Ю.Б. Харитон о А.Д. Сахарове
Ради ядерного паритета
Интервью академика Ю.Б. Харитона журналисту Олегу Морозу 19 декабря 1989 года. Печатается по тексту „Досье Литературной газеты“, январь 1990 г. Кроме высказываний Ю.Б. Харитона, в тексте содержится ещё информация, добавленная О.П. Морозом. Она выделена курсивом. Кроме того, в конце имеется приложение, также добавленное О.П. Морозом. По желанию Ю.Б. Харитона и с согласия О.П. Моpоза, весь текст воспроизводится без изменений.
На вопросы корреспондента „Литеpатуpной газеты“ отвечает трижды Герой Социалистического Труда академик Ю.Б. Харитон. Этот человек — живая легенда. Один из представителей знаменитой физической школы Иоффе, ученик Резерфорда и Семёнова, в послевоенные годы он стал главным конструктором атомной бомбы, после работал над термоядерным оружием, продолжает активно трудиться и сегодня, несмотря на свои 85 лет.
— Юлий Борисович, мы с вами встретились по скорбному поводу, вчера мы проводили в последний путь вашего старого товарища, человека, с которым вы долгие годы работали, — Андрея Дмитриевича Сахарова…
— Вряд ли я смогу сказать об Андрее Дмитриевиче что-нибудь новое: уже столько слов прозвучало, особенно в эти дни.
— Да, действительно, после его кончины так много выплеснулось, что найти новые слова нелегко. Единственное, что тут можно возразить: то время, когда вы с ним близко соприкасались, почти не было отражено — просто некому о тех временах рассказывать.
— Понимаете, в чём трагедия: слишком подробно об обстоятельствах того времени, той работы, которую мы тогда вели, я не могу говорить, а рассказывать общо — неинтересно. Как и все, Андрей Дмитриевич был поглощён работой, отлично понимая, что надо во что бы то ни стало добиваться равенства в вооружениях, не допускать отставания. И эта работа поглощала его целиком.
В интервью, которое Андрей Дмитриевич дал 3 января 1987 г. корреспондентам „Литературной газеты“ Юрию Росту и мне (это интервью не было опубликовано), он так рассказывает о том давнем периоде своей жизни:
„В 1948 г. я вошёл в исследовательскую группу, которая занималась разработкой термоядерного оружия. В то время все мы были убеждены, что наша работа необходима для создания мирового равновесия… работали мы с увлечением и с ощущением, что это нужно. Грандиозность задачи, трудность её усиливали впечатление, что мы делаем героическую работу. Но я каждую минуту своей жизни понимаю, что если всё же произойдёт это величайшее несчастье — термоядерная война — и если я ещё буду иметь время о чём-то подумать, то моя оценка моей личной роли может трагически измениться“.
— Вы на семнадцать лет старше Андрея Дмитриевича. Сказывалась ли на ваших отношениях эта разница в возрасте? Чувствовали ли вы себя принадлежащими к разным поколениям?
— Ни в коей мере. У нас были простые товарищеские отношения. Многому я у него научился, кое-чему, надеюсь, — и он у меня. Как учёный он был, конечно, более высокого класса, чем я. Это был гениальный человек. Даже такой человек, как Зельдович, — тоже совершенно исключительный учёный — отзывался о Сахарове как о необычном феномене.
— Приходилось слышать, что всё-таки он не реализовал себя в полной мере — из-за бурной общественной деятельности: высказывал какую-то гениальную идею, но довести её до конца у него просто не было возможности…
— Я бы, пожалуй, отнёс это утверждение лишь к последней его великой идее — концепции Вселенной. Он действительно не успел её довести, что называется, до ума. Но вот вопрос: если бы её не выдвинул Сахаров, выдвинул ли бы её кто-нибудь другой? Известны ведь слова Эйнштейна: всё, что я сделал, за исключением общей теории относительности, могли бы сделать другие, разве что на два-три года позже; что касается общей теории относительности, другие могли бы к ней прийти лет через пятьдесят. Так и с идеей Сахарова.
