А.Л. Котенко, О.В. Мартынюк, А.И. Миллер
«МАЛОРОСС»: ЭВОЛЮЦИЯ ПОНЯТИЯ ДО ПЕРВОЙ МИРОВОЙ ВОЙНЫ*
Понятие малоросс (малорус) — необычайно сложный и интересный предмет для исследования. Сложность его обусловлена несколькими обстоятельствами. Во-первых, малоросс — понятие, использовавшееся как для самоидентификации и репрезентации определенной группы, так и для идентификации этой группы извне, причем в тот период времени и на том пространстве, где стратегии идентификации были полем ожесточенной борьбы в сложных структурах взаимодействия с большим числом акторов. Поэтому малоросс и производные от него понятия функционируют в нескольких взаимосвязанных, но существенно отличных контекстах. Во-первых, можно говорить о «внутреннем» дискурсе, то есть о дискурсе в той среде, которая идентифицирует и репрезентирует себя с помощью понятия малоросс. Во- вторых, есть несколько дискурсов о малороссе «извне», то есть в среде немалороссийской — прежде всего это великорусский и украинский дискурсы, которые будут предметом нашего рассмотрения, но также и польский дискурс, который мы вынуждены оставить за рамками статьи. С определенного времени для части самой группы, члены которой идентифицировали себя как малороссов, понятие малоросс утрачивает свою легитимность и заменяется понятием украинец. Это, в свою очередь, вызывало сопротивление, порой весьма ожесточенное, как среди тех, для кого малоросс оставался легитимным понятием самоидентификации, так и со стороны официальных властей империи и русского общественного мнения. Все это придает понятийной ситуации необычайное напряжение и динамику. Особенность русского дискурса о малороссе состоит в том, что сами понятия великоросс, русский, общерусский приобретают тот или иной смысл в зависимости от интерпретации понятия малоросс. В XVIII — начале XX в. понятие малоросс пережило несколько кардинальных трансформаций, становилось не только оспариваемым, но и прямо «боевым». Это особенно характерно для ХХ в., причем и для украинского, и для русского дискурса (в том значении, которое понятия русский и украинский приобрели к тому времени). Политически нагруженным, причем сугубо негативным смыслом, понятие малоросс остается в украинском дискурсе и сегодня1, что, конечно, затрудняет изучение понятия в исторической перспективе, но одновременно делает эту задачу еще более захватывающей. Через изучение понятия малоросс, которое очень сильно меняло свое содержание не только во времени, но и в параллельно существовавших дискурсах идентичности, мы неизбежно затронем целую группу других важных идентификационных понятий — украинец, великорус, русский, общерусский, кацап, хохол и т.д.2
РОЖДЕНИЕ МАЛОРОССА
Семантическое поле понятия малоросс сложилось задолго до XIX в. Первыми важными терминами были русь или русины, как называлось в письменных источниках население древней Руси. Как подчеркивает Н.Н. Яковенко, этноним русины оставался вне конкуренции в Польском королевстве и Великом княжестве Литовском для обозначения местного населения бывшей Руси до середины XVIв., когда параллельно появились и начали употребляться их новые и «латинские» формыRuthenia/Ruthenus(Рутения / рутены) иRoxolania/Roxolanus(Роксолания / роксоланы). В 1580—1590-х гг. к ним добавились эллинизированные Росия и народ росийский3. Еще один неологизм из греческого, Малая Росия, появился на свет в XIV в. и сначала употреблялся для обозначения польской части Киевской митрополии, а после 1648 г. — для обозначения территории казацкой Гетманщины. Он особенно вошел в оборот во второй половине XVIв., но поначалу имел сугубо эккле- зиастическое функциональное значение и использовался местным духовенством исключительно во время контактов с Московией4; во внутреннем же обращении местная элита отдавала четкое предпочтение России для обозначения своих территорий бывшей Руси (без Московии).
