Щелкин Кирилл Иванович
Хранитель атомной бомбы
Владимир Губарев (журналист)
Первый научный руководитель Российского Федерального ядерного центра „Челябинск-70“ Кирилл Иванович Щёлкин (1911–1968).
Именно он взорвал нашу первую атомную бомбу. И вторую тоже. И третью. И все остальные, вплоть до термоядерной. Другим не доверили, только ему — Кириллу Ивановичу Щёлкину.
Он был другом и соратником Курчатова, вместе с ним, Харитоном, Зельдовичем и Сахаровым получал звёзды Героя Социалистического труда. Их было у него три! Щёлкин создал „Челябинск-70“ — второй ядерный центр на Урале, который не только стал конкурентом „Арзамаса-16“, но и по многим позициям опередил его.
И вдруг, это было в сентябре 1960 года, научный руководитель и главный конструктор „Челябинска-70“, член-корреспондент АН СССР, трижды Герой Социалистического труда К.И. Щёлкин уходит со всех постов. Его полностью отлучают от проблем, связанных с созданием ядерного оружия, более того, лишают права не только получать информацию в этой области, но даже посещать ядерные центры, в которых проработал большую часть своей жизни.
Что же произошло? По официальной версии, здоровье Кирилла Ивановича Щёлкина резко ухудшилось и он попросил освободить его от занимаемых должностей. Не могу сказать, что оснований для такого утверждения не было. Умер Игорь Васильевич Курчатов — слишком дорого достались ему создание первого промышленного реактора и получение плутония для атомной бомбы. Безрассудное отношение к собственному здоровью, работа под лозунгом „бомбу любой ценой“, столь популярным в конце 1940-х годов, начали сказываться спустя десять лет. Медики били тревогу: инфаркты, инсульты, раковые заболевания обрушились на создателей атомного оружия. Конечно, Щёлкин не стал исключением. Но тем не менее уход его из „Атомного проекта“, столь резкий и неожиданный, нельзя объяснить только ухудшением состояния здоровья. Причины здесь гораздо глубже.
К началу 1960-х годов наступило „горячее время“. Ядерные испытания шли непрерывно, создавались всё более мощные заряды и „изделия“. В сущности, происходило то, что чуть позже назовут „ядерным безумием“. Против него выступили сами создатели сверхмощного оружия во главе с А.Д. Сахаровым. Насколько мне известно, Кирилл Иванович Щёлкин тоже не соглашался с таким развитием „Атомного проекта“. К сожалению, пока документов, подтверждающих или опровергающих его точку зрения, я не обнаружил (возможно, он заявил об этом устно), но из рассказов соратников и учеников Щёлкина вольно или невольно напрашивается вывод о том, что он был против испытания мощных и сверхмощных ядерных зарядов.
Почему? Для ответа на этот вопрос нужно вернуться в то время, когда атомное оружие в нашей стране только начинали создавать.
Говорят, экспериментатором нужно родиться. Пример Щёлкина — тому подтверждение. Ещё будучи аспирантом Института химической физики в Ленинграде, он провёл ряд оригинальных исследований и сложных экспериментов. Особенно его интересовали горение и детонация газов. Щёлкин будто чувствовал, что газодинамика лежит в основе создания ядерного оружия, и шёл навстречу своей судьбе. В 1938 году он защитил кандидатскую диссертацию и стал старшим научным сотрудником. Работу над докторской прервала война. В июле 1941 года Щёлкин добровольцем ушёл в народное ополчение. Вряд ли судьба уберегла бы его, если бы Президиум Академии наук СССР не обратился к Сталину с просьбой вернуть из армии наиболее одарённых учёных. Верховный главнокомандующий поддержал Академию, и среди тех, кого отозвали с фронта, оказался молодой учёный Кирилл Щёлкин.
В ноябре 1946 года Щёлкин защитил докторскую диссертацию на тему „Быстрое горение и спиновая детонация газов“. Эта его научная работа прямого отношения к атомной бомбе не имела, но тем не менее сыграла определяющую роль в его дальнейшей судьбе. Когда подбирали специалиста, на которого можно было бы возложить всю экспериментальную отработку атомной бомбы, выбор пал на Щёлкина. В „Атомный проект“ его взяли благодаря академику Н.Н. Семёнову. Случилось это в марте 1947 года. Щёлкин сразу стал заместителем научного руководителя и заместителем главного конструктора ядерного центра „Арзамас-16“, то есть „левой“ и „правой“ рукой Ю.Б. Харитона.