— Были ли у него как у учёного какие-либо слабости?
— Если и были, то — проистекающие от силы. Он чувствовал свою силу и не мог себе даже представить, чтобы кто-то в чём-то разобрался лучше, чем он. Как-то один из наших коллег нашёл решение газодинамической задачи, которое не смог найти Андрей Дмитриевич. Для него это было настолько неожиданно и непривычно, что он исключительно энергично принялся искать изъяны в предложенном решении. И лишь спустя какое-то время, не найдя их, вынужден был признать, что решение правильное. И тут мне опять на ум приходит аналогия с Эйнштейном. Вы, конечно, знаете, что советский учёный Фридман нашёл нестационарное решение так называемых мировых уравнений Эйнштейна — показал, что Вселенная не обязательно должна быть стационарна, она может, допустим, расширяться. Эйнштейн вначале отверг это решение как ошибочное, однако в дальнейшем, после того как Фридман написал ему письмо с дополнительными разъяснениями, вынужден был с ним согласиться.
— Не тяготили его работа „на войну“, изоляция от мира, режим, подчинение военным?
— Не тяготили. Он понимал, что это надо. Более того, эта работа, как я уже сказал, поглощала его целиком. Такая деталь. Тот же Яков Борисович Зельдович подходил к делу несколько иначе. Он не позволял себе отставать от общего развития физики, находил время, чтобы следить за всем сколько-нибудь существенным. Что касается Андрея Дмитриевича, он не отвлекался ни на что, непосредственно не относящееся к работе. По крайней мере в пятидесятые годы.
— Какие у него были отношения с начальством? Не происходило никаких трений?
— Нет. В Институте абсолютно никаких. Напротив. Помню, одного из начальников сняли, в общем-то, несправедливо. И видя эту несправедливость, как бы в знак солидарности с ним, Андрей Дмитриевич с Яковом Борисовичем поехали его провожать на аэродром. Так что, в общем, отношения с начальством были нормальные.
Из интервью Сахарова „Литературной газете“ (январь 1987 г.):
„22 ноября 1955 года было испытание термоядерного заряда, которое явилось неким поворотным пунктом во всей разработке термоядерного оружия в СССР. Это был очень сильный взрыв, и при нём произошли несчастные случаи. На расстоянии в несколько десятков километров от точки взрыва в траншее погиб молодой солдат — траншею завалило. А за пределами полигона погибла двухлетняя девочка. В этом населённом пункте, в деревне было сделано бомбоубежище. Всё население было собрано в этом бомбоубежище, но когда произошёл взрыв, вспышка осветила через открытую дверь это помещение, все выбежали на улицу, а эта девочка осталась перекладывать кубики. И её завалило, она погибла. Были и другие несчастные случаи, уже не со смертельным исходом, но с тяжёлыми травмами., так что ощущение торжества по поводу большой технической победы было одновременно сопряжено с ужасом по поводу того, что погибли люди. Этот ужас, я думаю, испытывал не только я, но и многие другие. Тем не менее был небольшой банкет в коттедже, где жил руководитель испытаний маршал Неделин, главнокомандующий ракетными войсками СССР. И на этот банкет были приглашены руководители разработки этого термоядерного заряда. И вообще ведущие учёные, некоторые генералы, адмиралы, военные лётчики и т. д. В общем, такой банкет для избранных по поводу победы. Неделин предложил первый тост произнести мне. Я сказал, что я предлагаю выпить за то, чтобы наши изделия так же удачно взрывались над полигонами и никогда не взрывались над городами. Видимо, я сказал что-то не совсем подходящее, с точки зрения Неделина. Он усмехнулся и произнёс ответный тост в виде притчи. Притча была такая, не совсем приличная. Старуха лежит на печи, старик молится. Она его ждёт. Старик молится: „Господи, укрепи и направь!“ А старуха подаёт реплику с печи: „Молись только об укреплении — направить я как-нибудь и сама сумею“. Вот такая притча, которая меня задела не своей формой, а своим содержанием. Содержание было несколько зловещим. Я ничего не ответил, но был внутренне потрясён. В какой-то мере можно сказать, если вдаваться в литературу, что это был один из толчков, который сделал из меня диссидента“.
