеприпаса больше подходили не малоэнергетичные электроторпеды, которые разрабатывались в то время с аппаратурой самонаведения, а прямоидущие дальноходные торпеды. ТТЗ было выдано на атомное БЗО именно к такому типу торпед.

Разработчиком всех типов торпед являлся НИИ–400 Минсудпрома, который длительное время возглавлял А.М. Борушко. Главным конструктором новой парогазовой торпеды калибром 533 мм с атомным боевым зарядным отделением был Г.И. Портнов. За основу он принял конструкцию торпеды в варианте дальноходного режима. На период разработки она получила шифр Т–5.

Официальные возражения против большой торпеды Т–15 Военно-Морской Флот изложил в заключении по техническому проекту 627. Взамен одного колоссального торпедного аппарата предлагалось установить аппараты традиционного калибра. В откорректированном в 1955 году техническом проекте вместо трёх торпед (из них одна Т–15) боекомплект торпед составил 20 единиц при восьми 533-мм торпедных аппаратах, что вполне удовлетворило моряков. Только после этого были прекращены работы над торпедой Т–15.

http://s014.radikal.ru/i327/1010/d7/9f7b7f3a8b85.jpg (http://www.radikal.ru)

Как видно из таблицы, все элементы этих двух торпед Т–15 и Т–5 резко отличались друг от друга.

Ядерные заряды для торпед первоначально разрабатывало КБ–11 под руководством Ю.Б. Харитона.

Заряд для торпеды конструировали по имплозивной схеме, то есть делящиеся материалы переводились в надкритическое состояние путём симметричного обжатия. Сферический заряд химического взрывчатого вещества на первых ядерных боеприпасах инициировался одновременно в нескольких точках по наружной поверхности.

Для торпеды Т–5 предназначался малогабаритный заряд РДС. Его газодинамическая особенность состояла в том, что впервые применялась схема с уменьшенным числом точек инициирования. Теоретическую часть и конструкцию заряда разрабатывали Е.И. Забабахин, М.Н. Нечаев, В.Ф. Гречишников, В.К. Боболев, А.Д. Захаренков, Н.А. Казаченко, В.К. Чернышёв, Л.М. Тимонин.

Первое испытание заряда РДС состоялось 19 октября 1954 года на Семипалатинском полигоне под руководством министра среднего машиностроения В.А. Малышева. Комиссию возглавлял И.В. Курчатов, в неё входили А.С. Александров, Ю.Б. Харитон, Е.А. Негин, Д.А. Фишман, Г.А. Цырков, В.И. Жучихин, Г.П. Ломинский. От Минсудпрома присутствовал министр И.И. Носенко, от Военно-Морского Флота — контр-адмирал П.Ф. Фомин.

Заряд размещался в корпусе БЗО торпеды. Сборкой этой конструкции руководил Н.Л. Духов. Управление подрывом производилось с помощью того же пульта, который использовался при взрыве первой атомной бомбы. Подрыв заряда осуществляла группа В.И. Жучихина. К сожалению ядерный заряд не сработал: взрыв химического ВВ не вызвал реакции деления плутония. Вокруг башни образовалась зона радиоактивного заражения. Удаление радиационно-активных материалов производил личный состав полигона. Жаль, что тогда полученный опыт по дезактивации местности не довели до специалистов в этой области.

Это первый отказ в истории испытаний отечественного ядерного оружия. Случись такое при Берии — кому-то пришлось, по всей видимости, сесть за решётку. Но даже и после него органы были „бдительны“. Е.А. Негин рассказывал:

„После поездки к месту несостоявшегося атомного взрыва Курчатова, Малышева, Зернова, Харитона и других участников мы собрались в каземате и стали спокойно разбираться в причинах отказа. Вдруг появляется некий полковник госбезопасности. В фуражке, начищенный, с иголочки. Козырнул и обращается к В.А. Малышеву, нашему министру:

— Товарищ министр! Если я правильно понимаю, произошёл отказ?

— Правильно понимаете.

— Разрешите начать следствие…

Нам всем как-то нехорошо стало“.

Из воспоминаний участника испытаний С.Л. Давыдова:

„Курчатов с сопровождавшими его лицами наблюдал взрыв… Но… вспышка не возникла, над башней поднялось лишь небольшое облако дыма. Подорвался только заряд химического ВВ, а ядерная реакция не пошла. Все стояли сконфуженные, в том числе и Игорь Васильевич. Наконец Курчатов прервал молчание, и я услышал, как он сказал, что отрицательный результат вполне допустим при экспериментальной отработке заряда“.

В.И. Жучихин вспоминает: „Это был первый отказ в наших испытаниях. Когда сообщили об этом Кириллу Ивановичу Щёлкину (он уже вернулся с учений) — его хватил инфаркт“.

В Военно-Морском Флоте тоже переживали неудачу с первым испытанием ядерного заряда для торпеды.

Совет Министров СССР постановлением от 13 апреля 1955 года принял предложение Министерства обороны и Министерства среднего машиностроения о проведении испытаний двух изделий Т–5 на Морском Научно-испытательном полигоне (Новая Земля) в сентябре-октябре 1955 года в стационарном положении на глубинах 10–15 и 30–40 метров. Общую программу испытаний предлагалось утвердить новому министру среднего машиностроения А.П. Завенягину и Главнокомандующему ВМФ Н.Г. Кузнецову. Ответственность за подготовку изделия Т–5 к испытаниям возлагалась на заместителя министра среднего машиностроения Б.Л. Ванникова и Министра судостроительной промышленности И.И. Носенко.

Сами испытания должны были проводиться под руководством Главкома ВМФ. У Н.Г. Кузнецова в мае случился инфаркт, и испытаниями руководил исполняющий его обязанности адмирал С.Г. Горшков. Комиссию возглавлял начальник 5-го Главного управления Минсредмаша Н.И. Павлов. Его первыми заместителями были П.Ф. Фомин и академик Н.Н. Семёнов. В постановлении правительства первым заместителем председателя также указан Н.Л. Духов, но он в испытаниях не участвовал.

Перед полигоном стояла задача по определению мощности подводного взрыва, когда огненный шар не виден, а на параметры ударной волны сильное влияние оказывают отражённые от свободной поверхности воды и дна волны. При подготовке к испытаниям полигон запросил ожидаемую мощность взрыва, и разработчики заряда сообщили: от 1,3 до 11,0 килотонн. Такой разброс говорил о неустойчивой работе и модернизированного заряда РДС. Кроме того, полигон должен был определить и „коэффициент полезного действия“.

Между флотом и промышленностью имелись расхождения по температурному режиму эксплуатации заряда РДС. Конструкторы требовали постоянно выдерживать положительную температуру заряда, опасаясь в противном случае его отказа. Но на Северном флоте температура воды, а тем более воздуха, очень часто бывает ниже нуля, поэтому моряки с требованиями промышленности не соглашались. Торпедные аппараты на подводных лодках не имели обогрева и обеспечить его было трудно, так как передняя часть аппарата, где находится заряд, выходит за пределы прочного корпуса.

Сборка заряда осуществлялась в специально построенном здании (ДАФ) на площадке № 2 на побережье залива Рогачёва. Руководил ею Е.А. Негин. За транспортировку заряда морем и охрану района испытаний отвечал командующий Беломорской флотилией Н.Д. Сергеев.

21 сентября 1955 года, наконец, осуществили подводный взрыв атомного БЗО торпеды Т–5, опущенной на тросе с малого тральщика на глубину 12 метров, что примерно соответствовало глубине хода торпеды. На акватории в губе Чёрной были расставлены корабли-мишени: эсминцы, подводные лодки, тральщики и транспорты. Провести второе испытание с подводным взрывом на глубине 30–40 метров, как было записано в постановлении правительства, в том году уже не успевали.

Раньше упоминалось, что методики измерения тротилового эквивалента по кинематическим характеристикам султана и по параметрам подводной ударной волны дали схожие результаты. Однако радиохимики получили завышенные величины мощности. В результате комплексного анализа мощность заряда была определена в несколько килотонн.

В состав атомного боеприпаса торпеды, кроме заряда, входят автоматика и корпус. Создание автоматики СБЗО торпеды Т–5 поручили вновь организованному Московскому филиалу № 1 КБ–11 (позже КБ–25, ныне ВНИИА). Морскую тематику в этом бюро тогда вели Виктор Андреевич Зуевский, Константин Ефимович Бовыкин, Евгений Васильевич Ефанов, Дмитрий Петрович Сухотин, Константин Антонович Бортновский, Евгений Алексеевич Сафронов, Василий Михайлович Курочкин. Эта научно-конструкторская организация отвечала и за всю боевую часть в целом. Автоматика боевой части была связана (электрически) с системой управления движением торпеды.

В Военно-Морском Флоте координацию всех работ по созданию ядерных боеприпасов к торпедному оружию осуществлял Б.А. Сергиенко.

После положительных испытаний заряда РДС в 1955 году сроки создания нового оружия определяла сама торпеда. Ходовые испытания торпеды Т–5 начались на Иссык-Куле. По программе заводского этапа испытаний произвели 15 выстрелов. Испытания шли трудно. В четырёх стрельбах торпедами зафиксировано преждевременное срабатывание гидростатического замыкателя, вызванное повышенным заглублением торпеды. Оно неожиданно наблюдалось после прохождения примерно 2/3 дистанции хода, то есть на удалении, где ступени предохранения могли быть уже сняты. В этом случае включение гидрозамыкателя означало выдачу команды на подрыв ядерного заряда. Торпеду дорабатывали для устранения нестабильности хода по глубине.

Государственные испытания торпеды Т–5 проводились в два этапа: на Ладожском озере и на Новой Земле. В соответствии с ладожской программой произвели 7 выстрелов, из них 6 были положительными. Председателем комиссии являлся командир Ленинградской военно-морской базы адмирал И.И. Байков. На Ладоге велись и подготовительные работы к новоземельским испытаниям. Для запуска регистрирующей аппаратуры на корабле-цели (тральщик проекта 253л) установили гидроакустическую станцию, и он стал ещё и пунктом гидроакустического наблюдения (ПГН). У торпеды при перекладке рулей на погружение в районе цели выключался двигатель, что и фиксировал ПГН. При этом определяли время погружения торпеды на заданную глубину. После испытаний на Ладоге выдали техническое задание на оборудование Новоземельского полигона. Проверенная методика позволила предсказать момент взрыва и своевременно запустить регистрирующую аппаратуру при испытаниях на Новой Земле.

Программа испытаний на Новой Земле в 1957 году предусматривала три пристрелочных выстрела. Два из них без аппаратуры ЯБП и один с боевой частью в контрольной комплектации без делящихся материалов. При этом вес взрывчатого вещества обжимного заряда этого изделия уменьшили, чтобы не повредить ПГН. После пристрелочных и контрольного выстрелов разрешалась стрельба штатной торпедой Т–5 с атомным боевым зарядным отделением. Председателем этой комиссии являлся заместитель Главкома ВМФ адмирал Н.Е. Басистый. Стрельбы производила подводная лодка С–144 (проекта 613) 73-го отдельного дивизиона подводных лодок Северного флота. Командира лодки капитана 1 ранга Григория Васильевича Лазарева наградили за эти испытания орденом Ленина.

Из трёх пристрелочных выстрелов один оказался неудачным. Первый заместитель Главкома ВМФ адмирал А.Г. Головко склонялся к тому, чтобы отложить боевую стрельбу, пока не будет повышена надёжность торпеды. Важно было заключение Минно-торпедного управления ВМФ, которое возглавлял вице-адмирал Б.Д. Костыгов. Учитывая надёжность ступеней предохранения ядерной боевой части, где использовались многократно проверенные элементы, торпедисты рекомендовали не откладывать боевую стрельбу. В случае нештатной ситуации ядерный взрыв на опасном для лодки расстоянии исключался. Кроме того, после выстрела подлодка на полном ходу выходила из залива, „прячась“ за мыс.

Комиссия приняла решение проводить боевую стрельбу. Она состоялась 10 октября 1957 года на дистанцию 10 км с атомным взрывом на глубине 35 метров. Отклонение от точки прицеливания, как уже отмечалось, составило 130 метров (точность оптических методов при глубоководном взрыве — до 20 метров). В результате потопили шесть кораблей-мишеней: два эсминца, две подводные лодки и два тральщика. Адмирал Н.Е. Басистый доложил Главкому, что личный состав ПЛ С–144 „безукоризненно выполнил поставленные задачи“.

Конструкция малогабаритного атомного заряда непрерывно совершенствовалась. В этот раз его мощность оказалась выше, чем при испытании в 1955 году, в три раза. Таким образом, после одного неудачного (1954 г.) получили на Новоземельском и Семипалатинском полигонах ряд положительных испытаний заряда для торпеды (1955–1957 гг.) Появилась уверенность в надёжности заряда. Он стал использоваться и в боеприпасах других видов Вооружённых Сил.

Торпеду Т–5 приняли на вооружение подводных лодок, присвоив ей новый шифр. Однако в серийном производстве этих торпед изготовили небольшое количество. В июне 1960 года на Тихоокеанском флоте тоже провели практическую стрельбу торпедой с боевой частью в контрольной комплектации от партии серийного завода Минсредмаша. Результаты стрельбы положительные.

Штатные боевые зарядные отделения торпед заложили на хранение в войсковых частях флотов. На флоты заряды поступили „россыпью“, и личный состав спецчастей собирал их, в том числе центральные части зарядов с делящимися материалами и нейтронным источником. Это было единственное корабельное изделие, которое поставлялось на флоты в полностью разобранном виде. СБЗО торпеды Т–5 имело ряд эксплуатационных недостатков. Например, аккумуляторы требовали через каждые 15 суток проведения циклов „разряд — заряд“ для обеспечения их постоянной готовности к установке на изделие. Наличие электрических связей между СБ30 и основной частью торпеды усложняло проверку автоматики боевой части. Время комплексной проверки одного боеприпаса перед выдачей на подводную лодку составляло несколько часов.

Сами торпеды заложили на хранение, частично на торпедных арсеналах флотов и частично на базах ядерного оружия (в полностью приготовленном виде). Вместе с ядерным боеприпасом на подводные лодки они не выдавались, так как в этом не было оперативной необходимости и по соображениям безопасности, а также ввиду ограниченного гарантийного срока пребывания ядерной боевой части на подводной лодке. Небольшой срок нахождения ЯБП на лодке определялся сроком годности постоянного источника нейтронов и аккумуляторной батареи.

Вот как вспоминал о том времени В.В. Гольцев: „Я был начальником группы и работал по специальности № 1, то есть собирал заряды к торпеде Т–5. Надо было подвесить нейтронный источник и точно установить на спицах центральную часть. Всё делалось руками. Мы периодически проходили медицинский контроль и получали дополнительное питание, в том числе молоко. Сейчас почему-то забыли об этих небезопасных в радиационном отношении работах“.

К сожалению, новая торпеда разрабатывалась в сжатые сроки и была менее надёжна, чем другие торпеды, которые более интенсивно эксплуатировались на флотах.

Ещё до принятия этой торпеды на вооружение в Шестом и Минно-торпедном управлениях ВМФ родилась идея создания автономного специального боевого зарядного отделения (АСБЗО), не связанного электрически с торпедой и пригодного для стыковки с большинством торпед 533-мм калибра. Совет Министров СССР одобрил эти предложения и своим постановлением № 161–86 от 13 февраля 1957 года поручил Министерствам среднего машиностроения и судостроительной промышленности разработку АСБЗО.

В тактико-техническом задании на АСБЗО, которое готовило 6 Управление ВМФ, была указана мощность 10 килотонн. Уже 16 ноября 1957года Главком ВМФ адмирал С.Г. Горшков обратился к министру среднего машиностроения Е.П. Славскому по поводу мощности АСБЗО: „В связи с положительным результатом предварительных проработок в КБ прошу повысить мощность“. Такой быстрый результат получили благодаря параллельной разработке нескольких модификаций заряда.

Среди разработчиков зарядов к этому времени произошли изменения — создали второй ядерный центр. Основателем и его научным руководителем был К.И. Щёлкин. Торпедная тематика, точнее ядерные заряды для торпед, перешли в новый институт. Наибольшее распространение в торпедном оружии получили заряды, разработанные главным конструктором членом-корреспондентом РАН Борисом Васильевичем Литвиновым (ныне академик РАН).

Заряд для АСБЗО продолжали совершенствовать. Новый заряд прошёл натурные испытания на полигоне до моратория на ядерные испытания 1959–1960 годов и поэтому не задерживал разработку АСБЗО.

Зачётные испытания АСБЗО в варианте ТБ (без ядерных взрывов) провели торпедными стрельбами в ноябре 1959 — январе 1960 года с положительными результатами. Автоматика АСБЗО, созданная в Минсредмаше и Минсудпроме, работала безотказно.

Универсальный ядерный боеприпас для торпедного оружия приняли на вооружение и сразу же запустили в серийное производство. В октябре 1960 года на заводе-изготовителе провели контрольную сборку первых пяти АСБЗО. Кроме того, в конце года организовали контрольные испытания АСБЗО от первой серии. Они проходили на Северном флоте со стрельбой с подводной лодки. Только после этого АСБЗО стали поступать на флоты, где хранились в частично собранном виде в подземных сооружениях. Создание АСБЗО было отмечено Ленинской премией. Её получили К.Е. Бовыкин, А.В. Косов и Э.В. Казлонский.

В 1961 году высшее руководство страны приняло решение провести боевые стрельбы некоторых образцов ядерного оружия армии и флота с целью проверки боеготовности его и демонстрации силы. В число проверяемых образцов вооружений включили торпеды с АСБЗО.

Для испытаний в боевых стрельбах готовились АСБЗО двух мощностей, носителем планировалась перекисно-водородная торпеда, которая имела большую дальность хода. Главный конструктор торпеды — Д.А. Кокряков.

Торпеды готовились личным составом 216-го арсенала, а боевые части к ним — одной из ядерных баз Северного флота. Начальником расчёта, снаряжавшего электродетонаторами ядерные заряды АСБЗО, был капитан-лейтенант В.Н. Шибанов.

Учение Военно-морского флота проводилось под кодовым наименованием „Коралл“. Руководителем был назначен заместитель Главкома ВМФ по кораблестроению и вооружению адмирал Н.В. Исаченков. Участвовали в учениях и начальники Минно-торпедного управления — вице-адмирал Б.Д. Костыгов и 6-го Управления — вице-адмирал П.Ф. Фомин.

Непосредственно стрельба торпедой с боевым АСБЗО возлагалась на 4-ую эскадру СФ (командир эскадры контр-адмирал Н.И. Ямщиков). Научными руководителями исследований явлений ядерного взрыва в водной среде от ВМФ были доктора технических наук контр-адмирал Ю.С. Яковлев и капитан 3 ранга Б.В. Замышляев.

План учения предусматривал пристрелочную стрельбу двумя практическими БЗО, двумя контрольными выстрелами с АСБЗО в комплектации без делящихся материалов и два выстрела торпедами со штатными боевыми АСБЗО. Один из них с взрывом на глубине 25 метров, а второй — на поверхности воды. При этом в первом случае глубина хода торпеды на траектории была 4 метра, а во втором предельно малая — 0,75 метра, которая возможна только при небольшом волнении моря и надёжной работе системы управления торпедой по глубине. Дистанцию стрельбы приняли единую 12 500 метров, то есть на 2500 метров больше, чем в 1957 году. Мишенная обстановка в этот раз была представлена только плавучим средством — целью (без опытовых кораблей-мишеней). Кроме цели, на акватории находились приборные стенды. Использовались штатные боевые АСБЗО в диапазоне от малой до средней мощности.

Отработка боевых частей АСБЗО в контрольной комплектации продолжалась на Приозёрском полигоне.

Об испытании на Ладожском озере, где проводили стрельбы торпедами с боевыми частями различной контрольно-измерительной комплектации (без делящихся материалов). Пуски торпед выполняли с подлодки одного из старых проектов, на которой специально для этих испытаний установили новый торпедный аппарат вне прочного корпуса. Участник испытаний Ю.Ф. Тюрин рассказал:

„Загрузка торпеды в опытный аппарат не очень удобна и для личного состава лодки необычна. Шла подготовка к ответственному этапу — стрельбе на максимальную дальность. Перед загрузкой с носовой части торпеды нужно было снять предохранительный колпак весом более 10 кг. Матрос, снимавший колпак, поскользнулся, потерял равновесие и упал между корпусом лодки и причалом. Колпак догнал его в воздухе и ударил по голове. Расстояние между корпусом ПЛ и причалом около 1,5 метров. Матроса не видно. На какое-то время все растерялись. Первым пришёл в себя и принял решение В. Воронин, участник испытаний от организации — разработчика торпеды. Не снимая сапог и тёплой куртки, он прыгнул с пирса, нашёл под водой матроса и вытолкнул его на поверхность. Обоих подняли из воды, обсушили. Дальше подготовка к стрельбе шла нормально. Заключительный пуск был удачным, торпеда прошла заданную дистанцию, все параметры торпеды и боевой части в контрольной комплектации были в норме“.

Первая атомная подводная лодка начала эксплуатироваться на Северном флоте с 1958 года. Однако ядерные боевые части на неё, как и на дизельные лодки, до поры до времени не выдавались по условиям безопасности.

Министр обороны маршал Советского Союза Р.Я. Малиновский впервые дал разрешение на выдачу на корабли пяти торпед с АСБЗО только в конце 1962 года, после успешного проведения учений ВМФ под условными наименованиями „Радуга“ и „Коралл“. На Северном флоте по одной торпеде погрузили на дежурные подводные лодки: атомную проекта 627а и дизельную проекта 641. На Тихоокеанском флоте аналогичная выдача состоялась на две лодки проекта 613 и одну проекта 641. Торпеды с АСБ30 находились в носовых нижних торпедных аппаратах.

С флотов неоднократно поступали предложения хранить торпеды с ядерными БЗО не в аппаратах, а на стеллажах в первых отсеках подлодок, чтобы иметь полноценный залп торпед с обычными БЗО.

Действительно, в войну на Северном флоте все атаки с выпуском шести торпед были успешными, из 71 атаки подлодок с выстрелом четырёх торпед неуспешными были только две. И конечно, при использовании обычного оружия торпеды с АСБЗО в аппаратах становились помехой для полноценного залпа.

Шестое и Минно-торпедное управления ВМФ подробно изучали возможность хранения ядерного оружия на стеллажах. Часть проектов отпала сразу ввиду того, что первые отсеки были жилыми. В надводном кораблестроении накоплен большой опыт хранения боезапаса в погребах. Для ядерного оружия такой способ в мирное время наиболее приемлем, но реализовать его на подводных лодках достаточно сложно. Подобие погреба торпедного боезапаса создали на лодках проекта 705, но система автоматического управления перемещением торпед в первом отсеке оказалась довольно сложной, и при малочисленном экипаже побоялись хранить торпеды с АСБЗО на стеллажах на этом проекте лодок. На весах „боеготовность — безопасность“ предпочтение, безусловно, отдали последней.

Основное преимущество хранения АСБЗО в торпедных аппаратах — безопасность при пожаре на лодке. А пожары, к сожалению, бывают. Достаточно вспомнить гибель новейшей подводной лодки „Комсомолец“ в 1989 году.

В центральном аппарате ВМФ заняли твёрдую позицию: для безопасности ядерного оружия его хранение на стеллажах в отсеках подводных лодок не разрешать. Более того, ядерщики строго следили за тем, чтобы торпеды с ЯБП никогда не вынимались из торпедных аппаратов при нахождении лодки в море.

В истории советского подводного кораблестроения был один проект, когда по условиям непотопляемости проектантам пришлось носовой отсек делить на два с неравноценным способом хранения торпед. В первом отсеке торпеды находились на стеллажах в сборе, а во втором без БЗО (не позволяла длина отсека). В этом случае БЗО хранились отдельно в погребе. Пристыковывали их в первом отсеке после расхода части торпед. Проект не был реализован, но он показывает, что сама идея отдельного хранения ядерных БЗО торпед не такая уж отвлечённая.

Нахождение торпед с АСБЗО в торпедных аппаратах гарантирует безопасность оружия при пожарах, но чревато последствиями при столкновениях кораблей, а также навигационных авариях. Столкновения случаются чаще всего с американскими подлодками, осуществляющими слежение за нашими ракетными лодками.

Ядерные боевые зарядные отделения торпед, как и заряды к ним, непрерывно совершенствовались. Связано это в основном с тем, что увеличивалась дальность стрельбы торпедами и требовалось повысить мощность зарядов для компенсации ошибок стрельбы прямоидущих торпед по движущейся цели. С повышением мощности зарядов увеличивалось и их заглубление, а это усложняло проведение испытаний БЗО торпед. Эти испытания (ЯБП без делящихся материалов) проходили на озере Иссык-Куль. Так, в новом изделии предусмотрели срабатывание на большой глубине. Характер заглубления торпед на большие глубины ранее не изучался, однако его знание было очень важным. Дело в том, что стрельба торпедой с ЯБП также производится в упреждённое место цели (расчётную точку прицеливания), при этом время движения торпеды на горизонтальном участке и на участке заглубления является важнейшим компонентом расчёта.

В целях определения параметров заглубления торпед с ЯБП была разработана всплывающая комплектация БЗО, в котором на заданной глубине выпускались надуваемые сжатым воздухом резиновые мешки, чем достигалась положительная плавучесть торпеды (обычные ПЗО для этих условий не годились). Конструктор такого уникального БЗО — Виктор Пирогов (брат капитана 1 ранга Владимира Пирогова).

Хотя этап испытаний был заводской, разработчики изделия и его корпуса в силу ряда причин обратились к начальнику 6-го Управления ВМФ с просьбой назначить председателем межведомственной комиссии по испытаниям представителя ВМФ. Просьба была удовлетворена, и председателем комиссии назначили Ю.Ф. Тюрина. Об этих испытаниях он рассказал:

„Программа предусматривала пуск торпеды с уникальным БЗО в глубоководном районе озера. Это потребовало организации целой экспедиции с плавучим стреляющим стендом, авиационным обеспечением, поисковыми катерами, торпедоловом. Ранним утром вышли с базы, пришли в район стрельбы, вызвали самолёт. Погода хорошая, видимость по докладу воздушного наблюдателя отличная. Состоялся пуск. Самолет повёл торпеду, поисковые катера пошли по торпедному следу. С самолёта сообщили, что торпеда прошла заданную дистанцию, заглубилась и пропала из вида. Летчик покружил — покружил, сколько мог по запасу топлива, и ушёл на аэродром. Ждём в районе заглубления 20 минут, 30 — торпеда не всплывает. Корабли обеспечения повернули в базу, остался катер с комиссией на борту. Ждем ещё 10 минут, надежда тает, настроение упало до нуля — торпеда потеряна (средств её поиска и подъёма с такой глубины нет), дорогостоящий пуск впустую. В.Ф. Пирогов, он же заместитель председателя комиссии, потерял всякую надежду на всплытие торпеды и предлагает прекратить поиск. Председатель принимает решение продолжать искать. Только на 47 минуте недалеко от катера с шумом всплывает торпеда. Однако первоначальный восторг сменяется беспокойством. Подойти вплотную к торпеде и провести её строповку долго не удаётся — мешают резиновые мешки и волна. Один из мешков повреждён, торпеда теряет плавучесть. Председатель комиссии с ключом в зубах прыгает в воду, заводит строп, уже у борта катера закрывает клапан стравливания воздуха из мешков. Торпеду надёжно стропят и вытаскивают из воды председателя комиссии. Благополучно пришли в базу. Расшифровали информацию. Для разработки правил стрельбы торпедами с ЯБП она очень ценна“.

С принятием на вооружение дальноходных торпед с ядерными боеприпасами резко возросла эффективность торпедного оружия при нанесении удара по кораблям в ордере с сильным противолодочным охранением.

Первый ядерный боеприпас для торпедного оружия в СССР создали на два года раньше, чем в США. Выходы в море кораблей с ядерными торпедами разрешили в середине 62-го года. Таким образом, от первого подрыва ядерного заряда торпеды до первого выхода на боевую службу подводных лодок прошло десятилетие освоения промышленностью и флотом морского ядерного оружия.

[skroznik]

Академики Снежинска (http://www.lgz.ru/archives/html_arch/lg28-292002/Tetrad/art11_1.htm)

http://s016.radikal.ru/i335/1010/f9/4d09ff3df2de.jpg (http://www.radikal.ru) http://s009.radikal.ru/i307/1010/9c/67652d4d4aee.jpg (http://www.radikal.ru)

В каких бы общественных местах ни появлялись академики Е.Н. Аврорин и Б.В. Литвинов, они сразу же оказываются в центре внимания фотокорреспондентов. Это естественно, потому что оба ученых представляют Уральский Федеральный ядерный центр. Евгений Николаевич АВРОРИН является его научным руководителем, а Борис Васильевич ЛИТВИНОВ много лет был Главным конструктором ядерного и термоядерного оружия. Даже названия этих должностей до недавнего времени произносить публично было нельзя, а потому “ореол таинственности” всегда окружал ученых, что и привлекает к ним сейчас представителей прессы.

У Аврорина и Литвинова много общего. Они оба Герои Социалистического Труда, лауреаты Ленинской и Государственных премий, награждены многими орденами и медалями. Все это не только за создание оружия, но и за “изделия”, которые использовались в сугубо мирных целях: гашении нефтяных и газовых фонтанов, создании подземных хранилищ, сейсморазведке и в других областях.

По мнению ученых, лучшие портреты сделаны их земляком – Сергеем НОВИКОВЫМ. Фотомастеру удалось передать главное в характерах академиков из Снежинска – их самобытность.

В эти дни есть два повода, чтобы вновь встретиться с выдающимися учеными России. Во-первых, академик Б.В. Литвинов издал книгу “Атомная энергия не только для военных целей”. Для каждого человека, интересующегося атомной наукой и техникой, это событие уникальное: Главный конструктор ядерных и термоядерных зарядов рассказывает о том, как происходило становление Уральского центра, как создавались боевые блоки и “изделия” для промышленных взрывов.

СО “СРЕДНЕЙ МАШЕЙ” НЕ СПОРЯТ...

В судьбах Евгения Аврорина и Бориса Литвинова я пытался найти “ключик”, открывший им обоим дорогу к атомным вершинам.

Я не случайно ставлю Аврорина и Литвинова вместе на “линию старта”, потому что они начинали в одно и то же время и в одном месте. Итак, в Арзамасе-16 появляются молодые специалисты...

Вспоминает Евгений Аврорин:

– Я удивляюсь нашим тогдашним руководителям! Сразу по приезде в Арзамас-16 мне был выделен довольно серьезный участок работы над термоядерным оружием, и какое-то время я действовал даже самостоятельно, а потом уже вместе с Юрием Николаевичем Баевым. Фактически вдвоем мы вели довольно крупный раздел, теперь-то я понимаю, что он ключевой – на нем держалась концепция оружия... Хотя в то время так не понималось, тем не менее действительно молодой специалист, который и полгода не проработал, принимает участие в испытаниях. Я уже докладывал государственной комиссии, а там были такие корифеи, как Келдыш, Гинзбург, я уж не говорю о наших... Мне кажется, в то время я был самым молодым теоретиком... Впрочем, точно не знаю... Итак, нам, молодым, поручали очень сложные задания. Пожалуй, сейчас я не доверил бы молодому специалисту такое...

– А как судьба забросила в Арзамас-16?

– Мы все-таки дисциплинированные люди. Меня просто послали на “Объект”. Не очень активно, но я попытался протестовать – точнее, пришел к своему научному руководителю, он был сотрудником Тамма, сказал ему, что не хотелось бы уезжать, тем более что мне предлагали аспирантуру... Но он сразу мне ответил, мол, со “Средней Машей” (так называли легендарный Средмаш) не спорят. Так я оказался в Арзамасе-16. Кстати, через несколько месяцев встретился с Игорем Евгеньевичем Таммом, он уже уехал в Москву и был у нас в командировке. И он меня спросил: “Довольны ли вы, что сюда попали?” Я ответил: “В общем, доволен”. “Ну и отлично, что “в общем”, – улыбнулся Тамм. А мне было действительно очень интересно. Прекрасная атмосфера, очень интересные люди – первым все-таки следует назвать Зельдовича. Сахаров был более замкнут, меньше общался с молодежью, хотя принимал участие в семинарах, обсуждениях. Я работал в “секторе Сахарова”, но больше общался с Зельдовичем, он мне нравился... Работа хорошо пошла, а это очень важно для молодого человека...

А теперь слово Борису Литвинову:

– В 1952 году в числе пяти человек был направлен на прохождение дипломной практики и выполнение дипломной работы на почтовый ящик ‹ 875. Это был сейчас всемирно известный Арзамас-16. Я выполнил здесь дипломную работу, и государственная комиссия, которую возглавлял академик Харитон, присудила всем нам звания инженеров-физиков по специальности: проектирование и эксплуатация физических приборов и установок. Все пятеро вошли в этот необычный мир “плотненько” – у каждого судьба сложилась нормально. В 54-м году, через год после диплома, начальник газодинамического отдела Боболев высказал одну идею. Она казалась невероятной, но тем не менее он предложил мне над ней поработать. Кстати, тогда я уже руководил группой. В ней были два лаборанта, одному шестнадцать лет, другому – семнадцать, и только что окончивший техникум Женя Горбунов. Вот такая команда была под моим началом. В моем распоряжении уже был каземат для взрывных работ. В каземате находилось сложнейшее оборудование... То есть, я говорю об атмосфере, царившей в Арзамасе-16 в те годы, о доверии к молодым... Мы начали проводить серии взрывных опытов, работали вполне самостоятельно. Группа довольно быстро разрослась до пятнадцати – двадцати, появились у нас даже женщины... В общем, мне поручили посмотреть, насколько предложенная Боболевым идея абсурдна, но оказалось, что это не так. В результате появилось новое направление. Чтобы довести его до ума, нужно было привлечь теоретиков, конструкторов, что я и сделал. Фактически работал неформальный коллектив, который создавал “изделие” для полигонных испытаний. Долгое время был простым руководителем группы, потом заместителем начальника отделения по научно-исследовательским работам. Наверное, именно это и послужило основанием для назначения на должность Главного конструктора...

ЯДЕРНЫЙ ЦЕНТР УРАЛА

Очеловеке можно судить по тому, как он рассказывает о своем доме. Так гласит восточная мудрость.

Снежинск стал для Аврорина и Литвинова той “малой Родиной”, которая почитается так же, как и вся Отчизна, как и города, где они родились.

