Итак, обещанная «рабочая модель» распада СССР. Понятно, что это огромный исторический процесс, который можно описывать множеством разных способов, но мой ключевой фокус — на потере управляемости. Действительно, Горбачёв под конец имел формально диктаторские полномочия, которых не было даже и у Сталина, а по жизни — «отдавай, жопа, ядерный чемоданчик»: по свидетельствам очевидцев, это ему прямо в лицо говорили, и не только на улицах, но и в Кремле. И можно бесконечно анализировать разные решения и действия, но, условно, что толку говорить, в ту ли сторону был повёрнут руль, если колёса давно уже его не слушались и ехали каждое в свою сторону?
Именно поэтому я взял за точку отсчёта момент, когда впервые «заглючило» центральный процессор советской экономики — Госплан; то есть примерно середину 1970-х.
Напомню вкратце. Период 1957-1968 — это период непрерывных внешнеполитических успехов и побед Советского Союза. Всемирный фестиваль молодёжи, запуск спутника, кубинская революция, Гагарин в космосе, примирение с Тито, позор США во Вьетнаме и много всего ещё вплоть до «красного мая» в Париже в том же 68-м. Эта череда достижений резко прервалась чехословацкими событиями — впервые явно обнаружилась слабость и уязвимость советской системы контроля в «соцлагере». Венгерские события 1956-го не давали такого эффекта — их вполне можно было списать на «дозачистку» остатков хортистского режима, всё-таки Венгрия была союзницей Гитлера, а не оккупированной им страной, и на медалях писали «за освобождение Праги», но «за взятие Будапешта». А с чехами вышло неудачно — впервые дали Западу повод говорить о «советском империализме», «доктрине ограниченного суверенитета» и т.д.
Второй удар, практически сразу — проигрыш лунной гонки в 1969-м. Мишин так и не смог адекватно заменить Королёва, ракета Н1 не взлетела, на Луне американцы оказались первыми, СССР утратил лидерство в космосе, королёвскую фирму пришлось отдавать на откуп его вечному оппоненту Глушко. До кучи, ещё и Гагарин разбился. Поражение произошло именно на поле борьбы двух инженерных культур — наши так и не сумели организовать эффективное взаимодействие более чем трёх сотен предприятий, работавших на проект Н1, хвалёная «командно-административная» система оказалась неспособна толком командовать и администрировать разбухшую отрасль. В то время как американцы выехали на своей старой, ещё XIX века, технологии — жёсткой стандартизации и регламентации продукции, обеспечивавшей совместную работу тысяч независимых частных подрядчиков. Об этом многие писали куда подробнее и компетентнее меня. Но в моей «рабочей модели» этот сюжет важен постольку, поскольку борьба двух «сверхдержав» описывалась в то время всё ещё хрущёвской формулой «мирного соревнования», где, по идее, победит та из систем, которая покажет бóльшую эффективность. Уверенность наших в том, что это будем мы, впервые оказалась сильно поколеблена.
К власти тем временем прочно пришло «поколение победителей» — людей, чьё мышление было сформировано в первую очередь войной, а не революцией и не сталинскими 30-ми. Именно с этим было связано и сворачивание «оттепели», с её ключевым рефреном «почему так дорого заплатили за 45-й?», и формирование культа Великой Победы в том виде, в котором он дожил до наших дней. И с этим же — вползание в пресловутую «гонку вооружений»: люди типа Устинова, Гречко, да и самого Брежнева слишком хорошо помнили первые годы войны и больше всего боялись оказаться в положении Сталина осенью 1941-го, когда кадровая армия погибла, враг у стен Москвы, а сама возможность продолжать войну зависит от скорости мобилизации резервистов и помощи союзников ресурсами.
Здесь я впервые процитирую записку Е.М.Примакова о причинах гибели СССР, которую постил у себя в ТГ-канале: «вся страна работала на ВПК». Глазами моего отца, консультировавшего в то время министерство коммунального хозяйства РСФСР, это выглядело так: каждый раз, когда появлялась возможность выкроить ресурсы на строительство новых водопроводов или ремонт очистных сооружений канализации, на совещаниях в Госплане в последний момент появлялись люди Устинова и говорили «мы забираем всё». Типа, если враг снова дойдёт до Волги, канализация Волгограду будет уже не нужна. МКХ было 64-м из 65 союзных министерств в «рейтинге приоритетов» госплановской номенклатуры, и спорить с теми, кто стоял в нём под номером 1, конечно же, не могло.