— Когда вы впервые заметили у Андрея Дмитриевича „крамольные“ настроения?
— Нельзя сказать, чтобы они казались мне крамольными. Так, в 1962 г. Андрей Дмитриевич предпринял очень большие усилия, чтобы не допустить испытательный взрыв, который с технической точки зрения был излишним — так по крайней мере ему казалось. Я был с ним совершенно согласен: с помощью этого взрыва ничего существенного получить было нельзя, вред же здоровью людей он бы неминуемо нанёс значительный. Взрыв намечался на большой высоте, и радиоактивность должна была распространиться буквально по всему миру. Сахаров просто не мог не вступить в борьбу за его отмену. Он дозвонился до Хрущёва, который в ту пору был где-то на Востоке, и уговаривал его отменить взрыв. Для него непереносимо было сознавать, что какое-то дополнительное число людей — тысячи или десятки тысяч — заболеют онкологическими заболеваниями. Он был очень чувствителен. С одним испытанием он ещё согласился, потому что без него обойтись было нельзя, а вот лишнее испытание — это для него было невероятно тяжело.
— Не отговаривали вы его?
— Отговаривать его было бессмысленно, хотя я понимал, что все его попытки предотвратить взрыв — как говорится, полная безнадёга.
Бороться с бессмысленными ядерными испытаниями Сахаров начал уже в конце пятидесятых годов. И не только с бессмысленными с технической точки зрения. Из его интервью „Литературной газете“ (январь 1987 г.):
„Я был глубоко озабочен проблемой биологических последствий ядерных испытаний. Каждое большое ядерное испытание — это нечто вроде Чернобыля. Не подземное, конечно. Тогда, в пятидесятые годы, подземные ядерные испытания не проводились… Весной 1958 г. Хрущёв объявил односторонний мораторий на проведение ядерных испытаний. А США заявили, что они не могут оборвать свою серию ядерных испытаний, они будут ещё некоторое время их проводить, а затем примкнут к нашему мораторию. Но Хрущёв к осени передумал и решил возобновить испытания. Я считал это совершенно неправильным. Меня беспокоило то, что продолжение ядерных испытаний в атмосфере приводит к большим человеческим жертвам, и если не будут прекращены испытания, то число этих жертв будет чрезвычайно большим. И кроме того, я считал совершенно неправильным политически, объявив мораторий, не дождавшись того, что он приведёт к прекращению испытаний во всём мире, вновь начинать испытания. С этим я пошёл к Курчатову. В то время он был очень болен, некоторое время перед этим у него был инсульт. Он не ходил в свой институт, но ежедневно принимал сотрудников у себя дома… Курчатов долго меня расспрашивал и решил, что я прав. И тогда он, пренебрегая запретами врачей, сел в самолёт и полетел к Хрущёву в Крым, где тот в то время отдыхал, потому что решить этот вопрос мог только Хрущёв. Хрущёв был очень разозлён, отказался последовать совету Курчатова, и испытания осенью 1958 г. были продолжены. Курчатов же после этого потерял милость Хрущёва…“
— Для меня эта вот его, так сказать, общественная деятельность в этот момент проявилась впервые. Второе проявление совпало с началом его работы над „Размышлениями о прогрессе, мирном сосуществовании и интеллектуальной свободе“. Мы с ним много беседовали на темы, которые нашли отражение в „Размышлениях“. Не со всеми его мыслями я был согласен, некоторые из них казались мне немножко наивными. Сегодня мы видим, как трудно найти правильную дорогу — при самых хороших побуждениях. Ему же казалось, что он её видит. Ключевой его идеей была идея конвергенции. Я считал, что это слишком просто и может быть воспринято как скатывание к чему-то, похожему на капитализм.
