Здоровяк перестал чесаться, зацепил своим обрезом шляпу за тулью и надвинул ее на брови. Обрез у него был из помповухи, громила вертел его как пушинку, да и выглядела эта штуковина в могучей лапище не солидней пистолета.
— Вы, простите, к кому? — осторожно спросил Лузгин.
— Мы ошиблись адресом, — уверенно сказал тощий. — Давай отворяй.
Обескураженный Лузгин мысленно воззвал к Долинскому. Тот не откликнулся — видимо, перипетии сна интересовали его куда больше, чем ситуация у калитки.
«Он же попросил открыть, — подумал Лузгин. — А мне не трудно. Возьму и открою. Пусть дальше между собой разбираются». И тут он вспомнил, где видел тощего. В «Кодаке». «Как этот юморист представился — капитан Какой-то? Разумеется. Мент».
Лузгин повозился с задвижкой и отпер калитку.
— Собака, — предупредил он.
— Кто? — насторожился тощий.
— Не кто, а где.
— А-а… Да она уже на крыльце лежит, твоя собака. Разбирается в людях. Не то что вы, москвичи, — совсем нюх потеряли.
Лузгин оглянулся. Он и не заметил, как ушел Грэй. А Вовка по-прежнему хоронился в кустах, готовый к обороне. Вероятно, он тоже не очень разбирался в людях.
Тощий и здоровяк прошли к дому. Громила на ходу небрежно поигрывал обрезом, и Лузгин обратил внимание, что свободная его рука как-то странно болтается. Вероятно, повреждена.
Наконец-то проснулся Долинский, попросил налить гостям чаю. «Ишь начальник какой, — недовольно подумал Лузгин. — Я тебе не прислуга». Долинский немедленно дал понять, что ему стыдно и он больше не будет. Тут уж, в свою очередь, устыдился Лузгин. Он совсем забыл, что когда Долинский следит издали за происходящим, то видит не столько реальную картинку, сколько ее отражение в ощущениях людей. И, значит, воспринимает все их эмоции.
— Присаживайтесь, я вам чайку сейчас…
— А у нас — вот. Робокоп, предъяви.
Здоровяк положил обрез на стол и той же рукой извлек из-за пазухи бутылку «Зверобоя».
— Тонизирует, — объяснил тощий.
— Вот в чай и налейте, — посоветовал Лузгин.
Пока он возился на кухне, двое успели приложиться к бутылке прямо из горла и теперь курили, развалившись в плетеных креслах. Грэй демонстративно улегся поперек крыльца, отсекая гостям путь к отступлению, но их это, кажется, не волновало ни капельки.
— Вы всегда так день начинаете? — спросил Лузгин хмуро, расставляя чашки. Он основательно недоспал и хамить наглым визитерам считал в порядке вещей. «Приперся, видите ли, рэкет провинциальный ни свет ни заря. В шляпе!»
— Мы так день заканчиваем, — сказал тощий. — Мы, образно говоря, с ночной смены.
— Тяжело приходится? — поинтересовался Лузгин с издевательской участливостью.
— Это зависит, — ответил тощий значительно. — Когда тяжело, оно результативно. Сегодня вот было легко, но толку никакого. А оплата-то сдельная. С каждой педерастической головы. У нас фирма серьезная, приписки невозможны — мы должны положить на бочку уши. И одно ухо не считается, нужны оба. Эй, Робокоп, помнишь того выродка, у которого уши оказались неодинаковые?
— Угу, — кивнул здоровяк.
— Не зачли нам его, — вздохнул тощий, обшаривая Лузгина прозрачными глазами. — Не зачли… Эх!
Он неожиданно резким движением — таким, что Грэй подскочил, — схватил бутылку и припал к горлышку. Забулькало. Лузгин поежился.
— Но согласитесь, — продолжил тощий, отрываясь от бутылки и даже не переводя дух, — уши гораздо приятнее, чем, например, яйца. Если бы нас заставили резать пидарасам яйца… Не знаю. Наверное, пришлось бы уволиться. Я, знаете ли, брезглив ужасно. Да и Робокоп тоже. Вы не смотрите, что он железный парень. У него тонкая ранимая психика.
Текст свернут. нажмите + чтобы посмотреть