При этом было очевидно, что всё это оружие вождям было нужно не для того, чтобы воевать, а наоборот — для того, чтобы НЕ воевать. Даже конфликт с маоистским Китаем — после событий на Даманском, где новейшими тогда «Градами» размолотили силы, превосходящие наши по численности раз в десять, если не больше, был сразу же свёрнут с максимальным политесом в сторону «китайских товарищей». Мысль о любой войне, даже со слабым противником и с хорошими шансами, была им неприятна — это хорошо видно даже по стенограмме обсуждения в Политбюро ввода войск в Афганистан в 1979-м, хоть там тогда — вопреки яростному сопротивлению, в частности, Суслова и Андропова — решились-таки, на беду себе, всё же повоевать.
Тезис о «мирном сосуществовании систем» загнал нас ещё в одну гонку с Западом, кроме «гонки вооружений» — и тоже проигранную. Это гонка борьбы за «качество жизни». Вожди включились в неё с азартом и удовольствием — при полной поддержке «молчаливого большинства» советского общества: после страшной для страны первой половины ХХ века всем, от генсека до последнего колхозника, хотелось в кои-то веки пожить по-человечески: чтобы и еды вдоволь, и обуться-одеться было во что, и жить чтобы не в землянке/бараке/избе, а в своей отдельной квартире с бытовыми удобствами. «Мы победим вас потому, что скоро будем жить лучше, чем вы» — лозунг исторически беспомощный, потому что во все времена бедные воинственные народы побеждали богатых и обленившихся, но зато очень своевременный с точки зрения чаяний каждого простого советского человека.
Увы, если в «гонке вооружений» у нас ещё были хоть какие-то шансы, то в гонке потребительских экономик шансов не было никаких — и вовсе не потому, что советская модель так уж «неэффективна». Хуже. Рост потребления всегда происходит неравномерно и всегда сопровождается ростом неравенства — возникает классовая пирамида, иерархия, основанная на доступе к наиболее дефицитным и востребованным благам. И если для Запада с его многовековыми институтами, основанными на неравенстве как привычном порядке вещей, это было ещё как-то терпимо, то для СССР, где в идеологическом фундаменте лежали лозунги всеобщего равенства, а в институционально-правовом — «диктатура пролетариата» — смерти подобно.
«Главная задача партии и правительства — постоянное удовлетворение всевозрастающих потребностей трудящихся» — изрёк Леонид Ильич на XXIII съезде КПСС. Но удовлетворить эти потребности всем сразу и поровну неспособна по определению никакая экономика и никакая система, в том числе и советская. Поставив этот приоритет во главу угла, вожди обрекли советское общество на жизнь в фильме «Гараж» — вечную склоку всех со всеми по поводу того, кому и сколько «положено» и кому и чего «недодали». Раннесоветская романтическая аскеза героев-ниспровергателей-первооткрывателей сразу же вышла из моды; целью жизни у миллионов советских семей стали «новые Жигули», «цветной телевизор» и «югославская стенка», и все сразу же почувствовали себя обделёнными — особенно советские «звёзды», будь то певцы, актёры, спортсмены и даже учёные: все те, кто имели возможность сравнивать свой уровень жизни с уровнем жизни «звёзд» западных. Пропаганда была бессильна объяснить, что «там» благополучие одних — оборотная сторона нищенства других, борющихся за существование; все соизмеряли свою жизнь с жизнью «таких же, как они».
Ну и, конечно, в условиях «железного занавеса» самыми дефицитными и самыми желанными из всех благ автоматически становились именно те, которые недоступны по эту его сторону. А королями жизни, в свою очередь, оказывались те люди, кто имеет возможность «доставать» эти блага «там». Есть распространённое утверждение, что Запад победил СССР джинсами, «мальборо» и пепси-колой; на самом деле, конечно, сами же советские вожди на уровне деклараций — и их семьи на уровне личного примера — приучили всё советское общество всего этого вожделеть. Коммунизм понимался теперь не как общество всеобщей справедливости — но как общество всеобщего благоденствия.
На управленческом уровне установка приоритета на «потребности трудящихся» сразу же породила острый конфликт целеполагания. СССР после трёх больших войн и нескольких периодов межвоенной и послевоенной штурмовщины всё ещё находился в аховом состоянии с точки зрения своей производственной базы — и отчаянно нуждался в инвестициях в модернизацию существующих производств и создание новых. Задел, созданный ещё индустриализацией 30-х, и сильно подорванный последней войной, когда большинство производств в наиболее развитой европейской части страны были или разрушены, или эвакуированы «в снег» в условиях военного времени, подходил к концу. И каждый раз вставал вопрос выбора, что важнее производить — новые станки для производств, новые танки для армии или новые стиральные машинки для потребителей.
