Цитата:
СИНДРОМ ВИКТОРА ЕРОФЕЕВА
Владимир Бондаренко
Date: 18-02-97
“Если раньше кризис романа
определялся представлением
об исчерпанности его форм,
то теперь при отчетливом
представлении о том, что
роман еще далеко не исчерпан,
кризис литературы обусловлен
падением к ней интереса,
утратой ее привлекательности”.
И. СТАЛИН “Марксизм и вопросы
языкознания”
“Я уже не говорю о рассказах,
например, Ерофеева, которые
вообще не имеют никакого
отношения к литературе”.
Григорий БАКЛАНОВ
“Что такое непережеванная
литературная пища, я убедился,
прочитав В. Ерофеева: ученическая,
весьма посредственная работа...”
Евгений Сидоров,
министр культуры России
Да, здесь есть постмодернистский монтаж цитат. Но зачем он и в чем его смысл?
По России бродит призрак Виктора Ерофеева. Он у нас очень модный писатель. Но никто, кажется, толком не знает, зачем он бродит и какой от него толк... Дальше милой эстетизации садизма с голубой, как это у него водится, каемочкой Виктор Ерофеев не пошел, не получилось... Виктор Ерофеев — несостоявшийся садист. Самопознание Виктора Ерофеева исчисляется отрицательными величинами...
Такой стране, как сегодняшняя ельцинская Россия, Виктор Ерофеев просто необходим. Его надо прописывать, как микстуру. Он как бы скрывает человека от человека. Он выпячивает и возвеличивает зло в таких дозах, что начинает тошнить. Он также аморален и безыдеален, как нынешний ельцинский режим. Время Ерофеева в романах и в жизни одинаково — это время зла.
Его проза — это мертвая проза. Мертвец все видит по-мертвецки. Он и в зле своем не азартен, а равнодушен, циничен, и — удивительно скучен.
Все, что он пишет, — это история неудачи. Но — это история неудачи его жизни. В чем сущность неудачи его прозы?
Следует сказать, что неудача Виктора Ерофеева сопровождается многочисленными овациями, вызовом автора на сцену, она становится по-своему крупной, ибо тянет за собой волну более мелких неудачек у более мелких авторов, она вызывает ощущение стихийного бедствия в нашей культуре.
Имя этому бедствию — нигилизм. Попробуйте прочитать его “Страшный суд” где-нибудь в приличном обществе, за столом,— и обед станет мерзким, вонючим, полуразложившимся. Возникает острый запашок тошноты...
Его болезнь — это обезбоженный мир. Его тошнота — это болезнь сознания. Он старался воцарить в опустелой культуре, после “поминок по советской литературе”, но позабыл о пророческих строках Николая Гумилева: “И как пчелы в улье опустелом, Дурно пахнут мертвые слова”.
Мир Виктора Ерофеева по-ортеговски дегуманизируется. А в самом писателе обнаруживается род болезни, опасной для окружающих, что еще более подрывает веру в человека. Но разнообразие патологических ужасов выливается в тематическое однообразие, впрочем, так же, как у всех постмодернистов мира, они все доходят до самопародии. Он затемняет свою мировоззренческую и социальную позицию не по советской привычке, а из трусости перед своей же прозой. Он вторичен сознательно и изначально, как все надписи в общественных туалетах. Он прячется от своих героев, потому что они удивительно похожи на него самого и его жизнь. Это не бунтарное слияние писателя Эдуарда Лимонова с его литературным персонажем, когда зло переносится на самого автора. Лимонов в своей прозе предельно, исповедально искренен и поэтому литературно победил. Но литературная победа героя-автора стала его жизненным поражением, ибо никакая массовая партия не выберет своим лидером автора, объявившего о своей идентичности с героем — Эдичкой — и его нью-йоркскими похождениями. В отличие от Лимонова, Ерофеев скрывается от своих злых патологических героев, хотя, судя по всему, автобиографизм того же Сисина, героя ерофеевского “Страшного суда”, пожалуй, еще выше, чем лимоновский Эдичка.