Б.В. Литвинов:

– Я всегда был убежден, что наукой можно заниматься только в таких небольших городах, как Пущино, Черноголовка, Обнинск, Дубна, Протвино... И во всем мире так, потому что такие города, как Москва, слишком велики – там наукой заниматься очень обременительно. Когда человек тратит полтора часа, чтобы добраться до работы, а потом столько же обратно, о какой науке можно вести речь?! Помните главное условие, которое высказывал Яков Борисович Зельдович? Он говорил, что и на работу, и обратно нужно идти с удовольствием. А где же оно, если полтора часа проводите в метро или автобусе?.. В 60-м году основатель Челябинска-70 Кирилл Иванович Щелкин решил, что состояние здоровья не позволяет ему быть научным руководителем института, а потому он перешел на работу в Академию наук. Научным руководителем был назначен Евгений Иванович Забабахин, а Главным конструктором Щелкин предложил назначить меня. Но по-настоящему Главным конструктором я стал лишь лет через пять...

Е.Н. Аврорин:

Низкий поклон нашим отцам-основателям – Кириллу Ивановичу Щелкину и Дмитрию Ефимовичу Васильеву. Щелкин был блестящим ученым, именно он был последним, кто работал с первой атомной бомбой при ее испытании. К созданию центра на Урале он уже был трижды Героем Социалистического Труда. Этот факт уже сам за себя говорит. Очень важно, что именно Щелкин разработал программу развития нашего института, его стратегию. Он хотел, чтобы институт был комплексным, чтобы в нем развивались разные направления. Щелкин привлекал на Урал молодых ученых, и это придавало динамизм нашей работе. А Васильев был прекрасным организатором. Так что они дополняли друг друга. И, конечно же, великая заслуга Щелкина в том, что с первых дней он привлек к работе Евгения Ивановича Забабахина – великого ученого и замечательного человека. Четверть века он был научным руководителем, и все успехи нашего центра связаны с его именем... Мы приехали сюда молодыми, и это были блестящие, красивые, одухотворенные годы, потому что вокруг были замечательные люди...

САМЫЙ “МИРНЫЙ” ЗАРЯД

У каждого ученого можно спросить: “Чем вы гордитесь?”, и он ответит сразу же, будто всю жизнь готовился именно к этому вопросу.

Не стали исключением и Литвинов с Аврориным. Они отвечали мне вместе.

– Конечно же, я горжусь тем мирным зарядом, который мы делали вместе с Аврориным. По всем параметрам он выдерживает самые строгие оценки – и по эффективности, и по областям применения, и по экономичности. Пожалуй, никто в мире не может сказать такого о своем “изделии”, и, естественно, я этим не могу не гордиться. И есть еще один боевой заряд, в создании которого нам удалось преодолеть невероятные трудности, но такая работа была вознаграждена. Заряд на очень высоком уровне, он просто хорош! Это как винтовка Мосина – я всегда привожу ее в пример. Идеал для разработчика военной техники – винтовка Мосина. Так вот, как ни странно это звучит, но наш заряд – это винтовка Мосина в ядерном вооружении... Чувствуете, как сказал! Все ясно, а никакой тайны не выдал!..

Но я не удержался и напомнил конструктору, что винтовка Мосина слишком долго была на вооружении нашей армии и в конце концов ей пришлось уступить место автомату Калашникова.

Литвинов среагировал моментально:

– А я разве возражаю?! Я пожму руку и первым поздравлю того, кто сумеет сделать автомат Калашникова в нашей области! Но мы “стреляем” одиночными патронами, а не очередями...

Да и Аврорин сразу же пришел на выручку коллеге:

– Борис Васильевич, конечно же, прав, но тем не менее на первое место я поставил бы физические опыты...

– Вы имеете в виду то, чем надо гордиться?

– Конечно. Но хочу подчеркнуть: в нашем деле нельзя говорить “это мое”, потому что все работы были общими. А потому я упомяну о тех работах, в которых принимал участие. И первой, повторяю, назову физические опыты – в них огромное поле для изобретательности... Это использование ядерного взрыва для проведения физических исследований. Энергия взрыва уникальна, так как она позволяет достичь таких условий, которые создать в лаборатории невозможно, это приближение к астрофизическим условиям. Результаты таких опытов уникальны, данные служат очень-очень долго. К примеру, в 57-м году был у нас проведен опыт на Новой Земле. Мы возвращались к нему спустя тридцать лет, спустя сорок лет... В начале 60-х годов мы провели опыт по условиям термоядерного горения. Когда и при каких условиях может осуществиться чистая термоядерная реакция – такова была задача. Очень интересный опыт! Была осуществлена термоядерная реакция на дейтерии с тритием, и в то же время шло горение чистого трития. Кстати, как результат этих физических опытов и появились те мирные и военные “изделия”, о которых говорил Борис Васильевич.

Думаю, настало время упомянуть о той “сверхзадаче”, которую пытаются вместе со своими коллегами решить академики Снежинска. Речь идет о термоядерной энергетике будущего, которая коренным образом отличается от “токомаков”. Они, как известно, должны работать на тритии, а его совсем недостаточно для получения “энергетического изобилия”. И когда физики утверждают, что “они будут использовать воду океанов”, то они вольно или невольно вводят общественность в заблуждение: им нужен тритий, который содержится в океанской воде, но использовать его как топливо не так-то просто... Ученые Снежинска предлагают энергетику на дейтерии и небольшом количестве делящегося вещества как “запала” для начала работы такой станции. Конечно же, наиболее опасен именно этот запал, так как он несет с собой радиацию. Но тут-то и настало время вспомнить о “чистом мирном ядерном заряде”, созданном под руководством Аврорина и Литвинова в Снежинске. Для энергетики будущего он становится незаменимым, и эта новая его профессия постепенно затмевает прежнее его использование в промышленных взрывах.

Разговор об использовании ядерных взрывов в мирных целях, конечно же, мог состояться только с учеными и конструкторами Снежинска – ведь именно здесь в самые жестокие годы “холодной войны” разрабатывались не только боевые ядерные блоки, но и мирные профессии ядерного взрыва. Академики Литвинов и Аврорин имеют к этим работам самое непосредственное отношение. А потому им слово...

Рассказывает Евгений Аврорин:

– Идея промышленных ядерных взрывов увлекла сразу. Это ведь мощное технологическое средство, а потому появилось много разных проектов. Причем по тем критериям радиационной безопасности, которые были приняты, такие работы вполне приемлемы. Может быть, не все было известно, не в полной мере учитывались отдаленные последствия таких взрывов, однако сама идея, бесспорно, увлекала. Кстати, и возникла она практически сразу после создания атомной бомбы. По зарядам “на выброс” шла конкуренция между Арзамасом-16 и Челябинском-70. В результате был создан совместный заряд, но он так и не был испытан... Ну а что касается “глубинных” зарядов, то тут мы вырвались вперед, так как у нас был большой опыт создания миниатюрных боевых зарядов. К примеру, для сейсмического зондирования Земли надо было создать такое “изделие”, чтобы его можно было опустить в обычную скважину. Да и оно должно было быть сравнительно дешевым и легким, чтобы к месту работ его можно было доставить на вертолете или аэросанях. Такую задачу мы выполнили. Это были абсолютно безопасные и эффективные работы. Технология у нас довольно хорошо отработана, она надежна. Однако вопрос о промышленном использовании ядерных взрывов сегодня остается открытым. Я считаю, что в ближайшее время не нужно возвращаться к взрывам на выброс. Наверное, вообще этого не следует делать, хотя они давали бы наибольший экономический эффект. Но дело в том, что в таких случаях полностью избежать радиоактивности нельзя: какая-то ее доля выходит на поверхность. Будем говорить о камуфлетных взрывах. На первом месте, конечно, сейсмозондирование. В Европейской части России и в Сибири оно проведено. Однако не успели осуществить проект по Южной Сибири, но его нужно делать вместе с китайцами. И такое предложение мы выдвигали... Второе – это шахты. Горняки говорили нам, что иного способа борьбы с “подземными ударами” нет. Снятие горного давления необходимо, иначе много людей погибает в шахтах. Первые такие работы провели, и они полностью подтвердили теоретические расчеты. Ядерный взрыв встряхивает горные породы, тем самым снимаются напряжения в них, и, что наиболее важно – газ, который концентрируется в полостях, выходит. А шахтеры гибнут как раз при неожиданном выходе его... И мы, и горняки убеждены, что пока существует лишь один метод, который может гарантировать безопасность при подземных работах, – это промышленные ядерные взрывы... Существует множество “экзотических” проектов в этой области. Кстати, об одном из них в нашей среде шли весьма интенсивные разговоры. Это получение алмазов с помощью ядерных взрывов. Такой идеей очень увлекался Евгений Иванович Забабахин. В начале 60-х годов были получены алмазы при проведении обычных взрывов. Но кристаллики были маленькие, так как при таких взрывах давление можно создать лишь на короткое время. Предполагалось, что при ядерном взрыве кристаллы будут значительно крупнее. Некоторые эксперименты были поставлены, но, к сожалению, они так и не были завершены...

А теперь слово Борису Литвинову:

– Игорь Васильевич Курчатов размышлял о будущем много, он старался предвидеть развитие событий. В том числе он думал о мирном использовании ядерных взрывов. Идею промышленного их использования поддерживал и развивал Евгений Иванович Забабахин, ее сторонником был и наш министр Ефим Павлович Славский. Не буду скрывать, я тоже всячески поддерживал эту программу работ, развивал ее, считал, что мы идем в правильном направлении. Дело в том, что в свое время и порох был изобретен для убийства, но потом широко использовался для благих целей. У ядерного взрыва есть огромная область и научных применений, а почему промышленность, народное хозяйство должны быть в стороне? Поэтому такая программа начала у нас развиваться с середины 60-х годов. Один из толчков – это переход нефтяной промышленности на большие глубины. И сразу же пошли аварии. Уртабулак и Памук – примеры тому. В первом образовался мощный газовый фонтан, во втором – нефтяной. Укротить их можно было только с помощью ядерных взрывов, другие методы не оправдали себя. Следующие эксперименты прошли в Туркмении. Потом серия взрывов на выработанных месторождениях нефти. Результаты были обнадеживающими, и мы уже начали думать о том, как работать по более широкой программе. Появилось несколько оригинальных идей, и они начали постепенно осуществляться. 128 промышленных взрывов было произведено, из них два на выброс – экспериментальный взрыв в районе строительства канала и создание озера. Серия взрывов на больших глубинах и небольшой мощности – это работы по сейсморазведке, то есть создание геологической карты страны. Затем взрывы в соляных пластах в районе Каспийского моря. Образовалась группа подземных хранилищ, которые используются до сегодняшнего дня. Затем мы провели два эксперимента по дроблению руды. Они закончились успешно. Конечно же, во всех точках, где мы работали, осуществляется жесткий контроль. Скажу прямо – взрывов пять было неудачных, где фиксировались выбросы. Чаще всего это было связано с качеством работ по забивке скважин. Мы приступили к осуществлению уникального проекта – вскрытие Удоканского месторождения. Если бы нам удалось его осуществить, то проведение БАМа было бы оправдано. Блокировка проекта, отказ от вскрышных работ на Удокане с помощью ядерных взрывов, убежден, одна из упущенных возможностей, которая позволила бы освоить эти районы Сибири на много десятилетий раньше... Программа промышленных ядерных взрывов была закрыта по инициативе американцев. Безусловно, свою роль сыграл и Чернобыль. Однако я убежден, что рано или поздно человечество вернется к этим проектам...

КАК ИХ ВСТРЕЧАЮТ В АМЕРИКЕ?

Полвека назад даже в самом страшном сне не могло присниться тому, кто был участником “Атомного проекта”, что американцы приедут в Арзамас-16 и Челябинск-70, что “отец водородной бомбы” США Эдвард Теллер будет выступать в Снежинске перед своими коллегами, а в лабораториях Лос-Аламоса и Ливермора побывают наши конструкторы и научные руководители из Ядерных центров. Более того, в некоторых областях российские и американские физики начнут совместные работы. Причем не только в фундаментальных областях, таких как защита Земли от астероидов, но и в таких весьма “пикантных”, как хранение плутониевых зарядов и элементов атомных боеприпасов. Такое хранилище строится на Маяке, проект его делали в Арзамасе-16, и американцы теперь купили его для своих нужд... Но разве такое можно было представить?!

http://s010.radikal.ru/i312/1010/b2/0d6cc294b807.jpg (http://www.radikal.ru)

Секретность была фантастической! Впрочем, многие ее элементы действуют и до нынешнего дня... “К счастью!” – убеждает Литвинов. Аврорин с ним согласен:

– Конечно, секретность осложняла жизнь. Надо было постоянно думать о том, чтобы не забыть какую-нибудь бумажку, не говорить о своей работе, не проболтаться – такая необходимость существовала, и соблюдать секретность – это нелегкий труд. Да и просто житейские неудобства она доставляла немалые. Скажем, неизвестно, кем надо было представляться во внешнем мире. Попробуйте ответить на простой вопрос: где работаете? Легенды были, но часто нелепые... Однажды я ехал в командировку, и у меня были документы от четырех организаций. Отсюда уезжал – два документа, в Москве – третий, а на полигон – четвертый... Если бы попал в милицию, то меня, безусловно, обвинили бы в шпионаже... Однако мы не были изолированы от внешнего мира. Существовала неплохая система информационного обеспечения. Мы получали все необходимые научные журналы, могли принимать участие во всесоюзных конференциях, а так как практически все институты Академии наук занимались оборонными работами, то коллеги в общем-то представляли характер нашей деятельности. Но контактов с зарубежными коллегами не было, хотя об их работах мы, конечно же, знали...

Впрочем, “иностранцами” становились сразу же те ученые, которые по тем или иным причинам уезжали из Арзамаса-16 и Челябинска-70. Даже такие люди, как А.Д. Сахаров, К.И. Щелкин, Я.Б. Зельдович или Л.П. Феоктистов, которые по многу лет проработали в Ядерных центрах и принимали самое непосредственное участие в создании оружия, сразу же после отъезда из закрытых городов не имели права не только получать новую информацию об оружии, но и даже упоминать о том, что имели к нему отношение. Режим жизни и работы в сугубо закрытых городах всегда существовал особый – ведь речь шла о высших государственных секретах.

– А теперь вы свободно выезжаете в Америку?

– Был там более десяти раз, – ответил Аврорин. – Коллеги из Лос-Аламоса и Ливермора относятся к нам очень хорошо, с уважением. Контакты, безусловно, полезны. У нас существуют свои профессиональные интересы, которые можно обсуждать, не нанося ущерба национальной безопасности. Например, вопросы разоружения, контроль за ядерным оружием. В каком-то смысле мы готовим научно-технические основы для будущих межправительственных соглашений. Нельзя идти к разоружению только на “честном слове” того или иного президента, необходим эффективный контроль.

Б.В. Литвинов добавил:

– С помощью ядерных взрывов можно избавить Землю от падения на нее астероидов и крупных метеоритов. Подобная опасность для нашей планеты существует. Тунгусский метеорит упал в тайгу, а представьте, если бы на Москву или Нью-Йорк?! В общем, тот метеорит мог наделать много глупостей... С помощью ядерных взрывов и специальных ракет Землю можно защитить. Но, конечно, надо работать вместе – нам, американцам, французам, англичанам, китайцам. Надо понимать, что у человечества накоплен великий страх перед атомной бомбой, и он обоснован. Ядерщикам трудно убедить людей, что у них нормальная психология и они честно работают. Есть недоверие и страх. В таком мире мы сегодня живем. Вообще-то я предлагаю утопическую вещь: передать все наше дело под контроль ООН. Но я понимаю, что это не получится, так как страны и их властители долго не расстанутся с ядерным оружием – уж больно большая это дубинка! Правда, как ею пользоваться – неясно, но она есть, и такова реальность...

ЕСТЬ ЛИ ДЫРКИ В АТОМНОМ ЗОНТИКЕ?

Как известно, в России еще со времен Хрущева все начали разбираться в сельском хозяйстве и в искусстве. Эпоха Горбачева и Ельцина привнесла свое: теперь мы готовы обсуждать ситуацию вокруг ядерного разоружения, причем о количестве боеголовок можем судить столь же “квалифицированно”, как о посадках ветвистой пшеницы и о премьерах во МХАТе.

Нынче страсти вокруг ядерных “изделий” кипят нешуточные, так как президенты двух стран, США и России, подписали новое соглашение. Что оно дает нам?

Об этом и зашел у нас разговор с двумя научными руководителями Федеральных ядерных центров России академиками В.Н. Михайловым и Е.Н. Аврориным.

http://s016.radikal.ru/i335/1010/ff/ff9114d7d6ce.jpg (http://www.radikal.ru)

Сначала слово Виктору Михайлову.

– Новый документ, подписанный руководителями двух стран, для вас стал неожиданным?

– Нет, конечно. Мне даже трудно комментировать это событие, так как о нем шла речь еще во времена президента Ельцина.

– Когда вы были министром?

– Да. Уже тогда мы говорили, что полторы тысячи стратегических ядерных боеприпасов вполне достаточно, чтобы обеспечить безопасность страны. Эту проблему мы обсуждали в обоих Ядерных центрах, и у нас была выработана общая точка зрения. Даже если будет тысяча единиц, то и в этом случае мы сохраним свой ядерный потенциал. Он не только позволит обеспечить безопасность страны, но и при появлении каких-то систем противоракетной обороны позволит ее преодолеть. Сколько именно нужно ядерных боеприпасов для той или иной страны, вопрос непростой. Андрей Дмитриевич Сахаров считал, что и ста ядерных боеприпасов вполне достаточно.

– Но ученые уже говорят об ином оружии, не так ли?

– Делается оружие, которое наносит минимальный экологический ущерб на поверхности Земли. В Лос-Аламосе и Ливерморе теоретики рассчитывают, как проникнуть в глубь Земли и там произвести взрыв. Тогда на поверхности все уничтожено, но радиации не будет…

– Искусственное землетрясение?

– Нечто похожее…

– Вернемся к нынешнему событию. Что подразумевается под понятием “уничтожение боеголовок”?

– Я стоял у истоков проекта ВОУ-НОУ, при осуществлении которого 500 тонн высокообогащенного оружейного урана превращается в топливо для атомных станций. Это реальное разоружение и пример его реального осуществления. Теперь о плутонии. Пока его использовать нельзя, а нужно складировать. На комбинате “Маяк” строится специальное хранилище. Это уникальное сооружение, мы возводим его вместе с американцами. Кстати, проект был создан в Арзамасе-16, и чертежи его мы довольно выгодно продали в США. Так что теперь будем хранить плутоний до тех пор, пока не будут разработаны способы его эффективного использования в энергетике.

Академик Евгений Аврорин поддерживает своего коллегу:

– Есть несколько плодотворный идей по использованию плутония, но нужно создать новые технологии. Кстати, сейчас в нашем центре ведутся подобные работы. Один из НИИ в Москве провел, на мой взгляд, очень перспективные исследования. Они отрабатывали свои технологии на уране. Теперь нужно все проверить на плутонии, но сделать этого в Москве они не смогли. Апробация новых методов идет в Снежинске.

– Но почему американцы так “сражаются” за свои боеголовки?

– Честно говоря, я этого не понимаю, потому что их количество даже после очередного сокращения избыточно. Даже одна взорванная современная боеголовка, к примеру, над Нью-Йорком приведет к необратимым катастрофическим последствиям. Так что ядерное оружие – это оружие политическое.

– Значит, нам не следует опасаться создания противоракетной обороны в США?

– Дело вовсе не в том, что появится “зонтик безопасности”, как пишет пресса. Это “зонтик с дырками”, но у ряда политиков может создаться иллюзия, что он “прикрывает” страну и что ответного удара не последует. Это очень опасная иллюзия, которая может привести к катастрофическим последствиям.

Разговор о процессе разоружения я продолжил с Б.В. Литвиновым.

– Подписывается документ о сокращении тех самых “изделий”, которых вы наделали очень много. Вам не обидно?

– Никакой обиды не было бы, если бы нас постоянно не сталкивали лоб в лоб.

– Что вы имеете в виду: мы – за мир, а они – поджигатели войны?

– Не надо таких пассажей! Мы тоже не агнцы, зубки у нас тоже есть, и не менее острые и крепкие, чем у американцев… А дело в том, что они бросили мирное, то есть промышленное, применение атомных взрывов, а мы не бросали. Однако они добились их запрета, так как сильно отставали от нас. Мне кажется, есть вопросы, по которым не следует идти у них на поводу.

– А может быть, мы имеем дело с великой иллюзией ХХ века? Я имею в виду, что давно уже никому не придет в голову бросать атомные бомбы на Америку или на Россию?! Каждому нормальному человеку понятно – это безумие.

– Такие доводы были весьма убедительными, если бы не было Хиросимы и Нагасаки! Тут возникает другая иллюзия… Маленькая Япония после атомной бомбардировки продолжает жить, значит, большие Америка и Россия останутся в истории и дальше, если вдруг возникнет конфликт… Вся логика “холодной войны” была построена на этом. Причем подчас аргументы были весьма любопытными. К примеру, один японец подробно описывает, как жители Хиросимы после атомного удара думали о разведении карпов. Они были переоблучены, но тем не менее ехали за город, чтобы купить карпов для своих маленьких прудов…

– Человек привыкает ко всему, в том числе и к трагедии?

– Мне кажется, что наше главное завоевание во второй половине ХХ века состоит в том, что все люди на Земле поняли – ядерная война приведет к концу существование нашей цивилизации. Уже некому будет анализировать ее итоги, а тем более разводить карпов! Я всегда подчеркиваю, что ядерное оружие – оружие политическое, которым пугают друг друга. На самом деле воевать с помощью ядерного оружия невозможно. Если это две большие страны, то страдают не только эти два дурака, но и все остальные, которые к их конфликту никакого отношения не имеют. Или напротив: соседи с удовольствием смотрят, как те “дураки” обмениваются ядерными ударами, но им не следует забывать, что и они пострадают очень сильно. В общем, в ядерной войне нельзя выиграть. Это аксиома нашего времени.

– Что такое “по-нашему” уничтожение боеприпаса?

– Из боеприпаса достают ядерный заряд, отправляют на соответствующие заводы, разбирают подетально и самые главные из них переплавляют в слитки.

– Но можно его использовать для нового “изделия”!?

– Ничего подобного! Как раз все делается так, чтобы вновь использовать детали было невозможно… А американцы или сохраняют боезаряд как он есть, или разбирают его так, чтобы не переплавлять. Единственное, что они ликвидируют, – взрывчатку, так как она быстро стареет.

– Все-таки вам обидно, что уничтожают ваши “изделия”?

– Конечно. Но и к этому надо привыкать. У всякой вещи есть свой срок жизни, будем надеяться, что появятся новые, более совершенные.

– Велик ли уровень доверия между атомщиками?

– Никаких “откровенностей” в специальных областях быть не может! Секретность была, есть и должна быть. Я убежден, что устройство даже первой атомной бомбы должно оставаться столь же секретным, как и в то время, когда она создавалась. “Срока давности” нет. Старый пистолет может использоваться и сегодня для убийства, старая атомная бомба способна принести такую же беду, как в августе 1945-го…

Вместо эпилога

Однажды я спросил академика Е.Н. Аврорина: “Предположим, собрались президенты Ядерного клуба, поставили перед собой бутылку водки или виски и тут же договорились уничтожить ядерное оружие. Везде и вместе. Сколько лет на это потребуется?”

– Несколько десятилетий... Простых решений в жизни не бывает – об этом нужно помнить всегда.


Владимир ГУБАРЕВ

[Егорий]

Только после этого были прекращены работы над торпедой Т–15.
Я читал, что проект имел техническое продолжение. Только носителями "сверхторпед" предусматривались уже не подводные лодки, а крейсера полупогруженной схемы с подводными торпедными аппаратами. Именно читая описание этого неосуществленного проекта я встречал шифр Т-15, так что идея не была заброшена совсем.

А вообще очень интересно.

[skroznik]

Ю.Б. Харитон о А.Д. Сахарове
Ради ядерного паритета

Интервью академика Ю.Б. Харитона журналисту Олегу Морозу 19 декабря 1989 года. Печатается по тексту „Досье Литературной газеты“, январь 1990 г. Кроме высказываний Ю.Б. Харитона, в тексте содержится ещё информация, добавленная О.П. Морозом. Она выделена курсивом. Кроме того, в конце имеется приложение, также добавленное О.П. Морозом. По желанию Ю.Б. Харитона и с согласия О.П. Моpоза, весь текст воспроизводится без изменений.

На вопросы корреспондента „Литеpатуpной газеты“ отвечает трижды Герой Социалистического Труда академик Ю.Б. Харитон. Этот человек — живая легенда. Один из представителей знаменитой физической школы Иоффе, ученик Резерфорда и Семёнова, в послевоенные годы он стал главным конструктором атомной бомбы, после работал над термоядерным оружием, продолжает активно трудиться и сегодня, несмотря на свои 85 лет.

— Юлий Борисович, мы с вами встретились по скорбному поводу, вчера мы проводили в последний путь вашего старого товарища, человека, с которым вы долгие годы работали, — Андрея Дмитриевича Сахарова…

— Вряд ли я смогу сказать об Андрее Дмитриевиче что-нибудь новое: уже столько слов прозвучало, особенно в эти дни.

— Да, действительно, после его кончины так много выплеснулось, что найти новые слова нелегко. Единственное, что тут можно возразить: то время, когда вы с ним близко соприкасались, почти не было отражено — просто некому о тех временах рассказывать.

— Понимаете, в чём трагедия: слишком подробно об обстоятельствах того времени, той работы, которую мы тогда вели, я не могу говорить, а рассказывать общо — неинтересно. Как и все, Андрей Дмитриевич был поглощён работой, отлично понимая, что надо во что бы то ни стало добиваться равенства в вооружениях, не допускать отставания. И эта работа поглощала его целиком.


В интервью, которое Андрей Дмитриевич дал 3 января 1987 г. корреспондентам „Литературной газеты“ Юрию Росту и мне (это интервью не было опубликовано), он так рассказывает о том давнем периоде своей жизни:

„В 1948 г. я вошёл в исследовательскую группу, которая занималась разработкой термоядерного оружия. В то время все мы были убеждены, что наша работа необходима для создания мирового равновесия… работали мы с увлечением и с ощущением, что это нужно. Грандиозность задачи, трудность её усиливали впечатление, что мы делаем героическую работу. Но я каждую минуту своей жизни понимаю, что если всё же произойдёт это величайшее несчастье — термоядерная война — и если я ещё буду иметь время о чём-то подумать, то моя оценка моей личной роли может трагически измениться“.

— Вы на семнадцать лет старше Андрея Дмитриевича. Сказывалась ли на ваших отношениях эта разница в возрасте? Чувствовали ли вы себя принадлежащими к разным поколениям?

— Ни в коей мере. У нас были простые товарищеские отношения. Многому я у него научился, кое-чему, надеюсь, — и он у меня. Как учёный он был, конечно, более высокого класса, чем я. Это был гениальный человек. Даже такой человек, как Зельдович, — тоже совершенно исключительный учёный — отзывался о Сахарове как о необычном феномене.

— Приходилось слышать, что всё-таки он не реализовал себя в полной мере — из-за бурной общественной деятельности: высказывал какую-то гениальную идею, но довести её до конца у него просто не было возможности…

— Я бы, пожалуй, отнёс это утверждение лишь к последней его великой идее — концепции Вселенной. Он действительно не успел её довести, что называется, до ума. Но вот вопрос: если бы её не выдвинул Сахаров, выдвинул ли бы её кто-нибудь другой? Известны ведь слова Эйнштейна: всё, что я сделал, за исключением общей теории относительности, могли бы сделать другие, разве что на два-три года позже; что касается общей теории относительности, другие могли бы к ней прийти лет через пятьдесят. Так и с идеей Сахарова.

— Были ли у него как у учёного какие-либо слабости?

— Если и были, то — проистекающие от силы. Он чувствовал свою силу и не мог себе даже представить, чтобы кто-то в чём-то разобрался лучше, чем он. Как-то один из наших коллег нашёл решение газодинамической задачи, которое не смог найти Андрей Дмитриевич. Для него это было настолько неожиданно и непривычно, что он исключительно энергично принялся искать изъяны в предложенном решении. И лишь спустя какое-то время, не найдя их, вынужден был признать, что решение правильное. И тут мне опять на ум приходит аналогия с Эйнштейном. Вы, конечно, знаете, что советский учёный Фридман нашёл нестационарное решение так называемых мировых уравнений Эйнштейна — показал, что Вселенная не обязательно должна быть стационарна, она может, допустим, расширяться. Эйнштейн вначале отверг это решение как ошибочное, однако в дальнейшем, после того как Фридман написал ему письмо с дополнительными разъяснениями, вынужден был с ним согласиться.

— Не тяготили его работа „на войну“, изоляция от мира, режим, подчинение военным?

— Не тяготили. Он понимал, что это надо. Более того, эта работа, как я уже сказал, поглощала его целиком. Такая деталь. Тот же Яков Борисович Зельдович подходил к делу несколько иначе. Он не позволял себе отставать от общего развития физики, находил время, чтобы следить за всем сколько-нибудь существенным. Что касается Андрея Дмитриевича, он не отвлекался ни на что, непосредственно не относящееся к работе. По крайней мере в пятидесятые годы.

— Какие у него были отношения с начальством? Не происходило никаких трений?

— Нет. В Институте абсолютно никаких. Напротив. Помню, одного из начальников сняли, в общем-то, несправедливо. И видя эту несправедливость, как бы в знак солидарности с ним, Андрей Дмитриевич с Яковом Борисовичем поехали его провожать на аэродром. Так что, в общем, отношения с начальством были нормальные.


Из интервью Сахарова „Литературной газете“ (январь 1987 г.):

„22 ноября 1955 года было испытание термоядерного заряда, которое явилось неким поворотным пунктом во всей разработке термоядерного оружия в СССР. Это был очень сильный взрыв, и при нём произошли несчастные случаи. На расстоянии в несколько десятков километров от точки взрыва в траншее погиб молодой солдат — траншею завалило. А за пределами полигона погибла двухлетняя девочка. В этом населённом пункте, в деревне было сделано бомбоубежище. Всё население было собрано в этом бомбоубежище, но когда произошёл взрыв, вспышка осветила через открытую дверь это помещение, все выбежали на улицу, а эта девочка осталась перекладывать кубики. И её завалило, она погибла. Были и другие несчастные случаи, уже не со смертельным исходом, но с тяжёлыми травмами., так что ощущение торжества по поводу большой технической победы было одновременно сопряжено с ужасом по поводу того, что погибли люди. Этот ужас, я думаю, испытывал не только я, но и многие другие. Тем не менее был небольшой банкет в коттедже, где жил руководитель испытаний маршал Неделин, главнокомандующий ракетными войсками СССР. И на этот банкет были приглашены руководители разработки этого термоядерного заряда. И вообще ведущие учёные, некоторые генералы, адмиралы, военные лётчики и т. д. В общем, такой банкет для избранных по поводу победы. Неделин предложил первый тост произнести мне. Я сказал, что я предлагаю выпить за то, чтобы наши изделия так же удачно взрывались над полигонами и никогда не взрывались над городами. Видимо, я сказал что-то не совсем подходящее, с точки зрения Неделина. Он усмехнулся и произнёс ответный тост в виде притчи. Притча была такая, не совсем приличная. Старуха лежит на печи, старик молится. Она его ждёт. Старик молится: „Господи, укрепи и направь!“ А старуха подаёт реплику с печи: „Молись только об укреплении — направить я как-нибудь и сама сумею“. Вот такая притча, которая меня задела не своей формой, а своим содержанием. Содержание было несколько зловещим. Я ничего не ответил, но был внутренне потрясён. В какой-то мере можно сказать, если вдаваться в литературу, что это был один из толчков, который сделал из меня диссидента“.

— Когда вы впервые заметили у Андрея Дмитриевича „крамольные“ настроения?

— Нельзя сказать, чтобы они казались мне крамольными. Так, в 1962 г. Андрей Дмитриевич предпринял очень большие усилия, чтобы не допустить испытательный взрыв, который с технической точки зрения был излишним — так по крайней мере ему казалось. Я был с ним совершенно согласен: с помощью этого взрыва ничего существенного получить было нельзя, вред же здоровью людей он бы неминуемо нанёс значительный. Взрыв намечался на большой высоте, и радиоактивность должна была распространиться буквально по всему миру. Сахаров просто не мог не вступить в борьбу за его отмену. Он дозвонился до Хрущёва, который в ту пору был где-то на Востоке, и уговаривал его отменить взрыв. Для него непереносимо было сознавать, что какое-то дополнительное число людей — тысячи или десятки тысяч — заболеют онкологическими заболеваниями. Он был очень чувствителен. С одним испытанием он ещё согласился, потому что без него обойтись было нельзя, а вот лишнее испытание — это для него было невероятно тяжело.

— Не отговаривали вы его?

— Отговаривать его было бессмысленно, хотя я понимал, что все его попытки предотвратить взрыв — как говорится, полная безнадёга.


Бороться с бессмысленными ядерными испытаниями Сахаров начал уже в конце пятидесятых годов. И не только с бессмысленными с технической точки зрения. Из его интервью „Литературной газете“ (январь 1987 г.):

„Я был глубоко озабочен проблемой биологических последствий ядерных испытаний. Каждое большое ядерное испытание — это нечто вроде Чернобыля. Не подземное, конечно. Тогда, в пятидесятые годы, подземные ядерные испытания не проводились… Весной 1958 г. Хрущёв объявил односторонний мораторий на проведение ядерных испытаний. А США заявили, что они не могут оборвать свою серию ядерных испытаний, они будут ещё некоторое время их проводить, а затем примкнут к нашему мораторию. Но Хрущёв к осени передумал и решил возобновить испытания. Я считал это совершенно неправильным. Меня беспокоило то, что продолжение ядерных испытаний в атмосфере приводит к большим человеческим жертвам, и если не будут прекращены испытания, то число этих жертв будет чрезвычайно большим. И кроме того, я считал совершенно неправильным политически, объявив мораторий, не дождавшись того, что он приведёт к прекращению испытаний во всём мире, вновь начинать испытания. С этим я пошёл к Курчатову. В то время он был очень болен, некоторое время перед этим у него был инсульт. Он не ходил в свой институт, но ежедневно принимал сотрудников у себя дома… Курчатов долго меня расспрашивал и решил, что я прав. И тогда он, пренебрегая запретами врачей, сел в самолёт и полетел к Хрущёву в Крым, где тот в то время отдыхал, потому что решить этот вопрос мог только Хрущёв. Хрущёв был очень разозлён, отказался последовать совету Курчатова, и испытания осенью 1958 г. были продолжены. Курчатов же после этого потерял милость Хрущёва…“

— Для меня эта вот его, так сказать, общественная деятельность в этот момент проявилась впервые. Второе проявление совпало с началом его работы над „Размышлениями о прогрессе, мирном сосуществовании и интеллектуальной свободе“. Мы с ним много беседовали на темы, которые нашли отражение в „Размышлениях“. Не со всеми его мыслями я был согласен, некоторые из них казались мне немножко наивными. Сегодня мы видим, как трудно найти правильную дорогу — при самых хороших побуждениях. Ему же казалось, что он её видит. Ключевой его идеей была идея конвергенции. Я считал, что это слишком просто и может быть воспринято как скатывание к чему-то, похожему на капитализм.