Из интервью Сахарова „Литературной газете“ (январь 1987 г.):
„Моя общественно-публицистическая деятельность началась почти двадцать лет назад с попытки по предложению Э. Генри напечатать в „Литературной газете“ статью в форме интервью. Статья долго рассматривалась Сусловым, но не была разрешена к опубликованию. Из неё выросли „Размышления о прогрессе, мирном сосуществовании и интеллектуальной свободе“… Основные мысли, высказанные в „Размышлениях“ и в Нобелевской лекции „Мир, прогресс, права человека“, представляются мне правильными и сейчас. Это утверждения о неразрывной связи международной безопасности с открытостью общества, соблюдения прав человека (идеология защиты мира и прав человека) и об исторической необходимости конвергенции социалистической и капиталистической систем как условии выживания человечества“.
— Как вы считаете, отдавал ли Андрей Дмитриевич себе отчёт, что рано или поздно эта вот его деятельность поставит его перед необходимостью покинуть ваш дружный и сплочённый коллектив? Не беспокоило ли это его?
— Думаю, он понимал это очень хорошо и это его не беспокоило. Он видел, что основное дело сделано, военный паритет достигнут. В ту пору ещё не было видно, что в этой области возможно большое продвижение вперёд. Паритет есть, — ну, и слава богу, и больше этим можно не заниматься.
Из интервью Сахарова „Литературной газете“ (январь 1987 г.):
„В шестьдесят восьмом „Размышления“ были опубликованы за границей, после чего я был сразу же отстранён от секретной работы и вернулся в ФИАН, к своим научным истокам… Хотя с формальной точки зрения это и было значительным понижением по службе, но благодаря этому передо мной вновь открывалась возможность заняться наиболее интересными для меня научными проблемами, прежде всего в области физики элементарных частиц“.
— Вы говорите: Сахарову в ту пору чего-то не было видно, каких-то возможностей в развитии той оборонной тематики, которой он занимался. Какие же столбовые направления он тут не разглядел? После того как он оставил работу, открылись какие-то принципиально новые вещи?
— Пока что ничего такого нет, но нельзя исключать, что в дальнейшем что-то будет обнаружено. Тут я не могу вдаваться в подробности.
— Как вы считаете, если бы Андрей Дмитриевич продолжал заниматься оборонной тематикой, принесло бы это пользу?
— Я думаю, что если бы он продолжал этим заниматься, он дошёл бы кое до чего…
— Вы говорите о Сахарове почти теми же словами, какие гениальный Ньютон сказал о своём гениальном ученике Котсе, рано умершем: если бы жив был мистер Котс, мы бы от него узнали кое-что…
— …То, что и он, и Зельдович отошли от этой тематики… Понимаете, как бы это сказать… И Сахаров, и Зельдович считали, что всё уже сделано, дальше, как говорится, дело техники. У меня же есть один принцип, который я проповедую: знать надо в десять раз больше, чем используешь. Иными словами, надо входить во все детали, хотя они кажутся лишними, чтобы было абсолютно полное исследование всех процессов, связанных с основной идеей. Потому что в ходе этого углубления, уточнения могут выскочить ещё какие-то дополнительные вещи. Поэтому у меня есть просто глубокая уверенность, что если бы Сахаров и Зельдович продолжали свою деятельность в области оборонной тематики, они выкопали бы что-то существенное.
— Кто, по-вашему, внёс наибольший вклад в создание советской термоядерной бомбы?
— Я думаю, что решающий шаг сделал, конечно, Андрей Дмитриевич. Но здесь достаточно велика также роль многих других. В общем-то, это была коллективная работа. В одном из отчётов самого начального периода Андрей Дмитриевич оговаривается, что развивает некоторые идеи, высказанные Зельдовичем. Так что трудно сказать, пришли бы ему в голову решающие мысли, если бы не было более ранних работ Якова Борисовича.
