Хвылевой и красный вихрь революции

В этом году исполняется 115 лет со дня рождения Миколы Хвылевого и 75 лет его самоубийства. Вторая половина жизни писателя пришлась на крайне бурное время русской революции 1917 г., братоубийственной гражданской войны и первые годы советской власти. В истории как России, так и Украины время это — переломное, судьбоносное, неоднозначное, архисложное. Но сегодняшняя украинская официозная наука пытается представить его в следующем виде: чужой большевистский режим раздавил нашу державу и ее культурное возрождение. В этом контексте подается и самоубийство Миколы Хвылевого, равно как и последующие аресты и расстрелы других писателей. Эти деятели т. н. «расстрелянного возрождения» представляются невинными жертвами, пострадавшими от невесть откуда взявшихся палачей. Стоит ли говорить, что подобные схемы — ввиду крайней упрощенности — не имеют ничего общего с реальной жизнью? А что же было в действительности? Что стоит за самоубийством Хвылевого? Об этом и пойдет речь в следующей статье.
_______________________________________
В сегодняшней Украине фигура писателя МИКОЛЫ ХВЫЛЕВОГО вниманием ни в коей мере не обделена. В его честь называются городские улицы, его произведения широко изучаются в школах и вузах, многочисленные историко-литературные исследования посвящаются его жизни и творчеству.
И это вполне соответствует величине и значению этой личности — одному из наиболее талантливых украинских писателей эпохи модернизма. Кроме того, по прошествии более семи десятков лет значение Хвылевого видится еще и в том, что фигура эта является ключом к пониманию событий, известных под названием «расстрелянное возрождение».
Известный антисоветский пропагандист Джеймс Мэйс в статье, приуроченной к 110-летию Хвылевого и опубликованной в украинской газете «День» (от 13 декабря 2003 г.), писал: «Украина обычно не склонна задавать вопросы о происхождении человеку, который хочет разделить с ней ее путь. По происхождению Хвылевой был чистокровным русским. Из множества трагедий, обрушившихся на Украину в страшном 1933-м, одна из величайших произошла 13 мая, когда Николай Хвылевой пустил себе в лоб пулю, символически обозначив тем самым конец периода, названного впоследствии «расстрелянным возрождением»... Это было страшное время, время смерти и разрушения, убийства всего продуктивного и творческого, что сумело выжить в Украине... Не только Хвылевой шел на смерть. Почти всех его современников, участников бурного литературного возрождения, ожидали смерть, репрессии, вынужденная эмиграция. Одним словом, так или иначе их заставили умолкнуть».

То есть, следуя Мэйсу, Украина, а вместе с ней и Микола Хвылевой со товарищи представляются как нечто абсолютно пассивное по отношению к тем бедам, которые на них обрушились. Жили, творили, поднимали культуру, но некое злое начало со стороны надвинулось черной тучей, принеся в цветущий край смерть и разрушения.

Таким же образом «расстрелянное возрождение» трактуется и в «Відповідях на питання екзаменаційних білетів з української літератури», выпущеннных в 2008 г. харьковским «Веста»: «Хоча національна держава й була втрачена, однак вже в межах УРСР у 1920-ті рр. відбувся небачений доти розквіт літературного життя... До літератури прийшло нове покоління молодих талановитих митців, переважна більшість яких була активними учасниками революції та громадянської війни... Проте мистецьке життя в Радянській Україні мало право на існування лише в межах, що встановлювалися панівною комуністичною владою... Хвильовий... виступив автором ряду памфлетів, у яких гостро критикував примітивізм «пролетарської» літератури та закликав орієнтуватися на найкращі зразки західноєвропейського мистецтва... Фактично смерть письменника збіглася в часі з початком комуністичного терору проти української літератури. Після загибелі М. Хвильового у 1934 р. були розгорнуті масові арешти й розстріли української інтелігенції. Саме тому генерацію письменників 1920-х — поч. 1930-х рр. називають «розстріляним відродженням».
Так кто же кого расстрелял? Как видим, официальная трактовка проста и однозначна: плохая коммунистическая власть расстреляла хороших украинских писателей. Но разве годится подобная простота и однозначность для распутывания того клубка противоречий, что имел место в постреволюционной Украине? Ведь даже в вышеприведенной цитате при вдумчивом прочтении налицо явные противоречия. Говорится, что молодые украинские «митці» в большинстве своем были активными участниками революции и гражданской войны. Ясное дело, на чьей стороне они воевали и к какой партии принадлежали. Поэтому если учесть, что репрессированные писатели были в основном коммунистами, то фраза о «коммунистическом терроре» становится довольно парадоксальной. Правда, террор принято отождествлять исключительно с ЧК, ОГПУ и лично с товарищем Сталиным, в то время как рядовым коммунистам отводить роль жертв. Но так ли это? Попробуем разобраться на примере героя нашего рассказа.