Виктору Ерофееву приходится иметь дело с мертвым словом. И как бы он его ни разукрашивал, реанимировать слово Ерофееву не удается. Роман “Страшный суд” похож на тухлое мясо, из которого уже лезут черви. И как бы красиво оно издали ни выглядело, приблизиться, а тем более попробовать его на вкус — способен не каждый. Он поэтизирует русские цветы зла. Он ищет себе учителей и соратников по червивому пиршеству и находит их в облике маркиза де Сада и нынешнего конкурента по тошнотворности Владимира Сорокина...
Виктор Ерофеев первым объявил о смерти советской литературы, опубликовав в июле 1990 года в “Литературной газете” нашумевшую статью “Поминки по советской литературе”. Но, как справедливо заметил Павел Басинский, Ерофеев не столько на похороны спешил, сколько рвался занять место усопшей...
В каком-то смысле он и другие коллеги по постмодернизму свое место заняли, но спешка оказалась не случайной. Россия всегда — страна слова. Виктор Ерофеев — не случайный гость на этом тухло-червивом пиру. Он адекватен поварам нашего постмодернистского времени. И вся его мертвая проза вмещается в мертвое время. Ельцин в Горках также пародирует умирающего Ленина, как Виктор Ерофеев пародирует Гоголя. Кто, какой постмодернист так нагло пародийно послал Ельцина умирать в Горки? Кто объявил войну в Чечне и сам же признал ее преступной? Кто издал указ о демонополизации торговли алкоголем, а затем сам же заявил о жульничестве, истекающем из этого указа? В России, увы, постмодернисты — не просто одно из литературных течений, не просто этап в истории культуры, а являются зеркалом великой криминальной революции. Мертвое слово Виктора Ерофеева лучше всяких социологов демонстрирует дурную болезнь самого общества, лишенного героизма, веры. Когда нас тошнит от персонажей Виктора Ерофеева, нас тошнит от времени, в котором мы живем. Вот почему так спешит Ерофеев со своими манифестами и громкоголосыми вызовами русской литературе — он страшно боится, что его время идет к концу. Зло самовыразилось. Литература зла сделала свое дело. Что дальше?
Вслед за мавзоельциным, работающим и в хрустальном гробу с документами (кстати, может быть, это самый яркий постмодернистский образ всего нашего времени — мифическая работа с документами), уйдет в прошлое и вся “другая литература”. Небось, Ерофеев и не догадывался, творя произвол в литературе, создавая свою шоковую эстетику, что он, как ни в чем не бывало, воздает постмодернистское жертвоприношение конкретным политическим идолам.
Конформистское стремление быть, как все, — привело к тому, что самое модное искусство стало, подобно соцреализму, знаком конкретного политического времени. И чем больше пространство романа “Страшный суд” наполняется кровью, ужасами, извращениями, тем больше оно становится — знаковым, и, по сути, — анонимным. Ибо автор отказывается от ответственности, автор — уходит. Так же, как уходили от ответственности, позорно сбегали постмодернистские авторы ГКЧП...
Страшно, но они все больны синдромом Виктора Ерофеева, громогласно заявившие о политическом лидерстве, но боящиеся авторства поступков, авторства действий, депутаты и сенаторы, министры и генералы. Творящие зло — и убегающие от него. Предающие родителей и друзей — и скрывающие свои предательства завесой пустых слов.
Виктор Ерофеев объявлен основоположником этой отвратительно пахнущей прозы, значит, к нему и все претензии. “Приспущенный оргазм” его прозы идентичен нынешним приспущенным законам, нераскрытым преступлениям, предвыборным обещаниям. Беда его — неверие ни во что: ни в Бога, ни в черта, ни в добро, ни в зло, ни в себя, ни во все человечество. Он начисто лишен сакральности и этим уступает поклоннику зла Юрию Мамлееву. Он никуда не может деться от собственной судьбы, но он ее прячет, препоручая разным персонажам. У него даже самый отборный мат всегда вяло звучит, ибо лишен явного мужского начала. У него даже проклятия Богу лишены богоборчества, ибо и они — протухли. Он вяло поругивает евреев, очевидно, с детства недолюбливая их за что-то, но так же вяло им уступает. Он вяло презирает свой родной русский народ, но среди любого другого вяло чувствует свою чужесть. Он — всадник без головы. Впечатление такое, что вместе с советской литературой он похоронил самого себя.