Известно, что его принял Сталин и они долго беседовали один на один. Кирилл Иванович открыто вспомнил об этом разговоре лишь однажды. Это было вечером 29 августа 1949 года, в день первого успешного взрыва атомной бомбы, когда ведущие учёные, конструкторы и испытатели отмечали это грандиозное событие.
Испытатель В.И. Жучихин.
Работавший со Щёлкиным долгие годы В.И. Жучихин вспоминает:
„Тогда впервые мы услышали из уст Кирилла Ивановича о том, каким образом формировался коллектив нашего института. Занимались этим делом по личному поручению Сталина высокопоставленные чиновники ЦК КПСС. Они отобрали известных учёных, партийных руководителей и директоров крупных производств — тех, кто зарекомендовал себя как талантливый организатор и высококвалифицированный специалист. Однако Щёлкин, которому Сталин предоставил право принимать окончательное решение по кадрам по своему усмотрению, почти все кандидатуры отверг. Он считал, что, если собрать под одной крышей заслуженных деятелей науки и видных руководителей, они скорее заведут междоусобную полемику, нежели объединят свои усилия в работе. Щёлкин решил, что поиском подходов к решению совершенно новой для всех очень сложной атомной проблемы должны заниматься молодые учёные. Они не испорчены именитым положением, им присущи задор, смелость, желание рискнуть, а без этих качеств в данном случае нельзя было обойтись“.
Как известно, огромное количество данных об атомной бомбе было получено по линии разведки из Америки. Только Кириллу Ивановичу из этого „разведывательного пирога“ достались „крохи“. Эксперимент не спрячешь в потайном контейнере, не провезёшь через границы, не переправишь по радиосвязи. Его нужно было ставить „с нуля“, а потому испытательный отдел, возглавляемый Щёлкиным, быстро расширялся: если в марте 1947 года в нём кроме начальника числился один лишь Виктор Жучихин, то уже через год здесь работали и учёные, и конструкторы, и инженеры, и высококлассные механики и рабочие.
В середине 1948 года испытатели провели первый эксперимент с натурным зарядом, в котором будущую плутониевую начинку заменял алюминиевый керн. Первый опыт, естественно, был неудачный: „шарик“ превратился в бесформенную массу, что свидетельствовало о непонимании процесса развития фронта ударной волны и неотработанности фокусирующих элементов. Второй опыт, третий — снова неудачи. В то время на многочисленных испытательных площадках „Арзамаса-16“ что-то постоянно взрывалось и ломалось.
Из воспоминаний В.И. Жучихина: „Меня каждый раз поражал необычайный оптимизм Щёлкина. Казалось, его больше радовал отрицательный результат, нежели положительный. После очередного срыва он говорил нам: всё идёт хорошо, в науке не бывает так, чтобы новое давалось в руки само собой, хочешь получить желаемый результат, нужно попотеть, а если сразу все идёт хорошо — ищи ошибку в своей работе. И эта, казалось бы, странная логика всегда подтверждалась на практике“.
В конце концов, группа испытателей под руководством К.И. Щёлкина добилась поставленной цели: алюминиевый керн, имитирующий ядерный заряд, после взрыва остался целым и сохранил идеальную форму. Это означало, что „обжатие“ шарика проходило равномерно. Керн разогревался до белого каления, и испытатели — высший шик! — прикуривали от него папиросы…
Так выглядела 37-метровая металлическая башня в центре опытного поля Семипалатинского полигона перед испытанием атомной бомбы РДС–1.
Напряжение возрастало с каждым днём. Щёлкин понимал, что результат первого испытания атомной бомбы во многом будет зависеть от него и его команды. Интересная деталь: когда забирали бомбу из сборочного цеха, чтобы везти на полигон, именно Щёлкин последним расписался „в её получении“, взял, так сказать, под свою ответственность. Потом над ним подшучивали: а куда ты дел атомную бомбу, за которую расписался? В документах полигона до сих пор значится, что за такое-то „изделие“ (следует номер и шифр) ответственен К.И. Щёлкин.
В день испытания, 29 августа 1949 года, в 4 часа утра бомбу подняли на башню. Через час началось снаряжение заряда капсюлями-детонаторами. Первый поставил Кирилл Иванович, а остальные, под его контролем, Г.П. Ломинский и С.Н. Матвеев. В 5 часов 40 минут снаряжение заряда было закончено. Последним башню покинул Щёлкин.