Ваше слово, товарищ маузер

В предисловии к двухтомнику сочинений Хвылевого 1991 г. (Київ, «Дніпро») об авторе говорится, что «На чолі повстанського загону, який він організує наприкінці 1918 року, воює проти гетьманців, петлюрівців, дроздовців, у 1919-му вступає до Комуністичної партії».

Интересно, что на этом периоде жизни Хвылевого составители всевозможных учебников и хрестоматий стараются не акцентировать внимание, а то и вовсе опускать. Например, в хрестоматии «Розстріляне відродження» (Харків, «Торсінг плюс», 2008) в краткой биографической справке говорится, что в 1914—1916 гг. Хвылевой воевал на фронтах Первой мировой, в 1917 г. «почав друкуватися», а в 1921 г. издал первую книгу. Об участии же в революции и гражданской войне ни слова. При том, что именно в этих событиях кроются те идеи, на которых сформировалась личность Миколы Хвылевого. Это прежде всего идеи всемирной большевистской революции и революционного преобразования общества. Поэтому, не уяснив природы революции вообще и большевистской революции в частности, не разобравшись в ее смысле, целях и методах, рассуждать о трагической судьбе «розстріляного відродження» все равно, что говорить о следствиях, не понимая причины.
Итак, природа революции. Как и все явления, она имеет «две стороны медали». С одной стороны, это ветер благих перемен, с другой — всепожирающий черный огонь насилия. В этом смысле не исключение и русская революция 1917 г. Изначально ложной будет любая однозначная — как положительная, так и отрицательная — оценка столь сложного явления. Тем, кто видит в ней одно лишь зло, необходимо уяснить, что революции не происходят от хорошей жизни, что их невозможно свершить на ровном месте — там, где для этого не созрели условия. Когда годами накапливающиеся противоречия достигают критического уровня и власть имущие не могут этого предотвратить, на авансцену выходят наиболее радикальные силы и переворачивают все вверх тормашками. Проводниками этих сил во французской революции были якобинцы, в русской — большевики. Здесь крайне необходимо понимать принципиальную разницу — якобинцы и большевики были не самой силой, а ее проводником! Они питались определенными идеями и в то же время своей деятельностью питали стоящую над ними идею.

Из горнила гражданской войны победившая часть российского общества вышла с доминирующей в ее сознании идеей революционного насилия: кто не с нами, тот против нас; если враг не сдается, его уничтожают! Все это было совсем не так, как пытаются описать составители современных украинских учебников: идеей революционного насилия руководствовалась не только правящая верхушка, — ею было пропитано все общество. Вспомним стихотворения наиболее знаменитых поэтов того времени. Сергей Есенин радостно вещает о смерти своей родины, на место которой — надеется он — придет вселенское братство:

Небо — как колокол,
Месяц — язык,
Мать моя — родина,
Я — большевик.
Ради вселенского
Братства людей
Радуюсь песней я
Смерти твоей.
Крепкий и сильный,
На гибель твою
В колокол синий
Я месяцем бью.

О том, каким образом к этому «братству» можно прийти, говорит Владимир Маяковский:

Разворачивайтесь в марше!
Словесной не место кляузе.
Тише, ораторы!
Ваше слово, товарищ маузер.
Довольно жить законом,
данным Адамом и Евой.
Клячу историю загоним.
Левой! Левой! Левой!

А вот гимн разыгравшейся революционной стихии в исполнении Павла Тычины:

Вітер. Не вітер — буря!
Трощить, ламає, з землі вириває...
За чорними хмарами (з блиском! ударами!)
за чорними хмарами мільйон мільйонів мускулястих рук...

И, наконец, наш герой Микола Хвылевой:

Що нам морок, що нам смуток?
Ми йдемо — наперекір,
Ми — весни найперші гуси,
Наші дні — червоний вир.

Украинские крестьяне голосуют за казнь врагов народа

Все это красноречиво свидетельствует о том состоянии, в котором пребывали как сами поэты, так и окружающее их общество. Чему же удивляться и кого винить, когда тот самый «червоний вир» завертел в своем круговороте всех тех, кто его воспевал и призывал? И здесь нам нужно избавиться от одного раз и навсегда усвоенного стереотипа, в корне искажающего историческую действительность и затрудняющего адекватное ее восприятие. Так уж повелось, что эпоха революции и гражданской войны воспринимается, как правило, сквозь призму некой революционной романтики, тогда как последующая эпоха — как однозначно черное время злого гения Сталина, поправшего все завоевания революции и установившего режим тотального террора. В этом смысле интересна часто встречающаяся параллель с французской революцией, которую, в частности, в предисловии к двухтомнику Хвылевого 1991 г. провел нынешний украинский академик Николай Жулинский: «...вже в кінці 20-х років Николай Хвильовий намагався повернути істинний колір революційним знаменам 1917-го, які починали темніти, чорніти від набухання кров'ю нового термідора ХХ століття».