Из интервью Сахарова „Литературной газете“ (январь 1987 г.):

„Моя общественно-публицистическая деятельность началась почти двадцать лет назад с попытки по предложению Э. Генри напечатать в „Литературной газете“ статью в форме интервью. Статья долго рассматривалась Сусловым, но не была разрешена к опубликованию. Из неё выросли „Размышления о прогрессе, мирном сосуществовании и интеллектуальной свободе“… Основные мысли, высказанные в „Размышлениях“ и в Нобелевской лекции „Мир, прогресс, права человека“, представляются мне правильными и сейчас. Это утверждения о неразрывной связи международной безопасности с открытостью общества, соблюдения прав человека (идеология защиты мира и прав человека) и об исторической необходимости конвергенции социалистической и капиталистической систем как условии выживания человечества“.

— Как вы считаете, отдавал ли Андрей Дмитриевич себе отчёт, что рано или поздно эта вот его деятельность поставит его перед необходимостью покинуть ваш дружный и сплочённый коллектив? Не беспокоило ли это его?

— Думаю, он понимал это очень хорошо и это его не беспокоило. Он видел, что основное дело сделано, военный паритет достигнут. В ту пору ещё не было видно, что в этой области возможно большое продвижение вперёд. Паритет есть, — ну, и слава богу, и больше этим можно не заниматься.


Из интервью Сахарова „Литературной газете“ (январь 1987 г.):

„В шестьдесят восьмом „Размышления“ были опубликованы за границей, после чего я был сразу же отстранён от секретной работы и вернулся в ФИАН, к своим научным истокам… Хотя с формальной точки зрения это и было значительным понижением по службе, но благодаря этому передо мной вновь открывалась возможность заняться наиболее интересными для меня научными проблемами, прежде всего в области физики элементарных частиц“.

— Вы говорите: Сахарову в ту пору чего-то не было видно, каких-то возможностей в развитии той оборонной тематики, которой он занимался. Какие же столбовые направления он тут не разглядел? После того как он оставил работу, открылись какие-то принципиально новые вещи?

— Пока что ничего такого нет, но нельзя исключать, что в дальнейшем что-то будет обнаружено. Тут я не могу вдаваться в подробности.

— Как вы считаете, если бы Андрей Дмитриевич продолжал заниматься оборонной тематикой, принесло бы это пользу?

— Я думаю, что если бы он продолжал этим заниматься, он дошёл бы кое до чего…

— Вы говорите о Сахарове почти теми же словами, какие гениальный Ньютон сказал о своём гениальном ученике Котсе, рано умершем: если бы жив был мистер Котс, мы бы от него узнали кое-что…

— …То, что и он, и Зельдович отошли от этой тематики… Понимаете, как бы это сказать… И Сахаров, и Зельдович считали, что всё уже сделано, дальше, как говорится, дело техники. У меня же есть один принцип, который я проповедую: знать надо в десять раз больше, чем используешь. Иными словами, надо входить во все детали, хотя они кажутся лишними, чтобы было абсолютно полное исследование всех процессов, связанных с основной идеей. Потому что в ходе этого углубления, уточнения могут выскочить ещё какие-то дополнительные вещи. Поэтому у меня есть просто глубокая уверенность, что если бы Сахаров и Зельдович продолжали свою деятельность в области оборонной тематики, они выкопали бы что-то существенное.

— Кто, по-вашему, внёс наибольший вклад в создание советской термоядерной бомбы?

— Я думаю, что решающий шаг сделал, конечно, Андрей Дмитриевич. Но здесь достаточно велика также роль многих других. В общем-то, это была коллективная работа. В одном из отчётов самого начального периода Андрей Дмитриевич оговаривается, что развивает некоторые идеи, высказанные Зельдовичем. Так что трудно сказать, пришли бы ему в голову решающие мысли, если бы не было более ранних работ Якова Борисовича.


Из интервью Сахарова „Литературной газете“ (январь 1987 г.):

„Иногда меня называют „отцом водородной бомбы“, особенно в западной печати. Это не совсем правомерно, в действительности работа была коллективной, и многие люди внесли свой вклад…“

— Вы никогда не вели записей, дневников, относящихся к тем временам, когда вы работали вместе с Сахаровым?

— Нет, я абсолютно не способен к такого рода деятельности.

— Наверное, вам и не рекомендовалось это делать?

— Нет, просто это не в моём характере. Я очень жалею об этом, но ничего не могу поделать. Это мне не свойственно.

— Можете ли вы себе представить, что вы могли заняться в ту пору такой же „общественной“ деятельностью, как Сахаров? Или вы не разделяли убеждения Андрея Дмитриевича, что это необходимо, что это правильно?

— Я не видел способа исправить положение в стране, ничего не мог предложить. Ясно было, например, что во многом мы отстаём от Запада. Ему же казалось, что он может что-то предложить. Теперь для нас очевидно, насколько это тяжело — отыскать способы не устранения, а хотя бы сокращения нашего отставания.

— Надо ли вас понимать так, что вы довольно скептически оцениваете общественную деятельность Сахарова?

— Нет, отчего же, к той части этой его деятельности, когда он боролся с явной несправедливостью, я отношусь с большим уважением…

— Вы имеете в виду его правозащитную деятельность?..

— Да. А некоторый мой скепсис относится к его идеям, касающимся экономических вопросов.

— Юлий Борисович, в августе 1973 г. вы подписали письмо сорока академиков, которое послужило сигналом для начала самой мощной кампании травли Сахарова. Мне рассказывали, что из всех сорока лишь две подписи удивили Андрея Дмитриевича — Ильи Михайловича Франка и ваша. Что побудило вас поставить свою подпись?

— Дело в том, что с некоторыми положениями, которые развивал Андрей Дмитриевич, в частности, касающимися характеристик социализма и капитализма, я был не согласен. Сейчас я сожалею о своей подписи: никакие наши разногласия, разумеется, не должны были меня побудить участвовать в этой акции. И, конечно, я не ожидал, что за этим письмом последует такая кампания травли.

— Не пытались ли вы как-то помочь Андрею Дмитриевичу, когда он был сослан в Горький?

— У меня были разговоры с Андроповым по этому поводу — в ту пору он был председателем КГБ. Я пытался убедить его облегчить положение Сахарова. К сожалению, он мне отказал, не вдаваясь при этом в подробное обоснование отказа.

— Вы не поднимали вопрос о возвращении Сахарова в Москву?

— Нет. Я понимал, что это безнадёжно.

— У вас были какие-либо контакты с Сахаровым в этот период?

— Нет. Переписываться с ним я не мог — меня бы привлекли за это к ответственности. Так что он так и не узнал, что я ходил к Андропову.

— На панихиде в ФИАНе вы сказали, что вы в последний раз беседовали с ним примерно за две недели до его кончины и между вами вышел спор. О чём он был?

— Спор был на тему, которая широко сейчас обсуждается. Он доказывал мне, что если мы сейчас объявим мораторий на ядерные испытания и продержимся достаточно долго, то в конце концов американцы вынуждены будут к нему присоединиться. Я убеждал его, что это ничего, кроме вреда, не принесёт. У них ведь позиция совершенно чёткая: пока ядерное оружие существует, испытания должны идти. Они явно лукавят при этом: дескать, ядерное оружие слишком сложная вещь, можно не уследить за мелкими изменениями технологии и в результате может случиться отказ, или произойдёт какая-то порча в процессе хранения; в общем-то, всё это правильно, но они ведь проводят испытания не только из-за этого — они со всей своей энергией ищут новые пути развития ядерного оружия. А если такой научный авторитет, как Андрей Дмитриевич, считает, что обходиться без испытаний можно, то такая позиция способна принести вред.

— Когда мы беседовали три года назад и разговор зашёл о моратории на ядерные испытания, Андрей Дмитриевич довольно равнодушно высказывался об идее моратория — сказал, что никакой особой роли этот мораторий не играет…

— Вот видите, значит, произошла эволюция взглядов.

— Да, три года назад он считал подземные взрывы экологически чистыми, а сейчас сделалось ясно, что это не так…


Из интервью Сахарова „Литературной газете“ (январь 1987 г.):

„Проблема запрещения подземных ядерных испытаний кажется мне второстепенной, вторичной по сравнению с другими проблемами ядерного разоружения. Новые системы ядерного оружия можно создавать, а старые проверять и без ядерных взрывов. В условиях, когда нет соглашения о запрещении ядерного оружия, подземные ядерные испытания, не наносящие экологического ущерба другим странам, являются внутренним делом каждого государства. Что было действительно важно, так это запрещение ядерных испытаний в атмосфере, в воде и космосе, наносивших огромный ущерб среде обитания. Я горжусь тем, что был одним из инициаторов Договора о запрещении ядерных испытаний в трёх средах“.

— В заключение как бы вы определили то место, которое предназначено занять Сахарову в истории?

— Андрей Дмитриевич Сахаров — совершенно уникальное явление в нашей науке, нашей общественной жизни. Это ясно было давно, но с течением времени будет становиться всё ясней.

Пpиложение:

В качестве приложения к этому интервью сказать ли несколько слов о той недостойной антисахаровской кампании конца лета — начала осени 1973 г., о которой вскользь помянуто в нашей с Юлием Борисовичем Харитоном беседе?

Нынче всем хорошо известно: ядерная угроза была первым толчком, побудившим Сахарова стать на тропу „общественно-публицистической“ деятельности, как он именовал своё четвертьвековое героическое, жертвенное подвижничество. И с тех пор он не сворачивал с этой тропы. Тем не менее в разгар брежневщины его обвиняли как раз в обратном — в призывах к войне. Нет пределов для лжи. Отмашку к началу кампании августа — сентября 1973 г. дала „Правда“, напечатав 29 августа „Письмо членов Академии наук СССР“.

Число подписчиков почему-то оказалось круглым — сорок. Или так было задумано? Главным сборщиком подписей и выкручивателем рук (далеко не всем, конечно, пришлось выкручивать- немало оказалось и добровольцев) был Главный теоретик космонавтики М.В. Келдыш.

Правду сказать, кое-каких имён в этом списке недоставало — В.Л. Гинзбурга, например, Я.Б. Зельдовича, П.Л. Капицы, М.А. Леонтовича, С.П. Новикова. Иные, с риском для себя отвергли предложение о подписи, другим и не предлагали, заведомо зная, что они откажутся.

При всём при том Виталий Лазаревич Гинзбург рассказывал, что он с тревогой раскрывал каждое утро газету, опасаясь увидеть свою фамилию под какой-нибудь антисахаровской петицией. Такова была атмосфера.

Позднее, в 1980-м П.Л. Капица написал письмо Ю.В. Андропову, вступаясь за сосланного А.Д. Сахарова и осуждённого Ю.Ф. Орлова.

Кампания 1973 г. — ценнейший памятник эпохи. Из письма сорока академиков невозможно понять, что же такое сказал в своём интервью зарубежным корреспондентам Сахаров (а именно это ставилось ему в вину), за что его следует решительно осуждать. Между тем все последующие письма, напечатанные в газетах, ссылались именно на это первое письмо, как содержащее некую информацию. То есть обсуждалось и осуждалось нечто неведомое, но обсуждавшие и осуждавшие делали вид, что предмет разговора им доподлинно известен.

Писатели:

„Прочитав опубликованное в вашей газете письмо членов Академии наук СССР относительно поведения академика Сахарова, порочащего честь и достоинство советского учёного, мы считаем своим долгом выразить полное согласие с позицией авторов письма…“

Медицинские академики:

„Мы, советские учёные-медики, оскорблены поведением академика А.Д. Сахарова, порочащим честь и достоинство советского учёного, и вместе с учёными Академии наук СССР решительно осуждаем…“

Слова-то какие — „поведение академика Сахарова“. Точно это не взрослый человек, известный учёный, а ученик пятого класса Ваня Сидоров…

Академики-художники:

„Мы, члены Академии художеств СССР, целиком поддерживаем протест членов Академии наук СССР, опубликованный в газете „Правда“, и решительно осуждаем клеветнические заявления академика Сахарова. Мы считаем его поведение…“

Композиторы:

„Ознакомившись с письмом членов Академии наук СССР, опубликованным в газете „Правда“ от 29 августа, мы, советские композиторы и музыковеды, целиком присоединяемся к их оценке действий А.Д. Сахарова…“

Деятели кино:

„Мы, советские кинематографисты, ознакомившись с письмом группы академиков, опубликованным в газете „Правда“, полностью присоединяемся к их оценке недостойного поведения А.Д. Сахарова…“

Интересно рассматривать сегодня подписи под письмами. Писательские, например: Ч. Айтматов, Ю. Бондарев, В. Быков, Р. Гамзатов, О. Гончар, Н. Грибачёв, С. Залыгин, В. Катаев, А. Кешоков, В. Кожевников, М. Луконин, Г. Марков, И. Мележ, С. Михалков, С. Наровчатов, В. Озеров, Б. Полевой, А. Салынский, С. Сартаков, К. Симонов, С.С. Смирнов, А. Софронов, А. Сурков, М. Стельмах, Н. Тихонов, М. Турсунзаде, К. Федин, Н. Федоренко, А. Чаковский, М. Шолохов, С. Щипачев.

Или композиторские: Д. Кабалевский, К. Караев, П. Савинцев, Г. Свиридов, С. Туликов, А. Хачатурян, А. Холминов, Т. Хренников, Д. Шостакович, Р. Щедрин, А. Эшпай, Б. Ярустовский.

Или кинематографисты: Г. Александров, А. Алов, В. Артмане, С. Бондарчук, С. Герасимов, Е. Дзиган, С. Долидзе, М. Донской, В. Жалакявичус, А. Зархи, А. Згуриди, А. Караганов, Р. Кармен, Л. Кулиджанов, Т. Левчук, Е. Матвеев, А. Медведкин, В. Монахов, В. Наумов, Ю. Озеров, Ю. Райзман, Г. Рошаль, В. Тихонов, В. Санаев, И. Хейфиц, Д. Храбровицкий, Л. Чурсина, С. Юткевич.

Почему-то отставшие от поезда академики Н. Цицин и А. Имшенецкий напечатали индивидуальные письма. Надо полагать- чтобы их молчание не посчитали вольнодумством. Забавно при этом: в письме А. Имшенецкого просочилось, что Сахаров всё-таки выступает за мирное сосуществование, а не против. Собрат по академии лишь поучал Андрея Дмитриевича, что он делает это как-то не так:

„Горько видеть, что знания у специалиста сочетаются с абсолютным непониманием того, как он должен бороться за мирное сосуществование стран, имеющих различные социальные системы…“

Отдельно прислали письмо из Сибирского отделения Академии наук. Там среди других стояли подписи М.А. Лаврентьева, Г.И. Марчука, А.Н. Скринского, А.А. Трофимука, В.А. Коптюга, С.С. Кутателадзе.

С осуждением Сахарова выступил известный полевод, почётный член ВАСХНИЛ Т.С. Мальцев:

„Я до глубины души возмущён и вместе с тем удивлён, что среди академиков нашёлся человек, которому не дороги принципы мирного сосуществования…“

Тут, видите, опять — мирное сосуществование не дорого.

„…Он заодно с заядлыми нашими врагами-империалистами стремится чинить препятствия налаживанию мирной жизни народов нашей планеты.
Члены Академии наук правильно осудили отступника. Академик Сахаров заслуживает всеобщего презрения за предательство интересов науки, интересов советского народа, всего прогрессивного человечества“.

Ещё крепче „прикладывал“ Сахарова белорусский академик Н. Еругин:

„Забросив науку, он ринулся в атаку на мирную советскую политику, на советский образ жизни. Маска сброшена, перед нами предстала, по сути дела, марионетка в руках тёмных империалистических сил“.

Интересно, до чего бы договорились авторы этих писем, распаляя друг друга, если бы эта кампания длилась не неделю, а дольше.

Одновременно с письмами известных деятелей печатались письма рядовых читателей:

„Мы, представители многотысячного коллектива рабочих Автозавода имени И.А. Лихачёва…“

„Мы, механизаторы тракторной бригады ордена Ленина колхоза имени ХХ съезда КПСС Новоукраинского района Кировоградской области…“

„Мы, доменщики Магнитогорска…“

„Коллектив нашей бригады с возмущением узнал о поведении академика Сахарова…“

„Наши колхозники до глубины души возмущены непорядочными действиями академика Сахарова…“

„Я и мои товарищи по труду прочитали письмо выдающихся советских учёных-академиков по поводу недостойных действий академика Сахарова…“

Какие действия? Какое поведение? — спросить бы у тех, чьи фамилии стоят под этими строчками.

Впрочем, известно, как в былые годы „организовывались“ подобные „письма трудящихся“.

Как пятнадцать лет назад Пастернака, Сахарова упрекали в том, что он неблагодарный едок народного хлеба.

„…Человек, который, используя все блага советского строя, стал учёным, живёт в условиях, которым позавидовали бы многие учёные мира… (я тут вспоминал двухкомнатную обшарпанную квартиру Сахаровых на улице Чкалова. — О.М.) …теперь пытается охаивать и миролюбивую политику нашей партии, и советский образ жизни“.

„Как можно пользоваться благами советского учёного и гражданина и в то же время поносить самое святое — Родину нашу, отвоёванный и укреплённый мир?“

„…Неблагодарность… к народу, тебя воспитавшему, к Родине, создавшей все условия для плодотворной успешной работы, преступна“.

„…Не укладывается в сознании, как гражданин Советского Союза, используя все блага нашей жизни, всё, что дано советским строем, мог дойти до такого падения!“

Бывший партизан из Подольска рассказал в своём письме об украинской Зое — партизанке Кате Ганзиной, замученной и сожжённой в известковой печи. У читателя создавалось ощущение, что это чуть ли не Сахаров её замучил и сжёг.

Текстам соответствовали и заголовки писем: „Отповедь клеветнику“, „Предел падения“, „Недостойно звания учёного“, „Грязная попытка“, „Позорит звание гражданина“, „Недостойная акция“, „Такое поведение — предательство“, „Позиция, чуждая народу“, „Заодно с врагами“…

…В морозное воскресенье 17 декабря прошлого года, когда непрерывающийся поток обледенелых москвичей и приезжих (сколько вдруг единовременно собралось вместе чистых, светлых, интеллигентных лиц!) всё тёк и тёк мимо гроба Андрея Дмитриевича во Дворце молодёжи, обтекая его с двух сторон, всякий примечал посреди капитальных казённых венков воткнутую бумажку с надписью, сделанной от руки красным фломастером, — „Прости нас!“ — самые точные слова, какие можно сказать последнему святому, отринутому на грешной и беспутной земле русской.

[skroznik]

Боевые стрельбы с ядерными взрывами (http://www.iss-atom.ru/)

Вице-адмирал Е. А. Шитиков

В 1959 — 1960 годах действовал мораторий на ядерные испытания в СССР. Летом 1961 года советское правительство приняло решение о прекращении моратория. Начальнику Новоземельского полигона генерал-майору артиллерии Г.Г. Кудрявцеву (в дальнейшем генерал-лейтенант) была дана команда о прекращении подготовительных работ к подземным испытаниям и о готовности полигона с 1 сентября 1961 года к воздушным и подводным взрывам. Настолько неожиданным было для нас решение о возобновлении испытаний в воздухе и водной среде, что даже вице-адмирал П.Ф. Фомин, которому подчинялся полигон, узнал об этой новости на аэродроме в Архангельске, когда возвращался с Новой Земли.

На подготовку полигона к воздушным испытаниям оставался месяц. Разработку организационно-технической документации поручили офицерам Управления А.А. Пучкову, А.А. Ракову, С.Н. Саблукову, В.А. Тимофееву, Л.Л. Колесову и Н.Н. Жукову. Мне же нужно было подготовить проект постановления правительства о боевых стрельбах ракетного и торпедного оружия с ядерными боеприпасами, находящимися на вооружении армии и флота. Каждый вид Вооружённых Сил сам выбирал образцы для испытаний и их вносили в проект постановления. Отбор образцов оружия проходил в спорах, так что из-за них пришлось семнадцать раз перепечатывать короткий проект правительственного документа, в котором только перечислялись подлежащие испытаниям образцы вооружения, — беспокоила проблема гарантированной безопасности в случае отклонения ракеты от заданной траектории. В конце концов выбор был сделан и предложения Министерства обороны представили в правительство.

Составленной в кратчайшие сроки программой 1961 года предусматривалась большая серия испытаний на Новой Земле опытных мощных ядерных зарядов Минсредмаша (учение „Воздух“) и проведение четырёх учений трёх видов Вооружённых Сил — Военно-Морского Флота, Ракетных войск стратегического назначения и Сухопутных войск („Радуга“, „Коралл“, „Роза“ и „Волга“). Инициатором этих учений был Н.С. Хрущёв.

Испытания проводились под руководством комиссий. Во всех комиссиях первым заместителем председателя был вице-адмирал П.Ф. Фомин, а председатель от соответствующего вида Вооружённых Сил. Непосредственных испытателей на полигоне в этот период возглавлял капитан 1 ранга В.В. Рахманов. Его ближайшими помощниками были участники предыдущих испытаний О.Г. Касимов и В.П. Ковалёв.

9 сентября 1961 года на полигон прибыли министр среднего машиностроения Е.П. Славский и заместитель министра здравоохранения А.И. Бурназян. Их интересовал взрыв опытного термоядерного заряда на боевом поле Д-2 в районе губы Митюшихи, где ранее проводились воздушные взрывы (1957–1958 гг.). Председателем комиссии на учении „Воздух“ был генерал-майор Николай Иванович Павлов.

10 сентября самолёт Ту-95 взлетел с аэродрома Оленья с водородной бомбой на борту. Взрыв термоядерного заряда произошёл на повышенной высоте, так что через два часа на боевое поле высадились испытатели для съёма плёнок и показателей измерительных приборов. За ними на вертолёте последовало и начальство. Специалисты полигона определили мощность взрыва в 2,7 мегатонны. Так заработал полигон после моратория. Перед этим было опубликовано обширное заявление советского правительства о намерении „провести экспериментальные взрывы ядерного оружия“.

Одновременно начались и учения Министерства обороны. По этому поводу газеты сообщали, что в соответствии с планом боевой подготовки в сентябре — октябре 1961 года в Баренцевом и Карском морях Северным флотом совместно с Ракетными войсками и Военно-воздушными силами будут проводиться учения с фактическим применением различных видов современного оружия. Далее объявлялись опасные районы для плавания кораблей и судов.


„В соответствии с планом боевой подготовки в сентябре — октябре 1961 года в Баренцовом и Карском морях Северным флотом совместно с Ракетными войсками и Военно-воздушными силами будут проводиться учения с фактическим применением различных видов современного оружия. В связи с этим район Баренцова и Карского морей , ограниченный с запада — меридианом 42 00 , с севера — параллелью 77 30 , с юга и востока — линией, соединяющей точки: широта 70 30 , долгота 42 00 , широта 69 50 , долгота 55 30 , широта 72 20 , долгота 65 00 , широта 77 30 , долгота 74 00 , объявляется опасным для плавания советских и иностранных кораблей и судов и полётов самолётов в период с 10 сентября по 15 октября 1961 года.

Министерство обороны Союза ССР предупреждает всех владельцев советских и иностранных судов, кораблей и самолётов, что оно не будет нести ответственности, если корабли, суда и самолёты нарушат границу опасной зоны и потерпят какой-либо материальный ущерб“ („Правда“, август 1961 года).

Безусловно, планировалась не только проверка оружия, но и демонстрация силы, учитывая возрастающую напряжённость отношений между СССР и США.

На Новую Землю отправляли массу грузов, в том числе воинских. Особенно напористо действовали армейские части, перед которыми были поставлены боевые задачи. В связи с этим вспоминается один эпизод. Для испытаний по теме „Воздух“ необходимо было доставить на полигон радиолокационную станцию РТС-6. В Северодвинске станцию погрузили на первое судно, но под напором армейцев, которым не хватило места для своей техники, её выгрузили. Генеральную репетицию без этой станции председатель комиссии Н.И. Павлов проводить отказался. За этот сбой П.Ф. Фомин получил выговор от первого заместителя Главкома ВМФ адмирала А.Г. Головко. Генеральную репетицию перенесли с 1 на 5 сентября. Кончилось всё благополучно, и к 10 сентября полигон был полностью готов к испытаниям.

Боевые стрельбы начались с проверки оперативно-тактического оружия Сухопутных войск — ракетными стрельбами. Руководил им генерал-полковник Иван Михайлович Пырский. Боевое поле выбрали на восточном берегу губы Чёрной. Доставили в этот район инженерный батальон, который оборудовал мишенную обстановку, включая военную технику.

Стартовую позицию организовали в районе Рогачёво. Две ядерные боеголовки готовили на Новоземельском полигоне штатным личным составом Сухопутных войск. Ещё две боеголовки были в комплектации „ТБ“ (тренировочно-боевой). Их использовали для пристрелки 5 и 6 сентября.

При первом выстреле в соответствии с программой устанавливалась повышенная высота взрыва, а при втором — пониженная. Это давало возможность сравнить эффективности воздействия взрывов на разных высотах на одни и те же объекты.

Первый выстрел с атомной боеголовкой состоялся 10 сентября 1961 года. Ракета попала в центральную часть боевого поля, и полигон зафиксировал все параметры ядерного взрыва. Мощность взрыва оказалась несколько выше предполагавшейся. Стрельба была успешной во всех отношениях, в том числе и в части изучения поражающего воздействия на инженерное оборудование оборонительного рубежа и военную технику.

Вторую стрельбу провели через три дня после первой — 13 сентября. Взрыв имел мощность немного ниже номинальной и произошёл на заданной высоте. Мишенная обстановка после второго взрыва фактически перестала существовать. Из-за относительно низкой высоты взрыва на боевом поле появилось радиоактивное заражение, испытательное поле пришлось законсервировать и больше на нём испытаний не было.

Проведённая Институтом прикладной геофизики в сентябре 1977 года проверка радиационной обстановки в районе восточного побережья губы Чёрной, куда стреляли сухопутными ракетами, определила дозы радиации, практически равные фоновым значениям.

Учение „Волга“ показало эффективность оперативно-тактического ядерного оружия Сухопутных войск, надёжность ракет и их ядерных зарядов. Успешности проведения учения способствовало хорошее взаимодействие частей и подразделений Сухопутных войск с моряками. Так как боеголовки армейской и корабельной ракет схожи, то была подтверждена надёжность и боеголовки морской ракеты.

Вторыми вступили в боевые стрельбы ракетчики войск стратегического назначения. Их стартовая позиция находилась в районе Северного Урала, а боевое поле — Д-2 в районе Митюшихи, на котором до этого испытывались опытные заряды в бомбовом варианте. Учение носило условное наименование „Роза“. Для участия в нём на Новую Землю прибыли Главком РВСН маршал Советского Союза Кирилл Семёнович Москаленко и начальник 12 Главного управления МО генерал-полковник Виктор Анисимович Болятко. Заслушав доклад начальника полигона, они отбыли на командный пункт автоматики боевого поля, расположенный в 90 км от его центра.

В.А. Болятко вошёл в историю как организатор освоения армией и флотом ядерного оружия. Первого ядерщика Вооружённых Сил отличали перспективность и масштабность мышления, строгость в обращении со всем, что касалось нового оружия. Мне пришлось несколько раз докладывать генералу тактико-технические задания на разработку морских ядерных боеприпасов. В мелкие технические детали он не вникал, но дотошно интересовался, что нового в будущем образце и оказывал помощь в реализации перспективных идей. Другой пример видения им перспективы. Как-то Главком ВМФ С.Г. Горшков упрекнул П.Ф. Фомина: „Болятко и вы денег не считаете“, имея в виду строительство сильно защищённых и обустроенных баз ядерного оружия. Многолетняя безаварийная эксплуатация ядерных зарядов на этих базах подтвердила правильность решений инженера В.А. Болятко.

В первом натурном ядерном испытании на Новой Земле в 1955 году Болятко не участвовал, был занят подготовкой к испытаниям качественно новой водородной бомбы на Семипалатинском полигоне. Но уже весной следующего года прилетел на Северный полигон. Его волновала проблема безопасности испытаний многомегатонных термоядерных зарядов. Где их проверять? Виктор Анисимович организовал комиссию, которая обследовала ряд островов Ледовитого океана. Комиссия остановила свой выбор на песчаном острове в центральной части Новосибирских островов (между островами Котельный и Фаддеевский), названный Земля Бунге, в честь зоолога А.А. Бунге. Но экономические расчёты показали огромные затраты на его освоение. Лучшего места, чем уже освоенная Новая Земля, не нашли и Болятко стал одним из инициаторов преобразования новоземельского Морского научно-испытательного полигона в Государственный центральный полигон № 6 Министерства обороны.

В этот прилёт на Новую Землю В.А. Болятко интересовали пуски ракет с ядерными боеголовками. Перед первым боевым пуском возникли непредвиденные обстоятельства: за 20 минут до старта пропала связь полигона со стартовой позицией, на которой находился руководитель учения „Роза“ генерал-полковник Федор Петрович Тонких. Регламентом не был предусмотрен запуск ракеты в случае отсутствия связи, но заблаговременно было установлено время старта. Три начальника находились в разных местах: К.С. Москаленко — поближе к боевому полю (КП автоматики на Паньковой Земле), Ф.П. Тонких — на стартовой позиции в районе Воркуты, П.Ф. Фомин — на главном командном пункте полигона (Белушья). Фомин самостоятельно принял решение о заблаговременном включении электропитания аппаратуры боевого поля. Маршалу не понравилось, что команды идут без его участия, да ещё с отклонениями от графика. К счастью, связь восстановилась и дальше всё шло по плану.

Отклонение головной части ракеты от центра поля было повышенное. Взрыв произошёл на заданной высоте, исключающей существенное радиоактивное загрязнение местности. Заряд подтвердил свою принадлежность к боеприпасам мегатонного класса.

Испытания ракетно-ядерного оружия всегда доставляли много волнений. На ракетном полигоне в Северодвинске чаще всего беспокоит связь с тремя самолётами, оснащёнными аппаратурой спецконтроля и летающими в районе боевого поля. Именно по их данным выносится заключение о работоспособности боевой части у цели. На атомном полигоне, наоборот, беспокоит надёжность получения сигнала „протяжка“ (термин условный, перенесённый с телеметрического изделия на боевое) с места старта. Всё дело в недостаточно надёжной связи в северных широтах. Маршал Москаленко рекомендовал стрелять по абсолютному времени. Этим методом мы иногда пользовались, но он тоже имеет свои минусы. Ведь перенос времени старта, тем более с корабля, не такое уж редкое явление. Новоземельский полигон практиковал посылку офицера связи на стартовую позицию.

Через несколько дней состоялся второй боевой пуск ракеты. Отклонение боеголовки от точки прицеливания было небольшим. Мощность второго взрыва тоже оказалась несколько меньше чем в предыдущей стрельбе. В соответствии с заданием высота взрыва была относительно малой, поэтому, хотя огненный шар находился над землёй, в область взрыва втянулось большое количество грунта с поверхности земли.

На учении „Роза“ в качестве офицера связи полигон командировал в ракетную часть Г.А. Стеценко. Он консультировал руководителя учения по всем полигонным вопросам. При ракетных стрельбах труднее, чем при сбросах бомб с самолётов, состыковать запуск регистрирующей аппаратуры боевого поля с полётом головной части ракеты. Стеценко имел также задание обеспечить киносъёмку с вертолёта и с земли стартовой позиции и пусков ракет для отчётного кинофильма по этому учению. После старта последней ракеты экспресс-отчёт и киноплёнка были доставлены на Новую Землю.

Условия работы испытателей на боевом поле Д-2 оказались очень трудными из-за частых испытаний по теме „Воздух“, удалённости этого поля от основной базы полигона и, конечно, погодных неприятностей. Взрывы с большим энерговыделением состоялись: 10, 14, 18, 20 и 22 сентября 1961 года. Затем произошёл десятидневный перерыв по погоде. Не могли летать самолёты — носители авиабомб, вертолёты для доставки личного состава на боевое поле и самолёт-лаборатория для слежения за облаком взрыва. Такой же перерыв был и в середине следующего месяца. Напряжёнными стали первая и третья декады октября: 2, 4, 6, 8, 23, 25, 30 и 31 (дважды) — дни воздушных испытаний опытных зарядов.

Группы испытателей были сборными, в них входили офицеры полигона и сотрудники институтов Минобороны, Минсредмаша и АН СССР. Первыми на боевое поле после взрыва прибывали радиационные разведчики полигона, затем, в зависимости от радиационной обстановки на поле, двигались съёмщики плёнок и остальные специалисты, обслуживающие измерительную аппаратуру. Объём информации должен был позволить не только определить мощность изделия, но и дать картину протекания ядерных реакций в заряде.

Существовал ещё один внешний фактор, влиявший на работу полигона: всё время ждали погоду, чтобы взорвать самую мощную бомбу в 50 мегатонн — „подарок“ XXII съезду КПСС, который в это время уже работал. Мощнейший взрыв планировали последним, так как ожидался выход из строя приборных сооружений. К сожалению взрыв, произведённый 30 октября, не стал последним. Заключительную часть этой сессии, как её называли испытатели, продолжили в районе побережья Карского моря с упрощённой системой регистрации параметров взрыва с помощью аппаратуры, размещённой на самих самолётах-носителях, которых было несколько (объём информации о работе заряда в этом случае был намного меньше, чем при бомбометании по оборудованному боевому полю полигона).

Учения Северного флота под условным наименованием „Радуга“ — стрельба ракетой, оснащённой боеголовкой, с подводной лодки — проходили в сложной метеообстановке. Комиссию возглавлял находившийся на Новой Земле адмирал Николай Васильевич Исаченков.

Программой стрельб предусматривались два выстрела: с боеголовкой в комплектации „К“ (контрольная) и в штатной боевой комплектации. Ракеты и боеголовки готовились личным составом Северного флота. Контроль подготовки ракет осуществляла группа военных специалистов во главе с контр-адмиралом Н.Г. Кутузовым. Боеприпасы готовились в части, которой командовал капитан 1 ранга И.Т. Попов. Для стрельб флот назначил подводную лодку К-102 проекта 629. После приёма ракет лодка вышла в сопровождении обеспечивающего эсминца в центральную часть Баренцева моря.

Руководителем стрельбы был контр-адмирал Сергей Степанович Хомчик, имевший опыт стрельб ракетами с подводных лодок во время государственных испытаний этого комплекса. Подводная лодка К-102 хорошо известна испытателям ракетного оружия. Она впоследствии была переоборудована под ракету с подводным стартом, которая испытывалась на этой лодке.