Он весь — не плоть, не эрос, а сплошная виртуальная реальность. Он нагромождает на себя одеяла наемных стилей. Он запускает в свою виртуальную постель груду грудастых баб, но, увы, эти бабы — резиновые. Его кровь — клюквенная. Очевидно, Витенька в детстве уже пресытился всем. Так и не почувствовав по-настоящему ничего, даже голубые оттенки в его романе — фальшивы. Уверен, голубые не признают в нем своего. Нет ни страсти Джеймса Болдуина с его “Комнатной Джованни”, ни тонкой чувственности Евгения Харитонова, ни грубого напора Могутина, ни изысканной пряности Виктюка. Все — из книжек. Типичная филологическая проза. Потому и мат у него не уличный, дерзкий, наглый, а все такой же виртуально реальный. Ему фатально не хватает энергетийности. А кому, спрашивается, нужен дохлый вымученный прозаик? Его проза остывает у нас на глазах. Где уж тут поместиться лимоновскому автомату Калашникова, даже трехлинейка в его литературе окажется лишней. Виктор Ерофеев это прекрасно понимает. Ибо он — умный. Он — блестящий критик, читать его культурологические эссе — одно наслаждение. Но зачем он полез в литературу? Зачем он нам навязал самого себя? Думает, что мы его оживим. Что мы решим его проблемы?
Но как бы ни прикрывался он наемными стилями, как бы ни скрывался среди героев, когда внимательно читаешь, то вытаскиваешь его из щели. Он сам себя считает вечным утопающим. Непотопляемым утопающим. Ему совестно, что его спасают, ему неприятно, что с ним возятся.
Беда в том, что он считает себя западником, вырос на западной культуре, с отвращением смотрит на наши русские нравы, привычки, но сам остался русским человеком. И при всей своей образованности западной, при тонком интеллектуализме, при знании европейских языков, отказавшийся от своей русской культурной оболочки — он стал типичным русским люмпеном. Он сродни какому-нибудь денационализированному подзаборному пьяному Петьке, готовому и мать родную продать за бутылку водки. Он, так же как и этот пьяный Петька, давно лишен русской духовности, русской религиозности, и, по сути, равен ему в бескультурности, а всю западную цивилизацию он применить для своего русского нутра не в состоянии. Вот и бродят отдельно — русское нутро денационализированного, аморального люмпена и европейская оболочка утонченного интеллектуала. А соединиться не могут.
Вот и получается у него смердяковщина конца ХХ века. Воспитанный в семье высокопоставленных советских дипломатов, он с детства привык к двойной жизни. Он был отравлен Западом, еще не получив русского воспитания. Увы, родители не дали ему защитной прививки русского консерватизма. Ему было смешно смотреть на пионеров в галстуках, но ему было еще смешнее смотреть на монашек и православных священников, но не привили ему и какой-нибудь западный католицизм, хоть чуждую, но форму духовной защиты, какая была, скажем, у Печерина в Ирландии. Этот крик о защите слышен во всех его произведениях. Пустота его духовного существования и привела его к тому же “МетрОполю”, как к имитации духовной жизни.
В “МетрОполе” не было солженицынской страстной борьбы с режимом, не было протеста еврейских отказников, не было религиозного противостояния. Была циничная для большинства участников имитация участия в расчете на будущее завоевание Запада. Игра провалилась.
Пришлось раздувать самих себя, раздувать скандал, которого не было. При этом пострадал отец Ерофеева, сановный советский дипломат... Все страдания не напрасны, если они идут от веры, от протеста, от духовного противостояния. А если страдания родителей только игра для сына?
Читаю одновременно “Страшный суд” Виктора Ерофеева и “Демон секса” Платона Обухова. Конечно, уровень текстов разный. Примитивная бульварщина у Обухова и утонченная стилистическая игра у Ерофеева. Но — пустота одинаковая. Детство одинаковое. Безверие и нигилизм — одинаковые. Это и есть синдром Виктора Ерофеева. Синдром детей советской элиты — Хрущева и Микояна, Брежнева и Андропова... Синдром пустоты, безверия, безответственности. Умный Сергей Михалков хоть какие-то стародворянские монархические взгляды сумел привить своему Никите, чем уберег от полной духовной пустоты. А другие?
Есть в “Страшном суде” комплекс вины перед оптом. Но и комплекс такой же приспущенный, такой же недовоплощенный.