В самой Москве жителей православных воеводств Речи Посполитой звали литовцами или черкасами5 и поначалу воспринимали откровенно враждебно, причем, как пишет К. Харлампович, такое отношение особенно усилилось после участия черкасов в Смуте6. Как элегантно высказался об этих отношениях И. Шевченко, описывая пребывание в 1627 г. в Москве Л. Зизания, «если в 1627 г. украинцы не совсем осознавали своей самобытности, то московиты им об этом напоминали»7. В это же время (1630-е гг.), как пишет Б.Н. Флоря, в сообщениях властей пограничных московских городов впервые для обозначения православных жителей Речи Посполитой появляется термин хохлач, который с 1644 г. уже употреблялся в качестве синонима черкаса, запорожского казака. Автор указывает, что впервые «хохол» появляется в русских свидетельствах в начале XVII в. как «характерная черта облика поляка» — представителя «чужой» веры и «чужого» народа, людей другой, чужой и враждебной веры, признаком чего и служат «украшающие их "бесовские" хохлы». Представление о том, что «хохол» — непременный признак католика-поляка, должно было оказаться несостоятельным при усилении контактов между Московией и Запорожьем, что и произошло в 1630-х гг.8
Вместе с тем, уже с XV—XVIвв. в книгах канцелярии великих князей литовских пограничные со степью околицы называются украинами, а местные жители — украинниками или людьми украинными. После Люблинской унии 1569 г. это название переходит из Великого княжества в Польское королевство, сначала закрепившись как самоназвание жителей Киевского воеводства, а после казацких войн середины XVII в. превратившись в самоназвание жителей Киевского, Черниговского и Брацлавского воеводств. Именно в результате этих войн и вызванных ими политических изменений (создание Гетманщины и постепенный отход ее элиты от восприятия Речи Посполитой как своего отечества9) Украина начинает использоваться как название казацкого государства, ситуационно выступая в качестве синонима бывшей Руси10.
В 1674 г. публикуется подготовленный в среде киевского духовенства «Синопсис», который пытался связать Киев и Москву с помощью религии и династии, вместе с тем представив население Мало- и Великороссии как единое целое, назвав его общим славеноросским христианским народом (касательно киевских времен) или православнороссийским народом (во времена Алексея Михайловича)11. Однако, как напоминает З. Когут, эта идея во второй половине XVIIв. оставалась лишь одним из целого ряда вариантов оценки связи Малороссии с Великороссией и их «народов»12 (а сам автор, как указывает С. Плохий, все так же традиционно называл именно украинские земли Россией, пренебрегая официальной Малой Россией)13. Последним примером последовательного употребления словаря первой половины XVIIв. стала «Летопись Самовидца», написанная незадолго до событий 1708—1709 гг., то есть до перехода Мазепы на сторону Карла XII и Полтавского сражения. Автор использовал в качестве своих референтов только Украину и украинцев, причем речь шла о стране и населении обоих берегов Днепра14.
Эта ситуация нашла отображение и в изданном в то же время триязычном лексиконе Ф. Поликарпова. Хотя в нем нет отдельных статей о малороссах или украинцах, в некоторых местах автор словаря указывает на отличность последних от московитов. Так, в своем «славянском» предисловии автор, перечисляя разные языки, на которые делится «славянский», указывал среди них, наряду с польским, чешским, сербским, болгарским, литовский (то есть белорусский) и малороссийский. В греческом варианте для этого автор употребляет «po1ovik|v, PoёmiK|v, oePiK|v, PoulgapiKlv, 1iTfaviK|v иpwooaiK|v»;в латинском — «Polonicam, Bohemicam, Serbicam, Bolgaricam, Lithuanicam i Rossiacam», избегая употребления мало-(miKOg, parvus или minor) в греческом и латинском тексте, называя «малороссийский» язык простоpwooa'LK|v/Rossiacam15. Таким образом, еще московский «Лексикон» Поликарпова своеобразно подвел итог двум векам употребления термина «русский» для обозначения территории, языка и населения по обеим сторонам Днепра.