Много лет атомным и термоядерным изделиям присваивали индекс „РДС“. Как только не расшифровывали эти три буквы! Появилась даже такая версия: „Ракетный двигатель Сталина“. На самом деле „РДС“ — это „Россия делает сама“. Так предложил назвать бомбу К.И. Щёлкин ещё до её взрыва. Берия доложил Сталину, тот „благословил“, и „изделия“ среди прочих шифров и номеров приобрели индекс „РДС“.
Все заметили, как волновался К.И. Щёлкин в те минуты, когда осуществлял подрыв первой атомной! Рядом с ним на столе стоял флакон валерьянки, и по бункеру распространялся её устойчивый запах… Но всё кончилось благополучно. Ядерный гриб над Семипалатинским полигоном возвестил о начале новой, атомной, эры в СССР.
Как ни странно, все, кто контактировал с Кириллом Ивановичем в то время, запомнили его по-разному. Вот, к примеру, свидетельство одного из его ближайших сотрудников:
„Он был скуп на похвалу, но внимание его к каждому сотруднику было видно всем. Когда Кирилл Иванович был доволен людьми, результатами их работы, на лице его сияла радость. Неудовольствие, вызванное, как правило, неисполнительностью или нечестностью подчинённых, обычно выражал словами: „Я-то на вас надеялся, а вы меня подвели“. Даже самые чёрствые люди воспринимали такие замечания значительно острее, чем грубый разнос или даже наложенное взыскание“.
По-иному воспринимали Щёлкина военные на полигоне. Инженер-полковник С.Л. Давыдов вспоминает:
„Щёлкина я увидел тогда впервые и не знал, что до прихода в КБ он занимался наукой в Институте химической физики. Первое впечатление от встречи было не в его пользу. Высокий, широкоплечий, полный, с громадными кистями рук, с массивной коротко стриженной головой на толстой шее, с крючковатым носом и вызывающе дерзким выражением больших круглых глаз, с походкой вразвалку, в неимоверно свободном пиджаке, в широченных брюках, болтающихся вокруг ног, и в сандалиях, в сдвинутой набок шляпе с загнутыми вниз полями он меньше всего походил на учёного. Да и угловатая манера держаться и разговаривать, бесцеремонность обхождения с людьми вызывали настороженность и отрицательное отношение к нему. Правда, при дальнейшем общении эти его черты отступили на второй план, и я всё больше проникался уважением к Кириллу Ивановичу, но первое впечатление не проходило“.
Щёлкин не умел заботиться о том, чтобы его „хорошо воспринимали“, и, возможно, пренебрежение к собственному виду и манерам, на что больше всего обращали внимание партийные и государственные чиновники, сказалось на его дальнейшей судьбе. Кирилл Иванович предпочитал идти напролом, если видел, что интересы дела и государства требуют именно этого.
В середине пятидесятых К.И. Щёлкин выступил инициатором создания второго ядерного оружейного центра на Урале и стал его первым научным руководителем. Почему он настоял на таком решении? Об этом мне рассказал нынешний научный руководитель „Челябинска-70“ академик Е.Н. Аврорин:
— Раньше не очень было принято задавать вопросы, а когда ситуация изменилась, я поинтересовался у Ю.Б. Харитона: с какой целью организовали второй институт — чтобы сохранить хотя бы один ядерный центр в случае войны или чтобы между ними было соревнование? Харитон сказал, что, по его мнению, с самого начала было понятно, что элемент соревновательности полезен и необходим. По крайней мере, он и Щёлкин это хорошо понимали.
„Челябинск-70“ стал дублёром „Арзамаса-16“, — продолжил свой рассказ академик Аврорин. — Между двумя ядерными центрами завязалось соревнование, своеобразная конкуренция. Кирилл Иванович Щёлкин стал научным руководителем и главным конструктором „Челябинска-70“ и в течение самых трудных первых пяти лет возглавлял его. Игорь Васильевич Курчатов ему очень доверял. Щёлкин был великолепным физиком. В нашей области его идеи до сих пор развиваются. Занимаясь детонацией, он обнаружил не известные ранее явления, названные впоследствии „детонациями Щёлкина“… Вообще, на руководителей „Челябинску-70“ везло. Среди них не было высокомерных людей, они жили в коллективе, много внимания уделяли образованию и воспитанию сотрудников. Рабочая атмосфера всегда была творческой, интересной“.