Ракетой решили стрелять, невзирая на штормовую погоду. График работы боевого поля был настолько жёстким, что перенести стрельбу из-за непогоды в районе старта не могли. Пристрелочная стрельба с боевой частью в контрольной комплектации состоялась 19 октября, а боевая — на следующий день. Подлодка в эти дни не смогла уточнить своё место в море. Из-за сплошной облачности, иногда со снежными зарядами, определиться по небесным светилам было невозможно. Это не могло не повлиять на точность стрельбы.

Головная часть контрольной ракеты пришла на боевое поле с повышенным отклонением, поэтому высоту взрыва ВВ определили не с помощью оптических средств, что намного точнее, а используя радиолокационную станцию слежения. Учитывая, что полученное отклонение в случае ядерного взрыва позволяло бы определить его мощность и координаты, корректуру в исходные данные стрельбы не вводили. Действительно, ядерный взрыв состоялся с малым отклонением от первого неядерного взрыва.

Результаты боевой стрельбы ракетой с подводной лодки: дальность стрельбы — 530 км, высота взрыва — 1000 м, тротиловый эквивалент — примерно полторы мегатонны.

Отчёт по учению „Радуга“ на полигоне подписали офицеры 6-го Управления ВМФ А.А. Пучков, О.Г. Касимов, А.А. Раков, В.А. Тимофеев и Л.Л. Колесов. Представляли его на утверждение П.Ф. Фомин и Г.Г. Кудрявцев, а утвердил Н.В. Исаченков. Ракетчики составили свой отчёт по комплексу подводной лодки.

После снятия с вооружения ракет этого типа одна из них до сих пор стоит памятником на причале в Североморске, а макет боеголовки находится в музее в Челябинске-70.

Второе морское учение „Коралл“ — стрельба торпедами с подводной лодки — проводилось также под руководством Н.В. Исаченкова. Испытывались автономные специальные боевые зарядные отделения (АСБЗО) двух мощностей с торпедой, имевшей большую дальность стрельбы.

Торпеды готовил личный состав 216 арсенала, а боевые части к ним снаряжала одна из баз ядерного оружия Северного флота. Оружие принимала подводная лодка Б-130 (проекта 641), которой командовал капитан 3 ранга Н.А. Шумков. В сопровождении эсминца „Безотказный“ она перешла в район испытаний — губу Чёрную.

В учении участвовали начальники Минно-торпедного и Шестого управлений ВМФ вице-адмиралы Б.Д. Костыгов и П.Ф. Фомин. Непосредственно боевую стрельбу обеспечивал командир 4 эскадры СФ контр-адмирал Н.И. Ямщиков. Научными руководителями исследований явлений подводного и приводного ядерных взрывов были контр-адмирал Ю.С. Яковлев и капитан 3 ранга Б.В. Замышляев.

План учения предусматривал пристрелочную стрельбу двумя практическими БЗО (после прохождения дистанции торпеда всплывает), два контрольных выстрела с АСБЗО в комплектации „К“ (с обычным ВВ) и два выстрела торпедами со штатными АСБЗО. Один из них на глубине 25 метров, а второй — на поверхности воды. Дистанцию стрельбы приняли единой 12,5 километров.

Стрельбы проходили в такой последовательности:


21 октября 1961г. — две практические торпеды и одна с АСБЗО в комплектации „К“ — без делящихся материалов;
23 октября — торпеда с АСБЗО, укомплектованным ядерным зарядом, с подрывом на глубине 25 метров;
26 октября — торпеда с АСБЗО в комплектации „К“;
27 октября — торпеда с АСБЗО, укомплектованным ядерным зарядом, с подрывом на поверхности воды (приводный взрыв).

Во время одного из подготовительных выстрелов торпедами, состоявшегося с 21 по 27 октября, гидроакустическая аппаратура на корабле обеспечения неожиданно обнаружила прекращение хода торпеды по трассе стрельбы. По предложению торпедистов срочно провели траление трассы и как раз в этом районе обнаружили притопленный с вмятиной и содранной краской гидрографический буй, оставшийся видимо после предыдущих испытаний. Стало ясно, что небоевая торпеда ударилась о буй и затонула.

Первый подводный ядерный взрыв малой мощности был произведён 23 октября выстрелом с подводной лодки Б-130. Следующая боевая стрельба прошла через четыре дня, мощность приводного взрыва — средняя. Разница в мощностях объяснялась разными модификациями одного и того же заряда.

В результате этих стрельб проверено автономное специальное боевое зарядное отделение торпед калибра 533 мм на две мощности и на два вида взрыва.

Таким образом, в 1961 году состоялась проверка фактическими ядерными взрывами оперативно-тактического оружия Сухопутных войск, ракетного оружия средней дальности Ракетных войск стратегического назначения, стратегического и тактического оружия Военно-Морского Флота. Одновременно испытаны образцы опытных термоядерных зарядов Минсредмаша, включая рекордную 100-мегатонную бомбу, проверенную на половинную мощность. Макеты этой бомбы находятся в музеях Арзамаса-16 и Челябинска-70.

Серия испытаний ядерного оружия закончилась 31 октября 1961 года взрывом „супер-бомбы“ мощностью порядка 50 мегатонн по инициативе Н.С. Хрущёва.

Вот как описывает Е.А. Шитиков в очерке для „Военно-исторического журнала“ № 9(1994 г.) встречу вице-адмирала П.Ф. Фомина с академиком А.Д. Сахаровым после этого испытания.


„Никто не думал, что она может иметь какое-либо отношение к торпедному оружию. Однако свойственная периоду Н.С. Хрущёва гигантомания в ядерных вооружениях коснулась и морского оружия. Как ни странно, этому способствовал командир американской подводной лодки, находившейся в Баренцевом море, который наблюдал сверхмощный ядерный взрыв на Новой Земле. В одном из журналов у себя на родине он высказал мысль о возможности использования такого заряда в морских вооружениях. Наши дипломаты прислали вырезку из журнала с переводом в Москву. Вскоре она оказалась у Н.С. Хрущёва. Тот написал на ней резолюцию: „Министрам среднего машиностроения и обороны с привлечением М.А. Лаврентьева проработать этот вопрос“. Академик М.А. Лаврентьев в то время возглавлял Сибирское отделение Академии наук СССР. Почти одновременно с появлением резолюции Н.С. Хрущёва выступил со своим предложением академик А.Д. Сахаров: „После испытания „большого“ изделия меня беспокоило, что для него не существует хорошего носителя (бомбардировщики не в счёт, их легко сбить), т. е. в военном смысле мы работали впустую. Я решил, что таким носителем может явиться большая торпеда, запускаемая с подводной лодки“. Состоялась встреча А.Д. Сахарова с П.Ф. Фоминым. На ней присутствовал В.А. Тимофеев, который стал свидетелем того, как представитель Военно-Морского Флота в резкой форме раскритиковал предложение Сахарова. Сам Андрей Дмитриевич так описал в своих воспоминаниях реакцию П.Ф. Фомина: „Он был шокирован „людоедским“ характером проекта, заметил в разговоре со мной, что военные моряки привыкли бороться с вооружённым противником в открытом бою, и что для него отвратительна сама мысль о таком массовом убийстве“.

В соответствии с поручением Н.С. Хрущёва учёные произвели расчёты параметров поверхностных волн при различных мощностях взрыва, заглублениях зарядов, удалениях взрывов от побережья, а также с учётом рельефа дна. Расчёты были доложены правительству с учётом мнения представителей ВМФ, продолжавших категорически возражать против создания гигантской торпеды. В Кремле согласились с заключением флота о нецелесообразности разработки суперторпеды со сврехмощным зарядом.

Надо сказать, что после взрыва супербомбы среди учёных и политических деятелей вообще наступило отрезвление. Они поняли, что, чем больше мощность заряда, тем больше „пепла“, а не поражённых военных объектов. Например, среди всех головных частей корабельных баллистических ракет вплоть до сегодняшнего дня наибольшая мощность была у ракеты, принятой на вооружение в 1960 году, затем её резко уменьшили с учётом повышения точности стрельбы. Кстати, эта ракета с рекордной по весу и мощности головной частью стоит на одном из причалов в Североморске памятником тем, кто создавал и осваивал новое оружие“.

Как же отреагировали США на боевые стрельбы в СССР?

Напомним, что до этого американцы провели шесть испытаний ядерных зарядов с использованием ракет в качестве носителей. Первая ракета была класса „воздух — воздух“, её выпустили с самолёта 19 июля 1957 г. на высоте порядка 5,5 км с боеголовкой мощностью около 2 кт. Затем произвели два взрыва в интересах противоракетной обороны мощностью 3,8 Мт на высотах 77 и 43 км (1 и 12 августа 1958 г.). В том же году произведены ещё три взрыва мощностью 1,7 кт на высоте около 500 км с целью получения информации о прохождении электрически заряженных частиц в магнитном поле Земли для использования их в качестве помехи средствам связи.

После наших боевых стрельб американцы провели стрельбу ракетой „Поларис“ с подводной лодки. Она состоялась 6 мая 1962 г. из подводного положения ПЛ примерно в 250 км северо-восточнее острова Рождества в Тихом океане на дальность 1900 км. Взрыв мощностью 600 кт произошёл в океане на высоте 2500 м. В книге американских авторов указано, что отклонение от точки прицеливания составило 250 километров!

Стрельба с надводного корабля проводилась 11 мая 1962 г. в районе, находящимся приблизительно в 590 км от Сан-Диего, когда запустили противолодочную ракету „Асрок“ на дальность 3650 м с подводным взрывом малой мощности на глубине около 200 м.

Трижды (9 июля, 26 октября и 1 ноября 1962 г.) стреляли сухопутной ракетой „Тор“ в районе о. Джонстон с подрывом заряда мегатонного класса на высотах от 48 до 400 км с целью изучения поражающих факторов высотного ядерного взрыва. Эти стрельбы должны были продемонстрировать силу американского оружия.

У нас в 1962 году продолжались учения видов Вооружённых Сил с фактическими взрывами ядерных боеприпасов и испытания опытных зарядов, преимущественно большой мощности. Полигон напряжённо работал с августа по декабрь.

Дальняя авиация провела лётно-тактическое учение с бомбометанием двух типов серийных ядерных бомб. Руководил учением генерал-полковник Иван Лукич Туркель. Сбросы боевых бомб производились на испытательном поле в районе губы Митюшихи. Организационно-технические действия испытателей полигона укладывались в рамки регламента работ по теме „Воздух“. Бомбометание прошло без каких-либо замечаний. Трудности первых опытов по сбрасыванию ядерных бомб на Семипалатинском полигоне подробно описаны в воспоминаниях участников этих испытаний.

На Новой Земле производить бомбометание не проще, но лётчики, используя размещённые на боевом поле уголковые отражатели, с помощью радиолокационных прицелов бомбили достаточно точно, что позволяло полигону фиксировать параметры взрыва, включая процессы, происходящие в зарядном устройстве. Уголковые отражатели страдали от ядерных взрывов, и их приходилось часто устанавливать заново.

Одним из сложных было учение авиации Военно-Морского Флота под шифром „Шквал“. Вот что рассказал участник этого учения капитан 1 ранга В.А. Тимофеев:


„Испытывалась авиационная крылатая ракета с ядерным зарядом, предназначенная для стрельбы по кораблям. Руководил учением адмирал Владимир Афанасьевич Касатонов. Испытательную акваторию оборудовали в районе губы Башмачной, на её внешнем рейде. В качестве цели использовали артиллерийский щит, оснащённый уголковыми отражателями. По линии полигона были установлены приборные стенды и оборудованы два оптических пункта. Главком ВМФ С.Г. Горшков придавал большое значение этому учению. Он прибыл на полигон и подробно заслушал начальников всех служб и подразделений полигона и флота о подготовке к учению. В части авиационных дел важную помощь оказал Герой Советского Союза генерал-полковник Георгий Андреевич Кузнецов. Подготовка шла по плану, но неожиданно в августе из Карского моря через пролив Карские Ворота пошёл лёд. Ледоходом была снесена мишенная обстановка испытательной акватории. Северному флоту пришлось вторично оборудовать цель для крылатой ракеты, опять используя артиллерийский щит, оснащённый уголковыми отражателями, имитировавшими корабль“.

Авиаторам необходимо было действовать как в боевой обстановке. 22 августа 1962 года самолёт-носитель ТУ–16К взлетел с флотского аэродрома с боевой ракетой, имевшей ядерный заряд (ракета могла нести и заряд обычного взрывчатого вещества). Ядерную боевую часть готовил к применению личный состав авиационной части Северного флота.

Примерно за 400 км до подлёта к Новой Земле экипаж самолёта начал радиолокационный поиск цели и, найдя её, осуществил так называемый „захват“, то есть обеспечил целеуказание. На установленном расстоянии до цели произвели запуск ракеты. Аппаратура телеуправления работала устойчиво, ракета шла на цель. Нормально сработало и самонаведение. У цели произошёл низкий (приводный) ядерный взрыв. Полигон определил его мощность, которая оказалась в пределах допустимых отклонений от номинала. Командующий Северным флотом адмирал В.А. Касатонов чётко руководил авиационным учением. Как рассказал командующий авиацией Северного флота, лётчик, стрелявший ракетой, после этого боевого полёта с ядерным взрывом стал вообще бояться летать и его, опытного пилота и командира полка, пришлось перевести на другую работу. Уж очень сильно были напряжены нервы в период ожидания взрыва, когда приходилось подвергать цель радиолокационному облучению.

По результатам учения „Шквал“ стало ясно, что советский флот получил грозное оружие для борьбы с авианосцами. Поскольку на авиационной ракете и многих других образцах противокорабельного оружия устанавливался один и тот же ядерный заряд, то это учение косвенно подтвердило надёжность других боеприпасов с этим зарядом.

Ядерный взрыв на учении „Шквал“ был последним полномасштабным ядерным взрывом, связанным с водной средой. Радиационная обстановка в районе губы Башмачной оставалась спокойной. Там в 70-е годы построили посёлок для испытателей, участвовавших в подземных взрывах в скважинах (первое испытание в скважине Ю-3 состоялось 27 июля 1972 года).

Ракетные войска стратегического назначения провели важное учение „Тюльпан“ — стрельбу ракетой с ядерной боеголовкой по боевому полю Д-2. В течение многих лет полигон взаимодействовал с частями РВСН, размещёнными на востоке страны. Им было удобно стрелять ракетами дальнего действия по боевому полю на Новой Земле. Но одно дело стрелять инертными головными частями, а другое — со штатной боевой частью с мощнейшим ядерным зарядом.

Об этой боевой работе рассказывает её участник капитан 1 ранга Г.А. Стеценко:


„В 1962 году меня, в качестве офицера связи, направили в подразделение ракетных войск для участия в учении „Тюльпан“. Предстояло осуществить пуск новой баллистической жидкостной ракеты большой дальности из района Восточной Сибири по боевому полю севернее губы Митюшихи. Комиссию возглавлял генерал-полковник Федор Петрович Тонких. В её работе принимал участие генерал-лейтенант Михаил Константинович Никольский — главный инженер 12-го Главного управления Министерства обороны.

Мое место при пуске ракеты было на передающем радиоцентре. И вдруг по селектору меня вызвали на комиссию в бункер. Председатель сообщил мне, что связь с полигоном прервалась из-за сильных помех в атмосфере. Что делать? Сливать горючее, переносить сроки пуска сложно, небезопасно и дорого. А если пускать, то когда. Голоса комиссии разделились почти поровну: за пуск и за перенос сроков пуска. Вопрос ко мне: что происходит на полигоне? Тут-то и сработала флотская выучка. Для нас, моряков, ионосферные помехи в арктических широтах — давно привычные явления. Я был уверен, что наш связист Макаренко при первой же возможности выйдет на связь с ракетчиками. А для армейских офицеров это была новость, вызвавшая нервозность. Мне многократно приходилось участвовать в работе оперативных групп на полигоне. В зависимости от сложности вопроса их заседаниями руководили Фомин, Рахманов или Пучков. Я и доложил комиссии, что, по моему мнению, адмирал Фомин на полигоне продолжает действовать по согласованному плану. Зная его твёрдый характер и веря в его мудрость как руководителя, сообщил, где какие испытательные группы находятся и чем занимаются. Рекомендовал продолжить подготовку ракеты, быть в ждущем режиме на связи и осуществить пуск в назначенное время. После чего генерал Тонких отпустил меня на передающий радиоцентр. Связи с полигоном не было.

Возвращался я в казарму уже поздно вечером, когда меня перехватил генерал Никольский, расцеловал и повёл на заседание комиссии. Там я услышал текст телеграммы Фомина. Он сообщал, что ракета пришла на цель в расчётное время и почти точно попала в „колышек“, с чем и поздравил ракетчиков.

Успешное завершение стрельбы для ракетчиков было большой радостью. Оказалось, что мой скромный доклад на комиссии явился тем „золотничком“, который перевесил чашу весов в пользу решения пускать ракету“.

Обстановка при проведении учения „Тюльпан“ действительно была сложной. Расположенная в районе Читы воинская часть стреляла новой баллистической ракетой с термоядерным зарядом на тысячи километров, через всю страну. Это была самая опасная боевая стрельба. Ракетная техника в те годы ещё не была такой надёжной, как теперь. Достаточно вспомнить взрыв 24 октября 1960 г. баллистической ракеты, в результате которого погибли испытатели. А ведь та ракета была с инертной головной частью.

Уникальное учение „Тюльпан“ прошло перед Карибским кризисом октября 1962 года. Результаты учения были положительными.

Все боевые стрельбы 1961–1962 годов на Новоземельском полигоне прошли успешно, ни одного отказа ядерного оружия не было. Стрельбы подтвердили надёжность ядерных боеприпасов видов Вооружённых Сил СССР. Полигон на Новой Земле выдал полноценную информацию о результатах стрельб с воздушными, надводными и подводными взрывами в широком диапазоне мощностей.

Именно на ядерных полигонах была решена военно-политическая задача — достижение качественного паритета в ядерных вооружениях с США. Количественное выравнивание состоялось несколько позже, но уже при явном перенасыщении вооруженных сил США и СССР ядерным оружием.

Проведёнными учениями подтвердили правомерность для ядерного оружия системы раздельной отработки и испытаний носителей с зарядами без делящихся материалов на ракетных полигонах и ядерных зарядов с натурными взрывами на ядерных полигонах, что было особенно важно при переходе к подземным испытаниям.

В качестве негативного момента следует отметить, что при боевых стрельбах недостаточно учитывали радиационный фактор. Когда стреляли двумя ракетами одного типа, то задавали две высоты взрыва: для поражения малопрочных (большая высота) и прочных (малая высота) целей. При этом не учитывали разницу в радиоактивном заражении местности. Малых высот взрыва следовало избегать, как это делали при взрывах опытных ядерных зарядов.

Боевые стрельбы отечественного ракетно-ядерного оружия на Новой Земле и американского в Тихом океане стали кульминационной точкой в ядерном противостоянии между СССР и США.

Испытания ядерных зарядов, проведение учений с использованием носителей в ядерном оснащении показали высокую надёжность ядерного оружия. На флотах в частях были созданы коллективы по эксплуатации ядерных боеприпасов из профессионально подготовленных специалистов. Это позволило Министру обороны Маршалу Советского Союза Р.Я. Малиновскому в 1962 году впервые разрешить выдачу на корабли ядерного оружия для несения боевой службы и дежурства. Это положило начало освоению флотом нового вида оснащения. Этот вид деятельности флотских частей изучался, постоянно совершенствовались надёжность и безопасность эксплуатации оружия.

Принимались меры к повышению боевой готовности ядерных баз, совершенствовалась организация выдачи оружия на боевые корабли. Постоянно увеличивалось число и качество кораблей, заступающих на боевое дежурство с ядерным оружием.

На проводимых учениях соединений флота и пунктов выдачи оружия отрабатывались все элементы организации взаимодействия привлекаемых сил и средств.

С введением боевого дежурства и боевой службы кораблей с ядерным оружием на борту резко возросла общая боевая готовность флотов. В новых условиях повысилась значимость поддержания безопасности и безаварийности ядерного оружия, находящегося на кораблях флота. Деятельное участие в этом процессе приняло и 12-е Главное управление Министерства обороны, оказывая большую помощь Военно-Морскому Флоту в оснащении кораблей и морской авиации флота ядерным оружием.

Боевая служба и боевое дежурство кораблей с ядерным оружием на борту стали качественно новой ступенью в развитии системы эксплуатации этого оружия на флотах.

Ядерщикам часто задают вопрос: не разочаровались ли Вы в том, что посвятили свою жизнь ядерному оружию. Ветераны флота отвечают на него отрицательно — не разочаровались. А почему?

Во-первых, шла „холодная война“, которая в 50–60 годы вполне могла перерасти в „горячую“. В сознании старшего поколения глубоко засели уроки поражения от Германии в первые годы войны, поэтому действовало обострённое чувство настороженности и ответственности. Ведь США уже показали всему миру, что у них хватит воли применить в боевых действиях ядерное оружие. А в ядерном оружии СССР был догоняющей стороной. Так, в конце 1951 г. в США уже был ядерный арсенал, а в СССР — только пять бомб на заводе. В таких условиях США невыгодно было заключать с нами какой-либо договор по ограничению ядерного оружия. Только после выравнивания в середине 70-х годов ядерных сил, стало возможным начать на высоком уровне переговорный процесс по ограничению стратегических наступательных вооружений. Оперативно-тактическое ядерное оружие он не затронул.

В реально сложившейся обстановке гонка ядерных вооружений в СССР была оправданной. Поэтому в основе заинтересованности в работе над ядерным оружием была настоятельная объективная необходимость.

Вторым побудительным мотивом к добросовестному труду в области ядерных вооружений была интересная работа или, как выразился Э. Ферми, „хорошая физика“. В общении с ядерной энергией понимаешь всё могущество человеческого разума. Особенно это ощущаешь на испытаниях. При воздушном взрыве — чувство мощи стихии, при подземном — победу над ней. Непосредственное участие военных специалистов в научно-технической революции увлекало и порождало чувство самоуважения за то, что тебе поручили такую ответственную работу.

Третьим фактором влечения к ядерной тематике являлось общение с талантливыми людьми, которых среди ядерщиков было больше, чем среди других специалистов. Научный прорыв в физике и в оружии могли сделать только интеллектуалы.

Главным направлением деятельности современных ядерщиков остаётся проблема безопасности ядерного оружия. Для иллюстрации многогранности проблемы приведём виды опасности в полном цикле жизни оружия: ядерная, радиационная, ядерная взрывоопасность, взрывоопасность, групповая ядерная взрывоопасность, групповая взрывоопасность, пожароопасность, токсикологическая опасность. С половиной из них ежедневно сталкиваются эксплуатационники.

В настоящее время ядерное оружие из боевого средства становится прежде всего средством поддержания глобальной политической и военной стабильности в мире. Односторонний отказ России от ядерного оружия, если бы он произошёл, вёл бы только к ограничению её возможностей на мировой арене и стимулировал бы территориальные и другие притязания к ней. К тому же в сложившихся условиях ядерное оружие — самый дешёвый способ сдерживания агрессора. Мир ещё не стабилен: меняются приоритеты, интересы, а главное — намерения, возможности же страны изменить намного труднее.

Провозглашённый справедливый принцип „разумной достаточности“ не определяет сроки долгожительства ядерного оружия. Они ещё за горизонтом, поэтому служба в частях, оснащённых ядерным оружием, остаётся почётной и в новых условиях.

[skroznik]

http://i052.radikal.ru/1004/0d/c654419519c3.jpg (http://www.radikal.ru)

В журналах „Успехи физических наук“ и „Physics Today“ за 1996 год были опубликованы мои статьи, посвящённые истории создания водородной бомбы в СССР и США [1]. Они продолжили серию публикаций по ранней истории термоядерных исследований и разработок в СССР [2–5]. При написании [1] наряду с отечественными документальными источниками и зарубежными публикациями принимались во внимание и разведывательные данные, поступавшие в СССР в начальный период работ над атомным проектом СССР. Однако изложенный в статьях [1] анализ роли разведывательных данных в становлении и осуществлении советского термоядерного проекта вызвал негативную реакцию у авторов статьи [5] В.Б. Адамского и Ю.Н. Смирнова, которые направили в редакцию УФН письмо, опубликованное в этом номере [6].

Настоящее письмо является ответом на содержащуюся в [6] критику статей [1]. При этом автор оставляет без внимания использование оппонентами в [6] неопубликованного промежуточного отчёта автора 1994 года, существенно уточнённого в [1].

Оппоненты автора прежде всего оспаривают утверждение в [1] о том, что „начало рассмотрения возможности использования ядерной энергии лёгких элементов в СССР было стимулировано разведывательной информацией о проведении работ по сверхбомбе в США, начавшей поступать в 1945 году“, которое они расширительно толкуют как утверждение о том, что „работы советских учёных на рубеже 1945–1946 годов над созданием термоядерного оружия были стимулированы разведывательной информацией“[/I). В качестве доказательства неправоты автора приводится ссылка на свидетельство И.И. Гуревича, о котором рассказал на страницах УФН в 1991 году С.С. Герштейн [7]. Речь идёт о комментариях И.И. Гуревича к отчёту-предложению И.И. Гуревича, Я.Б. Зельдовича, И.Я. Померанчука и Ю.Б. Харитона „Использование ядерной энергии лёгких элементов“ в связи с предположением А.Д. Сахарова о том, что проблема была „цельнотянутой“.

Как отмечено в [7], И.И. Гуревич сказал, что [I]„никаких данных о том, что кто-либо занимается подобным вопросом, у них не было. Просто дейтрон и реакции с лёгкими ядрами были в круге интересов его и И.Я. Померанчука в качестве источника энергии звёзд и способа получения сведений о ядерных силах. В совместных обсуждениях Я.Б. Зельдович и Ю.Б. Харитон заметили, что осуществление ядерного синтеза становится возможным в земных условиях путём разогрева дейтерия в ударной волне, инициированной атомным взрывом (подчеркнув при этом, что такой процесс даёт возможность взрыва неограниченного количества лёгкого элемента). Так возникло их совместное предложение, которое они отдали И.В. Курчатову“.

И.И. Гуревич показал С.С. Герштейну заверенную ксерокопию этого предложения, которое сохранилось в архиве ИАЭ. Предложение содержало „семь страниц, напечатанных на машинке с формулами, вставленными рукой И.И. Гуревича, и с пометкой „1946 год“, сделанной в конце текста И.В. Курчатовым (Архив ИАЭ. 2–1–368, 1946)“.

„Вот Вам наглядное доказательство того, что мы ничего не знали об американских разработках, — сказал Исай Исидорович, указывая на титульный лист работы. — Вы понимаете, какие были бы грифы секретности на этом предложении и за сколькими печатями оно должно было бы храниться в противном случае“. Об этом же пишут авторы статьи [5]: „Дело в том, что в 1946 году И.И. Гуревич, Я.Б. Зельдович, И.Я. Померанчук и Ю.Б. Харитон передали И.В. Курчатову совместное предложение в форме открытого отчёта. Ясно, что если бы отчёт был подготовлен с использованием материалов разведки, на нём автоматически был бы проставлен высший гриф секретности“. „Научный отчёт четырёх авторов был отпечатан на машинке как несекретный документ, никогда не был засекречен и до сих пор хранится в открытых фондах архива Курчатовского института“.

А что говорят официальные документы? Они говорят о том, что на состоявшемся 17 декабря 1945 года заседании Технического совета Специального комитета в присутствии И.И. Гуревича, И.Я. Померанчука и Ю.Б. Харитона (присутствовавшего на заседании не только в качестве автора, но и члена Технического совета) был заслушан доклад Я.Б. Зельдовича „О возбуждении реакций в лёгких ядрах“. Доклад был основан на подготовленном к этому заседанию отчёте И.И. Гуревича, Я.Б. Зельдовича, И.Я. Померанчука и Ю.Б. Харитона „Использование ядерной энергии лёгких элементов“. Копии этого отчёта приложены ко всем экземплярам официального протокола № 12 данного заседания. Текст копий тождественно совпадает с опубликованным в УФН в 1991 году текстом статьи четырёх авторов [8] за исключением даты: имеющаяся в [8] дата „1946 год“ на официальных копиях отчёта не проставлена. Такая дата и не могла быть проставлена, так как истинной датой отчёта является 1945 год. Остаётся добавить, что официальные копии отчёта И.И. Гуревича, Я.Б. Зельдовича, И.Я. Померанчука и Ю.Б. Харитона имеют самый высокий из использовавшихся в то время грифов секретности: „Совершенно секретно. Особая папка“. При этом на копии этого отчёта, хранящейся в архиве Министерства РФ по атомной энергии, гриф секретности усилен специальным штампом: „Хранить наравне с шифром“. Поэтому рассмотренный аргумент В.Б. Адамского и Ю.Н. Смирнова свидетельствует не против, а в пользу автора.

Наиболее вероятно, что хранящийся в Курчатовском институте экземпляр отчёта четырёх авторов был экземпляром, оставленным И.В. Курчатовым лично для себя и первоначально официально не зарегистрированным. Об этом свидетельствует и ошибочно проставленная, очевидно впоследствии, дата отчёта — 1946 год. Поэтому автоматического переноса грифа секретности на находившийся в Курчатовском институте экземпляр отчёта при засекречивании копии этого отчёта, переданной И.В. Курчатовым в Первое главное управление для направления в Специальный комитет, и не произошло.

Конечно, утверждение в [1] о том, что начало рассмотрения возможности использования ядерной энергии лёгких элементов в СССР, датируемое концом 1945 года, было стимулировано разведывательной информацией, основано не на наличии высшего грифа секретности на официальных копиях отчёта [8], а на анализе ситуации и конкретного содержания документальных свидетельств. Естественно, интерес и обращение советских учёных к проблеме использования ядерной энергии лёгких элементов были обусловлены отнюдь не разведывательной информацией. Отметим в этой связи замечание в [9] о том, что „ещё в 1932 году (т. е. задолго до появления атомной бомбы — Примеч. авт.) русские учёные наряду с другими учёными предполагали, что термоядерные реакции могут привести к освобождению огромного количества энергии“. В [1] упоминалась направленная 22 сентября 1945 года докладная записка Я.И. Френкеля И.В. Курчатову, в которой он обратил его внимание на возможность возбуждения ядерных реакций в среде из лёгких элементов под воздействием атомного взрыва. В 1946 году он даже опубликовал свои соображения по вопросу об использовании ядерной энергии лёгких элементов в журнале „Природа“ [10].

Однако ещё до получения письма Я.И. Френкеля И.В. Курчатов уже располагал разведывательной информацией о проведении работ в этом направлении в США. Такая информация продолжала поступать и позднее. Она имела достаточно серьёзный характер. Это была отнюдь не „частность“, которой автор „приписал стимулирующее значение“. Нельзя согласиться с оппонентами, что 1945 год, к которому относится начало рассмотрения проблемы взрывного термоядерного синтеза в СССР, был периодом острого противостояния между США и СССР. Это был год общей победы союзников во второй мировой войне. Ведь речь Черчилля в Фултоне ещё не прозвучала, и начало холодной войны имеет более позднюю дату.

Нельзя согласиться и с утверждением оппонентов о том, что вся ситуация в 1945 году была такова, что она подталкивала ядерщиков обеих стран именно к термоядерным исследованиям. 1945 год был годом, когда СССР был поставлен перед фактом монопольного обладания США атомным оружием и применения его в бомбардировках городов Японии 6 и 9 августа 1945 года. Политическое руководство СССР приняло в августе 1945 года решение о форсировании работ по созданию атомной промышленности и атомной бомбы. На заседаниях Специального комитета и его Технического совета, созданных постановлением Государственного комитета обороны СССР от 20 августа 1945 года, систематически рассматривались наиболее принципиальные вопросы, возникавшие в ходе осуществления советского атомного проекта, а также разведывательная информация.

В таких условиях для постановки И.В. Курчатовым и обсуждения на заседании Технического совета вопроса о взрывном использовании ядерной энергии лёгких элементов в конце 1945 года — в трудный период начала развёртывания работ по созданию атомной промышленности и атомной бомбы — требовалась серьёзная причина. У автора нет сомнений в том, что отчёт И.И. Гуревича, Я.Б. Зельдовича, И.Я. Померанчука и Ю.Б. Харитона [8] был подготовлен по поручению И.В. Курчатова, данному им в связи с неоднократным поступлением разведывательных сведений о работах в США по сверхбомбе. Публичное выступление М. Олифанта в Великобритании в октябре 1945 года о возможности создания сверхбомбы (о котором автор как раз и писал в [1]) лишь дополнило сведения разведки. Полученная информация не могла не волновать руководителей советского атомного проекта: СССР предстоял многотрудный и долгий путь к атомной бомбе, а учёными США уже ставился и исследовался вопрос о возможности создания сверхбомбы.

Уже в марте 1945 года разведывательными органами СССР было получено сообщение, в котором областью деятельности Э. Теллера в Лос-Аламосе была названа сверхбомба. В последующих сообщениях говорилось о проведении в Лос-Аламосе работ по сверхбомбе, мощность которой может быть доведена до 1 млн тонн тротила; о принципе работы сверхбомбы, заключающемся в том, чтобы, применяя небольшое количество урана-235 или плутония-239 в качестве первоисточника, вызвать цепную реакцию в менее дефицитном материале — дейтерии; подчёркивалось, что в отношении этого оружия имеются лишь теоретические предложения; отмечалось как наличие надежд на возможность успешной разработки сверхбомбы, так и незначительность перспектив. Однако подчёркивалось, что водородной бомбой следует заниматься, по крайней мере, до тех пор, пока не будет доказана её неосуществимость.

А в сентябре 1945 года в распоряжение советской разведки поступило краткое изложение лекций Э. Ферми по проблеме сверхбомбы (согласно [9] он прочёл их в 1945 году персоналу Лос-Аламосской лаборатории). Лекции Э. Ферми не только содержали важные конкретные данные, например, о неизвестных в СССР уникальных свойствах трития, но и, как это следует из [11], отражали теоретические представления учёных Лос-Аламоса 1945 года, положенные в основу проекта „классический супер“. В основе документа лежало предположение о возможности достижения неравновесного режима горения дейтерия. Документ включал формулы для потерь энергии на излучение, в том числе за счёт обратного комптон-эффекта — основного физического эффекта, из-за которого, как это было выяснено позже, „классический супер“ и его советский аналог „труба“ оказались неработоспособными. В документе были рассмотрены возможные подходы к решению проблемы инициирования ядерных реакций в цилиндре с дейтерием (однако отмечено, что все схемы инициирования сверхбомбы, предложенные до сих пор, весьма неопределённы). Одна из этих схем предполагала вспрыскивание в начальный участок цилиндра струи быстрых дейтонов. Такая струя могла быть создана или взрывом кумулятивной атомной бомбы, или комптоновскими столкновениями фотонов, выходящих из атомной бомбы. Наибольшего предпочтения, согласно документу, заслуживала схема с инициированием ядерных реакций в цилиндре с дейтерием потоком нейтронов, выходящих из атомной бомбы (через промежуточную камеру с ДТ смесью).