Романист Сисин старается поразить мир своим новым романом “Век п-ды”. Все его взгляды на женские гениталии перемежаются живыми примерами их влияния на жизнь Сисина. Любовь — не получается, дружба тоже. В конце концов его друг-недруг, тоже с автобиографической прокладкой и тоже писатель Жуков, то ли убивает Сисина, то ли фантазирует на эту тему. А, может быть, и Жукова нет, и он придуман Сисиным, а, может быть, и самого Сисина нет. И нет его разнообразных владелиц роскошного женского органа. Он нашел определение всему ХХ веку. Ни больше ни меньше... Думаю, Ерофеев и свой роман также хотел назвать “В П”, но издатели отсоветовали. Необходимо прикрытие для обложки. Хотя какой уж там “Страшный суд”? И над кем?
“Я всегда не очень верил, что он, мой отец — недоволен...” — и хочет повиниться, и хочется признать себя невиновным...
Сисин “...стал жить с Жуковым — как бы играючись, трахнул Жукова в присутствии юриста... это навсегда огорчило Жукова, который любил народ” — в том-то и дело, что и “как бы играючись”, и “как бы трахнул”, и “как бы любил народ”. В пустыне таких слов можно и замерзнуть.
“Значение его книги сильно преувеличено — теперь это проходит — волна спала — на Западе “Век П-ды” расхвалили исключительно по внешним признакам — успех книги был в ее некоторой неуловимости” — точнее не скажешь. Вся западная популярность Ерофеева построена на внешних признаках. Что Салман Рушди, что Виктор Ерофеев, что новый герой постмодернизма Александр Бренер. Запад готов пугаться, он на самом деле слабее России. Вот почему наши либертинажники, развратники, грубые порнографы вполне способны покорить Запад, но не найдут достойного применения в России. Эпатаж и кощунство Виктора Ерофеева на порядок выше того, что предпринял Салман Рушди, но в России всерьез его не заметили. И правильно сделали. Чем приговаривать его к смертной казни или даже к публичному осуждению, не лучше ли заставить его и дальше изгиляться. Ведь это же очень тяжело. До каких пор можно эпатировать русскую публику, чтобы она на тебя всерьез обратила внимание? Собрат Ерофеева по либертинажу Александр Бренер и испражняться ходил в пушкинский музей, и на Лобное место залезал голышом, пугая Ельцина, и мастурбировал публично, но никак не шла к нему слава. Пришлось поехать в Амстердам и там намалевать доллар автомобильной краской на холсте соотечественника Казимира Малевича — сразу заговорили во всем мире. Все их мудачества, оказывается, всерьез могут заинтересовать такой же, как они сами, импотентный Запад. “Международная сенсация... Виктор Ерофеев, может быть, самый значительный писатель, который возник на развалинах Советского Союза”, — восклицает “Бостон глоб”. “Автор “Страшного суда” обладает демоническим темпераментом. Поэтому кощунство его вызывает у нас головокружение... Толстой в свое время уже предсказал Воскресение, у Виктора Ерофеева хватит толстовского таланта, чтобы найти свое Воскресение” — “Фигаро”. Не слабо. Ради этого можно плюнуть на свою родину и мотаться по заграницам, раздаривая им новые постмодернистские жертвоприношения. Кстати, еще одна параллель: Бренер объявил себя Сыном Человеческим, и Евгений Сисин из “Страшного суда” кличет себя Сыном Христа. Что же их так тянет к неземному, ежели они демонстративные богоборцы?
Так бы и мотался Ерофеев за своей мировой славой, но “отчего тоскует русский на Западе?” и почему “... евреи говорят нехорошее о русском народе... все увереннее, все крикливее”? Ну вот, скажет Ерофеев критику, то есть мне, то же самое, что сказал Сисин Жукову: “Ты любишь, когда я недолюбливаю евреев — это случается редко...” Но мне нет дела до ерофеевских недолюбливаемых евреев, мне интереснее разобраться в его собственном синдроме. Признания-то так и сыпятся из романа. “Она валялась — рукопись — потом американцы — печатай у нас — я не знал, что это ловушка — свалка провинциального тщеславия” ...А в результате отцу предложили отказаться “от сына хотя бы формально — хотя бы в секретном письме”. И он “содрогнувшись от предательской книжки, что-то там написал — невразумительное — но достаточное...”