Академик Л.П. Феоктистов, много лет проработавший и в „Арзамасе-16“, и в „Челябинске-70“, тоже интересовался историей „Атомного проекта“. Вот его мнение:
„О причинах разделения старого „объекта“ и возникновения нового можно только догадываться. Назывались стратегические соображения: два — не один, подальше от западных границ. Но, думается, истинная причина создания второго ядерного центра более прозаична: нужен был конкурент, чтобы „старый кот не дремал“. Собственно говоря, такое было не внове. Во всех сложных производствах стремились исключить монополизм: в авиации, ракетостроении, на морском флоте. В довольно подробных „Воспоминаниях“ А.Д. Сахарова не нашлось места, чтобы оценить творческие достижения нашего института. Он пишет: „Сложные взаимоотношения со вторым „объектом“ во многом определили наш „быт“ в последующие годы… Министерские работники между собой называли второй „объект“ „Египет“, имея в виду, что наш — „Израиль“…“ Что можно сказать по этому поводу? О такой терминологии острословов министерства или кого-то другого я и, думаю, многие мои товарищи впервые узнали из книги А.Д. Сахарова.
В начале 1960-х годов по совершенно не ясным до настоящего времени причинам репрессии подвергся научный руководитель „Челябинска-70“, очень сильный учёный и организатор Кирилл Иванович Щёлкин… Я не помню, чтобы подобная участь постигла кого-либо из научного руководства КБ–11. И Сахаров (в своё время) и Харитон имели доступ к самым высоким ступенькам власти, тогда как возможности руководителей „Челябинска-70“ всегда были значительно более ограниченными…“
Пожалуй, сегодня уже можно более или менее точно сказать, что именно позиция К.И. Щёлкина в вопросе о судьбе ядерного оружия сыграла свою роль в освобождении его от работы „по состоянию здоровья“. В то время разработки А.Д. Сахарова положили начало „эре сверхмощных зарядов“. Её кульминацией стало повергшее весь мир в ужас испытание 50-мегатонной бомбы на Новой Земле 30 октября 1961 года. Шла работа и над 100-мегатонным зарядом, по мощности в несколько тысяч раз превосходящим бомбу, сброшенную на Хиросиму. Появление 100-мегатонного заряда поставило планету на грань мировой войны во время Карибского кризиса. „Ядерное безумие“ властвовало над миром. Диссонансом звучал голос одного из создателей советского ядерного оружия Кирилла Ивановича Щёлкина, который утверждал, что необходимо иметь лишь небольшие ядерные заряды: „Разве для такого большого города, как Москва, недостаточно взорвать бомбу мощностью 20 или 50 килотонн, чтобы деморализовать население, подавить связь, управление? Преимущество небольших зарядов огромно. Их при необходимости мы сделаем вместе с ракетой у нас на Урале, в тех же Каслях“.
Мнение К.И. Щёлкина противоречило доктрине того времени, и от него избавились. Уже не было И.В. Курчатова, который конечно же не допустил бы увольнения Щёлкина, а другие руководители „Атомного проекта“ видели в нём лишь конкурента и „неуживчивого“ человека. Обстановка в мире изменилась лишь в 1963 году, когда был подписан договор между СССР, США и Великобританией о введении моратория на испытания ядерного оружия в трёх средах — в атмосфере, в космосе и под водой. Правда, нельзя сказать, что впоследствии оно неукоснительно соблюдалось обеими сторонами.
После увольнения Кирилл Иванович Щёлкин жил в Москве, был профессором Московского физико-технического института. Мало кто из студентов знал, что им преподаёт человек, который на заре атомного века во время испытаний последним уходил от атомных и термоядерных „изделий“.
Однажды, это было в 1968 году, я пригласил Кирилла Ивановича в Дом журналистов на встречу с научными обозревателями центральных газет. Формальным поводом для приглашения послужила его книга „Физика микромира“, которую учёный только что написал. Несколько раз мы пытались завести разговор об атомном оружии, но ни единого слова о нём Кирилл Иванович так и не сказал…
Я провожал его к машине.
— Извините, — сказал он, — я не имею права говорить об оружии. Но обещаю, когда это будет возможно, я расскажу всё подробно…
Пожалуй, это единственное обещание, которое он не смог выполнить. Через несколько дней К.И. Щёлкина не стало.
Ответить с цитированием