Имеются документальные основания полагать, что конспект лекций Э. Ферми был передан советской стороне Клаусом Фуксом 19 сентября 1945 года через Гарри Голда во время последней встречи К. Фукса с Г. Голдом в Санта-Фе. К. Фукс к этому времени уже зарекомендовал себя как надёжный источник информации по вопросам атомного проекта США. Его информация по проблеме сверхбомбы не могла быть оставлена без внимания И.В. Курчатовым.

Однако, несомненно, что выполняя поручение И.В. Курчатова И.И. Гуревич, Я.Б. Зельдович, И.Я. Померанчук и Ю.Б. Харитон рассматривали в 1945 году вопрос о взрывном освобождении ядерной энергии лёгких элементов и готовили отчёт [8] без непосредственного использования материалов разведки (более того, не все авторы [8], как это следует из свидетельства И.И. Гуревича, были информированы даже о наличии таких материалов). Сравнение содержания отчёта четырёх авторов [8] с содержанием лекций Э. Ферми приводит к выводу о том, что отчёт [8] содержит оригинальные подходы, предложения и представления, не совпадающие с данными лекции Э. Ферми, хотя ряд моментов в обоих документах имеют аналогичный характер. В обоих документах принималось, что заряд из дейтерия имеет цилиндрическую форму; предполагалось использование неравновесного режима горения дейтерия; при рассмотрении инициирования указано на возможность использования эффекта кумуляции. Подчеркивая отличия, отметим то, что в лекциях Э. Ферми имелось в виду использование жидкого дейтерия нормальной плотности. В отчёте же [8] сказано, что „желательна наибольшая возможная плотность дейтерия, которая должна быть осуществлена применением его при высоком давлении“.

Отметим и существенное отличие концептуального характера. Из опубликованных в [11] данных, соответствующих данным лекций Э. Ферми, следует, что основным механизмом переноса энергии при ядерном горении дейтерия в „классическом супере“ американские учёные считали перенос энергии за счёт столкновений нейтронов, рождающихся в Д + Д и Д + Т реакциях, с ядрами дейтерия. В отчёте же [8] предполагалось, что процесс ядерного горения в цилиндре с дейтерием будет осуществляться в виде детонации, т. е. распространения по дейтерию ударной волны. Предполагалось, что и инициирование ядерного горения дейтерия может быть осуществлено ударной волной от атомного взрыва. В [8] подчеркнута трудность проблемы инициирования. Отмечено, что „для улучшения условий инициирования представляется возможным применение урановых зарядов увеличенных размеров и специальной формы (кумуляция) и введение в дейтерий вблизи инициатора тяжёлых элементов, которые могли бы воспринимать импульс излучения“. Отмечено также, что „для обеспечения возникновения ядерной детонации полезно применение массивных оболочек, замедляющих разлёт“. Подчеркнуто, что „суждение о возможности взрывной ядерной реакции связано с применением современной теории детонации, развитой в Институте химической физики“.

По мнению автора, бесспорный факт, что с самого начала исследований по проблеме взрывного освобождения ядерной энергии лёгких элементов советские учёные проявляли творческий, оригинальный подход, не означает, что работы в этом направлении в СССР были инициированы именно советскими учёными. В утверждениях по этому вопросу требуется особая точность, иначе может быть в искажённом виде представлена фактическая позиция и политика СССР.

Работы над термоядерным проектом в СССР были лишь ответом на ранее начатые и проводившиеся в США работы по созданию сверхбомбы. В связи с обсуждаемым вопросом автор хотел бы напомнить высказывания А.Д. Сахарова из его „Воспоминаний“ [12]: „Если правильна моя догадка о шпионском происхождении того варианта термоядерного оружия, который Зельдович, Компанеец и др. разрабатывали в 40 — 50-е годы, то это подкрепляет позицию Оппенгеймера в принципиальном плане“ (как отметил перед этим А.Д. Сахаров, Р. Оппенгеймер „пытался затормозить программу разработки американской водородной бомбы; он считал, что в этом случае и СССР не будет форсировать разработку своего термоядерного сверхоружия. Его оппонентом выступил Э. Теллер“). „Действительно получается,что всю „цепочку“ начали американцы, и если бы не они, то в СССР либо вообще не занимались бы военной термоядерной проблемой, либо начали бы заниматься гораздо поздней… Но применительно к ситуации, имевшей место во время дискуссии Теллер-Оппенгеймер, рассуждать, кто начал первый, было уже поздно. События уже вышли из-под контроля. Ни СССР, ни США не могли остановиться…“.

А.Д. Сахаров отмечает, что выступления Оппенгеймера против американской программы разработки водородной бомбы начались примерно в то же время, когда группа И.Е. Тамма начала проводить расчёты по проблеме водородной бомбы, т. е. в 1948 году. В этом году ситуация с работами по проблеме водородной бомбы в СССР стала приобретать неудержимый характер (процесс стал окончательно неудержимым после публичного заявления Президента США Трумена 31 января 1950 года, в котором он сообщил о своём указании Комиссии по атомной энергии США продолжить работу над созданием водородной бомбы, и принятия 26 февраля 1950 года в ответ на это заявление постановления Совета Министров СССР о создании советской водородной бомбы).

Изменение ситуации с работами по водородной бомбе в СССР в 1948 году было связано с поступлением новой разведывательной информации. Как отмечено в [1], 13 марта 1948 года К. Фукс в Лондоне передал для СССР через сотрудника советской разведки А.С. Феклисова материалы, включавшие описание и элементы теоретического обоснования проекта „классический супер“ с системой инициирования двухступенчатой конструкции, работающей на принципе радиационной имплозии. Это событие сыграло исключительную роль в дальнейшем развитии работ над термоядерной бомбой в СССР и кардинально повлияло на организацию и ход этих работ. В письме [6] выражено несогласие с приведённой выше оценкой автором роли указанного события. Каковы же были её основания у автора?

Как отмечено в [1], политическое руководство страны восприняло новые, полученные от К. Фукса, материалы по сверхбомбе и усовершенствованным конструкциям атомных бомб (которые тогда же были переданы К. Фуксом) как свидетельство возможного существенного продвижения США в их разработке, требующего принятия срочных мер по форсированию исследований возможности создания аналогичных бомб в СССР и приданию этим работам официального государственного статуса. 23 апреля 1948 года Л.П. Берия поручил Б.Л. Ванникову, И.В. Курчатову и Ю.Б. Харитону „тщательно проанализировать материалы и срочно дать своё заключение о практической ценности материалов и конкретные предложения по следующим вопросам: какие исследования, проекты и конструкторские работы, кому персонально и в какой срок следует поручить в связи с новыми данными, имеющимися в материалах „а“ и „б“ о конструкции сверхмощной атомной бомбы и новых типах атомных бомб; кому персонально и в какие сроки должна быть поручена работа по проверке полученных данных (доступными нам методами); какие поправки (в смысле ускорения) надо внести в принятый план научно-исследовательских и проектных работ на 1948 год в связи с получением новых данных“. Отметим, что Л.П. Берия имел в виду план работ, утверждённый ранее принятыми постановлениями Совета Министров СССР. В этом и принятых в предыдущие годы планах такого высокого статуса работы по водородной бомбе не предусматривались.

5 мая 1948 года Ю.Б. Харитон представил заключение по материалам К. Фукса „а“ и „б“, в котором говорилось, что эти материалы содержат ряд весьма интересных, ранее неизвестных, сведений, которые могут ускорить решение ряда практических задач. Материал „а“ относится к сверхбомбе, в которой рабочим веществом является дейтерий, а детонатором служит уран-235. Этот материал содержит описание основных частей сверхбомбы и эскиз, дающий представление о размерах нескольких важных деталей. Описана вся схема инициирования — сначала уран-235, затем смесь дейтерия с 50 % трития, затем смесь дейтерия с 4 % трития и, наконец, дейтерий. Имеется ряд не вполне ясных, но физически важных замечаний (здесь и ниже курсив и примечание автора), касающихся механизма инициирования, например, о прозрачном для излучения наполнителе и о непрозрачной его оболочке, о передаче реакции от запала с 50 % дейтерия (имеется в виду вторичный узел с жидкой ДТ смесью) к промежуточному детонатору с 4 % трития посредством нейтронов. В результате рассмотрения старых и последних материалов получается впечатление, что после длительных поисковых работ теоретического и экспериментального характера нащупаны основы конструкции… Было бы целесообразным теперь же приступить к составлению эскизного проекта сверхбомбы…

В тот же день, 5 мая 1948 года, представили своё заключение по новым материалам К. Фукса Б.Л. Ванников и И.В. Курчатов. Они отметили, что приведённые в материале „а“ принципиальные соображения о роли трития в процессе передачи взрыва от урана-235 к дейтерию, о роли частиц и квантов при передаче взрыва дейтерию являются новыми. Эти материалы представляют ценность в том отношении, что они помогут Я.Б. Зельдовичу в его работах по сверхбомбе, выполняемых согласно утверждённому Первым главным управлением плану. Б.Л. Ванников и И.В. Курчатов отметили, что следует усилить проведение научно-исследовательских работ в этой области и приступить к разработке конструкции. Они предложили план теоретических исследований, которые должны были быть проведены к 1 января 1949 года с привлечением Математического института АН СССР. Важнейшим моментом в их заключении было предложение о привлечении Физического института АН СССР к изучению реакций с участием дейтерия и трития и решению „наиболее актуальных теоретических вопросов сверхбомбы“. Они предложили также создать в КБ–11 конструкторскую группу по разработке проекта дейтериевой сверхбомбы и разработать эскизный проект к 1 января 1949 года.

Предложения Б.Л. Ванникова, И.В. Курчатова и Ю.Б. Харитона были положены в основу постановлений Совета Министров СССР, принятых 10 июня 1948 года и предварительно рассмотренных и одобренных на заседании Специального комитета 5 июня 1948 года.

Согласно [13] Президент США Трумен до октября 1949 года никогда не слышал о водородной бомбе. Глава Советского Правительства И.В. Сталин благодаря информации К. Фукса почти за полтора года до этого утвердил постановления Совета Министров СССР, предписывавшие (в разделах, касающихся водородной бомбы) произвести теоретическую и экспериментальную проверку данных о возможности осуществления водородной бомбы, для чего, в частности, в 2-дневный срок создать в Физическом институте АН СССР специальную теоретическую группу под руководством И.Е. Тамма, задачей которой являлось проведение исследовательских работ по теории горения дейтерия по заданиям Лаборатории № 2 (Ю.Б. Харитона и Я.Б. Зельдовича).

Привлечение к работам по проблеме сверхбомбы новой, специализированной теоретической группы, включавшей учёных высокой квалификации, ознаменовало коренное изменение в организации этих работ и явилось мощным объективным фактором, кардинально сказавшемся на ходе и развитии дальнейших работ над водородной бомбой в СССР. Действительно, уже в 1948 году сотрудники теоретической группы И.Е. Тамма А.Д. Сахаров и В.Л. Гинзбург выдвинули оригинальные идеи „слойки“ и использования нового термоядерного горючего — дейтерида лития-6. Эти идеи стали основой нового направления работ по проблеме создания термоядерного оружия в СССР. А.Д. Сахаровым в январе 1949 года была выдвинута и идея „использования дополнительного заряда плутония для преварительного сжатия „слойки“, явившаяся прообразом идеи двухступенчатого термоядерного заряда. Все эти идеи дали возможность советским учёным найти собственный, отличный от американского путь движения к цели. Этот путь позволил СССР решить задачу создания советского термоядерного оружия за более короткий срок, чем это потребовалось США (по отношению к началу термоядерных исследований в каждой из стран) и добиться при этом впечатляющих успехов, о которых подробно рассказано в [1]. Изложенное выше и имел в виду прежде всего автор, давая оценку событию 13 марта 1948 года. Можно ли отрицать важнейшую роль этого события?

Тем не менее оппоненты автора задаются в [6] вопросом: „Так почему и откуда видно, что материалы Фукса будто бы „сыграли исключительную роль в дальнейшем развитии работ над термоядерной бомбой в СССР и кардинально повлияли на организацию и ход“ советских усилий в этой области? Ведь этого, как видим, не произошло ни в Америке, ни в Англии, где специалисты, вероятно, располагали оригиналами материалов, оказавшихся в СССР?“ В последнем оппоненты автора правы: ни в США, ни в Англии материалы К. Фукса не вызвали к жизни решений на правительственном уровне. Но в СССР их исключительная роль прежде всего и проявилась в том, что они инициировали специальные постановления Правительства, результаты выполнения которых оказались в техническом плане в высшей степени плодотворными. Передав советской разведке новые материалы, К. Фукс привлёк к ним такое внимание руководителей советского атомного проекта, которым эти материалы (точнее, содержавшиеся в них данные по проблеме сверхбомбы) не пользовались в этот период ни в США, ни в Англии.

Рассмотрим теперь документальные свидетельства, проливающие свет на вопрос о том, какую роль в работах советских учёных над двухступенчатым термоядерным зарядом сыграли конкретная физическая информация и идеи, содержавшиеся в материалах К. Фукса 1948 года. Из приведённого выше изложения содержания отзывов Ю.Б. Харитона, Б.Л. Ванникова и И.В. Курчатова на материалы К. Фукса 1948 года видно, что авторами этих отзывов была осознана новизна, физическая важность и даже принципиальный характер представленной в этих материалах системы инициирования „классического супера“, использующей принцип радиационной имплозии. Однако физическая сущность механизма инициирования и значение важнейших элементов системы инициирования, связанных с реализацией радиационной имплозии, в то время не была понята. Это обстоятельство не могло не сказаться на характере влияния на работы советских учёных конкретного физического содержания материалов К. Фукса.

Перечисляя в [6] утверждения автора, с которыми оппоненты не согласны, они называют среди них утверждение о том, что „информация К. Фукса повлияла на работу советских физиков именно над двухступенчатым термоядерным зарядом, в котором для обжатия основного узла используется излучение атомного взрыва (принцип радиационной имплозии)“. Автор не нашёл в своих статьях [1] такого утверждения, однако он должен отметить, что Я.Б. Зельдович и А.Д. Сахаров связывают начало разработки принципа советского аналога конфигурации Теллера — Улама (использующего радиационную имплозию) с исследованием работы двухступенчатого инициатора для „трубы“, функционально аналогичного двухступенчатому инициатору из материалов К. Фукса.

Для подтверждения этого обратимся прежде всего к наиболее авторитетному источнику — выпущенному 25 июня 1955 года отчёту, посвящённому выбору конструкции и расчётно-теоретическому обоснованию первого двухступенчатого термоядерного заряда СССР РДС–37 [1]. Во введении к этому отчёту, написанному Я.Б. Зельдовичем и А.Д. Сахаровым, чётко сказано, что новый принцип, положенный в основу конструкции заряда РДС–37, разрабатывался в теоретических секторах начиная с 1950 года. Таким образом, Я.Б. Зельдович и А.Д. Сахаров датируют начало работы над принципом двухступенчатой водородной бомбы СССР, использующей радиационную имплозию, 1950 годом. Из имеющихся документальных данных следует, что единственной двухступенчатой схемой, рассматривавшейся в 1950 году, была схема инициатора для „трубы“.

10 февраля 1950 года, через 5 дней после решения Специального комитета „О мероприятиях по разработке РДС–6“, явившегося реакцией на заявление Г. Трумена от 31 января 1950 года, Я.Б. Зельдович написал отчёт „Водородная дейтериевая бомба“. Рассматривая в этом отчёте схемы дейтериевой сверхбомбы, в инициирующем отсеке которых используется вторичный узел из ДТ смеси, Я.Б. Зельдович привёл схему, совпадающую по конструктивным особенностям и физической сущности со схемой К. Фукса из его сообщения 1948 года, однако предпочтение отдал другой схеме, в которой первичная атомная бомба пушечного типа окружена оболочкой из тяжёлого материала. Он охарактеризовал схему К. Фукса как альтернативную и более сложную. При описании принципа работы инициирующего отсека в этой схеме Я.Б. Зельдович отметил прогрев ДТ смеси во вторичном узле энергией взрыва атомной бомбы, однако не подчеркнул важнейший (с современной точки зрения) момент — сжатие ДТ смеси при прогреве излучением первичной атомной бомбы этой смеси и инертного материала, в который погружена ДТ смесь, т. е. не фиксировал внимание на процессе радиационной имплозии (в оригинальном документе К. Фукса говорилось, что перенос излучения выравнивает температуры в ДТ смеси и инертном материале и, таким образом, приводит к возникновению разности давлений. Вследствие сжатия ДТ смеси происходит её воспламенение, т. е. возникает ядерная реакция).

Рассмотренный отчёт Я.Б. Зельдовича и другие отчёты 1950 года по проблеме водородной бомбы, в том числе итоговый отчёт Ю.Б. Харитона, и позволили автору констатировать в [1] то, что идея применения для инициирования „трубы“ двухступенчатого инициатора с использованием в качестве вторичного узла ДТ смеси, содержавшаяся в документе К. Фукса 1948 года, была советскими учёными воспринята. Однако в процессе работ над двухступенчатым инициатором возникло представление о том, что вторичный узел из ДТ смеси может быть легко нагрет и сжат и в результате подожжён энергией ударной волны. Поэтому в качестве основной схемы двухступенчатого инициатора для „трубы“ была выбрана схема с атомной бомбой пушечного типа, имеющей тяжёлую, непрозрачную для излучения оболочку. Представлявшаяся же более сложной схема К. Фукса с лёгкой прогреваемой излучением оболочкой, окружённой непрозрачным кожухом, работающая на принципе радиационной имплозии, осталась на втором плане. Она так и не была подвергнута расчётному исследованию.

Поэтому проведённые в 1950 году исследования работы двухступенчатого инициатора для „трубы“, явившиеся, согласно Я.Б. Зельдовичу и А.Д. Сахарову, началом разработки в СССР нового принципа конструирования водородной бомбы, не дали реальных предпосылок для успешного продвижения к её созданию, когда необходимость разработки двухступенчатой термоядерной бомбы была осознана. Такое осознание произошло в СССР в 1952 году ещё до проведения США термоядерного испытания „Майк“. О необходимости начала теоретических и экспериментальных исследований в этом направлении в документе „О работах по РДС–6“, написанном 20 сентября 1952 года, поставил вопрос Я.Б. Зельдович. Нельзя исключить, что уже в 1952 году В.А. Давиденко предложил схему двухступенчатого бинарного термоядерного заряда, подобную рассмотренной в январе 1954 года Я.Б. Зельдовичем и А.Д. Сахаровым [1]. Эта схема предполагала использование для обжатия термоядерного узла материальной составляющей энергии первичного атомного взрыва.

В начале 1953 года работы над двухступенчатым термоядерным зарядом были включены в план теоретического сектора Я.Б. Зельдовича. Камнем преткновения было обеспечение симметричного сжатия термоядерного узла. Свое видение возможных путей преодоления, связанных с этой проблемой трудностей, высказали в 1953 году А.П. Завенягин и Д.А. Франк-Каменецкий, предложившие свои схемы двухступенчатых термоядерных зарядов (получившие название „канделябр“ и „бритва“) [1, 6, 14]. Эти схемы также предполагали использование для обжатия термоядерного узла материальной составляющей энергии атомного взрыва. Они не имели отношения к разведывательным данным (в том смысле, что не соответствовали никакой конкретной информации такого рода).

Автора удивляет логика оппонентов, которые из простого упоминания в единственной фразе в [1] о предложении А.П. Завенягина, смогли заключить, что „статья Г. А. Гончарова создаёт ложное представление и о предложении самого Завенягина“ и что „эта фраза не могла не сбить с толку многих: ведь в США двухступенчатый термоядерный заряд отождествляют с бинарным и, так как Завенягин специалистом-физиком не был, то, мол, его „оригинальная схема“ — определённо дело рук разведки“. Автор не располагает сведениями о том, что специалисты США отождествляют понятия „двухступенчатый термоядерный заряд“ и „бинарный термоядерный заряд“, но считает необходимым подчеркнуть, что если бы существовали малейшие сомнения в независимости предложений А.П. Завенягина и Д.А. Франк-Каменецкого, он, говоря об этих предложениях, никогда не употребил бы слово „оригинальные“.

Не согласен автор и с утверждениями оппонентов о том, что „высказывание Завенягина исторически оказалось первым толчком, задавшим у нас само направление поиска“, т. е. поиска пути обеспечения „сжатия термоядерного горючего, недостижимого при использовании обычной взрывчатки“. Это утверждение оппонентов автора противоречит всем имеющимся документальным свидетельствам, о которых шла речь выше, в том числе свидетельствам Я.Б. Зельдовича и А.Д. Сахарова. Согласно этим свидетельствам началом разработки принципа двухступенчатого термоядерного заряда в СССР явился 1950 год, существенным промежуточным этапом были обсуждения 1952 года, в 1953 году теоретики Арзамаса-16 начали проводить эти работы в плановом порядке (правда, это был план сектора № 2, а не КБ–11 в целом), а само направление поиска было задано ещё в первом отчёте А.Д. Сахарова по „слойке“, выпущенном в январе 1949 года. Что касается предложения А.П. Завенягина, то к сказанному выше можно добавить, что в силу своего служебного положения он был в курсе проводившихся в Арзамасе-16 обсуждений возможности создания двухступенчатого термоядерного заряда и понимал значение, которое имела бы эта разработка, если бы её удалось практически реализовать. Он был информирован и о больших трудностях, с которыми столкнулись учёные, пытаясь обеспечить в двухступенчатой схеме симметричное сжатие термоядерного узла. В связи с этим он и предложил в одном из обсуждений схему „канделябра“ как возможного пути достижения симметричного сжатия. Громоздкая схема А.П. Завенягина, конечно же, никогда не принималась всерьёз.

Определённые надежды связывались со схемой „бритва“, но наибольший интерес вызывала более простая бинарная конструкция. В январе 1954 года Я.Б. Зельдович и А.Д. Сахаров написали записку, посвящённую оценкам работы двухступенчатого бинарного термоядерного заряда, схема которого была предположительно предложена В.А. Давиденко. В этой записке, как отмечалось в [1], ещё отсутствовало понимание возможности выпуска излучения из атомной бомбы и использования её для обжатия термоядерного узла. Прозрение произошло в первые месяцы 1954 года, возможно, вскоре после проведения США 1 марта 1954 года мощного термоядерного взрыва „Браво“ с тяжёлыми трагическими последствиями. Мир понял разницу между атомной и водородной бомбой. Нельзя исключить, что именно публичные сообщения о взрыве „Браво“ дали новый импульс советским учёным в их поисках пути создания эффективной конструкции термоядерной бомбы большой мощности.

К этому моменту учёные СССР поняли бесперспективность „трубы“ и форсированных вариантов одноступенчатой конструкции типа „слойки“ и вплотную подошли к идеям конфигурации Теллера-Улама. Уже существовала двухступенчатая схема, содержавшая многие элементы конфигурации Теллера-Улама, но не был осознан и предложен её важнейший принцип — использование для обжатия термоядерного узла энергии излучения первичной атомной бомбы. Как отмечено в [1], напряжённые размышления и осмысливание всей имевшейся информации и накопленного опыта в марте-апреле 1954 года привели к цели. Новый механизм обжатия — обжатие вторичного термоядерного узла с использованием энергии излучения первичной атомной бомбы — был открыт. Были поняты и перспективы, В памяти всех участников работ сохранился внезапный характер появления новых идей. Об этом ярко написал один из ближайших сотрудников Я.Б. Зельдовича, непосредственный участник работ над первым двухступенчатым термоядерным зарядом СССР РДС–37 Л.П. Феоктистов: „Внезапно появились, как свет в тёмном царстве, новые идеи и стало ясно, что наступил „момент истины“. Молва приписывала эти основополагающие мысли в духе Теллера то Я.Б. Зельдовичу, то А.Д. Сахарову, то обоим, то ещё кому-то, но всегда в какой-то неопределённой форме: вроде бы, кажется и т. п. К тому времени я был хорошо знаком с Я.Б. Зельдовичем. Но ни разу не слышал от него прямого подтверждения на этот счёт (как, впрочем, и непосредственно от А.Д. Сахарова)“ [14].

Фактом является и полное отсутствие связанных с появлением новых идей документов и отчётов приоритетного характера.

Оппоненты восприняли содержание статей [1] как стремление автора обосновать точку зрения, что возникновение советского аналога конфигурации Теллера-Улама — „третьей идеи“ по терминологии А.Д. Сахарова — явилось прямым продуктом разведки. В действительности же, в [1] представлена другая точка зрения: при изложении истории открытия „третьей идеи“ ясно сказано, что к цели привели „напряжённые размышления и осмысливание всей имеющейся информации и накопленного опыта“. Здесь подчёркнут творческий характер открытия и использование опыта собственных разработок, который к этому времени был весьма значителен, а также информации, полученной в ходе этих разработок, объём которой также был очень велик. Однако описанные выше документальные свидетельства, касающиеся содержания и восприятия в СССР разведывательных материалов, не позволяют исключить, что открытию „третьей идеи“ способствовал документ К. Фукса 1948 года. Но следует со всей определённостью подчеркнуть, что даже если открытию советского аналога конфигурации Теллера-Улама действительно способствовал указанный документ К. Фукса (копия которого, направленная в 1948 году Ю.Б. Харитону, всё ещё находилась в 1954 году в Арзамасе-16, так что информация К. Фукса не „всплыла“ для наших ядерщиков в 1954 году), то это не умаляет значения и интеллектуального содержания идейного прорыва, произошедшего в 1954 году в работах над двухступенчатым термоядерным зарядом в СССР.

То же самое можно сказать и об открытии в 1951 году в США конфигурации Теллера-Улама, которому, что наиболее вероятно, способствовали идеи, возникшие в США ещё в 1946 году. В СССР интервал времени с момента получения в 1948 году документа К. Фукса, содержавшего идею и схему радиационной имплозии, до открытия в 1954 году советского аналога конфигурации Теллера-Улама составил 6 лет. В США интервал времени с момента возникновения идеи и схемы радиационной имплозии в 1946 году до открытия в 1951 году принципа Теллера-Улама составил 5 лет. Даже в США, в которых в отличие от СССР открытию конфигурации Теллера-Улама предшествовали работы по подготовке испытания „Джорж“, физическая схема которого была аналогична схеме К. Фукса и использовала принцип радиационной имплозии, указанный интервал времени был весьма значительным (на связь между открытием конфигурации Теллера-Улама и работой Э. Теллера над подготовкой испытания „Джорж“ в серии „Теплица“ указывали, в частности, X. Бете и М. Розенблат — физик-теоретик, работавший над устройством для испытания „Майк“. X. Бете писал, что когда Э. Теллер разрабатывал новую концепцию, на него, вероятно, оказывали влияние размышления над устройством для испытания „Джорж“ [15]. М. Розенблат определённо утверждал, что, по его мнению, именно работы по подготовке испытаний в серии „Теплица“ привели Э. Теллера к новой концепции [13]).

Отметим в этой связи, что Э. Теллер в своём меморандуме „Комментарии к истории термоядерной программы Бете“, датированным 14 августа 1952 года, писал: „Радиационная имплозия является важным, но не уникальным элементом в конструкции термоядерных бомб (Э. Теллер имел в виду бомбы, физической схемой которых является конфигурация Теллера-Улама)“. Он при этом подчёркивал, что „главный принцип радиационной имплозии был открыт в связи с термоядерной программой (Э. Теллер имел в виду программу работ по „классическому суперу“) и излагался на конференции по термоядерным бомбам весной 1946 года“ [9, 16].

В США официально рассекречена следующая формулировка, характеризующая важнейший принцип термоядерного оружия: „в термоядерном оружии излучение от делительной бомбы может быть удержано и использовано для передачи энергии с тем, чтобы сжать и инициировать (поджечь) физически отделённый узел, содержащий термоядерное горючее“ [11]. Эта формулировка в равной степени относится и к схеме К. Фукса, переданной им СССР в 1948 году, и к конфигурации Теллера-Улама и её советскому аналогу. Однако в схеме К. Фукса и конфигурации Теллера-Улама используются существенно различные модификации идеи радиационной имплозии. В схеме К. Фукса удержанное кожухом излучение используется для ионизационного сжатия прогретого излучением термоядерного узла, представляющего собой жидкую ДТ смесь. В конфигурации Теллера-Улама оно используется для формирования ударной волны, сжимающей непрогретый излучением термоядерный узел более сложной конструкции [1].

Возникновение идей конфигурации Теллера-Улама и её советского аналога было невозможно без предложения специальной конструкции термоядерного узла, а также осознания и подтверждения возможности обеспечения его работоспособности в условиях, которые существенно отличны от физических условий работы вторичного узла из ДТ смеси в схеме К. Фукса. Поэтому не было и не могло быть немедленного перехода от идеи радиационной имплозии в варианте К. Фукса к новой идее радиационной имплозии в варианте Теллера-Улама.

Задаваясь вопросом о соотношении „предложений К. Фукса“ и „конфигурации Теллера-Улама“, оппоненты автора предлагают ответить на этот вопрос американским учёным. Однако в то же время сами они проводят знак равенства между сущностью этих предложений. Они пишут, что если К. Фукс передал советской разведке информацию о „двухступенчатой конструкции, работающей на принципе радиационной имплозии“, то „получается, что по состоянию на весну 1948 года американские и советские ядерщики находились, с точки зрения идейного багажа (для конструирования термоядерного заряда на принципе радиационной имплозии), практически на равных стартовых позициях. И, выходит, они уже обладали необходимыми знаниями для немедленного решения проблемы“.

Жизнь не подтвердила справедливость такого предположения. Переход от идей К. Фукса к идеям Теллера-Улама и его советского аналога занял продолжительное время. Это произошло, в первую очередь, именно в силу огромной сложности физических процессов, которые должны были учитываться при рассмотрении и обосновании существовавших проектов термоядерных зарядов, так что развитие ранних идей и в США, и в СССР оказалось возможным только при достижении достаточно высокого уровня математического моделирования и понимания этих тонких физических процессов. Следует отметить, что когда в США весной 1951 года была открыта конфигурация Теллера-Улама, там тоже возникли вопросы, подобные вопросу оппонентов. Они были вызваны тем, что участникам работ над водородной бомбой в США стала ясна идейная близость схемы К. Фукса и новой конфигурации.

В связи с этим в США проходили дискуссии. Они касались двух вопросов. Во-первых, почему переход от идей 1946 года к открытым в 1951 году идеям конфигурации Теллера-Улама занял такой большой срок? Во-вторых, не могла ли передача СССР К. Фуксом информации по сверхбомбе привести к более раннему открытию в СССР, чем в США, конфигурации Теллера-Улама? Острота последнего вопроса была связана с тем, что Э. Теллер не исключал возможности передачи СССР К. Фуксом идеи радиационной имплозии [9,16]. Не касаясь всех сторон этой дискуссии, отметим два относящихся к ней высказывания Э. Теллера. В уже упоминавшемся меморандуме 1952 года Э. Теллер отмечал: „Чудом является то, что новая концепция не была предложена ранее“ [9]. Через 10 лет, в 1962 году, Э. Теллер писал: „Если бы Лос-Аламосская лаборатория продолжала функционировать после Хиросимы, оставаясь укомплектованной такими блестящими людьми, как Оппенгеймер, Ферми и Бете, я уверен в том, что кто-нибудь пришёл бы к тем же идеям много раньше и мы имели бы водородную бомбу в 1947 году вместо 1952 года“ [17].

Не все участники работ над американскими атомным и термоядерными проектами придерживались такой точки зрения. Ханс Бете в своём „Меморандуме по истории термоядерной программы“ от 23 мая 1952 года, в частности, писал, что, по его мнению, открытие ключевого принципа конфигурации Теллера-Улама имело случайный характер и нельзя предположить, что интенсивная работа над ранними идеями должна прямым путём вести к концепции Теллера-Улама. По этой причине, а также потому, что концепция „классического супера“, как это было показано в 1950 году, оказалась несостоятельной, X. Бете полагал, что есть все основания думать, что несмотря на передачу К. Фуксом СССР информации по проблемам сверхбомбы, СССР не оказался в её разработке впереди США [9, 16].

Норрис Бредбери, который был директором Лос-Аламосской лаборатории с 1945-го по 1970 годы, в 1954 году сказал: „Мы вынуждены были тратить время, вступив в область, в которой мы не были достаточно оснащены, чтобы осуществлять адекватную расчётную работу. Мы вынуждены были тратить время, исследуя неадекватными методами систему, которая была слишком далека от того, чтобы вести к успеху. Я не вижу, как мы могли бы достичь наших сегодняшних результатов более быстрым образом, чем позволила нам техника, с помощью которой мы продвигались вперёд“ [17]. Это высказывание можно в полной мере отнести и к ранним исследованиям по сверхбомбе в СССР.

Как уже отмечалось в [1], передача К. Фуксом СССР информации по проблеме сверхбомбы, включавшей вариант радиационной имплозии, не привела к более раннему открытию в СССР, чем в США, конфигурации Теллера-Улама. Опасения Э. Теллера по этому вопросу не оправдались. Однако более позднее открытие в СССР, чем в США, конфигурации Теллера-Улама было скомпенсировано разработкой „слойки“ с использованием в качестве термоядерного горючего дейтерида лития-6. Теоретическая проработка и создание „слойки“ явились основой для практической реализации советского аналога конфигурации Теллера-Улама, когда его принципы были открыты весной 1954 года. Это и определило быстрый прогресс в дальнейших термоядерных разработках СССР.

Научно-технические разработки подчиняются внутренней логике, требующей, как правило, детального изучения и осмысливания каждого предыдущего шага, прежде чем может быть сделан следующий шаг. Начав работы над „классическим супером“ и его советским аналогом „трубой“, учёные США и СССР столкнулись с таким многообразием и сложностью физических процессов при экстремальных физических условиях, которые не имели аналогов в других областях техники. Не менее сложной для изучения оказалась и первая схема радиационной имплозии. Учёные США смогли начать исследования подобной схемы численными методами только в октябре 1949 года, хотя она была предложена в начале 1946 года. В СССР схема К. Фукса из-за её сложности вообще не была в те годы подвергнута расчётному исследованию. Конечно, когда принципиальное решение проблемы создания двухступенчатой водородной бомбы в 1954 году было найдено, учёные СССР смогли успешно провести её расчётно-теоретическое обоснование с помощью сравнительно простых технических средств, но этому предшествовала их огромная работа высокого теоретического класса и приобретённый ими опыт. Сказанное выше и позволило автору охарактеризовать решённую учёными США и СССР в 50-х годах задачу создания термоядерного оружия как одну из самых трудных, которые когда-либо возникали в истории человечества. Возможно, это высказывание чрезмерно эмоционально, но оно отражает реальную сложность решённой проблемы.