Из интервью Сахарова „Литературной газете“ (январь 1987 г.):
„Иногда меня называют „отцом водородной бомбы“, особенно в западной печати. Это не совсем правомерно, в действительности работа была коллективной, и многие люди внесли свой вклад…“
— Вы никогда не вели записей, дневников, относящихся к тем временам, когда вы работали вместе с Сахаровым?
— Нет, я абсолютно не способен к такого рода деятельности.
— Наверное, вам и не рекомендовалось это делать?
— Нет, просто это не в моём характере. Я очень жалею об этом, но ничего не могу поделать. Это мне не свойственно.
— Можете ли вы себе представить, что вы могли заняться в ту пору такой же „общественной“ деятельностью, как Сахаров? Или вы не разделяли убеждения Андрея Дмитриевича, что это необходимо, что это правильно?
— Я не видел способа исправить положение в стране, ничего не мог предложить. Ясно было, например, что во многом мы отстаём от Запада. Ему же казалось, что он может что-то предложить. Теперь для нас очевидно, насколько это тяжело — отыскать способы не устранения, а хотя бы сокращения нашего отставания.
— Надо ли вас понимать так, что вы довольно скептически оцениваете общественную деятельность Сахарова?
— Нет, отчего же, к той части этой его деятельности, когда он боролся с явной несправедливостью, я отношусь с большим уважением…
— Вы имеете в виду его правозащитную деятельность?..
— Да. А некоторый мой скепсис относится к его идеям, касающимся экономических вопросов.
— Юлий Борисович, в августе 1973 г. вы подписали письмо сорока академиков, которое послужило сигналом для начала самой мощной кампании травли Сахарова. Мне рассказывали, что из всех сорока лишь две подписи удивили Андрея Дмитриевича — Ильи Михайловича Франка и ваша. Что побудило вас поставить свою подпись?
— Дело в том, что с некоторыми положениями, которые развивал Андрей Дмитриевич, в частности, касающимися характеристик социализма и капитализма, я был не согласен. Сейчас я сожалею о своей подписи: никакие наши разногласия, разумеется, не должны были меня побудить участвовать в этой акции. И, конечно, я не ожидал, что за этим письмом последует такая кампания травли.
— Не пытались ли вы как-то помочь Андрею Дмитриевичу, когда он был сослан в Горький?
— У меня были разговоры с Андроповым по этому поводу — в ту пору он был председателем КГБ. Я пытался убедить его облегчить положение Сахарова. К сожалению, он мне отказал, не вдаваясь при этом в подробное обоснование отказа.
— Вы не поднимали вопрос о возвращении Сахарова в Москву?
— Нет. Я понимал, что это безнадёжно.
— У вас были какие-либо контакты с Сахаровым в этот период?
— Нет. Переписываться с ним я не мог — меня бы привлекли за это к ответственности. Так что он так и не узнал, что я ходил к Андропову.
— На панихиде в ФИАНе вы сказали, что вы в последний раз беседовали с ним примерно за две недели до его кончины и между вами вышел спор. О чём он был?
— Спор был на тему, которая широко сейчас обсуждается. Он доказывал мне, что если мы сейчас объявим мораторий на ядерные испытания и продержимся достаточно долго, то в конце концов американцы вынуждены будут к нему присоединиться. Я убеждал его, что это ничего, кроме вреда, не принесёт. У них ведь позиция совершенно чёткая: пока ядерное оружие существует, испытания должны идти. Они явно лукавят при этом: дескать, ядерное оружие слишком сложная вещь, можно не уследить за мелкими изменениями технологии и в результате может случиться отказ, или произойдёт какая-то порча в процессе хранения; в общем-то, всё это правильно, но они ведь проводят испытания не только из-за этого — они со всей своей энергией ищут новые пути развития ядерного оружия. А если такой научный авторитет, как Андрей Дмитриевич, считает, что обходиться без испытаний можно, то такая позиция способна принести вред.