Можно предположить, что своеобразныйSattelzeitв понимании малоросса/Малороссии/русского/России наступил в начале XVIII в. Как пишет С. Плохий, после сражения 1709 г. под Полтавой светская и церковная элиты Гетманщины были вынуждены изменить свою политическую ориентацию, отказаться от старых покровителей и найти новых. Для этого выходец из Киева Ф. Прокопович предложил заменить Украину/Малороссию в качестве «малороссийского отечества» и объекта первостепенной лояльности «малороссийского народа» на имперскую Россию. Именно поэтому, как указывает Плохий, в текстах Прокоповича, написанных «киевской» лексикой XVIIв., под Полтавой сражаются уже не мало- или великороссияне, но российское воинство, россияне. Таким образом, имперская Россия оказалась поднята на уровень нового отечества всех подданных царя, опустив Малороссию на уровень локальной родины, или просто места рождения местного населения16.
Несмотря на эти изменения, в текстах начала XVIII в. все еще продолжалось терминологическое шатание. Так, в «Письмах и бумагах Петра Великого» можно встретить в синонимическом употреблении и черкасов, и малороссийского края людей, и жителей Малой России, и малороссийский народ (причем все они населяли обе стороны Днепра). Единство двух народов (велико- и малороссийского) не воспринималось как этническое, а потому, соответственно, Мазепа представлялся как предатель своего государя (гаранта старых прав и вольностей Украины-Малороссии, который к тому же оборонял ее от «бусурманского и еретического наступления»), своей отчизны, своего народа (малороссийского) и своей веры православной17. Утверждения казацких летописей начала XVIIIв. о том, что Великороссия с Малороссией — разные земли, населенные разными народами (малороссами и великороссами) и объединенные одним царем, а потому претендующие на все свои «старинные» права и свободы, нашли продолжение во второй половине
XVIII в. в разного рода документах и текстах, созданных представителями казацкой элиты, которая постепенно все более инкорпорировалась в элиту имперскую (именно так, в частности, представлял себе отношения двух героинь своего текста С. Дивович, автор «Разговора Великороссии с Малороссией» (1762), в котором «Малороссия» объясняет «Великороссии», что они всего-навсего «смежные страны» и что она добровольно перешла под власть одноверного царя, после чего предоставляла царю «важные услуги», а потому заслуживает благодарности и справедливого отношения со стороны Велико- россии18). В то же время постепенно прививалась и концепция Прокоповича. Например, автор «Замечаний до Малой России принадлежащих» (началов.) всячески превозносил изменения в Гетманщине времен Екатерины II и показательно сравнивал Б. Хмельницкого с Е. Пугачевым19.
Как и в случае с Прокоповичем, не вполне ясно, была ли распространенной такая точка зрения, или же она оставалась сугубо индивидуальной. Скорее всего, большинство элиты бывшей Гетманщины оставалось верной взглядам автора «Истории Русов». Автор «Истории...», в продолжение традиции казацких летописей начала XVIIIв., сознательно противопоставлял два разных народа, которые имеют разное происхождение (русы, руснаки, роксоланы,россы,contraмосковиты, мосхи) и населяют разные территории20. «История Русов», объединив своих предшественников, подчеркивала отдельный «отечественный» статус Малороссии для ее народа русов, хотя и не ставя при этом вопрос об отделении от империи. Именно это сочинение, изданное впервые только в 1846 г., смогло, распространяясь до того в рукописях, донести понятия казацкой старшины до поколения 1840-х гг., которое начало осуществлять совершенно иной по направленности модерный национальный проект.
Таким образом, можно сказать, что понятие малоросс появляется в русском языке под влиянием Киева на рубеже XVII—XVIIIвв. Именно в XVIII в. в русский язык постепенно проникают малороссияне/малорос- сийцы/малороссиянцы/малороссы в типичном раннемодерном географическом (не этническом!) значении жителей, уроженцев Украины/Малороссии.
Уничижительным вариантом понятия было малороссийчик21. В XIX век малоросс входит как понятие, обозначающее население Малороссии, левого берега Днепра, соединенное с великороссами общим сувереном и религией, но ни в коем случае не этнически или же исторически.
РОМАНТИЗАЦИЯ МАЛОРОССА В НАЧАЛЕ XIX в.
Несмотря на присоединение территорий и населения по правому берегу Днепра в результате разделов Речи Посполитой, существенных изменений в понятии малоросс не произошло. Термины малоросс/украинец/южнорусс все так же бессистемно употребляются как синонимы в своем значении XVIIIв. — для обозначения населения определенной территории, преимущественно на левом берегу Днепра.