Лейтмотивом письма оппонентов автора [6] является представление ими создания двухступенчатой водородной бомбы СССР как „естественного“ шага по усовершенствованию термоядерного оружия после испытания „слойки“ 12 августа 1953 года, при котором „вся последовательность идей и рассуждений была пройдена в начале 1954 года за каких-то 2–3 месяца“ и „без каких-либо импульсов извне“. Такое представление истории совершенно не соответствует изложенным выше документальным данным. Предлагая вместо описания реальных событий истории создания двухступенчатой водородной бомбы в СССР оторванное от документальных свидетельств искусственное построение в виде трёх этапов, стремительно следовавших один за другим в начале 1954 года, оппоненты автора особенно подчёркивают в [6] полную независимость работы советских физиков над проблемой создания двухступенчатой водородной бомбы в СССР и представляют дело так, как будто бы работе 1954 года не предшествовали никакие идеи из отечественных и зарубежных источников и она проходила совершенно изолированно от каких бы то ни было внешних событий.

В качестве доказательства полной независимости работы советских учёных они приводят цитату из „Воспоминаний“ А.Д. Сахарова [12], которая, по их мнению, подтверждает их точку зрения: „По-видимому, к „третьей идее“ одновременно пришли несколько сотрудников наших теоретических отделов. Один из них был и я. Мне кажется, что я уже на ранней стадии понимал основные физические и математические аспекты „третьей идеи“. В силу этого, а также благодаря моему ранее приобретённому авторитету, моя роль в принятии и осуществлении „третьей идеи“, возможно, была одной из решающих. Но также, несомненно, очень велика была роль Зельдовича, Трутнева и некоторых других, быть может, они понимали и предугадывали перспективы и трудности „третьей идеи“ не меньше, чем я. В то время нам (мне, во всяком случае) некогда было думать о вопросах приоритета, тем более, что это было бы „делёжкой шкуры неубитого медведя“, а задним числом восстановить все детали обсуждений невозможно, да и надо ли?..“

Приведём комментарий к этой цитате одного из ближайших сотрудников А.Д. Сахарова, непосредственного участника работ над „слойкой“ и первым двухступенчатым термоядерным зарядом СССР РДС–37 В.И. Ритуса (такое же отношение к рассматриваемому высказыванию А.Д. Сахарова выразил и автор в своём промежуточном отчёте, который цитируют оппоненты): „Излагая появление „третьей идеи“ в четырёх фразах, А.Д. Сахаров четырежды использует слова “по-видимому„, „мне кажется“, „возможно“, „быть может“, так и не называет конкретных лиц, высказавших „третью идею“, и, скорее, говорит о своём понимании этой идеи. Свою роль А.Д. Сахаров видит в принятии и осуществлении „третьей идеи“. Ответить на приоритетные вопросы Андрей Дмитриевич почему-то считает невозможным, да и не нужным. С чего бы это?“

Отметим, что в то же время А.Д. Сахаров чётко говорит о своём приоритете и приоритете В.Л. Гинзбурга, когда речь идёт о „первой“ и „второй“ идеях — идеях „слойки“ и использовании дейтерида лития-6. А.Д. Сахаров в „Воспоминаниях“ сопровождает описание своего участия в термоядерном проекте СССР оговоркой, что он будет писать о периоде своей жизни в 1948–1968 годах с некоторыми умолчаниями, вызванными требованиями сохранения секретности. Мог ли А.Д. Сахаров, когда писал „Воспоминания“, обсуждать вопрос о роли разведывательных данных? Вспомним, как осторожно говорит он о происхождении проекта „трубы“: „Сейчас я думаю, что основная идея разрабатывавшегося в группе Зельдовича проекта была „цельнотянутой“, т. е. основанной на разведывательной информации. Я, однако, никак не могу доказать это предположение. Оно пришло мне в голову совсем недавно, а тогда я об этом просто не задумывался“.

Далее оппоненты автора в подтверждение своей точки зрения ссылаются на утверждение Ю.Б. Харитона о том, что „разработка водородной бомбы была проведена советскими учёными совершенно независимо“. Не может быть сомнений в том, что, говоря подобным образом, Ю.Б. Харитон имел в виду три непреложных факта: во-первых, советские физики создали водородную бомбу, идя собственным оригинальным путём, во-вторых, первый термоядерный заряд СССР „слойка“ был полностью независимой разработкой и, в-третьих, разведка не снабдила советских учёных конфигурацией Теллера-Улама, и её советский аналог — „третья идея“ — был открыт ими самостоятельно.

Более того, осознав перспективы „третьей идеи“, советские учёные стали вести её разработку в 1954 году вопреки официальной позиции руководства Министерства среднего машиностроения. Оппоненты автора пишут: „Да и мог ли министр В.А. Малышев яростно сопротивляться в те годы реализации „третьей идеи“, если бы она была продуктом разведки, доведя дело, по рассказу А.Д. Сахарова, до строгого партийного выговора за антигосударственное поведение И.В. Курчатову, поддержавшему инициативу ядерщиков Арзамаса-16?“ Но ведь всё дело в том, что „третья идея“ (не надо отождествлять её с вариантом идеи радиационной имплозии в схеме К. Фукса) не была продуктом разведки, а В.А. Малышев видел свою главную задачу в выполнении принятого по его инициативе в ноябре 1953 года постановления Правительства „О создании нового типа мощной водородной бомбы“, в котором под новой водородной бомбой понимался форсированный вариант одноступенчатой „слойки“. Будучи в курсе трудностей, выявившихся в ходе этой разработки, В.А. Малышев опасался, что учёные Арзамаса-16, занявшись реализацией „третьей идеи“, сорвут выполнение указанного постановления Правительства, которое предписывало провести испытание новой водородной бомбы в конце 1954 года. Ведь и В.А. Малышеву, и всем участникам работ в Арзамасе-16 было ясно, что создание и испытание термоядерного заряда на принципе „третьей идеи“ невозможно в указанный срок, а перенос этого срока В.А. Малышев вряд ли считал возможным. Да и были ли у В.А. Малышева в начальный период работ над „третьей идеей“ основания верить в успех этих новых работ? Вряд ли И.В. Курчатов в обоснование своей поддержки инициативы учёных Арзамаса-16 ссылался на материалы К. Фукса, да и была бы такая ссылка убедительной для В.А. Малышева, поскольку содержание материалов К. Фукса не было тождественно содержанию „третьей идеи“.

Отвечая оппонентам, автор не может оставить без ответа и их замечание о том, что он „умолчал“ в [1] о статье [5], „ставшей первой публикацией об эволюции советских термоядерных идей“. Автор не согласен с тем, что статья [5] явилась первой публикацией, посвящённой этой теме. Первыми статьями, прорвавшими завесу секретности над физической сущностью и, в определённой степени, картиной эволюции советских термоядерных идей были статьи В.И. Ритуса [2] и Ю.А. Романова [3]. Что касается упрёка оппонентов в отсутствии в [1] ссылки на статью [5], автор хотел бы пояснить, что он включил в список литературы в [1] только те публикации и материалы, которыми он пользовался в качестве первоисточников.

В задачу автора не входит критика статьи [5]. Однако он должен отметить, что статья [5] содержит неточности, не позволяющие безоговорочно использовать её как достоверный источник исторических сведений. Приведём два примера. Важнейшее свидетельство истории термоядерных разработок СССР — написанный 14 января 1954 года в форме письма на имя Ю.Б. Харитона рукописный документ „Об использовании изделия для целей обжатия сверхизделия РДС–6с“ с теоретическими оценками работы двухступенчатого термоядерного заряда представлен в [5] как записка Я.Б. Зельдовича. В действительности же этот документ имеет две части, представляющие единое целое. Первая часть написана рукой Я.Б. Зельдовича, вторая — рукой А.Д. Сахарова. Исполнителями документа, как это указано на последней странице, являются Я.Б. Зельдович и А.Д. Сахаров. Можно ли говорить об этом документе только как записке Я.Б. Зельдовича?

В [5] утвеждается, что „эксперимент „Майк“ влиял на советскую программу создания водородного оружия только самим фактом проведения мощного термоядерного взрыва“. Далее говорится, что „хотя американский взрыв „Майк“ 1952 года благодаря мощному нейтронному потоку и свидетельствовал о достигнутой большой плотности термоядерного горючего во взорванном устройстве, — радиохимический анализ проб в принципе не мог дать каких-либо сведений о реальной конструкции этого устройства“. Эти высказывания в [5] искажают фактическое положение дел. В действительности, сколько-нибудь достоверные сведения о мощности взрыва „Майк“ в СССР в 1952–1954 годах отсутствовали. Руководители советского атомного проекта восприняли проведённое США 1 ноября 1952 года испытание „Майк“ (скорее всего на основе открытых публикаций, в том числе статьи в номере журнала „U.S. News and World Report“ от 28 ноября 1952 года) как испытание термоядерного заряда типа „слойки“, подобное готовившемуся в это время в СССР испытанию одноступенчатого термоядерного заряда РДС–6с. Тем более учёные СССР в то время не располагали и какими-либо данными, которые свидетельствовали бы о высокой величине нейтронного потока и высокой плотности термоядерного горючего, достигнутых при взрыве „Майк“ (информация о достижении при взрыве „Майк“ очень большой величины нейтронного потока была опубликована в августовском номере журнала „Physical Review“ за 1955 год в письме, посвящённом открытию в продуктах взрыва „Майк“ новых химических элементов эйнштейния и фермия с Z = 99 и с Z = 100. (Physical Review 99 1048 (1955))).

Возвращаясь к письму оппонентов автора [6], отметим, что оно создаёт неточное представление и о важных особенностях американской термоядерной программы. Вопреки утверждению в [6], разработка усиленного атомного заряда с использованием термоядерных реакций („boosted fission“) с самого начала проводилась в США параллельно с разработкой водородной бомбы, а не была промежуточной стадией на пути к ней. Важным моментом в американской программе было проведение в мае 1951 года термоядерного испытания „Джорж“, в котором использовался вариант радиационной имплозии. Именно в процессе его подготовки была открыта конфигурация Теллера-Улама.

Наконец, об истории создания английской водородной бомбы. В этой связи автор обращает внимание на замечание Ч. Хансена в [11] о том, что „следующей страной, открывшей радиационную имплозию была Великобритания“. Ч. Хансен цитирует свидетельство Н. Бредбери, который спустя некоторое время после испытания „Майк“ в ноябре 1952 года во время контактов с британцами установил: „было совершенно очевидно, что они обсуждают то, к чему пришли мы, совершив огромные усилия, через изобретение Теллера, Улама и других. Они тоже изобрели это. Вопрос об утечке технической информации никогда не изучался“. Поэтому вопрос о возникновении идей английской водородной бомбы значительно более сложен, чем это представляют себе оппоненты на основе только одного выбранного ими свидетельства [18].

Автор выражает глубокую благодарность редакционной коллегии журнала „Успехи физических наук“ за предоставленную ему возможность ответить на критическое письмо оппонентов и осветить на страницах журнала важные и интересные аспекты истории советского термоядерного проекта.

Литература


Гончаров Г.А. "Основные события истории создания водородной бомбы в СССР и США" УФН 166 (10) 1095 (1996); Goncharov G A "Thermonuclear Milestones" Physics Today 49 (11)44(1996)
Ритус В.И. "Если не я, то кто?" Природа 8 10 (1990)
Романов Ю.А. "Отец советской водородной бомбы" Природа 8 20 (1990)
Романов Ю.А. "Воспоминания об учителе" УФН 166 (2) 195 (1996)
Харитон Ю.Б., Адамский В.Б., Смирнов Ю.Н. "О создании советской водородной (термоядерной) бомбы" УФН166 (2) 201 (1996)
Адамский В.Б., Смирнов Ю.Н. "Еще раз о создании советской водородной бомбы" УФН 161 (8) 899 (1996)
Герштейн С.С. "Из воспоминаний о Я Б Зельдовиче" УФН 161 (5) 170 (1991)
Гуревич И.И., Зельдович Я.Б., Померанчук И.Я., Харитон Ю.Б. "Использование ядерной энергии лёгких элементов" УФН 161 (5) 171 (1991)
US Congress Joint Committee on Atomic Energy, Policy and Progress in the H–Bomb Program: A Chronology of reading Events, US Govt.Printing Office, Washington, DC (1953)
Френкель Я.И. "Атомная энергия и её освобождение" Природа 5 7 (1946)
Hansen С. "US Nuclear Weapons: The Secret History" (New York: Orion Books, 1988)
Сахаров А. Воспоминания (Нью-Йорк: Изд-во им. Чехова, 1990)
Rhodes R. Dark Sun: The Making of the Hydrogen Bomb (New York: Simon and Schuster, 1995)
Феоктистов Л.П. "Водородная бомба: кто же выдал её секрет". Газ."Курчатовец", (6-7)(1996) РНЦ–КИ
Bethe H.A. "Observation on the Development of the H–Bomb" (1954), in York H F The Advisors. Oppenheimer, Teller, and the Superbomb (Stanford: Stanford University Press,1989)
Holloway D. Stalin and the Bomb (New Haven: Yale University, 1994)
York H.F. The Advisors. Oppenheimer, Teller, and the Superbomb (W H Freeman and Company, 1976)
Хирш Д. Мэтьюз У. "Водородная бомба: кто же выдал её секрет?" УФН 161 (5) 164 (1991); Hirsch D, Mathews W "The H–Bomb: Who Really Gave Away the Secret?" Bulletin of the Atomic Scientists (1-2) 22 (1990)

[skroznik]

Борис Иоффе


Из истории атомного проекта в СССР

Об авторе:
Иоффе Борис Лазаревич родился в 1926 году. Член-корреспондент АН СССР и РАН, физик-теоретик, автор ряда научных трудов по физике элементарных частиц, физике высоких энергий, ядерной физике, теории ядерных реакторов.


------------------------------------------------------------------------------------------------------
Вариант этой статьи, рассчитанный на читателя-физика, был опубликован в „Сибирском физическом журнале“ (1995, № 5).
------------------------------------------------------------------------------------------------------

Уходит время, и всё меньше остаётся участников героического периода развития физики 40-х и 50-х годов — периода решения атомной проблемы и становления физики в нашей стране после вынужденного, связанного с войной перерыва. Хотя я никак не могу относить себя к главным участникам тех событий, я знаю кое-что из истории атомной проблемы, которая полностью не раскрыта до сих пор. Я был знаком со многими действующими лицами и видел их в деле.

Когда человек выступает с воспоминаниями о великих людях, с которыми ему приходилось встречаться, такие воспоминания часто носят характер „я и великий человек“. То же относится и к великим событиям, они звучат как „моя роль в великом событии“. Обычно это вызывает улыбку у читателя или слушателя. Ясно понимая такую опасность, я не всегда буду стараться избежать её. Конечно, живой свидетель событий, если он по-настоящему участвовал в них, всегда в какой-то степени субъективен. В этом слабость его, но и сила. Объективным может быть лишь далёкий историк, но у него уже не будет живого чувства реальности происходившего. Здесь уместно сравнение с квантовой механикой. Прибор может влиять на наблюдаемое явление. Уберите его — явление изменится, вы получите явление „в чистом виде“, но с минимальной информацией о нём.

В нашей стране, по крайней мере после революции, наука всегда была тесно связана с политикой. Особенно тесной эта связь оказалась в послевоенное время и теснее всего — в физике, поскольку физика была нацелена на решение основной задачи государства в то время — создание атомной (и водородной) бомбы. Это не преувеличение: основной задачей государства (под государством я подразумеваю в данном случае, конечно, правящую верхушку) в конце 40-х и начале 50-х годов являлось не столько послевоенное восстановление промышленности и сельского хозяйства, даже не усиление обычных вооружённых сил — они и так были достаточно сильны, — сколько создание атомного оружия (и, может быть, ракет).

Я уверен, что главной целью Сталина было установление мирового господства или как минимум в качестве первого шага на пути к этой цели — захват Европы и ряда территорий в Азии (Турция, Корея, выход к южным морям — вспомните коммунистические армии и занятые ими районы в Греции, Индокитае, Малайе, на Филиппинах и др.). Нападение на Южную Корею было первой серьёзной пробой сил. С самого начала военных действий я понимал, что это агрессия Северной Кореи, направленная и организованная Сталиным, и что заявления советской пропаганды, будто войну начала или спровоцировала Южная Корея, — чистейшая ложь. Я понимал также, что это сталинская разведка боем: если бы Запад, и в первую очередь США, не дали отпора, такие акции повторились бы в разных местах [1]. Я убеждён, что в начале 50-х годов Сталин намеревался развязать и выиграть третью мировую войну. Времени у Сталина оставалось не много — в 1949 году ему исполнилось семьдесят лет, — и действовать требовалось быстро.

Недавно появились важные подтверждения такой точки зрения. В статье генерал-лейтенанта Н.Н. Остроумова, который в то время был заместителем начальника оперативного управления главного штаба военно-воздушных сил, говорится, что весной 1952 года Сталин приказал создать 100 дивизий новых тактических бомбардировщиков. Это, по мнению Остроумова, было подготовкой к новой войне [2]. В Чехии издана книга воспоминаний генерала Чепички. Чепичка был министром обороны Чехословакии в коммунистическом правительстве Готвальда в конце 40-х — начале 50-х годов. В книге Чепички, в частности, рассказывается, что в 1952 году Сталин собрал совещание министров обороны социалистических стран Восточной Европы. На этом совещании Сталин заявил, что в ближайший год-два ожидается мировая война, и потребовал от министров готовиться к ней.

Для осуществления поставленных целей предстояло решить две труднейшие задачи: военную — создать атомное оружие и политическую — поднять народ на войну. Решение последней задачи было особенно трудным, и Сталин прекрасно понимал это: поднять народ на новую войну всего лишь через восемь — десять лет после окончания тяжелейшей и самой кровавой в истории России войны, да вдобавок ещё против бывшего союзника — Америки средствами обычной пропаганды было нельзя, даже террор здесь, вероятно, не сработал бы. Требовалось разбудить ярость народа. Но не абстрактную ярость к кому-то за океаном, о ком обычный человек слышит только по радио. Необходимо, чтобы каждый человек видел предмет своей ненависти тут же, рядом с собой, знал, что он угрожает ему самому и его семье, а направляют этих врагов и руководят ими из-за океана. Найти подходящий объект для ненависти народа оказалось нетрудно — это были евреи. Евреи идеально подходили для такой цели: каждый видел еврея, каждый мог иметь объект своей ненависти рядом, да и старые российские традиции антисемитизма не были ещё забыты. Сталин и послушный ему аппарат партии и государства со второй половины 40-х годов намеренно разжигали антисемитизм (борьба с космополитизмом, аресты и расстрелы еврейских деятелей культуры, расстрел участников группы „вредителей“ на ЗИСе и т.д.). Антисемитская кампания, нараставшая вплоть до самой смерти Сталина, не была просто ещё одним эпизодом в сталинской политике репрессирования неугодных ему народов — она являлась средством к далеко идущей цели. Новым и очень важным этапом на пути к этой цели стало „дело врачей“. В конце 1952 года арестовали группу профессоров, крупнейших медицинских специалистов. Все они, за исключением одного-двух, были евреи. Им предъявили обвинение в том, что, действуя по заданию американской еврейской шпионской организации „Джойнт“, они под видом лечения пытались умертвить руководителей партии и государства. С момента появления первого сообщения о „деле врачей“ для меня стало ясно, что это фальшивка, сфабрикованная по указанию Сталина, и что это начало новой кампании. К сожалению, то, что „дело врачей“ сфабриковано от начала до конца, понимали тогда далеко не все, даже среди интеллигенции. „Дело врачей“ задумывалось с далёким прицелом: надо было показать, что и люди самой благородной профессии — врачи — у евреев являются убийцами. И это не сводилось к двум десяткам арестованных и посаженных в тюрьму видных врачей: по стране распространились слухи, что все врачи-евреи — враги народа и преступники. Я сам неоднократно слышал на улице, в магазинах и т.д. высказывания типа: „У нас в поликлинике врач — еврей. Я не пойду к нему: он меня отравит“, или — „Такой-то умер в больнице — его убил врач-еврей“. И эта ненависть потом распространялась уже не только на врачей.

Дальнейший сценарий предполагался такой. Арестованных по „делу врачей“ собирались публично казнить. Одновременно должны были начаться „стихийные“ выступления народа против евреев. И тогда группе выдающихся представителей этого народа предстояло обратиться с письмом к Сталину и советскому правительству, в котором признавалась бы коллективная ответственность евреев как нации за то, что в их среде выросли такие выродки, и говорилось бы о справедливом гневе народа. Вместе с тем авторы письма просили бы для защиты евреев от народного гнева переселить их в районы Дальнего Востока [3]. Соответствующие лагеря либо были уже подготовлены, либо строились. Согласно плану, на пути следования эшелонов проходили бы стихийные выступления масс. Легко предсказать резкую реакцию Америки, которая, конечно, встала бы на защиту евреев. Западная Европа Америку поддержала бы. И тогда, по замыслу Сталина, можно было бы переключить ярость народа с врага внутреннего на внешнего.

Требовалось решить и вторую задачу — военную. В конце 40-х годов Советский Союз обладал безусловным превосходством в сухопутных вооружённых силах в Европе. Но этого было недостаточно: следовало иметь если не паритет в ядерном оружии с Америкой, то по крайней мере такое его количество и качество, чтобы американцы, опасаясь атомного удара по Соединённым Штатам, всерьёз задумались, прежде чем применить атомную бомбу в случае новой войны в Европе.

Начиная с 1949 года у СССР уже имелось атомное оружие. Но его было мало, и в этом отношении мы сильно уступали Америке. В 1945 году стало известно, что в США ведутся работы по созданию гораздо более мощного оружия — водородной бомбы, — которые ещё далеки от завершения. Идея создания водородной бомбы в СССР была выдвинута в том же году физиками И.И. Гуревичем, Я.Б. Зельдовичем, И.Я. Померанчуком и Ю.Б. Харитоном, однако тогда она не получила развития. В 1949 году принимается решение форсировать усилия по созданию водородной бомбы с реальными шансами догнать Америку. К работе были привлечены группы, которые либо до того вообще не занимались бомбой, либо решали лишь отдельные связанные с этим задачи. (Привлекли группу И.Е. Тамма, включая А.Д. Сахарова, группу Н.Н. Боголюбова, И.Я. Померанчука и других.)

Хочу подчеркнуть, что, как я полагаю, цель состояла не в том, чтобы, опередив США в создании водородной бомбы, выиграть атомную войну против Америки. Думаю, что Сталин понимал: это невозможно. Цель была иной: создав водородную бомбу примерно одновременно с американцами, провести её испытание и продемонстрировать, что у нас тоже есть ядерное оружие. При этом американцы не будут знать, сколько у нас водородных бомб — две, три или пять. И в случае начала войны в Европе обычным оружием (это, конечно, был бы блицкриг ввиду явного превосходства СССР в сухопутных войсках), весьма вероятно, что США не применили бы атомное оружие, опасаясь удара водородных бомб по их территории. Таким образом, советская водородная бомба служила бы средством атомного шантажа при начале подобной войны в Европе.

Дальнейшее развитие событий полностью подтверждает этот сценарий. К концу 1952 года стало ясно, что водородная бомба в скором времени (полгода-год) будет создана: все принципиальные вопросы были решены, оставалось в основном лишь техническое их воплощение. С середины 1950 года началось проектирование, а затем сооружение и пуск реакторов для производства трития — основного компонента, необходимого для водородной бомбы. Одновременно шла политическая подготовка: декабрь 1952 года — „дело врачей“, развязки его можно было ожидать где-то весной — летом 1953-го. Испытание водородной бомбы в СССР произошло в августе 1953 года, возможно, оно несколько задержалось из-за смерти Сталина и последующих за ней пертурбаций (казни Берии, изменений в руководстве атомной промышленностью и т. д.). Так что я глубоко убеждён: если бы не вмешательство судьбы — смерть Сталина в марте 1953 года, — третья мировая война могла разразиться где-то в 1953 или 1954 году и мир оказался бы на грани (или даже за гранью) катастрофы. Поэтому создание в СССР водородной бомбы в начале 50-х годов, с моей точки зрения, представляло бы страшнейшую опасность для человечества.

Тут я подхожу к деликатному вопросу — о роли советских физиков в создании водородной бомбы. (Хочу подчеркнуть, что то, что говорится ниже, относится именно к водородной, а не к атомной бомбе. С атомной бомбой, создававшейся частично в военное время, частично сразу после войны, ситуация была иной.) Как это ни неприятно, но должен сказать: подавляющее большинство выдающихся физиков, имевших отношение к данной проблеме, которых я знал (но не все!), не понимало этой грозной опасности — наоборот, они были убеждены, что создание атомного и водородного оружия в СССР способствует предотвращению войны и послужит защитой от возможной американской агрессии. Поэтому они работали так хорошо, как могли, проявляя инициативу, не жалея сил и времени.

Атомная бомба в СССР была создана в 1949 году. Но, как сейчас открыто признаётся (в том числе и Харитоном, который возглавлял эти работы), в создании её мы вначале пошли по пути американцев, располагая данными об устройстве их атомной бомбы. Совсем иная ситуация сложилась с водородным оружием. Советская водородная бомба была оригинальной, и в этом заслуга Андрея Дмитриевича Сахарова. Как известно, в водородной бомбе идёт реакция слияния трития T и дейтерия D, T + D или T + T. В конце 40-х — начале 50-х годов, когда встал вопрос о создании водородной бомбы, в СССР трития практически не было. (Тритий нестабилен, период его полураспада 12 лет, и в природе он существует в ничтожных количествах.) Тритий можно производить в атомных реакторах, работающих на обогащённом уране. В начале 50-х годов в СССР таких реакторов не существовало и задача их сооружения только была поставлена. Стало очевидно, что за короткое время — два-три года — наработать значительное количество трития не удастся. А Сталин торопил. (Я, конечно, не мог знать этого непосредственно, но мог судить обо всём по тому, как велись работы по созданию реакторов для производства трития, в которых я участвовал.) Поэтому крайне важным было разработать такую водородную бомбу, которая требовала бы минимального количества трития. Эту проблему и решил Сахаров. Он придумал — именно придумал, это была его идея, — как сделать водородную бомбу на минимальном количестве трития. Тут я могу сослаться на слова Померанчука [4], который как-то сказал мне: „Андрей Дмитриевич не столько физик-теоретик — он гениальный изобретатель“. В то время я не знал, в чём состояла идея Сахарова (в „Воспоминаниях“ Сахарова она названа первой идеей). Говоря о ней со мной, Померанчук произнёс только одно слово — „слойка“, оставляя мне догадываться обо всём самому. Сейчас эта идея известна. Именно она позволила взорвать в СССР первую водородную бомбу почти одновременно с американской. (Первое испытание американской водородной бомбы проводилось 1 ноября 1952 года. Она, в отличие от первой советской водородной бомбы, была нетранспортабельной — использовать её как оружие было нельзя. Первая транспортабельная американская водородная бомба была испытана на полгода позже советской.) Уже в конце 1952 года Сталин знал, что работы по созданию у нас водородной бомбы идут успешно, и это, с моей точки зрения, полностью коррелировалось с его политическими планами. И, как я сейчас понимаю, действия учёных, работавших над водородной бомбой с полной отдачей, объективно обладали отрицательным качеством. Тут я хочу оговориться: не все учёные, имевшие отношение к атомной проблеме, поступали так, не все были столь слепы. Таким исключением был Л.Д. Ландау. Это видно из краткого замечания в „Воспоминаниях“ Сахарова. Я приведу его дословно, поскольку оно очень важно:


„Однажды в середине 50-х годов я приехал зачем-то в Институт физических проблем, где Ландау возглавлял Теоретический отдел и отдельную группу, занимавшуюся исследованиями и расчётами для „проблемы“. Закончив деловой разговор, мы со Львом Давыдовичем вышли в институтский сад. Это был единственный раз, когда мы разговаривали без свидетелей, по душам. Л. Д. сказал:

— Сильно не нравится мне всё это. — (По контексту имелось в виду ядерное оружие вообще и его участие в этих работах в частности.)

— Почему? — несколько наивно спросил я.

— Слишком много шума.

Обычно Ландау много и охотно улыбался… Но на этот раз он был грустен, даже печален“.

В этом кратком разговоре — весь Ландау и его отношение к „проблеме“. Особенно характерна последняя реплика. Принципом Ландау было: если человек с первого раза не понимает нечто, очевидное с его, Ландау, точки зрения, то объяснять ему незачем — надо прекратить разговор, сказав малозначащую фразу.

Ландау занимался „проблемой“, и занимался добросовестно, причём добросовестно в своём масштабе. Он выполнял все порученные ему задачи на самом высоком уровне, так что к нему никак нельзя было придраться. Но он не проявлял инициативы и старался уходить в сторону когда только возможно. Здесь, конечно, требовалась величайшая осторожность — легко было поплатиться головой.

Расскажу о проекте водородной бомбы, в котором сам принимал участие. Разработка проекта в СССР началась с предложения, внесённого в 1945 году Гуревичем, Зельдовичем, Померанчуком и Харитоном, о чём я уже говорил [5]. Идея заключалась в следующем. (На жаргоне эта система называлась „труба“.) Длинный цилиндр наполнялся дейтерием. На одном конце трубы помещался тритиевый запал, который зажигался тем или иным способом и создавал очень высокую температуру. Далее по трубе распространялась взрывная волна реакции D + D. Такая система могла иметь любую сколь угодно большую длину и была дёшева, так как дейтерий дёшев, а тритий требовался только для запала. Мощность взрыва такой бомбы ограничивалась лишь возможностью её транспортировки. Обсуждалась, например, идея, что бомбу, замаскировав, доставят на корабле к берегам Америки и там взорвут, уничтожив всё побережье. (Ср. приведённое в „Воспоминаниях“ Сахарова обсуждение сходной идеи, которое Сахаров вёл с контр-адмиралом Ф. Фоминым. Интересна ответная реплика Фомина. Смысл её был такой: „Мы, моряки, не воюем с мирным населением“.)

До недавнего времени я считал, что предложение Гуревича и других было оригинальным. В этом же был убеждён и сам Гуревич. Сейчас, однако, известно, что аналогичный проект разрабатывался в США — там он назывался „классический Супер“ (classical Super). Идею его ещё в 1941 году сформулировал Э. Ферми в разговоре с будущим „отцом американской водородной бомбы“ Э. Теллером. Теллер стал развивать эту идею и интенсивно работал над нею несколько лет. Весной 1945 года советская разведка представила первую информацию об американском проекте водородной бомбы, а в октябре 1945 года поступили более подробные сведения о нём. Предложение Гуревича и других было представлено 17 декабря 1945 года [6]. Поэтому ныне я думаю, что идея советской „трубы“ родилась из разведданных. Но конкретная и детальная проработка проекта, безусловно, была оригинальной. Я уверен в этом, поскольку хорошо знал двух авторов — Померанчука и Гуревича: присвоить чужие идеи они не могли. Почему же Гуревич считал, что всё в их предположении, включая основную идею, было оригинальным? Дело в том, что данные разведки сообщались очень узкому кругу лиц: из физиков — только Курчатову, Харитону и, может быть, Зельдовичу, а эти люди, излагая их другим, не могли ссылаться на источник, им приходилось выдавать американские идеи за свои. Поэтому Гуревич [7] (и, по-видимому, Померанчук) искренне думали, что все предложения от начала до конца есть творчество четырёх авторов.

Насколько мне известно, до 1949 года работы над этим проектом не велись — по-видимому, потому, что атомная бомба ещё не была создана и все усилия направлялись туда. Кроме того, не имея атомной бомбы, призванной служить запалом — поджигать тритий, — нельзя было всерьёз разрабатывать водородную бомбу. Детальные теоретические расчёты „трубы“ начались в 1949 или 1950 году и проводились в основном группой Зельдовича [8] в Арзамасе-16. В работе принимала также участие группа Ландау, но она решала отдельные, выделенные из общей проблемы задачи. Главная проблема, реализация которой определяла, удастся ли создать такую бомбу или нет, состояла в том, каков будет баланс энергии. Чтобы вызвать самоподдерживающуюся ядерную реакцию — взрыв бомбы — необходимо, чтобы этот баланс был положительным, то есть чтобы энергия, возникающая за счёт ядерных реакций, превосходила энергию, вылетающую из системы. Группа Зельдовича провела расчёты „трубы“ и получила результат: баланс энергии нулевой, то есть энергия, рождающаяся за счёт ядерных реакций, равна энергии, вылетающей из системы. Точность вычислений, однако, была невелика, что-нибудь вроде фактора 1,5 — 2. Если бы этот неизвестный фактор сработал в балансе энергии в положительную сторону, бомбу можно было бы сделать. Если же он сработал бы с отрицательным результатом, бомба не взорвалась бы: как говорили тогда, мог получиться „пшик“. Естественно, такой ответ никого не устраивал. Подобный стиль вычислений — с точностью до двойки — вообще был характерен для Якова Борисовича. В ряде случаев он был очень хорош и приводил к поразительным успехам, но здесь не сработал.

Повышение точности — доведение её до 10 — 20 процентов — требовало совсем других методов. Группе Зельдовича справиться одной с такой задачей оказалось не под силу. В это время — в середине 1950 года — решением высокого начальства в Арзамас-16 в длительную командировку направили Померанчука. Исаак Яковлевич очень тяготился своим пребыванием там. Незадолго до того произошёл мощный прорыв в науке — в квантовой электродинамике: появились работы Д. Швингера, Р. Фейнмана и Ф. Дайсона. Исаак Яковлевич очень хотел разрабатывать эти вещи, обсуждать их с Ландау и другими физиками, а тут, на базе, приходилось заниматься совсем иным делом. Кроме того, у него были и личные причины, по которым он очень хотел вернуться в Москву. И Померанчук выступил перед руководством с предложением, что он со своей группой в Теплотехнической лаборатории (ТТЛ) берётся в сотрудничестве с группой Зельдовича решить проблему при условии, что его отпустят с базы.

Предложение Померанчука было одобрено, он вернулся в Москву и подал на оформление список участников группы. Дело в том, что, хотя все её члены уже имели достаточно высокие секретные допуски — мы занимались реакторами, — это дело проходило по особой, самой высокой степени секретности: все документы по этой тематике шли „под четырьмя буквами“ („с.с. о.п.“ — „Сов. секретно, особая папка“), а главные отчёты писались от руки, их нельзя было доверить даже самым засекреченным машинисткам. (Заключительный отчёт Померанчук писал сам от руки в трёх экземплярах, без копирки.) В группу Померанчука из физиков вошли В.Б. Берестецкий, А.Д. Галанин, А.П. Рудик и я. Математическую часть возглавлял А.С. Кронрод. Математический расчёт в этой проблеме был важен и труден; Кронрод охотно взялся за решение подобной задачи: для него она явилась своего рода вызовом. И действительно, он придумал эффективный метод численного решения. В то время никаких ЭВМ не было и вычислительная техника сводилась к клавишным счётным машинам. М.В. Келдыш, возглавлявший комиссию по математическому обеспечению атомной проблемы, выделил мощное вычислительное бюро Л.В. Канторовича, будущего лауреата Нобелевской премии, в Ленинграде, в котором было около сорока расчётчиц. В решении этой задачи Кронрод проявил высочайший класс и намного превосходил Канторовича. Я неоднократно присутствовал при их обсуждениях, и всегда идеи выдвигал Кронрод, а Канторович был не более чем квалифицированным исполнителем. Может быть, это было связано с тем, что Канторович, мягко говоря, не испытывал по отношению к подобной задаче никакого энтузиазма. (Хотя ему передавались материалы в таком виде, в котором физика была скрыта, — всего лишь „под двумя буквами“, но я думаю, он догадывался, что делает.)