— Когда мы беседовали три года назад и разговор зашёл о моратории на ядерные испытания, Андрей Дмитриевич довольно равнодушно высказывался об идее моратория — сказал, что никакой особой роли этот мораторий не играет…
— Вот видите, значит, произошла эволюция взглядов.
— Да, три года назад он считал подземные взрывы экологически чистыми, а сейчас сделалось ясно, что это не так…
Из интервью Сахарова „Литературной газете“ (январь 1987 г.):
„Проблема запрещения подземных ядерных испытаний кажется мне второстепенной, вторичной по сравнению с другими проблемами ядерного разоружения. Новые системы ядерного оружия можно создавать, а старые проверять и без ядерных взрывов. В условиях, когда нет соглашения о запрещении ядерного оружия, подземные ядерные испытания, не наносящие экологического ущерба другим странам, являются внутренним делом каждого государства. Что было действительно важно, так это запрещение ядерных испытаний в атмосфере, в воде и космосе, наносивших огромный ущерб среде обитания. Я горжусь тем, что был одним из инициаторов Договора о запрещении ядерных испытаний в трёх средах“.
— В заключение как бы вы определили то место, которое предназначено занять Сахарову в истории?
— Андрей Дмитриевич Сахаров — совершенно уникальное явление в нашей науке, нашей общественной жизни. Это ясно было давно, но с течением времени будет становиться всё ясней.
Пpиложение:
В качестве приложения к этому интервью сказать ли несколько слов о той недостойной антисахаровской кампании конца лета — начала осени 1973 г., о которой вскользь помянуто в нашей с Юлием Борисовичем Харитоном беседе?
Нынче всем хорошо известно: ядерная угроза была первым толчком, побудившим Сахарова стать на тропу „общественно-публицистической“ деятельности, как он именовал своё четвертьвековое героическое, жертвенное подвижничество. И с тех пор он не сворачивал с этой тропы. Тем не менее в разгар брежневщины его обвиняли как раз в обратном — в призывах к войне. Нет пределов для лжи. Отмашку к началу кампании августа — сентября 1973 г. дала „Правда“, напечатав 29 августа „Письмо членов Академии наук СССР“.
Число подписчиков почему-то оказалось круглым — сорок. Или так было задумано? Главным сборщиком подписей и выкручивателем рук (далеко не всем, конечно, пришлось выкручивать- немало оказалось и добровольцев) был Главный теоретик космонавтики М.В. Келдыш.
Правду сказать, кое-каких имён в этом списке недоставало — В.Л. Гинзбурга, например, Я.Б. Зельдовича, П.Л. Капицы, М.А. Леонтовича, С.П. Новикова. Иные, с риском для себя отвергли предложение о подписи, другим и не предлагали, заведомо зная, что они откажутся.
При всём при том Виталий Лазаревич Гинзбург рассказывал, что он с тревогой раскрывал каждое утро газету, опасаясь увидеть свою фамилию под какой-нибудь антисахаровской петицией. Такова была атмосфера.
Позднее, в 1980-м П.Л. Капица написал письмо Ю.В. Андропову, вступаясь за сосланного А.Д. Сахарова и осуждённого Ю.Ф. Орлова.
Кампания 1973 г. — ценнейший памятник эпохи. Из письма сорока академиков невозможно понять, что же такое сказал в своём интервью зарубежным корреспондентам Сахаров (а именно это ставилось ему в вину), за что его следует решительно осуждать. Между тем все последующие письма, напечатанные в газетах, ссылались именно на это первое письмо, как содержащее некую информацию. То есть обсуждалось и осуждалось нечто неведомое, но обсуждавшие и осуждавшие делали вид, что предмет разговора им доподлинно известен.