У одного — писательское тщеславие, у другого — сановное, а результат один — предательство ближнего. А потом уже и трава не расти...
“Россия рванулась к счастью — Москва — не Россия... — эх, боюсь, перетянет свинцовая задница! — какое счастье можно предложить это стране? — с нутряной болью размышлял он — энергичное счастье потребительского рая?” Но что такое Россия? — “Чужая страна, говорящая на русском языке...” Вот и все, скрывай — не скрывай автора под грузом персонажей, но вылезет обязательно. Ибо, если автору врать, то вообще одна фальшь пойдет. Тяжело приходится: и чувства не скрывать, и автора прятать. А если тебе жутко не нравится “американское резиновое тело”, но при этом ты понимаешь, что твое “мировое значение может состояться, если англо-американский рынок его одобрит”, что делать бедному русскому люмпену?
Что делать, если Ерофеев прекрасно понимает, что весь “МетрОполь” — это “раздутый литературный скандал”. Что делать, если прекрасно понимаешь, что все западные интеллектуалы “сраные либеральные лицемеры”, если тебе наплевать на “польские экскременты”, и вообще, ты считаешь, что “смерть иноверца, вообще человека другой национальности, девальвируется на треть, наполовину — убили, скажем, мексиканца-негра-китайца... — это значит: убили не человека, а что-то другое, менее важное... Труп страшнее смерти...” Таких нерешаемых вопросов в романе грудами. Из автора легко можно сделать веселого антисемита, расиста, интернационалиста, русофоба, но иллюзии человека железного занавеса развеялись, он стал посторонним везде, и его воля к счастью стремительно рванула вниз.
Вот и осталось лишь одно искреннее признание: “Я проскочил жизнь, ... нет сил остановиться — по дороге родители потерялись — я специально никогда, как следует, не научился — кто я такой, чтобы их судить? — мои старенькие родители — как они стеснялись — как гордились мною? — дайте мне силы их любить — дайте мне силы их пожалеть — почему я должен только уничтожать?” И мне плевать, где тут скрывается автор, и какой персонаж произносит эти слова. Зачем мне текстологические исследования, важен возникающий образ автора-персонажа, пришедшего к уголовной сентиментальности, если за душой ничего, пустота и уничтожение, то остается один культ родителей, культ матери. Какие уж тут интеллектуальные тонкости. А для эстетов, находящих красоту в ерофеевской опустошенности, могу еще пару фраз добавить, что “пукать надо картаво, с еврейским акцентом”, и что “Манька полюбила вылизывать кал из сисинской жопы — пожалуйста, не мойся перед свиданием”...
Таких скабрезных подробностей в романе хоть отбавляй, к ним привыкаешь, как к нынешнему беспределу. Да и чем еще автор в состоянии наполнить пустоту? Он гордится тем, что его называют “сатанистом и порнографом”. Но даже это определение я бы назвал чрезмерным. Он не прожил жизни ни маркиза де Сада, ни Генри Миллера, ни даже Эдуарда Лимонова, его редкое желание “схватить автомат Узи” — такое же имитационное, как и желание насытить за вечер нескольких женщин.
Синдром Ерофеева — это синдром безнадежности. Даже если эта пустота заполнялась бы не самообгаживанием, а чем-то иным, как в случае с прозой Платона Обухова, бульварного двойника Ерофеева, она бы не перестала быть безнадежной пустотой.
Бедный Виктор! Это твой внутренний кризис. Это твоя огромная личная драма! Но время таких, как ты, подходит к концу. Ты будешь смотреться как опытный имитатор, фиксирующий судорогу безнадежности и распада. Тебе не удаются живые люди. Тебе не удается эрос. Ты — наблюдатель. Весь твой затянувшийся роман “Страшный суд” — это жалобы на собственную несостоятельность, на собственное люмпенство. Я тебе отвечу: Don’t complain — значит “Не жалуйся”.
В этом сочинении я использовал твои пассажи, ибо кто вернее литератора скажет о нем, чем он сам. Уверен, ты сам знаешь свой синдром. Ты перекладываешь его на других — исцелися сам.