Однако что такое «термидор» французской революции не в большевистской трактовке? Это прежде всего конец кровавого режима якобинцев и казнь его фанатичных вождей Робеспьера, Сен-Жюста и Кутона. И сколько бы ни лилось крови дальше — во времена Директории, Консульства и империи, — но именно якобинский режим (период Конвента) вошел в историю французской революции как наиболее жестокий и кровавый. Так что по отношению к нему «термидор» являет собой именно затухание террора.

То же — в Советской России: вышеупомянутая параллель действительно уместна, вот только акценты в ней совсем не те, что у большевиков и Жулинского. В великолепной по ясности и логичности книге «Правда сталинских репрессий» (Москва, 2008) Вадим Кожинов показывает, что 30-е по отношению к 20-м, исходя из строго статистических выкладок, представляют собой не нарастание террора и репрессий, а напротив — их затухание. По сути эпоха сталинского террора не что иное, как инерция импульса насилия, пронзившего общество во время революции и гражданской войны. И виновны в этом далеко не одни только Сталин и ЧК-ОГПУ-НКВД, а значительная часть пораженного вирусом насилия советского общества. А вышеозначенное ведомство, равно как и сам вождь, — отнюдь не что-то неорганичное, пришедшее извне, а плоть от плоти всего общества. Того революционного общества, ярчайшим представителем которого является наш герой Микола Хвылевой.

«Сатана в бочці» з гопаківсько-шароваристої «просвіти»
Ломая голову над кажущейся противоречивостью гражданской позиции Хвылевого, украинский литературовед Леонид Плющ в журнале «Post-Поступ» (1993, № 34) писал: «Чи був він чекістом? Якщо був, то розкаявся й заплатив за нього всією античекістською творчістю. Складніше з членством у партії та вірою в комунізм».

Пожалуй, трудно выразиться более неопределенно и бессмысленно. А все оттого, что убежденного большевика и носителя революционного сознания пытаются втиснуть в возобладавшую в анти- и постсоветском украиноведении «просвитянско»-националистическую схему. Но при всем желании сделать это никак нельзя, так что остается только развести руками, как это сделал в статье «Літ Ікара» (в кн. «Пороги і запоріжжя», Харків, «Фоліо», 1998) еще один украинский литературовед Юрий Шерех: «1983 року вперше зібрано все, що збереглося з памфлетів Хвильового. Треба одразу сказати, що для сьогоднішнього читача це поважне випробування. Якщо він сподівається відтворити з цих текстів образ послідовного, загартованого, непохитного борця з комунізмом, він буде розчарований. Бунтівничисть — таке буде перше враження — переходить у пристосуванство, свіжа думка — у догматизм. Деякі місця можуть викликати здивування, інші — почуття гіркого розчарування, прояви сили чергуватимуться з провалами в слабкість, принциповість — із позірною безпринципністю».

На деле же рассуждения г-на Шереха не более чем плод его воображения. Ибо мировоззрение Хвылевого, отображенное в его произведениях, в том числе и памфлетах, вполне последовательно и цельно. Вот только такая последовательность любого «просвитянина» приводит в отчаяние, а потому он и начинает «наводить тень на ясный день». Впрочем, судите сами.

«...для мене просвітянський реалізм — «к чорту»... навіть у прізвищах, бо я його органічно — «органонами» — не виношу...»

«Для пролетарської художньої літератури, без всякого сумніву, корисніш — гіперболічно — в мільйон разів радянський інтелігент Зеров, озброєний вищою математикою мистецтва, ніж сотні «просвітян», що розуміються на цьому мистецтві, як «свиня в апельсині»...»

«Треба якомога скоріш піти назустріч українській радянській молоді, яка хоче бути, перш за все комунарами, а потім вже українцями».