Писатели:
„Прочитав опубликованное в вашей газете письмо членов Академии наук СССР относительно поведения академика Сахарова, порочащего честь и достоинство советского учёного, мы считаем своим долгом выразить полное согласие с позицией авторов письма…“
Медицинские академики:
„Мы, советские учёные-медики, оскорблены поведением академика А.Д. Сахарова, порочащим честь и достоинство советского учёного, и вместе с учёными Академии наук СССР решительно осуждаем…“
Слова-то какие — „поведение академика Сахарова“. Точно это не взрослый человек, известный учёный, а ученик пятого класса Ваня Сидоров…
Академики-художники:
„Мы, члены Академии художеств СССР, целиком поддерживаем протест членов Академии наук СССР, опубликованный в газете „Правда“, и решительно осуждаем клеветнические заявления академика Сахарова. Мы считаем его поведение…“
Композиторы:
„Ознакомившись с письмом членов Академии наук СССР, опубликованным в газете „Правда“ от 29 августа, мы, советские композиторы и музыковеды, целиком присоединяемся к их оценке действий А.Д. Сахарова…“
Деятели кино:
„Мы, советские кинематографисты, ознакомившись с письмом группы академиков, опубликованным в газете „Правда“, полностью присоединяемся к их оценке недостойного поведения А.Д. Сахарова…“
Интересно рассматривать сегодня подписи под письмами. Писательские, например: Ч. Айтматов, Ю. Бондарев, В. Быков, Р. Гамзатов, О. Гончар, Н. Грибачёв, С. Залыгин, В. Катаев, А. Кешоков, В. Кожевников, М. Луконин, Г. Марков, И. Мележ, С. Михалков, С. Наровчатов, В. Озеров, Б. Полевой, А. Салынский, С. Сартаков, К. Симонов, С.С. Смирнов, А. Софронов, А. Сурков, М. Стельмах, Н. Тихонов, М. Турсунзаде, К. Федин, Н. Федоренко, А. Чаковский, М. Шолохов, С. Щипачев.
Или композиторские: Д. Кабалевский, К. Караев, П. Савинцев, Г. Свиридов, С. Туликов, А. Хачатурян, А. Холминов, Т. Хренников, Д. Шостакович, Р. Щедрин, А. Эшпай, Б. Ярустовский.
Или кинематографисты: Г. Александров, А. Алов, В. Артмане, С. Бондарчук, С. Герасимов, Е. Дзиган, С. Долидзе, М. Донской, В. Жалакявичус, А. Зархи, А. Згуриди, А. Караганов, Р. Кармен, Л. Кулиджанов, Т. Левчук, Е. Матвеев, А. Медведкин, В. Монахов, В. Наумов, Ю. Озеров, Ю. Райзман, Г. Рошаль, В. Тихонов, В. Санаев, И. Хейфиц, Д. Храбровицкий, Л. Чурсина, С. Юткевич.
Почему-то отставшие от поезда академики Н. Цицин и А. Имшенецкий напечатали индивидуальные письма. Надо полагать- чтобы их молчание не посчитали вольнодумством. Забавно при этом: в письме А. Имшенецкого просочилось, что Сахаров всё-таки выступает за мирное сосуществование, а не против. Собрат по академии лишь поучал Андрея Дмитриевича, что он делает это как-то не так:
„Горько видеть, что знания у специалиста сочетаются с абсолютным непониманием того, как он должен бороться за мирное сосуществование стран, имеющих различные социальные системы…“
Отдельно прислали письмо из Сибирского отделения Академии наук. Там среди других стояли подписи М.А. Лаврентьева, Г.И. Марчука, А.Н. Скринского, А.А. Трофимука, В.А. Коптюга, С.С. Кутателадзе.