А также, год от года всё острее — чем кормить всех этих трудящихся, с учётом того, что баланс сельского и городского населения радикально сдвинулся в пользу последнего буквально в считанные десятилетия. В царской России двадцать крестьян кормили одного горожанина — к концу 1960-х пропорция начала превращаться в «один к двум». Это не было бы проблемой с учётом такого количества земли в стране и уже идущей по всему миру технологической революции в агроиндустрии. Но модернизация сельского хозяйства также требовала гигантских ресурсов — денежных, управленческих, временных. Поэтому в предыдущий веер альтернатив — к станкам, танкам и стиральным машинкам нужно добавить ещё и комбайны.
И здесь также критически сказалось отставание СССР в технологиях — на сей раз финансовых. Западная модель фондового и венчурного капитализма основывается, если по-простому, на хитром способе брать инвестиционные ресурсы в долг у самих себя, но из будущего, а также на превращении любых накоплений одновременно и в инвестиционный инструмент — при том, что они одновременно сохраняют и свою изначальную функцию накоплений тоже. Наши тогдашние управленцы даже не поняли бы, о чём вообще речь — поэтому единственная доступная им логика состояла в том, чтобы ради инвестиций залезать всё глубже в долги. И СССР постепенно начинал становиться крупным мировым должником — акулы мирового капитализма с удовольствием давали в долг своим заклятым «геополитическим противникам», понимая, насколько это выгодное для них вложение. Ведь долг — это теперь знает каждый из нас, бравший хотя бы потребительский кредит на новый телефон — это ещё и великолепный инструмент управления должником со стороны кредитора. Под занавес Горбачёв брал на Западе в долг уже не ради инвестиций в обновление производств — а для того, чтобы на эти деньги купить продуктов и заполнить хоть чем-нибудь пустые полки магазинов: грустный и стыдный финал.
Но, возвращаясь к началу 70-х, когда до такого ещё было далеко (целых два десятка лет!), конфликт целеполагания привёл к фатальным последствиям в структуре управления в СССР. Не будучи разрешённым концептуально на верхнем уровне, т.е. на уровне ранжирования приоритетов, он породил ситуацию перманентной ведомственной грызни за дефицитные ресурсы. При том, что и у «оборонки», и у тяжёлой промышленности (станкостроения), и у лёгкой промышленности (производство товаров народного потребления), и у сельского хозяйства была как бы «своя правда». Но по факту именно этот конфликт убил единство логики плановой экономики, породив вместо неё тот самый «административный рынок», который так блестяще описывает Найшуль: каждая отрасль, каждая республика, каждый последний обком старался брать из центра не столько, сколько нужно, а столько, сколько получится — чтобы потом «расторговывать» излишки посредством бартерных схем.
И в результате уже к середине 70-х — впервые со времён ещё первых сталинских пятилеток — перестал сходиться тот самый «межотраслевой баланс». Госплан залихорадило. Именно в этот драматический момент закончилась эра Косыгина, который до последнего пытался удержать единство управленческой логики системы, в том числе и посредством амбициозных проектов её «автоматизации» — тот самый несостоявшийся «советский интернет», о котором столько пишут в последнее время. И началась эпоха эффективных лоббистов — где, конечно, всё более значимую роль стали играть вожди нацреспублик, все эти Кунаевы, Рашидовы и Алиевы, умевшие с выгодой для себя топить «дорогого Леонида Ильича» (тоже когда-то бывшего вождём нацреспублики и в этом смысле «своего» для них) в потоках лести и сахарного сиропа. Здесь я снова обращусь к записке Примакова: «впервые за всю историю Политбюро его большинство составляли руководители союзных республик» — это то, к чему привёл данный процесс уже при Горбачёве.
Почему я выбрал именно госплановский кризис середины 70-х как точку отсчёта для начала распада СССР? См.выше — последовательность того, как терялась управляемость. Современные люди уже мало понимают, как была устроена советская система, и им приходится объяснять это на языке метафор из сегодняшнего мира. Госплан — это, образно и очень приблизительно говоря, своеобразный аналог фондовой биржи — ключевая «точка сборки» для всех перспективных проектов, ресурсов под них, интересов и оценки их стоимости и значимости для экономики. В этом смысле кризис в Госплане — это для СССР как биржевой кризис на Западе, вроде известного обвала 2008 года. Аналогия грубая, но всё же достаточная для того, чтобы сделать ключевой вывод: примерно с этого момента управляемость процессом развития экономики со стороны советского руководства была потеряна. Всё остальное — политическое управление, силовое, финансовое, кадровое — пока ещё прочно в его руках, но счётчик уже включён. «С реактором что-то не так».