О своей партийной принадлежности Хвылевой не уставал повторять и в стихах, и в статьях, и даже в предсмертной записке: «На мінори розсипалась мряка, І летить з осики лист, Але серце моє не заклякло, Не замовкло, бо я — комуніст». Кому же после этого может прийти в голову искать в его памфлетах «образ послідовного, загартованого, непохитного борця з комунізмом»? Не иначе, что здесь просто сказывается желание перекрасить наиболее талантливого украинского писателя эпохи в цвета, созвучные нынешней политической конъюнктуре. Не беда, что он говорит о прямо противоположном, — это можно списать на его «противоречивость». На самом же деле противоречия имеют место не у Хвылевого, а у его нынешних «просвитянских» толкователей.

Вот они заявляют, что Хвылевой, дескать, «критикував примітивізм «пролетарської» літератури та закликав орієнтуватися на найкращі зразки західноєвропейського мистецтва». В действительности же Хвылевой сам был творцом пролетарской литературы и разрабатывал теоретический фундамент, на котором таковая должна базироваться: «Пролетарське мистецтво наших днів — це «Марсельєза», яка поведе авангард світового пролетаріату на барикадні бої. Романтику вітаїзму утворюють не «енки», а комунари. Вона, як і всяке мистецтво, для розвинених інтелектів. Це сума — нового споглядання, нового світовідчування, нових складних вібрацій. Це мистецтво першого періоду азіатського ренесансу. З України воно мусить перекинутися у всі частини світу й відіграти там не домашню роль, а загальнолюдську».

А вот Мария Кривенко — автор-составитель школьного пособия «Микола Хвильовий. Огнецвіт фантазії» (Київ, Львів, 2001) — утверждает, что «Сатаною в бочці» Микола Хвильовий називав примітивні більшовицькі театральні агітки — найтиповіший прояв масовізму», а прозвищем «енко» «Хвильовий називав запроданців кон'юнктурі та зрадників ідей високого мистецтва». Для того чтобы убедиться, что это чистейшей воды инсинуация, достаточно открыть памфлет Хвылевого «Камо грядеши», где черным по белому написано:
«Ми гадаємо, що в зв'язку з прискоренням так званої українізації пролетарське мистецтво попадає в тимчасову небезпеку: — «Сатана в бочці» з гопаківсько-шароваристої «просвіти» вилазить зі свого традиційного кубла і хмарою суне на город. Буде великою помилкою гадати, що це «підвівся чорнозем», — той митець, до якого Тичина «посилав свої нерви». Безграмотне міщанство — от хто. Це саме та рідненька «Просвіта» в вишиваній сорочці і з задрипанським світоглядом, що в свій час була ідеологом куркульні. Тепер, в силу своєї безпринципності, загубивши до того під собою грунт та намацавши несподівані для себе можливості (прискорена українізація), вона робиться «червоною» і йде «селозувати» (певніш — профанувати) міську пролетарську культуру».

«Геть від Москви!», «європейський вибір» та «азіатський ренесанс»

Провозглашенный Хвылевым лозунг «Геть від Москви!» для нынешних сторонников «европейского выбора» как бальзам на душу. Но вот беда: «антироссийский» и «проевропейский» смысл сохраняется здесь лишь в случае, когда этот лозунг вырван из контекста. При прочтении же его в общем контексте мировоззрения Хвылевого предстает совсем иная картина.

Дело в том, что в понимании Хвылевого существует как две России, так и две Европы. В обоих случаях одна ипостась его отталкивает, вторая же вызывает благоговение. В чем же состоят симпатии и антипатии Хвылевого? А вот в чем:

«Є дві Росії: Росія «Краснопресненських» районів, Комінтерну і ВКП, і Росія Сухарєвської крамарихи та жидкобородого «богоискателя».

«Москва сьогодні є центр всесоюзного міщанства, що в ньому, як всесвітній оазис, — пролетарські заводи, Комінтерн і ВКП. Коли на Україні, і зокрема в центрі її, ви чули тільки «товариш», там вже давно перейшли з «гражданина» на «господина». Москва має міцні традиції, яки глибоко входять в міщанство. Москва... по суті, не бачила Жовтневої революції і її героїчної боротьби. Російська революційна демократія — одне, а жидкобородий московський інтелігент — зовсім інше. І от сьогодні він затоскував за сухарєвською купчихою, за тройкою з «бубенцями» і, головне... за Спасителем. Він знов почав «богоискательствовать»...»
«Треба творити «героїчну епоху», а жидкобородий «богоискатель» тягне теософію».

«Велика Жовтнева революція «перевернула» в галузі мистецтва не «старе розуміння літератури»,.. а ті будинки, що в них жили буржуазні прихвосні — Мережковські, Купріни, Буніни...»

Но в то же время:
«...для нас і Ленін, і Петро Великий — один і той же прогресивний людський тип».

