Замоскворечье. Вчера Алла, бледная от волнения, прерывающимся голосом возвестила мне за ширму о том, что
«мы соединились уже вокруг Берлина с союзниками». И повлекла меня к своему
заграничному радио. И впервые за очень-очень долгий срок (точно отверзлись мои уши от этого известия) я услышала тоже взволнованный голос диктора, который торжественно доканчивал сообщение. После этого сообщения, которое сильно всколыхнуло и меня надеждой на скорый конец войны, я вышла на улицу — по дороге на почту. Из всех громкоговорителей гремела победная музыка. Стаи ребятишек возле нашего скверика кричали «ура», бухали салюты, и в заревом туманно-золотистом небе расцветали взлетающие над крышами неяркие, нежные, призрачные звезды салютных ракет.
Чувство общего праздника, чувство принадлежности к народу, после великих испытаний и героических побед, одолевшего апокалипсически жуткого врага, овладело мной с неожиданной силой. Но это слепое, карамзинское чувство «любви к отечеству и народной гордости» и «славы, купленною кровью», недолго владело мной. Для того, кто хоть раз испытал — реально — как я, что он «гражданин вселенной», этот газетный патриотизм — преходящее и уже как бы атавистическое явление в его душевном мире. Все, купленное кровью, ужасами войны, все, где попраны братские чувства народов и рас, как только осознается это сквозь нахлынувший
стадный подъем, превращается в простое, строгое, уже без салютов и победоносных маршей, чувство важного исторического момента. В нем, как главное, ощущается не то, что «наша взяла» и «вот какие мы — чудо-богатыри», — а надежда, что этот час приблизил к нам «мир всего мира». И жутко было думать и чувствовать и зрительно ощущать: здесь музыка, салюты, ура, а в Берлине — ад кромешный. И каждая взлетевшая в заревое наше московское, мирное небо звездочка салютной ракеты покупается в этот же миг тысячами ран, гибелью молодых жизней, тяжкими увечьями, пожизненной судьбой инвалидства.
***
Варвара Малахиева-Мирович; поэт, переводчица. Москва, 28 апреля 1945