И здесь мы перемещаемся во вторую половину 70-х — когда это уже случилось. Что происходит с системой?
У начавшегося процесса — резкого усиления роли и влияния ведомственных и республиканских лоббистов — появляется сразу несколько мощных внутрисистемных «оппозиций».
Во-первых, это «службы», главным образом КГБ. Он — комитет — на тот момент аппаратно достаточно слаб (будущее возвышение Андропова — это 1980-83). Комитетчиков откровенно не любят все, и в первую очередь в самой номенклатуре — не только в контексте памяти о сталинских чистках, но и по итогам последующих дворцовых переворотов: от разгрома команды Берии в 1953-м до разгрома команды Шелепина-Семичастного в 1965-67. Сам же комитет, в свою очередь, в силу, во-первых, гораздо большей, чем у партаппарата, информированности о реальных процессах в стране, а во-вторых, довольно высокого интеллектуального уровня своих сотрудников — и «разведчиков», имеющих доступ к информационному полю Запада, и «внутриполитического» блока, работающего с протестной средой внутри страны — был уже тогда гнездом полудиссидентских настроений. И в особенности у них нарастал зуб на региональную партноменклатуру, которая с упоением пользовалась привилегиями своего положения и вовсю уже начинала мутить свои коррупционные мутки. Службисты собирали досье-«папочки» на всех и ждали момента, когда их можно будет пустить в ход. Но не только это. В кабинетах Лубянки зрели свои оригинальные проекты экономических и политических реформ — и тамошние генералы не стеснялись привлекать для этого самых разных интеллектуалов, в том числе и из подведомственного «контингента». С некоторыми из участников — и проектов — мне потом довелось познакомиться лично.
Во-вторых, это научно-академическая среда, в очень широком смысле. Лишившись патрона в лице Косыгина, они, однако, не утратили амбиции всё-таки «переделать всё по уму». Именно там берут своё начало все будущие перестроечные гуру-экономисты, от Абалкина и Аганбегяна до Шаталина и Явлинского; именно там изначально рождаются все те идеи, которые будут потом сформулированы участниками семинара в Змеиной Горке и лягут в основу всех «пакетов экономических реформ». Перестроечный анекдот про то, что у Рейгана сто советников, один из них агент КГБ, но неизвестно кто, а у Горбачёва сто экономистов, один из них умный, но неизвестно кто — выплеснувшийся наружу накал тех ещё споров в научных кабинетах. Основная ось полемики — между «плановиками» и «рыночниками», но и тех и других объединяло понимание, что с системой явно начало происходить что-то не то.
В-третьих, это «русские» руководители партии, тоже в оочень широком смысле. К ним, в частности, можно отнести и секретаря Томского обкома Лигачёва, и секретаря Свердловского обкома Ельцина, и секретаря Ленинградского горкома Романова, и даже секретаря Ставропольского крайкома Горбачёва. Будучи заведомыми аутсайдерами лоббистской борьбы за ресурсы и внимание вождей Политбюро, и сталкиваясь с растущим валом трудностей в управлении своими регионами, они, конечно, тоже становились каждый по-своему реваншистами. Та знаменитая фраза, которую писатель Распутин сказал на съезде в 1990-м — «может, России тоже отделиться?» — вполне могла появиться в голове любого из них ещё тогда, в конце 70-х, когда их голос не значил почти ничего в сравнении с голосом какого-нибудь Щербицкого или Машерова. И это не только про голос — это ещё и про то, «куда», «сколько» и «почему».
Во всём этом аппаратном субстрате варились разные идеи, но генеральное направление было одно: всё пошло вкось, нужны срочные усилия по выправлению ситуации. Оставалось одно: дождаться, пока «победители» оставят свои посты.
Текст свернут. нажмите + чтобы посмотреть
Итак, обещанная «рабочая модель» распада СССР. Понятно, что это огромный исторический процесс, который можно описывать множеством разных способов, но мой ключевой фокус — на потере управляемости. Действительно, Горбачёв под конец имел формально диктаторские полномочия, которых не было даже и у Сталина, а по жизни — «отдавай, жопа, ядерный чемоданчик»: по свидетельствам очевидцев, это ему прямо в лицо говорили, и не только на улицах, но и в Кремле. И можно бесконечно анализировать разные решения и действия, но, условно, что толку говорить, в ту ли сторону был повёрнут руль, если колёса давно уже его не слушались и ехали каждое в свою сторону?
Ответить с цитированием