П. Бушкович говорит об украинофильской атмосфере в имперской культуре 1790—1850-х гг., при которой местный (малорусский) патриотизм и культурная лояльность империи не воспринимались антагонистически22. Анализируя журнальные публикации первой половины XIXв., он выделяет два этапа отношения к малороссам/украинцам. На протяжении первого (1800—1830 гг.) умы образованной публики занимали преимущественно вопросы армии и государства, а не этносов, его населяющих. Самым важным периодическим изданием в это время считался карамзинский «Вестник Европы», ведомый наставлением своего основоположника о том, что «все народное ничто перед человеческим; главное дело быть людьми, а не славянами», а потому у «карамзинистов» интерес к Малороссии/малороссам появлялся только как к частному примеру более общих проблем. В частности, «Вестник Европы» впервые печатал речи лидера левобережной казацкой старшины и апологета превращения Малороссии в шляхетскую республику Г. Полетики о патриотизме, которые для его редакторов были частным примером дворянской чести и просвещения во всей империи. По мнению Буш- ковича, то же дружественное отношение, разве что с разной степенью заинтересованности, было характерно и для других журналов. В результате этого, и не в последнюю очередь благодаря романтическому «открытию» Малороссии во многих «сентиментальных травелогах» путешественников из Великороссии23, до 1830 г. в русских взглядах на южные территории складывается устойчивый шаблон: для представителей образованного общества это был преимущественно нецивилизированный любопытный руссоистский мир (Юг, «наша Италия», хотя в некоторых версиях — Швейцария или Шотландия), населенный просвещенными патриотами-дворянами, а также изобретательным и добродетельным крестьянством24.
Точно так же, как часть общерусского патриотизма, воспринималось и историческое прошлое, а частные попытки его присвоить вызывали иронию. Именно потому вопросы о старине казались смешными малорусским интеллигентам 1820-х, например Г.Ф. Квитке:
Нет, никто мне не говори, где именно Россия! — восклицает постаревший Трофим Миронович, вспоминая прежние моды. — Спорю и утверждаю, что у нас, в Малороссии. Доказательство: когда россияне были еще славянами (это, я не помню, где-то читал), то имели отличные меды и только их и пили. Когда такому народу хотелось попить меду, то они ехали к славянам. В Великой России таких медов, как у нас, в Малороссии, варить не умеют: следовательно, мы — настоящие славяне, переименованные потом в россиян25.
В это время появляются и такие публикации, как, например, утверждения Н.А. Полевого, который, принимая карамзинские идеи предыдущего поколения о том, что малороссы — «наши», подчеркивал в то же время, что они — «не мы»; что хотя «доныне Малороссияне только исповедуют Греческую веру, говорят особенным диалектом Русского языка и принадлежат к политическому составу России, но по народности вовсе не русские»26.
Наиболее радикальной попыткой изменить значение понятия малоросс в первой трети XIXв. была «Русская правда» П.И. Пестеля, сочинявшаяся, обсуждавшаяся и принятая в качестве программы Южного общества, то есть на территории Украины, на съезде в Киеве в 1823 г. В частности, он писал:
.племя Славянское, Коренной Народ Русской составляющее, имеет пять оттенков: 1) Собственно так называемые Россияне, населяющие Губернии Великороссийские; 2) Малороссияне, населяющие Черниговскую и Полтавскую Губернии; 3) Украинцы, населяющие Харьковскую и Курскую Губернии; 4) Жители Киевской, Подольской и Волынской Губерний, называющие себя Русснаками, и 5) Белорусцы, населяющие Витебскую и Могилевскую Губернии27. <...>
Коль скоро же сего различия существовать не будет, то и вовсе никакого в государственном отношении существовать не может, ибо: 1) язык везде один и тот же: различны одни только наречия, а сии даже и в самых Великороссийских губерниях не везде одинаковы, да и нету того большого народа, коего бы язык не имел различных наречий; 2) вера одна и та же, православная во всех губерниях, как в великороссийских, и хотя в некоторых местах униатство еще исповедуется, но оно ничто иное есть, как слабый остаток соблазна, Флорентийским собором предложенный, иноземным насилием в несчастные те времена введенный и ежедневно более и более искореняющийся. <...> 3) Гражданское состояние в сих губерниях совершенно одинаково с таковым в Великороссийских губерниях, ибо те же сословия с теми же правами существуют28.