С осуждением Сахарова выступил известный полевод, почётный член ВАСХНИЛ Т.С. Мальцев:
„Я до глубины души возмущён и вместе с тем удивлён, что среди академиков нашёлся человек, которому не дороги принципы мирного сосуществования…“
Тут, видите, опять — мирное сосуществование не дорого.
„…Он заодно с заядлыми нашими врагами-империалистами стремится чинить препятствия налаживанию мирной жизни народов нашей планеты.
Члены Академии наук правильно осудили отступника. Академик Сахаров заслуживает всеобщего презрения за предательство интересов науки, интересов советского народа, всего прогрессивного человечества“.
Ещё крепче „прикладывал“ Сахарова белорусский академик Н. Еругин:
„Забросив науку, он ринулся в атаку на мирную советскую политику, на советский образ жизни. Маска сброшена, перед нами предстала, по сути дела, марионетка в руках тёмных империалистических сил“.
Интересно, до чего бы договорились авторы этих писем, распаляя друг друга, если бы эта кампания длилась не неделю, а дольше.
Одновременно с письмами известных деятелей печатались письма рядовых читателей:
„Мы, представители многотысячного коллектива рабочих Автозавода имени И.А. Лихачёва…“
„Мы, механизаторы тракторной бригады ордена Ленина колхоза имени ХХ съезда КПСС Новоукраинского района Кировоградской области…“
„Мы, доменщики Магнитогорска…“
„Коллектив нашей бригады с возмущением узнал о поведении академика Сахарова…“
„Наши колхозники до глубины души возмущены непорядочными действиями академика Сахарова…“
„Я и мои товарищи по труду прочитали письмо выдающихся советских учёных-академиков по поводу недостойных действий академика Сахарова…“
Какие действия? Какое поведение? — спросить бы у тех, чьи фамилии стоят под этими строчками.
Впрочем, известно, как в былые годы „организовывались“ подобные „письма трудящихся“.
Как пятнадцать лет назад Пастернака, Сахарова упрекали в том, что он неблагодарный едок народного хлеба.
„…Человек, который, используя все блага советского строя, стал учёным, живёт в условиях, которым позавидовали бы многие учёные мира… (я тут вспоминал двухкомнатную обшарпанную квартиру Сахаровых на улице Чкалова. — О.М.) …теперь пытается охаивать и миролюбивую политику нашей партии, и советский образ жизни“.
„Как можно пользоваться благами советского учёного и гражданина и в то же время поносить самое святое — Родину нашу, отвоёванный и укреплённый мир?“
„…Неблагодарность… к народу, тебя воспитавшему, к Родине, создавшей все условия для плодотворной успешной работы, преступна“.
„…Не укладывается в сознании, как гражданин Советского Союза, используя все блага нашей жизни, всё, что дано советским строем, мог дойти до такого падения!“
Бывший партизан из Подольска рассказал в своём письме об украинской Зое — партизанке Кате Ганзиной, замученной и сожжённой в известковой печи. У читателя создавалось ощущение, что это чуть ли не Сахаров её замучил и сжёг.
Текстам соответствовали и заголовки писем: „Отповедь клеветнику“, „Предел падения“, „Недостойно звания учёного“, „Грязная попытка“, „Позорит звание гражданина“, „Недостойная акция“, „Такое поведение — предательство“, „Позиция, чуждая народу“, „Заодно с врагами“…
…В морозное воскресенье 17 декабря прошлого года, когда непрерывающийся поток обледенелых москвичей и приезжих (сколько вдруг единовременно собралось вместе чистых, светлых, интеллигентных лиц!) всё тёк и тёк мимо гроба Андрея Дмитриевича во Дворце молодёжи, обтекая его с двух сторон, всякий примечал посреди капитальных казённых венков воткнутую бумажку с надписью, сделанной от руки красным фломастером, — „Прости нас!“ — самые точные слова, какие можно сказать последнему святому, отринутому на грешной и беспутной земле русской.
К юбилею создания термоядерного оружия
Ответить с цитированием
Сообщение от I{OT