Из физиков Галанин вообще не участвовал в этой проблеме — он был целиком занят реакторным делом. Берестецкий решал отдельные связанные с этим частные задачи. Поэтому работать начали мы с Рудиком. Сначала нам предстояло проверить отчёт Ландау, Лифшица, Халатникова и Дьякова, в котором было вычислено сечение комптоновского рассеяния на электроне в плазме. Проверяя его, мы обнаружили, что расчёт неверен. И тут произошло неожиданное. Мы начали работать, не дожидаясь официального разрешающего допуска — работа не терпела отлагательств. Допуск пришёл на всех, кроме Рудика. Рудику в нём было отказано. Алексей Петрович Рудик, по происхождению из казаков, в то время секретарь комсомольской организации ТТЛ, не получил допуска, а я, Иоффе Борис Лазаревич, беспартийный, никогда не бывший даже комсомольцем, — получил! Было чему удивиться. Так что из физиков в нашей группе я фактически остался один. Померанчук участвовал в обсуждении результатов, особенно на конечной стадии, но реально не работал. Вычисления были завершены в конце 1952 года. В результате баланс энергии оказался отрицательным, то есть, если принять за единицу энергию, выделяющуюся в ядерных реакциях, то энергия, вылетающая из трубы, составляла 1,2. Система не шла, такую бомбу принципиально нельзя было сделать. Человечеству страшно повезло, или, может быть, Бог смилостивился над ним.

Теперь я хочу остановиться на том, как разные люди относились к „трубе“. Прежде всего А.И. Алиханов. Работа велась в ТТЛ (Алиханов являлся директором ТТЛ), и, как всякая крупная работа — а по тем временам это была очень крупная работа, — она никак не могла проходить мимо директора. Однако Абрам Исаакович с самого начала занял очень чёткую позицию: „Вы хотите вести эту работу — вы можете это делать, но я не имею к этому никакого отношения и иметь не хочу“. Он издал распоряжение, по которому все бумаги по этой части шли за подписью Померанчука, минуя его, Алиханова, и отстранился от этой деятельности вплоть до самого конца, когда надо было подписать заключительный отчёт с отрицательным результатом.

Ландау участвовал на начальном этапе разработки задачи, но затем отошёл. В конце, когда стало ясно, что система не идёт, то, поскольку баланс энергии был лишь слабо отрицательным, возник вопрос, нельзя ли найти какие-либо неучтённые физические эффекты, которые могли бы улучшить баланс или же как-то видоизменить систему с этой же целью. В 1952 — 1953 годах эти вопросы неоднократно обсуждались. В обсуждениях, помимо людей из групп Померанчука и Зельдовича, участвовали Б.Б. Кадомцев и Ю.П. Райзер из Обнинска. Они изучали сходную систему — „сферу“. Хотя с этой системой с самого начала было ясно: она требует очень много трития и в ней нельзя добиться того эффекта, на который надеялись в „трубе“ — неограниченной силы взрыва, — у неё, с точки зрения теоретического расчёта, оказалось много общего с „трубой“. Для участия в этих обсуждениях приглашался и Ландау. Когда в ходе дебатов к нему обращались с вопросом, может ли тот или иной эффект повлиять и изменить ситуацию, его ответ оказывался всегда одинаковым: „Я не думаю, что этот эффект мог бы оказаться существенным“. После того, как выяснилось, что „труба“ не проходит, Померанчук сказал, что у него нет идей, как улучшить систему, и поэтому продолжать эту работу он не может. Он предложил мне заняться изучением оставшихся не вполне ясными вопросов (таких, как возможность существования в системе сильных магнитных полей или их искусственного создания) и добавил, что организует моё назначение начальником группы, ведущей эти исследования. Но я отказался, заявив, что у меня тоже нет идей. Так как желающих продолжать работу не нашлось, проблему закрыли.

Позиция Ландау здесь была очень важна. Когда он говорил, что не думает, будто такой-то эффект может оказаться существенным, то даже у тех, кто вначале хотел заниматься таким расчётом, подобное желание пропадало. Сходную позицию занимал Е.М. Лифшиц — он по возможности старался оставаться в стороне, во всяком случае, не проявлять собственной инициативы.

В США после того, как атомная бомба была создана, а война окончилась, у многих физиков возникли сомнения в необходимости дальнейшей работы над атомной проблемой, в особенности в деле создания водородной бомбы. Ряд учёных вернулся в университеты продолжать прерванную войной научную деятельность и преподавание. Многие считали ненужным и даже вредным для самих США создание водородной бомбы. Широко известна дискуссия между Р. Оппенгеймером и Э. Теллером по этому поводу и последующее „дело Оппенгеймера“ [9].

В СССР ничего подобного не было. Возникает вопрос: почему? Естественный ответ на него — потому, что боялись, — не может нас полностью удовлетворить. Более того, ссылка на укоренившуюся в советском человеке привычку исполнять приказы не думая, как сказано в известной песне: „А если что не так, не наше дело, как говорится, Родина велела“, — также не проясняет ситуацию. Если бы работа учёных по атомной проблеме сводилась только к подневольному труду, то таких успехов, достигнутых за столь короткие сроки, не было бы. В высокой степени этот труд связан с творчеством, инициативой, невозможными при подневольном труде. Наконец, объяснение, что „это очень хорошая физика“ (слова Ферми), также неудовлетворительно, поскольку оно в равной степени относится к физикам США и СССР. Мне кажется, всё объясняется тем, что большинство создателей водородной бомбы — это люди поколения 30-х годов, в большей или меньшей степени, но верившие в социализм и его построение в СССР. Лишь постепенно и нередко в результате мучительной переоценки до них доходила истина, что страшное оружие, которое они создают, попадёт в руки отъявленных злодеев. Воспоминания Сахарова, написанные очень искренне, в этом отношении весьма характерны: из них видно, что у Андрея Дмитриевича такое понимание стало появляться только в 60-х годах. (У некоторых, правда, это произошло раньше.) Такие взгляды были не только у людей науки. В ещё большей степени это относится к писателям, поэтам, деятелям искусства. Вспомните „если враг не сдаётся, его уничтожают“ Горького или „по оробелым, в гуще бегущим грянь, парабеллум“ Маяковского. Но не только у этих двух, но и у значительно более, по нашим современным понятиям, добропорядочных деятелей литературы и искусства можно найти высказывания, относительно которых кажется совершенно непонятным, как такое можно было написать или сказать. И редким исключением были те, кто сумел сохранить ясность мысли, честность поступков и суждений.

Теперь перейду к другой составляющей атомного проекта в СССР — созданию атомных реакторов. Лаборатория № 3, куда я поступил на работу, была организована в декабре 1945 года. В 1950 году Лабораторию № 3 переименовали в Теплотехническую лабораторию, а в 1958 году — в Институт теоретической и экспериментальной физики (ИТЭФ). Лаборатория № 3 подчинялась Первому главному управлению (ПГУ) Совета Министров СССР, ведавшему атомным проектом. Начальником ПГУ был Б.Л. Ванников, его первым заместителем — А.П. Завенягин, но фактически хозяином атомного проекта до своего падения летом 1953 года являлся Берия. В 1954 году Первое главное управление было переименовано в Министерство среднего машиностроения. Основная задача, поставленная перед Лабораторией № 3, — создание тяжеловодных атомных реакторов с целью производства плутония и урана-233 для атомных бомб. Я был принят на работу в Лабораторию № 3 1 января 1950 года и несколько месяцев в основном занимался чистой теорией. Но в мае 1950 года сверху поступил приказ в кратчайшие сроки представить проект реактора по производству трития. Всех теоретиков ТТЛ бросили на это дело, и с тех пор на протяжении десятилетий параллельно с чистой наукой мне приходилось заниматься физикой ядерных реакторов.

В последнее время в печати интенсивно обсуждается вопрос, какую роль в осуществлении советского атомного проекта сыграла информация, добытая шпионами, или, как иногда утверждается, добровольно переданная некоторыми западными физиками. Харитон [10] публично признал, что такая информация при создании первой советской атомной бомбы была крайне существенной, более того, эта бомба явилась точной копией американской. В физике атомных реакторов дело обстояло не совсем так. Действительно, ряд важнейших идей об использовании плутония для бомбы и его производстве в атомных реакторах пришёл „оттуда“. Но многое из реализованного в физике, и особенно в теории атомных реакторов, — это, как уже говорилось выше, результат творчества советских учёных и инженеров. Я мало что могу сказать о конструкции атомных реакторов в этом аспекте. Про конструкцию графитовых реакторов, сооружённых по проектам Лаборатории № 2 (ЛИПАН), я не могу сообщить ничего определённого: были ли тут шпионские данные, и если были, то какую роль они сыграли — не знаю. В Лаборатории № 3 имелся чертёж канадского тяжеловодного исследовательского реактора, и при сооружении первого в СССР реактора такого типа оттуда кое-что было позаимствовано: общий размер бака для тяжёлой воды, размер графитового отражателя. Однако другие важнейшие элементы конструкции, как крышка реактора (через неё загружаются и выгружаются урановые стержни и осуществляется регулирование), уплотнение урановых каналов и многое другое, было изобретено и сконструировано в Лаборатории № 3. При сооружении промышленных тяжеловодных реакторов никаких заимствований не было вообще, они итог собственных разработок. Что касается теории атомных реакторов, то я со всей определённостью могу свидетельствовать, что созданная в СССР теория атомных реакторов была оригинальна и, более того, превосходила американскую. Первые работы, в которых сформулированы основные положения теории цепной реакции деления урана на теплых нейтронах в ядерном реакторе, написаны и опубликованы Зельдовичем и Харитоном ещё в 1940 году. Это последние открытые работы по данной проблеме — на Западе публикация статей на эту тему прекратилась ещё раньше. В этих работах была получена знаменитая формула трёх сомножителей для вычисления коэффициента размножения в ядерном реакторе. (Позднее Г.Н. Флёров добавил к ней четвёртый сомножитель.) Теория резонансного поглощения нейтронов в урановых блоках реактора была построена Гуревичем и Померанчуком в 1943 году. В ней заложена определённая физическая идея, тогда как аналогичная теория, выдвинутая Ю. Вигнером в США, — это, по сути дела, просто интерполяционная формула. Теория Гуревича и Померанчука в отличие от формулы Вигнера — настоящая физическая теория, которую можно было развивать, улучшать, что и происходило. При построении теории диффузии тепловых нейтронов в реакторе очень плодотворной оказалась предложенная Ландау идея: характеризовать урановый блок одной величиной — тепловой постоянной. В построении теории ядерных реакторов в 1945 — 1947 годах участвовали также Е.Л. Фейнберг, И.М. Франк, В.С. Фурсов, но основной вклад был сделан И.Я. Померанчуком. В 1945 — 1947 годах А.И. Ахиезер и И.Я. Померанчук написали книгу „Теория нейтронных мультиплицирующих систем“. К сожалению, она никогда не была издана: в то время о её публикации не могло быть и речи — она считалась „совершенно секретной“, а впоследствии авторы утеряли к ней интерес. Работа эта существует только в виде текста, в значительной части написанного от руки, и хранится в единственном экземпляре в Институте теоретической и экспериментальной физики. В ней систематически изложены все вопросы теории ядерных реакторов. В дальнейшем более тонкие проблемы теории — теория гетерогенных решёток и другие — были исследованы А.Д. Галаниным и С.М. Фейнбергом. Так что при расчёте конкретных реакторов использовалась только „отечественная теория“, никаких заимствований не было.

Здесь я хочу сделать небольшое отступление и сказать о роли Померанчука. В конце 40-х годов почти одновременно с созданием теории ядерных реакторов он занимался другими, чисто теоретическими, вещами: теорией жидкого 3Не (трое физиков — два американца и француз, — которые экспериментально реализовали теоретические идеи Померанчука, в 1996 году получили Нобелевскую премию), теорией синхротронного излучения и, что особенно важно, квантовой теорией поля и теорией элементарных частиц. Он был первым в Советском Союзе, кто понял важность нового развития квантовой электродинамики, начатого работами Швингера, Фейнмана и Дайсона. Он ориентировал молодых людей на работу в данном направлении, и именно благодаря ему в начале 50-х годов в эту сторону в значительной степени сместился круг интересов Ландау. Мне кажется, что в начале 50-х годов одновременно с тем, как Померанчук стал всё более заниматься чистой наукой, к нему приходило и более ясное понимание общей ситуации.

Единственным местом в расчёте ядерных реакторов, где использовались шпионские данные (мы называли их „икспериментальные данные“), были величины сечений захвата и деления тепловых нейтронов ураном и плутонием, а также число вылетающих при делении нейтронов. Существовали и данные измерений этих величин, выполненных в СССР (ЛИПАН и ТТЛ), но точность их была несколько ниже, и мы больше верили „икспериментальным данным“. Однако цифры по резонансному поглощению использовались свои, в основном полученные в ЛИПАНе и частично в ТТЛ.

Шпионские материалы, которые поступили в Лабораторию № 3 в 40-х годах, шли обычно за подписью Я.П. Терлецкого. Терлецкий, профессор МГУ (он читал там курс статистической физики), по совместительству работал в МГБ. В его обязанности входило сортировать поступающие из-за границы материалы по атомному проекту. (Терлецкий не был специалистом по ядерной физике и никакого иного участия в атомном проекте не принимал.) В 1945 году Терлецкого (с рекомендательным письмом от П.Л. Капицы) послали в Копенгаген к Н. Бору, с целью выяснить у того, что он знает по атомной проблеме. (Беседа Терлецкого с Бором опубликована в газете „Московский комсомолец“ от 29 июня 1994 года.) Подавляющее большинство ответов Бора носит общий характер и малоинформативно. Но один ответ представляет интерес и мог бы дать полезную для того времени информацию (если, конечно, она уже не была известна). Терлецкий спросил Бора, через какое время извлекаются урановые стержни из атомного реактора. Ответ Бора был, что точно он не знает, но вроде бы примерно через неделю. Эта информация важна по следующей причине. В урановых стержнях при работе реактора накапливается плутоний-239, который затем химически извлекается из них и используется как заряд в атомной бомбе. Однако за счёт захвата нейтронов плутонием-239 происходит также накопление другого изотопа плутония — 240Pu. Этот изотоп вреден для бомбы, и при большом его содержании взрыва не будет — будет „пшик“. Химически эти два изотопа не разделяются, извлекается смесь обоих изотопов. Для обеспечения взрыва бомбы нужно, чтобы отношение 240Pu к 239Pu не превосходило определённой величины. Концентрация 240Pu растёт квадратично со временем выдержки уранового стержня в реакторе, а концентрация 239Pu — линейно. Поэтому время выдержки плутония, пригодного для получения бомбы, не может быть очень большим, и его величина — существенный параметр, определяющий, какова допустимая концентрация 240Pu в бомбе [11]. Таким образом, Бор сообщил нечто важное. Но ответ Бора был грубо неверен! То ли Бор сам не знал, то ли умышленно ввёл Терлецкого в заблуждение. Последнее не исключено, поскольку, скорее всего, Бор должен был относиться к Терлецкому с предубеждением (Терлецкий из МГУ, а оттуда незадолго до того изгнали всех крупных физиков: Ландау — ученика Бора, Тамма, Леонтовича и других). Замечу, что в Лаборатории № 3 о поездке Терлецкого ничего не знали.

Остановлюсь на эпизоде, относящемся к прибытию в СССР Б. Понтекорво [12]. Как известно, в конце 40-х Понтекорво жил в Англии. Примерно в начале 1950 года он поехал с семьёй в Финляндию, якобы на отдых. Там их ждал советский пароход „Белоостров“, на котором они и прибыли в СССР. Операция по выезду из Финляндии была проведена нелегально, и лишь потом, когда Понтекорво исчез, западные спецслужбы определили, что исчез он именно таким образом. В нашей печати никаких сообщений о его приезде не было, и я, например, узнал об этом значительно позже из американского журнала „Science News Letters“. По прибытии в СССР Понтекорво жил и работал в Дубне. Выезд из Дубны ему был запрещён примерно до 1955 года, он пребывал там как бы в ссылке. Его фамилию упоминать запрещалось. Померанчук, который в то время часто ездил в Дубну, по возвращении оттуда неоднократно говорил, что обсуждал такой-то вопрос с „профессором“ или что „профессор“ сказал то-то. „Профессор“ — это был Понтекорво, но имени его Померанчук не произносил: табу сохранялось до 1954 года.

Где-то в 1950 году Галанина неожиданно вызвали в Кремль. Такой вызов был весьма необычным: вызывали в разные места, но в Кремль — никогда. Поскольку Галанин занимался реакторами, было очевидно, что вызов связан с реакторным делом. Обычно Галанин все реакторные проблемы обсуждал с Рудиком и мной: мы тоже вели расчёты реакторов — иначе просто нельзя было бы работать. Но тут он вернулся из Кремля — и молчит. В то время у теоретиков ТТЛ действовал введенный Померанчуком принцип: не спрашивать. Как говорил Исаак Яковлевич, „кому нужно, я сам скажу“. Поэтому мы и не спрашивали. Молчал Галанин долго — несколько лет, но потом всё-таки разговорился. Оказывается, его вызывали в Кремль на допрос Понтекорво. Там собралась группа физиков, и им предложили задавать Понтекорво вопросы о том, что он знает по атомной проблеме. Но Понтекорво знал только общие принципы. Собравшихся же в основном интересовали технические детали — например, как изготовляются урановые блоки реактора, какова технология того или иного процесса и т.д., а этого Понтекорво не знал и ничего полезного в разговоре не сообщил.

Контакты Понтекорво с физиками были сильно ограничены — например, он не мог общаться с Ландау, тот в Дубну не ездил. Понтекорво не мог публиковать никаких научных статей — на пять лет его имя полностью исчезло из науки. Тем не менее он не изменил своих коммунистических взглядов. Позже, в 1956 году, мы были вместе с ним на конференции по физике элементарных частиц в Ереване и жили в одном номере гостиницы. Понтекорво перед этим вернулся из поездки в Китай, куда ездил в составе советской делегации. Как-то вечером, уже лёжа в постели, он стал рассказывать мне о своих впечатлениях. Он был в восторге от того, что увидел: как хороши коммуны, с каким энтузиазмом народ строит коммунизм и т.д. Не выдержав, я заметил: „Бруно Максимович! Если смотреть на страну извне или быть в ней гостем короткое время, можно очень сильно ошибиться“. Бруно Максимович прервал разговор, сказав: „Давайте спать“. Он не простил мне этого замечания: наши отношения, которые до того были очень хорошими, больше уже никогда не восстановились. Конфликт с Китаем разразился примерно через год-два после этого разговора.

По части наших отношений с Китаем Померанчук был намного дальновиднее. Ещё в начале 50-х годов, в эпоху песни „Москва — Пекин“, он предсказывал серьёзнейшие конфликты и, может быть, даже войну с Китаем в будущем. Правда, такое предсказание есть в книге Оруэлла „1984“, вышедшей в 1949 году. Но в то время мы и не знали о её существовании.

Раз уж зашла речь о Дубне, изложу историю, которую мне рассказали как вполне достоверную, — о том, как был организован Международный объединенный институт ядерных исследований в Дубне, он назывался тогда Гидротехническая лаборатория (ГТЛ) — видимо, потому, что расположен был на Волге, никакой гидротехники там и в помине не было. Институт организовали по предложению И.В. Курчатова для изучения физики элементарных частиц и атомного ядра, и, по сути дела, проводившиеся там исследования не имели отношения к атомному оружию. (Хотя начальство длительное время убеждено было в обратном.) Когда принималось решение о создании института, естественно, возник вопрос о месте, где его построить. Для изучения вопроса создали специальную комиссию. Берия собрал совещание, на котором комиссия представила свои рекомендации: предложили три возможных места размещения будущего института. Выслушав комиссию, Берия попросил принести карту, ткнул пальцем в место будущей Дубны (его не было среди рекомендованных комиссией) и сказал:

— Строить будем здесь.

— Но, — робко возразил кто-то, — здесь болота, неподходящий грунт для ускорителей.

— Осушим.

— Но сюда нет дорог.

— Построим.

— Но здесь мало деревень, трудно будет набрать рабочую силу.

— Найдём, — сказал Берия.

И он оказался прав. Это место было окружено лагерями, именно поэтому Берия его и выбрал. Ещё в 1955 году, когда я впервые смог поехать в Дубну, по дороге тянулись лагеря, стояла охрана, которой следовало говорить: „Мы едем к Михаилу Григорьевичу“. (Михаил Григорьевич — это был М.Г. Мещеряков, директор ГТЛ.)

A теперь расскажу о двух крупных физиках, связанных с атомной проблемой, — И.В. Курчатове и А.И. Алиханове. Хотя Алиханова я знал намного лучше, начну с Курчатова, поскольку он более известен. Курчатов был человеком очень необычным: организатор высочайшего класса, я не знаю ни одного другого с такими блестящими организаторскими способностями. Прежде всего он обладал колоссальнейшим влиянием. При этом у него не было соответствующего такому влиянию официального поста. Помимо должности директора Лаборатории N 2, переименованной в 1949 году в Лабораторию измерительных приборов (ЛИПАН), а затем в 1956 году в Институт атомной энергии (ИАЭ), он занимал лишь пост председателя научно-технического совета при ПГУ в Минсредмаше, органа с рекомендательными функциями. Я не знаю, как Курчатов добился такого влияния и как сохранял его, но то, что это влияние сохранялось при всех властителях — и при Сталине, и при Хрущёве, — несомненно. Приведу один факт, которому сам был свидетелем. Я находился в кабинете у Курчатова, и ему по какому-то делу понадобилось позвонить Косыгину. Косыгин тогда ещё не был Председателем Совмина, но уже являлся очень важной фигурой в правительстве. Игорь Васильевич набрал номер (по вертушке — прямому правительственному телефону) и сказал: „Алексей Николаевич, это Курчатов. Нам нужно, чтобы было сделано то-то и то-то. И это должно быть сделано к такому-то сроку. Я прошу Вас принять меры, чтобы это было выполнено“. И как я понял, ответ с той стороны был: „Это будет сделано, Игорь Васильевич“. Вместе с тем этот человек понимал и любил науку (а не только себя в науке, как многие из сегодняшних её „организаторов“).

В этой связи приведу один эпизод. Дело происходило в 1955 году, когда встал вопрос о создании атомных электростанций и их экономической целесообразности. Для решения проблемы нужно было знать потребность в уране: как часто понадобится подпитывать станцию свежим ураном, то есть какова допустимая степень выжигания урана в реакторе АЭС. Я проводил соответствующие вычисления. Сложность проблемы состояла в том, что результат сильно зависел от физических констант — параметров урана и плутония, которые были известны недостаточно хорошо. Поэтому я пошёл обходным путём и определил необходимую комбинацию констант исходя из данных о работе действующих реакторов по производству оружейного плутония. Результаты расчёта я сообщил Алиханову, а тот в свою очередь — Курчатову. С другой стороны, аналогичные расчёты выжигания урана в атомных электростанциях проводил С.М. Фейнберг в ЛИПАНе. В один прекрасный день меня вызывает секретарь Алиханова — его самого не было — и говорит, что по вертушке звонит Курчатов и просит меня к телефону. (В то время я являлся лишь кандидатом наук, младшим научным сотрудником, так что дистанция между нами была огромная.) Курчатов говорит, что знает о моих расчётах, и просит изложить результаты. Когда я кратко их сообщаю, он замечает, что они сильно расходятся с расчетами Фейнберга, мои намного хуже, и поэтому ему нужны подробности. Беру секретную тетрадь, по телефону диктую Игорю Васильевичу цифры, которые, как я понимаю, он откладывает на миллиметровке и сравнивает с цифрами Фейнберга. Основное различие между моим расчётом и расчётом Фейнберга состояло в том, что при глубоком выгорании урана, которое, в отличие от военных реакторов, имеет место в атомных электростанциях, происходит накопление плутония-240, обладающего большим резонансным захватом. Этот захват Фейнберг не учитывал (или учёл, но недостаточно), так как непосредственных измерений его не было, а я определил эффективные параметры плутония-240 из анализа работы военных реакторов. Это всё я объяснил Курчатову. Разговор продолжался минут сорок, и в конце его Игорь Васильевич согласился с тем, что мои результаты правильны, хотя, очевидно, ему это было неприятно, поскольку приводило к заметному ухудшению параметров атомных электростанций.

Другой замечательной чертой Курчатова была его удивительная способность подбирать людей. Одним из примеров этого может служить тот же Фейнберг. Он возглавлял группу, проводившую физические расчеты реакторов в ЛИПАНе. В то же время он хорошо разбирался в вопросах конструкции реакторов и в теплотехнике. Сочетание этих качеств в одном лице крайне важно, поскольку физические и конструктивные требования к реактору обычно находятся в конфликте. В этом смысле ТТЛ (ИТЭФ) уступала ЛИПАНу (ИАЭ): у нас работали прекрасные физики-теоретики, рассчитывавшие реактор, и отличные инженеры, но это были разные люди, что, конечно, хуже. Попал на эту должность Савелий Моисеевич Фейнберг только благодаря дару Курчатова оценивать людей с первой встречи. Как-то в разговоре с группой сотрудников Курчатов заявил, что ему нужен человек, который мог бы рассчитывать реакторы и понимать в инженерном деле. Один из участников разговора, Е.Л. Фейнберг, сказал, что у него есть подходящий кандидат — его двоюродный брат С.М. Фейнберг. По специальности он инженер-строитель, но это очень способный человек, и Евгений Львович не сомневается, что за короткий срок Савелий Моисеевич освоится и справится с новой профессией. После первой же встречи с С.М. Фейнбергом Игорь Васильевич взял его на работу, и тот оправдал все ожидания.

Важным достоинством Курчатова было то, что, являясь главой атомной программы и обладая колоссальнейшей властью, он не стал полным монополистом и не стремился задавить конкурентов, как это сделал бы современный босс от науки. Примером такого поведения может служить программа сооружения ядерных реакторов для производства трития, о которой я говорил выше. Как глава всего атомного проекта, Курчатов мог легко забрать программу себе. Он этого не сделал, но предложил своему институту представить проект графитового реактора, а конкурирующей организации, ТТЛ, — проект тяжеловодного реактора для той же цели. Дальше происходило сопоставление обоих проектов. В итоге конкурирующая организация — ТТЛ — не была полностью задавлена, тяжеловодные реакторы строились. И это была, как мне думается, принципиальная позиция Игоря Васильевича: допускать конкуренцию в некотором объёме — 10 — 20 процентов — и не давить её полностью. Он понимал: конкурент так же нужен, как волк-санитар в лесу для улучшения породы, наличие конкурента улучшает работу и его института.

Вместе с тем Курчатов оставался человеком своего времени. Это был жёсткий руководитель, это был деятель. Монополизм в науке идёт именно от него. Но Курчатов, если угодно, воплощал собою „просвещенный монополизм“, смягчаемый пониманием необходимости конкуренции, любовью и интересом к науке. (Любопытная деталь: Курчатов стал членом ВКП(б) только в августе 1948 года, будучи к тому времени уже более пяти лет руководителем атомного проекта.) Одним из примеров его любви к науке, причём не только к той, которой занимался он сам, является организация в 1958 году, в эпоху лысенковщины и гонений на генетику, Радиологического отдела в ИАЭ, где проводились исследования по генетике и где кое-кто из генетиков нашёл себе убежище. У тех, кто приходил после него, эти положительные черты стирались, да и научный уровень был уже не тот, а стремление к монополизму сохранялось и даже усиливалось.

Есть известное высказывание: „Нет великого человека без великого события“. Верно и то, что, когда великое событие, породившее великого человека, кончается, великий человек уходит, и, как правило, уходит физически. Мне кажется, то же произошло и с Курчатовым: когда к 1960 году грандиозная задача создания атомного оружия была решена, для него уже не оставалось места, и он ушёл.

Теперь расскажу об Алиханове. Я отношусь и всегда относился к Абраму Исааковичу с большим уважением и симпатией. Считаю даже, что у меня было три учителя: Ландау, Померанчук и Алиханов, хотя Алиханов не был теоретиком и не мог учить меня по моей профессии — теоретической физике. Но он учил меня другому, не менее важному, — чувству ответственности, гражданскому мужеству. Именно благодаря ему я стал значительно лучше понимать, что происходит в нашей стране.

Алиханов и Курчатов являлись основателями ядерной физики в Советском Союзе. Именно эти две кандидатуры рассматривались при выборе главы ядерной программы — их рекомендовал А.Ф. Иоффе. Курчатов был на этот пост выдвинут не за его более высокие научные достижения (в то время Алиханов уже был членом-корреспондентом Академии наук, а Курчатов — нет), а поскольку произвёл лучшее впечатление сначала на Кафтанова, а затем на Молотова. На выборах в Академию наук в 1943 году, когда Алиханова и Курчатова избрали в академики, вначале выделено было одно место, которое досталось Алиханову, и лишь потом утвердили ещё одно и на него избрали Курчатова. Но в целом, надо прямо сказать, на роль главы программы Курчатов, конечно, подходил гораздо больше, чем Алиханов.

Алиханов явился создателем и первым директором Лаборатории № 3 (ТТЛ, а затем ИТЭФ). С самого начала институт был весьма необычным. Директор и его заместитель по науке, В.В. Владимирский, — оба беспартийные, беспартийным было и подавляющее большинство начальников лабораторий. Благодаря Абраму Исааковичу состав института, его моральный и научный уровень сохранялись на высочайшем уровне. Как я уже говорил, институт был организован в декабре 1945 года с задачей сооружения тяжеловодных ядерных реакторов. Но уже в первом постановлении правительства о создании Лаборатории № 3 в качестве одной из её задач фигурировали физические исследования ядерных частиц большой энергии — основное направление работ сегодняшнего ИТЭФ. В этом сказалось блестящее научное предвидение Алиханова. Поскольку реакторы были нужны, с существованием института мирились, хотя он всегда оставался бельмом на глазу у начальства.

В молодости личные отношения Курчатова и Алиханова были, по-видимому, совсем хорошими. В 1942 году, когда ни тот, ни другой не имели квартиры в Москве, Курчатов короткое время даже жил у Алиханова в коммуналке, в комнате, принадлежавшей его жене. Позднее, когда Курчатов стал видной фигурой, отношения несколько изменились. На совещаниях, которые вёл Курчатов, Абрам Исаакович садился куда-нибудь в угол и пускал оттуда критические замечания. Чувствовалось, что ему хотелось подковырнуть Курчатова и его несколько раздражало то, каким деятелем тот стал. Но далеко всё это не заходило. В 1954 году, когда происходил запуск так называемой „первой в мире атомной электростанции“ в Обнинске [13], Курчатов, Алиханов и А.П. Александров [14] провели целый месяц на этом объекте.

В том же году И.В. Курчатов, А.И. Алиханов, И.К. Киконин и А.П. Виноградов написали статью, в которой анализировались возможные последствия атомной войны и делался вывод, „что над человечеством нависла огромная угроза прекращения всей жизни на земле“. До этого официальным утверждением советской пропаганды было, что новая мировая война означала бы конец капиталистической системы. Статью подписал также министр среднего машиностроения В.А. Малышев, и она была направлена Маленкову, Хрущёву и Молотову. Маленков, по-видимому, разделял точку зрения авторов статьи, поскольку в одном из своих выступлений сказал, что новая мировая война приведёт к гибели мировой цивилизации. Однако Хрущёв в январе 1955 года осудил эти взгляды, назвав их „теоретически неправильными, ошибочными и политически вредными“. Партия вернулась к старой формуле, и статья опубликована не была.

Абрам Исаакович не любил советскую власть. Он ясно понимал ситуацию в стране и не питал каких-либо иллюзий. В этом отношении он был достаточно откровенен, во всяком случае, откровеннее других известных мне видных физиков. В 50-е годы он имел обыкновение раз или два в неделю заходить вечером в ту комнату, где сидели мы с Рудиком, и после обсуждения реакторных дел и вопроса: „Что нового в теории?“ — переводить разговор на общие, часто политические, вопросы. Я многое узнал из этих разговоров. В частности, мне запомнились его рассказы о том, что делал Берия в бытность свою в Тбилиси, до перевода в Москву: как неугодных ему людей хватали на улицах, истязали в застенках, как организовывалась охота на женщин, которые ему понравились и которых он делал своими любовницами, а их мужей просто убирал — убивал или сажал в тюрьму. Причём говорилось это, включая общую характеристику Берии („страшный человек!“), ещё до его падения.

К этой общей характеристике политической позиции Абрама Исааковича можно добавить такой штрих. Он был единственным из крупных физиков, который посещал П.Л. Капицу после того, как его по приказу Сталина отправили в ссылку на подмосковную дачу. И посещал до тех пор, пока его не вызвали в „инстанции“ и не сказали, что если он не прекратит эти посещения, то сам отправится туда же, а может быть, и подальше. От Абрама Исааковича же я узнал, что Капицу сняли с работы и сослали потому, что он написал письмо Сталину, где говорилось, что Берия некомпетентен в ядерных вопросах и не может возглавлять атомный проект. Берия требовал куда более строгого наказания Капицы — ареста со всеми вытекающими отсюда последствиями, но в защиту Капицы выступили Маленков и Молотов, и Сталин смилостивился.

В институте Алиханов старался поддерживать такой порядок, чтобы всё служило на пользу науке, а всевозможные бюрократические и режимные ограничения сводились бы к минимуму. Это было непросто. В институте существовала должность Уполномоченного Комитета обороны (потом ЦК КПСС и Совмина). Её занимал генерал-лейтенант МГБ Осетров. Его биография примечательна: он возглавлял операцию по выселению одного из северокавказских народов. (Об этом мне рассказал его адъютант, который участвовал в акции.) По некоторым вопросам Осетров мог действовать через голову Алиханова, но он был умным человеком и понимал, что в случае конфликта с директором одному из них придётся уйти, а кому — было не ясно. Поэтому он предпочитал не вмешиваться в дела без крайней на то необходимости (если не будет указания сверху). И Теплотехническая лаборатория продолжала оставаться островом свободы (относительной, конечно) и разумности.