По приведенным цитатам предельно ясно, каких ценностей взыскует дух Миколы Хвылевого, а каких не приемлет. В многовековой российской традиции ему по душе революционные радикалы, способные поднять Россию на дыбы и безжалостно вышибить из нее мещанско-мессианский дух, что по Хвылевому суть одно и то же — тройка с бубенцами и идея Спасителя.

Что же до традиции европейской, то и здесь Хвылевой выбирает лишь то, что соответствует идее мировой революции:

«Що ж таке Європа? Європа — це досвід багатьох віків. Це не та Європа, що її Шпенглер оголосив «на закаті», не та, що гниє, до якої вся наша ненависть. Це — Європа грандіозної цивілізації, Європа — Гете, Дарвіна, Байрона, Ньютона, Маркса і т. д., і т. п. Це та Європа, без якої не обійдуться перші фаланги азіатського ренесансу... Ми не безсилі епігони, ми відважні піонери в яскравий світ — комунізм».

Ни о каком «европейском выборе» в нынешнем понимании здесь не было и речи: «Західне суспільство природно йде до стану духовної імпотенції». Поэтому в будущем роль двигателя прогресса Хвылевой видел не в «загнивающей» Европе, а в «пробуждающейся» Азии: «Азіатський ренесанс визначається не тільки відродженням класичної освіченості, але й відродженням сильної й цільної людини, відродженням нового типу відважних конкістадорів, що за ними тоскує й європейське суспільство... Колись Копернік вносив у світогляд сумніви, Ньютон з'ясував світовий порядок. Сьогодні фашизм прийшов цей порядок зміцнити. І хоч цей прихід запізнілий, але це досить вдала й вчасна вилазка: темперамент фашизму не може не викликати симпатію».
Следование идеям сильной и цельной личности и необходимости революционного преобразования общества при общем атеистическом мировоззрении вполне закономерно приводит Хвылевого к фашизму. («Фашистська мужня цільність мусить бути ближчою нам від рідної розляпаної психіки»). С другой стороны, он до конца остается верным учению Маркса и Ленина и надеется на то, что особую роль в мировой революции будет играть Украина:

«Але при чому ж тут Україна? А при тому, що азіатське відродження тісно зв'язане з більшовизмом, і при тому, що духовна культура більшовизму може яскраво виявитись тільки в молодих радянських республіках... і в першу чергу під блакитним небом південно-східної республіки комун, яка завжди була ареною горожанських сутичок і яка виховала в своїх буйних степах тип революційного конкістадора...»

Таким образом, весь конгломерат идей, составивших мировоззрение Миколы Хвылевого, правильнее всего будет окрестить национал-большевизмом.

«Ми були найщирішими комуністами»

В своей предсмертной записке Микола Хвылевой написал: «Арешт Ялового — це розстріл цілої Генерації... За що? За те, що ми були найщирішими комуністами? Нічого не розумію. За Генерацію Ялового відповідаю перш за все я, Микола Хвильовий... Страшенно боляче. Хай живе комунізм. Хай живе соціалістичне будівництво. Хай живе комуністична партія».

Так что же произошло в 30-е? Следуя какой логике, «коммунистическому режиму» потребовалось расстреливать «найщиріших комуністів»? Обстоятельный ответ на этот вопрос находим в книге Вадима Кожинова «Правда сталинских репрессий».

«Термидор» большевистской революции состоял прежде всего в отказе советской верхушки от первоначальных революционных идей, то бишь от коренного «переформатирования» общества. К таковым относились полное искоренение религии и церкви, ликвидация института семьи, формирование коммун, трудовых отрядов и прочее. Таким образом, для наиболее последовательных революционеров — к каковым, несомненно, принадлежал и Микола Хвылевой, — предательством идеалов революции была и политика нэпа в 20-х, и начавшаяся в 30-х реставрация дореволюционных традиций в области истории, культуры, семьи и быта. Взамен идеи мировой революции генеральной линией партии и советского государства становился великодержавный большевизм Сталина.

Наиболее ярким выразителем радикальных революционных идей был создатель Красной армии большевик № 2 Лев Троцкий с его идеей «перманентной революции». Однако в начавшейся после смерти Ленина борьбе за власть Троцкий потерпел крах и в 1929 г. был выслан из СССР. В это время внутри большевистской партии происходит жесточайшая борьба, закончившаяся полным поражением троцкистов (то есть истинных революционеров) и, как правило, их физическим уничтожением.

По сути раскроенный череп Троцкого означал то же, что и отсеченные головы Робеспьера и Сен-Жюста, — конец революции в ее наиболее радикальном проявлении. Это был и конец «найщирішого українського комуніста» Миколы Хвылевого...

Олег Качмарский