В первую очередь это касалось режима секретности. Существовало официальное правило, по которому каждому исполнителю следовало знать только своё, порученное ему дело и не обсуждать его ни с кем, кроме своего начальника. В ТТЛ это правило полностью игнорировалось, и необходимые обсуждения свободно проводились не только среди теоретиков, но и с экспериментаторами, инженерами. Было правило, как писать секретные отчёты. Такие слова, как „уран“, „торий“, „нейтрон“, и многие, многие другие нельзя было употреблять. Вместо них следовало пользоваться шифром — „уран“ был „олово“, „торий“ — „селен“, „нейтрон“ — „нулевая точка“ и т.д. Временами доходило до полного абсурда. Так, например, шифром для „бериллия“ служил „алюминий“, но был ведь и обыкновенный алюминий. Поэтому сплав бериллия с алюминием в отчете выглядел как сплав алюминия с алюминием. У нас в институте этот тарабарский язык, сильно затруднявший понимание (и бессмысленный с точки зрения сохранения секретности), не использовался, хотя в других институтах отчёты писались именно на нём, а иногда им пользовались даже в докладах и обсуждениях. В виде курьёза замечу, что в Обнинске, который принадлежал к другому ведомству, был свой тарабарский язык, основанный на астрономических терминах — названиях планет и т.д. (Скажем, „быстрые нейтроны“ были „искровые метеориты“.) Поэтому первым ощущением при чтении отчётов из Обнинска было чувство тошноты — начинала кружиться голова.

ТТЛ была уникальна также и по подбору кадров. Их Алиханов подбирал на основе только научной квалификации (и, конечно, порядочности — негодяев не брали). Анкетные данные — национальность, партийность — роли не играли. Конечно, здесь бывали трудности, но каждый раз Алиханову удавалось их преодолевать. И это относилось не только к известным учёным — известных учёных с плохими данными до поры до времени брали и в других местах, — но и к молодым людям, включая инженерно-технический персонал. И с каждым будущим новым сотрудником Алиханов предварительно беседовал сам. Мой случай является таким примером. Я был единственным евреем со всего курса физфака в 1949 году, который получил назначение в хорошее место. Все остальные либо не получили никакого назначения, долго искали работу и в конце концов устраивались не по специальности (например, экскурсоводом в Планетарии), либо направлялись работать на заводы вне Москвы. Я не сомневаюсь, что своим назначением обязан Абраму Исааковичу и, конечно, Померанчуку, который меня ему рекомендовал.

Наконец, административный и хозяйственный персонал ТТЛ, который был весьма невелик, подбирался и направлялся директором так, чтобы работать на науку, а не на самого себя, как это обычно происходит в наше время.

Большую часть своей жизни Алиханов положил на создание тяжеловодных реакторов. Первый тяжеловодный исследовательский реактор в СССР был пущен в ТТЛ в 1949 году, то есть через три года после организации ТТЛ. Если учесть ещё, что лаборатория создавалась на пустом месте и никакого опыта в создании тяжеловодных реакторов в стране не было (да и по части графитовых реакторов опыт был очень невелик), то это потрясающий результат. Менее чем через два года после этого под руководством Алиханова на базе вступил в строй промышленный тяжеловодный реактор по производству плутония и урана-233. Вместе с тем, опять-таки по инициативе Абрама Исааковича, в ТТЛ стали разрабатываться проекты тяжеловодных реакторов мирного назначения — для атомных электростанций. Одним из таких проектов (из числа первых реакторных расчётов, выполненных мной) был проект тяжеловодного реактора-размножителя на тепловых нейтронах, работающего на цикле торий — уран-233. (Замечу, что именно такой цикл, как наиболее перспективный для атомной энергетики — в сочетании с ускорителем, — вновь предложил недавно лауреат Нобелевской премии К. Руббиа.) Эта работа началась в 1950 году и в дальнейшем привела к сооружению в 1972 году первой атомной электростанции с реактором КС-150 в Чехословакии. (КС расшифровывается как „котел селеновый“: „селен“ — это „торий“, слово из тарабарского жаргона 50-х годов.)

Однако такое успешное становление и развитие института в 1951 году оказалось под серьёзной угрозой. Причины опять были политические. Как я уже говорил, Теплотехническая лаборатория вызывала большое раздражение у властей предержащих. И вот в ТТЛ направили проверочную комиссию ПГУ. В это время Алиханов и его заместитель Владимирский были на базе, занимаясь подготовкой к пуску реактора, а обязанности директора исполнял Сергей Яковлевич Никитин (тоже, кстати, беспартийный). Цель комиссии была очевидна: собрать компромат. Комиссия изучала документы и допрашивала всех научных сотрудников. Вопросы задавались разные, сплошь и рядом провокационные. Меня, например, спросили, какую последнюю книгу я читал. Я сдуру назвал Бальзака, что было правдой. Как я потом узнал, мне было поставлено в вину, что я читаю буржуазных писателей. Меня спросили также, сколько работ я сделал за время пребывания в институте. Работ было одиннадцать, из них шесть закрытых и пять открытых, и все они выполнялись совместно с Рудиком. Как мне рассказал потом Сергей Яковлевич, который, как и. о. директора, входил в состав комиссии, после того, как я вышел, председатель комиссии, полковник МГБ, предложил одного из нас — меня — уволить, а чтобы другой — Рудик — делал только закрытые работы. И Никитину стоило большого труда отстоять меня, аргументируя тем, что закрытых работ было больше, чем открытых, и кроме того, когда трудятся двое, возникает кооперация, ускоряющая и улучшающая работу. Члены комиссии отступились только после того, как Никитин спросил их, берут ли они на себя ответственность, если в результате увольнения одного из теоретиков задания по закрытой деятельности не будут выполнены.

Но в других случаях результаты собеседований оказались не столь благополучными. На основании деятельности этой комиссии Завенягиным, зам. начальника ПГУ, был подписан приказ, фактически означающий разгром института: несколько десятков лучших сотрудников, в основном евреев, подлежали увольнению, директору вменялись серьёзные финансовые и хозяйственные нарушения, фактически даже преступления. (Например, утверждалось, что из построенных для института жилых домов-коттеджей один украден.) Был пункт относительно Померанчука, которого объявили „злостным совместителем“ [15].

И тут Никитин совершил неслыханный по тем временам поступок: отказался выполнить приказ! Он заявил, что в отсутствие директора выполнить этот приказ не может. И в таком состоянии, не увольняя никого, ему удалось продержаться месяц или два. За это время реактор на базе был успешно пущен, Алиханов вернулся „со щитом“, пошел к Ванникову и добился отмены, точнее, замены приказа. В новом приказе число увольняемых было меньше — человек 10 — 12, обвинения в финансовых преступлениях тоже отпали. Институт уцелел, хотя и понёс серьёзные потери. (Никитину не простили его дерзкого поступка: через год, придравшись к какому-то пустяку, его сняли с поста начальника отдела и перевели в старшие научные сотрудники. Вернуть его на прежнюю должность Алиханову удалось лишь через несколько лет.)

Те события, о которых идёт речь, явились крупной массированной атакой на институт. (Они повторились в 1956 и 1968 годах.) Но были и более мелкие случаи, когда директору приходилось защищать сотрудников (и науку) и брать на себя ответственность. Где-то в 1951 или 1952 году Абрам Исаакович вызвал Галанина, Рудика и меня, сказав, что просит нас написать заключение на секретный отчёт. Фамилия автора была нам неизвестна, а содержание отчёта состояло в объяснении устройства атомных ядер. К отчёту был приложен ящик с искусно изготовленными деревянными деталями, из которых можно было, согласно теории автора, составлять ядра. Но главное во всём было то, что на титульном листе имелась резолюция: „Акад. А.Н. Несмеянову. Прошу представить заключение. Берия“. Далее шла резолюция Несмеянова, тогда президента Академии наук, адресованная Алиханову. Абрам Исаакович, понимая наши чувства, сказал: „Напишите то, что думаете. Я подпишу, пойдёт за моей подписью“. После этого написать отзыв не составляло труда. Отзыв ушёл — и ничего. Уже потом я узнал, кто был автор: начальник лагерей на Колыме. Это объяснило всё — и подпись Берии, и хорошо выпиленные деревяшки.

Я не буду говорить о роли Алиханова в событиях 1956 года в ИТЭФ, когда решением секретариата ЦК партийная организация института была распущена, многих исключили из партии, а четырёх человек, включая Ю.Ф. Орлова, уволили. События 1956 года и роль в них Алиханова, фактически спасшего институт, подробно описаны в книге Орлова „Опасные мысли“.

В качестве интермедии расскажу о том, как была организована охрана ведущих учёных, занятых в атомном проекте. Каждому из них полагалось несколько человек, которые круглосуточно охраняли „объект“. (На их языке он так официально и именовался.) Это были офицеры МГБ в чине майора или выше, в хорошей физической форме. Мы называли их „духи“. У Алиханова одно время их было трое, потом двое. Днём они сопровождали „объект“, куда бы он ни пошёл, а если он находился на заседании или в своём кабинете, сидели в приёмной. Поэтому, приходя на какое-нибудь совещание, можно было сразу определить, сколько на нём „великих“. Когда Алиханов жил в коттедже в Институте физических проблем, в передней его квартиры сидел „дух“. В его коттедже на территории ИТЭФ была специальная комната для „духа“. Наличие и количество „духов“ у разных учёных со временем менялось. Это служило мерилом их престижа и положения. Когда одного очень крупного научного работника как-то лишили „духов“, это его глубоко оскорбило. Другие же, Алиханов и Зельдович, тяготились такой „опекой“. Работа у „духов“ временами оказывалась довольно тяжёлой, даже опасной. Так, кое-кто из „объектов“ увлекался альпинизмом, и бедному „духу“ приходилось лезть в гору, чему его не обучали.

Я знал одного из „духов“ Алиханова довольно хорошо и часто с ним разговаривал. Это был приятный человек, „имевший отношение“ к русской интеллигенции — до Алиханова он являлся „духом“ А.Н. Толстого. Абрам Исаакович от своих духов — он называл их „мои секретари“ — получал немалую пользу. Периодически те собирались на Лубянке для инструктажа или чего-либо ещё. И, естественно, там шёл трёп. Именно отсюда Абрам Исаакович получал информацию, в частности очень важную, о том, кто наверху идёт ещё выше, а кто вниз. Но иногда эта информация бывала ложной, и Абрам Исаакович, ориентировавшийся на неё, делал промахи. Так, например, произошло с М.Г. Первухиным. В 1956 году Первухина назначили министром среднего машиностроения. Абрам Исаакович сразу же после его назначения (а может быть, и до) имел с ним беседу и получил поддержку. Но оказалось, что это назначение произошло на пути Первухина вниз — вскоре тот был смещён, и его поддержка мало что значила, а возможно, даже дала отрицательный эффект.

Второй основной заслугой Алиханова было создание в Советском Союзе жёсткофокусирующих ускорителей протонов высоких энергий. Как известно, эта идея пришла из США, но сразу же была подхвачена Владимирским в ТТЛ, где под его руководством создали сначала проект ускорителя на 7 Гэв, а затем большего ускорителя — на 50 — 70 Гэв. В разработке последнего большую роль сыграли Ю.Ф. Орлов и Д.Г. Кошкарёв, который придумал, как проходить критическую энергию. Абрам Исаакович загорелся идеей сооружения жёсткофокусирующих ускорителей и со свойственной ему энергией стал проводить её в жизнь. Он добился того, чтобы к ТТЛ присоединили прилегающую территорию, и на ней началось сооружение ускорителя на 7 Гэв. (Этот ускоритель работает и сейчас: при нём действует один из немногих в мире протонных пучков для лечения раковых больных.) Абрам Исаакович воодушевлял и организовывал все экспериментальные группы для работы на будущем ускорителе, форсировал проектные и строительные вопросы. Если против создания в ТТЛ ускорителя на 7 Гэв серьёзных аргументов не было, то идея сооружения ускорителя на 70 Гэв встретила большое сопротивление. Против него выступили те, кого в ТТЛ называли „4 Б“: Боголюбов, Блохинцев, Бурлаков (тогда ведущий работник отдела ЦК, курировавшего атомную проблему) и Борис Львович (Ванников). Алиханову при поддержке Курчатова удалось преодолеть их сопротивление, и было принято решение о создании под Серпуховом ускорителя протонов на 70 Гэв по проекту ИТЭФ как его филиала. В дальнейшем группа Боголюбова изменила свою позицию, пытаясь захватить будущий ускоритель в свои руки, и преуспела в этом. Борясь с таким оборотом событий, Абрам Исаакович получил инсульт — прямо в кресле кабинета А. Петросьянца, председателя Комитета по атомной энергии.

Алиханов был снят с поста директора ИТЭФ в 1968 году за то, что отказался уволить начальника математического отдела А.С. Кронрода, подписавшего письма с просьбой выпустить из психушки известного математика и правозащитника А.С. Есенина-Вольпина.

Та моральная атмосфера, тот высокий научный уровень, который был в ИТЭФ, — это, безусловно, заслуга Алиханова. Я считаю ИТЭФ уникальнейшим институтом в Советском Союзе, и если подобные институты ещё и были, то, может, один-два. И поэтому очень досадно, что в отличие от большинства других институтов, носящих имя своего основателя, ИТЭФ не носит имя А.И. Алиханова…

Остановлюсь ещё на сооружении атомных реакторов в Китае, которое проводилось при мощной поддержке СССР, на основе советских проектов и в основном руками наших технических специалистов — своих в Китае тогда не было. Глава китайской ядерной программы Цянь решил начать её с создания исследовательского тяжеловодного ядерного реактора. Сделать проект такого реактора и послать в Китай специалистов для его строительства и пуска поручили ИТЭФ. Я получил задание выполнить физический расчёт реактора. Для того чтобы научиться рассчитывать реакторы, к нам в ИТЭФ приехали три китайских физика, которых мне предстояло обучать. Одним из них оказался Пэн (Peng), теоретик, работавший в 30-х годах с В. Гайтлером. В 50-х он уже был академиком, который главным образом представительствовал. Другой, очевидно, являлся комиссаром при группе, наука его не интересовала, перед ним стояли другие задачи. И лишь третий — молодой человек по имени Хуан — оказался способным и работящим и за короткое время смог освоить эту науку. Исследовательский реактор в Китае был сооружён очень быстро и пущен в 1959 году. В дальнейшем, когда взорвали первую китайскую атомную бомбу, я сделал оценку, возможно ли на этом реакторе получить то количество плутония, которое нужно для атомной бомбы, и пришёл к отрицательному выводу. (Этот реактор работает до сих пор.) Одновременно с сооружением исследовательского реактора с помощью СССР строились военные реакторы для производства плутония и химические цеха для выделения его. Сверху последовало указание предоставить Китаю самые современные проекты, которые в СССР только реализовывались. Физики и инженеры, которым следовало выполнить эту задачу, понимая политическую ситуацию лучше начальства, попытались передать более старые проекты. Однако Задикян, советник СССР по атомным делам при китайском правительстве, поймал их на этом и донёс наверх. В результате передали самую совершенную технологию, а вскоре произошёл разрыв отношений с Китаем.

Остановлюсь ещё на одной истории, связанной с атомной энергетикой. Она интересна тем, что проливает свет на закулисные механизмы, действовавшие в этой сфере, в частности в её международном аспекте.

В Чехословакии, как известно, очень плохо с энергетическими запасами. Все гидроресурсы — весьма незначительные — давно задействованы, есть лишь небольшие запасы бурого угля. Но имеются урановые рудники. (Сразу после войны эти рудники взяла под контроль Советская Армия, и вся добыча урана направлялась в СССР.) Поэтому чехословацкое правительство решило развивать в стране атомную энергетику и обратилось за помощью к Советскому Союзу. В 1957 году в Москву приехала чехословацкая правительственная делегация, чтобы заключить договора о сооружении в ЧССР атомных электростанций с нашей помощью. С советской стороны на стол переговоров легли несколько проектов атомных электростанций: предложенные Институтом атомной энергии, которые работали на обогащённом уране, и проект ИТЭФ с тяжеловодным реактором на естественном уране. Напомню, что в 1957 году, при Курчатове, монополизм ещё не был столь силён, конкуренция допускалась, так что проект нашего института фигурировал на этом конкурсе более или менее на равных с проектами ИАЭ.

Чехи выбрали проект ИТЭФ. Соображения у них были следующие. У них есть свой уран, но диффузионных заводов для его обогащения нет. Поэтому, сооружая у себя атомные станции, работающие на обогащённом уране, они энергетически оказываются в полной зависимости от Советского Союза. Имея же АЭС на естественном уране, они рассчитывали, если не сейчас, то в будущем, добиться того, чтобы уран из отечественных рудников шёл бы прямо на их АЭС. Конечно, предложенная нами АЭС конструктивно и технологически являлась более сложной. Но чехов это не пугало — уровень промышленности в Чехословакии был достаточно высоким. Более того, как мне потом рассказывали сами чехи, у них имелись далеко идущие планы: развить технологию и промышленность для серийного производства таких АЭС и выйти с ними на мировой рынок, где их будут покупать малые и развивающиеся страны, т. е. обеспечить себе независимую от СССР энергетику и экономику. Этой точки зрения придерживались все правительства Чехословакии до 1968 года, как ортодоксально-коммунистические — Запотоцкого и Новотного, так и Дубчека.

Первоначально пуск станции предполагался в 1965 — 1966 годах, но работа шла медленно, сроки переносились, и вот наконец решено было окончательно сформировать программу пуска в начале 1968 года, для чего предстояло послать в Чехословакию советскую делегацию. Но тут произошли события Пражской весны, и советское руководство посчитало необходимым выждать. Ждали до тех пор, пока в Чехословакию не ввели наши войска и к власти не пришло новое, просоветское правительство Штроугала. Тогда точка зрения резко изменилась: было решено форсировать пуск станции как доказательство советско-чехословацкой дружбы и того, что Старший брат помогает младшему, вернувшемуся на правильную стезю. Советская делегация должна была выехать в Чехословакию в ноябре 1968 года для переговоров и подписания окончательной программы пуска, и было жёстко сказано, что провала в работе быть не должно. Это помогло мне впервые выехать за рубеж — до того меня за границу не пускали. Руководитель пуска Н.А. Бургов заявил, что без меня, ответственного за физический расчёт реактора, он не гарантирует успеха. Перед отъездом нашей делегации предстоял инструктаж в Комитете по атомной энергии — таково было общее правило, — сначала в отделе атомных электростанций, затем в режимном отделе. Инструктаж в режимном отделе оказался совершенно необычным. Зам. начальника отдела сказал: „Мы не можем дать вам никаких инструкций, мы сами не понимаем, что происходит и как вам себя вести. Мы надеемся на вас. Действуйте сообразно обстоятельствам“.

Переговоры происходили на заводе „Шкода“ в городе Пльзень. Обстановка, в которой шло формирование программы, надо прямо сказать, доставляла мало радости. Те же люди, с которыми мы много и успешно работали до этого и поддерживали дружеские отношения, когда они приезжали в Москву и когда некоторые из нас ездили в Чехословакию, теперь сидели с каменными лицами на противоположной стороне стола, все с чехословацкими флажками в петлицах пиджаков. Даже кофе во время заседаний подавался только чехам. Как объяснили мне потом, частично такое поведение наших партнёров связано было с тем, что они боялись, боялись партийной и профсоюзной организаций, которые были очень сильны на „Шкоде“ и занимали в то время резкую позицию против всех русских. Тем более, что обстановка в стране создалась очень тяжёлая: на улицах, на мостовой виднелись гигантские надписи: „Иван, домой“, — на Вацлавской площади в Праге, где наши танки стреляли по парламенту и по толпе, стояли в почётном карауле молодые люди со свечами, периодически на заводах проходили забастовки протеста. И хотя я не одобрял вторжения в Чехословакию, для меня всё это было тяжелейшим шоком. Я не скрывал того, что думаю по этому поводу, остро ощущая чувство и своей вины.

Тем не менее с деловой стороны переговоры прошли вполне успешно. Программа пуска была сформулирована и подписана. Но дальше произошло следующее. Большинство чехословацких специалистов, принимавших участие в работе, — инженеров и даже среднего технического персонала — были люди либеральных взглядов, сторонники Дубчека. Поэтому после прихода к власти ортодоксальных коммунистов все они так или иначе были репрессированы: кто снят с работы, кто переведён на низшую должность, кто исключён из партии и т.д. Был снят целый слой наиболее квалифицированных специалистов. Но и этого показалось мало. Новые, которые пришли на их место, в большинстве случаев тоже представлялись недостаточно политически выдержанными, и слой сняли ещё раз. В результате квалификация сотрудников резко упала, что привело к ухудшению качества и замедлению темпа работ.

ЦК КПСС и правительство Чехословакии приняли решения, подчеркивающие особую важность пуска станции: она должна была явиться демонстрацией помощи СССР Чехословакии. На строящуюся станцию зачастили высокопоставленные визитёры обеих стран: министры, зампред Совмина и даже сам Штроугал. Непосредственный контроль за ходом работ с советской стороны был поручен Петросьянцу — председателю Госкомитета по атомной энергии. Пуск назначили на конец 1972 года, и с осени 1972 года на станции уже работало свыше ста советских специалистов. Приехавший туда Петросьянц установил точную дату начала пуска. По-видимому, момент пуска был связан с какой-то датой или каким-то событием в Москве, к которому ему следовало рапортовать. Работа шла, но было ясно, что в указанный Петросьянцем срок реактор запущен не будет. Пришлось пойти на трюки. Один такой трюк проделали, когда станцию посетил важный член чехословацкого правительства. Он знал, что при пуске в реактор заливается тяжёлая вода. Вот ему и показали, как в воронку трубы, ведущей в реактор, рабочий заливает тяжёлую воду. (У меня даже есть фотография этого события.) Но на самом деле заливать воду в реактор было ещё нельзя. Поэтому кран, ведущий в реактор, был перекрыт, и вода по трубе стекала этажом ниже, где другой рабочий собирал её в ведро.

Наконец все подготовительные работы окончены. Но в силу технологии реактор оказался нагрет. Физический пуск реактора и вся большая, рассчитанная на месяц, программа экспериментов, которая была запланирована, должны проводиться на холодном реакторе, только тогда можно проверить все заложенные в расчёт параметры. Знание их, в свою очередь, необходимо для расчёта режима работы реактора на мощности. Поэтому до начала физического пуска предстояло ждать, пока реактор остынет. Реактор — это махина в 150 тонн, и на это понадобилось бы три дня. А срок Петросьянца подходил, ждать он не мог и требовал пускать реактор немедленно, кричал, угрожал. Два дня руководитель пуска и ведущий инженер держались, понимая, что пуск при нагретом реакторе сорвет всю программу экспериментов и вся дальнейшая эксплуатация атомной станции будет идти вслепую. В конце второго дня под угрозами Петросьянца они сдались и назначили пуск на следующий день при ещё не остывшем до конца реакторе. Утром (работа начиналась в 6 утра) я приезжаю на станцию, сажусь за стол в пультовой и прошу инженеров измерить, где можно, температуру в реакторе с тем, чтобы внести поправки в мои расчёты, сделанные для холодного реактора. Подходит Петросьянц и спрашивает: „Каково ваше предсказание для критического уровня?“ Я говорю: „Сейчас ничего не могу сказать, реактор нагрет, и нагрет неравномерно. Я запросил данные о температурах с тем, чтобы внести поправки в свои расчёты“. — „Я так и думал, что вы ничего не сможете сказать“, — бросает Петросьянц и отходит. Через некоторое время мне приносят данные, я начинаю вычислять поправки. Снова появляется Петросьянц и спрашивает: „Ну, где предсказание?“ — „Я вам дам его через полчаса“, — отвечаю. „Я знаю, что вы сделаете, — говорит Петросьянц, — вы дадите предсказание вот с такой ошибкой“. И он показывает руками, как рыболов, рассказывающий, какую он поймал рыбу. Через полчаса я подхожу к Петросьянцу, сообщаю ему мои данные, ошибка составляет три процента, и спрашиваю: „Как вы считаете, Андрей Михайлович, это вот такая ошибка?“ Он вынужден признать, что это не „вот такая ошибка“. Пуск был проведён, и критический уровень совпал с моим прогнозом.

Реактор был запущен, Петросьянц отрапортовал в Москву, последовали победные реляции в прессе, атомная станция выведена на мощность и успешно проработала несколько лет. Однако такая ситуация не устраивала наше руководство. Ему хотелось ключ от чехословацкой энергетики держать в своём кармане. Поэтому оно стало давить на чехословацкое правительство с тем, чтобы все последующие АЭС были на обогащённом уране типа ВВЭР. И чехословацкая сторона уступила. Одновременно, использовав в качестве предлога два не очень существенных обстоятельства, станцию А-1 решили закрыть и демонтировать. И до сих пор вся атомная энергетика Чехии и Словакии — это АЭС типа ВВЭР. Сейчас атомные электростанции с тяжеловодными реакторами строятся в Румынии и Южной Корее, но уже по канадским проектам — Россия из этого дела выпала.

Заканчивая обсуждение вопроса об атомных электростанциях, хочу остановиться на проблеме их безопасности — теме номер один при обсуждении АЭС после Чернобыля. По моему мнению, главный и неизлечимый порок станций с реакторами типа РБМК („чернобыльских“) — положительные и большие температурный и паровой коэффициенты реактивности. Это означает, что реактор как физическая система реагирует увеличением мощности на возрастание температуры или объёма пара. И наоборот: уменьшением мощности на понижение температуры и сокращение объёма пара, то есть он принципиально нестабилен. Это кардинальный порок реактора, и связан он с тем, что замедление нейтронов происходит в графите, а охлаждается реактор водой. Избавиться от этого порока нельзя, именно по этой причине нигде в мире больше нет энергетических реакторов подобного типа. Положительные паровой и температурный коэффициенты и стали причиной чернобыльской катастрофы. Это непосредственно видно из имеющейся записи временного хода процесса, приведшего к взрыву. Операторам следовало выйти на заданный уровень мощности, снижая её. Но в силу нестабильности реактора они проскочили требуемое значение, выходить на него снова пришлось, уже повышая мощность. Тут-то и произошёл взрыв. Конечно, были и другие побочные обстоятельства, наложившиеся на это — с моей точки зрения, главное. Устранением таких обстоятельств и занимаются сторонники реакторов типа РБМК. По моему мнению, любой безопасный ядерный реактор АЭС в первую очередь должен быть стабилен как физическая система, то есть иметь отрицательный (и желательно достаточно большой) температурный коэффициент (и паровой коэффициент, если реактор охлаждается водой или она может вскипеть). Именно таким свойством обладают тяжеловодные реакторы на естественном или слабообогащённом уране типа того, о котором речь шла выше. К сожалению, все попытки построить АЭС подобного типа в нашей стране или хотя бы провести серьёзное сравнение их с ВВЭР и РБМК до сих пор наталкивались на глухую стену того же монополизма. В 1974 году, после пуска АЭС А-1 в ЧССР, я написал статью, в которой дал описание параметров и результатов пуска АЭС А-1 в Чехословакии, а в конце была небольшая главка, где сравнивались тяжеловодные АЭС на естественном уране с газовым охлаждением с ВВЭР и РБМК по расходу урана на единицу производимой электроэнергии (не по проблеме безопасности, тогда статью уж наверняка запретили бы). Сравнение оказалось не в пользу ВВЭР и РБМК, несмотря на то что для последних я взял проектные данные, не оправдавшиеся при эксплуатации. Комитет по атомной энергии в лице начальника отдела АЭС запретил мне публиковать статью. В официальном заключении говорилось, что статья может быть напечатана только при условии, если главка со сравнением различных реакторов будет выброшена. Все попытки преодолеть этот запрет кончались неудачей. В конце концов мне удалось выйти на А.П. Александрова (он был тогда президентом Академии наук, директором ИАЭ и председателем Научно-технического совета при Министерстве среднего машиностроения, то есть главой атомной проблемы), который на титульном листе статьи написал: „Всё, что сказано в статье, правильно, а то, что мы строим ВВЭР и РБМК, так это по совсем другим причинам“. Причины, которые имел в виду Александров, как я понимаю, состояли в том, что технологически реакторы РБМК близки к военным и для их сооружения нужна минимальная перестройка промышленности. После этой резолюции статью опубликовали целиком. До Чернобыля это была единственная в русской специальной литературе статья, где ставился под сомнение факт, что РБМК и ВВЭР — лучшие АЭС.

Сегодня времена „просвещённого монополизма“ в нашей науке вызывают лишь ностальгические чувства.





В связи с войной в Корее имел место любопытный эпизод. У Л.А. Арцимовича, известного физика, было пристрастие — анализировать военные операции. Он считал себя хорошим стратегом, и вот, когда северокорейские войска прижали к морю в районе Пусана американцев и остатки южнокорейской армии, а США готовили подкрепления, Лев Андреевич, анализируя ситуацию, пришёл к выводу, что морской десант американцев со стороны Жёлтого моря в середине Корейского полуострова (а у США было подавляющее превосходство на море и в воздухе) явился бы смертельным ударом для северокорейской армии — её коммуникации были бы перерезаны и поражение неминуемым. Он сообщил об этом нескольким своим знакомым. Вскоре Арцимовича вызвал Берия и сказал ему: „Ты что болтаешь? Ты знаешь, кто операцию планирует? Молчи, а не то тебэ плохо будэт!“ Через несколько дней американцы высадились в Инчоне, северокорейская армия была разгромлена, и полного поражения Северной Кореи удалось избежать только благодаря интервенции китайской армии (так называемых китайских „народных добровольцев“) во главе с маршалом Пэн Дэхуайем.
Остроумов Н. Армада, которая не взлетела. — „Военно-исторический журнал“, 1992, № 10.
Такое письмо, по имеющимся у меня сведениям, уже существовало — его написал историк КПСС академик И. Минц — и кое-кем даже было подписано. Я знаю по крайней мере фамилии двух человек, которые — под сильнейшим давлением, конечно, — подписали его. Этих людей уже давно нет, и, чтобы не тревожить их память, не буду называть имён. Имя же мужественного человека, отказавшегося подписать письмо, я назову — это И.Г. Эренбург.
Померанчук Исаак Яковлевич (1913 — 1966) — физик-теоретик, академик АН СССР, внёс важный вклад в теорию и создание первых советских ядерных реакторов.
См.: Гуревич И.И., Зельдович Я.Б., Померанчук И.Я., Харитон Ю.Б. Отчёт лаб. № 2, Курчатовский институт, 1946.
Автор благодарен Г.А. Гончарову за эту информацию. См. также Goncharov G. A. Thermonuclear Millestones. — „Physics Today“. Vol. 49, 1996, November, p. 44 — 61.
Гуревич Исай Израилевич (1912 — 1992) — физик, член-корреспондент АН СССР и РАН. Основные труды — по ядерной физике, теории ядерных реакторов.
Зельдович Яков Борисович (1914 — 1987) — физик-теоретик, академик, автор фундаментальных трудов по ядерной физике, астрофизике и газодинамике.
Rhodes R. Durk Sun. The Making of Hydrogen Bomb. Simon and Schuster, New York, London, 1985.
Харитон Юлий Борисович (1904 — 1996) — физико-химик, академик АН СССР и РАН, научный руководитель Российского федерального ядерного центра.
По этой же причине плутоний, образующийся в реакторах атомных электростанций, где выдержка очень велика, крайне трудно использовать для создания бомбы. До 90-х годов этого вообще не умели делать. Сейчас научились делать бомбы даже из сильно загрязнённого плутония 240Pu, но они требуют значительно большего количества активного вещества.
Понтекорво Бруно (1913 — 1993) — физик, академик АН СССР и РАН. Родился в Италии. С 1940 года работал в США, Канаде, Великобритании; с 1950 года — в СССР. Труды по замедлению нейтронов и их захвату атомными ядрами, ядерной изометрии, слабым взаимодействиям, нейтринной физике, астрофизике.
На самом деле эту электростанцию никак нельзя назвать „первой“. Первым электроэнергию от атомного реактора, причём сразу на быстрых нейтронах, получил Э. Ферми ещё в 40-х годах.
Александров Анатолий Петрович (1903 — 1994) — физик, академик АН СССР, президент АН СССР с 1975 по 1986 год. В 1946 — 1954 годах директор Института физических проблем (ныне ИФП имени П.Л. Капицы), позже директор Курчатовского института.
Действительно, за год или два до того Померанчук приказом того же ПГУ был назначен по совместительству начальником теоретического отдела в ГТЛ (Дубна). Он регулярно, раз в неделю, ездил в Дубну, фактически создал там теоротдел, послав туда несколько своих учеников, вёл много обсуждений с экспериментаторами, направляя их на решение актуальных задач. Но никаких дополнительных денег за эту работу не брал, хотя в Дубне ему настойчиво пытались заплатить. Поэтому при замене приказа Завенягина новым исключить этот пункт было нетрудно, но должность начальника теоретического отдела в Дубне Померанчуку пришлось оставить.

[skroznik]

Тоцкие общевойсковые учения с применением ядерного оружия (http://www.iss-atom.ru/)


«Презревшим опасность,
выполнившим свой воинский
долг во имя оборонного
могущества Родины»
/надпись на обелиске
в эпицентре Тоцкого взрыва/

"Снежок" - кодовое название Тоцких войсковых учений

Сообщение ТАСС:
"В соответствии с планом научно-исследовательских и экспериментальных работ в последние дни в Советском Союзе было проведено испытание одного из видов атомного оружия. целью испытания было изучение действия атомного взрыва. При испытании получены ценные результаты, которые помогут советским ученым и инженерам, успешно решить задачи по защите от атомного нападения"
Газета "Правда", 17 сентября 1954 года.

Ядерное оружие, обладая огромной разрушительной силой и специфическими поражающими факторами: ударной в одной, световым излучением, проникающей радиацией, радиоактивным заражением местности требовало пересмотра сложившихся способов ведения боевых действий, пересмотра структуры экономики страны и повышения ее живучести, защиты населения в небывалых масштабах.

Войсковое учение с применением атомного оружия 14 сентября 1954 г. состоялось после принятия правительством СССР решения о развертывании подготовки Вооруженных Сил страны к действиям в условиях реального применения вероятным противником ядерного оружия. Принятие такого решения имело свою историю. Первые разработки предложений по этому вопросу на уровне ведущих министерств страны относятся к концу 1949 г. Это было обусловлено не только успешно проведенными первыми ядерными испытаниями в бывшем Советском Союзе, но и влиянием американских средств массовой информации, питавших нашу внешнюю разведку сведениями о том, что Вооруженные Силы и Гражданская оборона США активно проводят подготовку к действиям в условиях применения ядерного оружия в случае возникновения вооруженного столкновения. Инициатором подготовки предложений о проведении учения с применением ядерного оружия выступило Министерство обороны СССР (в то время Министерство Вооруженных Сил) по согласованию с министерствами атомной энергии (в то время Первым главным управлением при Совете Министров СССР), здравоохранения, химической и радиотехнической промышленности СССР. Непосредственным разработч