Из этого Пестель делал вывод:
...никакаго истиннаго различия не существует между разрядами Коренной Народ Русский составляющими, и что малыя оттенки замеченный должны быть слиты в одну общую форму. А по сему постановляется правилом чтобы всех жителей населяющих Губернии Витебскую, Могилевскую, Черниговскую, Полтавскую, Курскую, Харьковскую, Киевскую, Подольскую и Волынскую истинными Россиянами почитать и от сих последних никакими особыми Названиями не отделять29.
Таким образом, полная ассимиляция малорусов и белорусов провозглашалась первоочередной задачей наиболее радикального проекта превращения империи в «единую и неделимую» нацию, разработанного в России в XIXв.
Власти империи, разумеется, были более осторожны в своей политике, но отчасти идеи Пестеля в отношении малорусов и белорусов разделяли. Министр народного просвещения С.С. Уваров, сделавший народность частью своей знаменитой триады, особо покровительствовал историку Н.Г. Устря- лову, который в 1830-е г. создал версию русского исторического нарратива, в ряде ключевых элементов остававшуюся незыблемой вплоть до краха империи. История государства у Устрялова оказывалась меньше истории народа, поскольку в течение длительного времени государство не включало Западной Руси, то есть территории Великого княжества Литовского30. В свою очередь, этот тезис позволил Устрялову дать новое историческое обоснование претензиям на земли, аннексированные в ходе разделов Речи Поспо- литой, как на русскую национальную территорию и, соответственно, на малороссов как на «русское население», что точно соответствовало уваров- ской политике в этом вопросе после восстания 1830—1831 гг. По Устрялову, в искажении представлений о Великом княжестве Литовском, в затушевывании его «русской природы» виновны поляки, «которые, поработив впоследствии лучшую часть русской земли, старались изуродовать и историю ее»31. Во второй половине XIXв. эти идеи постепенно превратились в догму русского национализма.
После 1830 г., частично под влиянием польского восстания, но главным образом из-за идей народности, которые распространяются в это время, в имперских периодических изданиях появляется большое количество статей о русской истории и этнографии, а особенно (и здесь польский импульс был весьма важен) — об украинцах/малороссах, тексты (о) которых становятся своего рода аргументами против поляков32. Именно в это время издаются второй сборник украинских (уже не малороссийских, как первый) песен М.А. Максимовича (повлиявший на П.А. Кулиша и Н.И. Костомарова), второе и третье (1830, 1842) издание «Истории Малой России» Д.Н. Бантыш- Каменского, балансирующие на грани истории и фольклористики фальсификаты И.И. Срезневского «Запорожская старина» (1833—1938), а также сильно повлиявшая на Т.Г. Шевченко «История Малоросии» Н.А. Маркевича (1842—1843). В общий контекст эпохи вполне вписывались знаменитые слова Н.В. Гоголя в письме к А.О. Смирновой от 24 декабря 1844 г.:
.какая у меня душа, хохлацкая или русская. Знаю только то, что никак бы не дал преимущества ни малороссиянину перед русским, ни русскому пред малороссиянином. Обе природы слишком щедро одарены Богом, и как нарочно каждая из них порознь заключает в себе то, чего нет в другой, — явный знак, что они должны пополнить одна другую. Для этого самые истории их прошедшего быта даны им непохожие одна на другую, дабы порознь воспитались различные силы их характера, чтобы потом, слившись воедино, составить собою нечто совершеннейшее в человечестве33.
БОРЬБА УКРАИНЦА С МАЛОРОССОМ
Баталии по поводу статуса малорусского языка/наречия не утихали в течение всей второй половины XIXи начала ХХ в.34 Часто в контексте этих споров использовалось понятие общерусский язык35. Новый импульс дискуссии получили в 1904 г., когда комиссия, работавшая под эгидой Академии наук, признала украинский самостоятельным языком. Это несколько убавило категоричности в высказываниях противников украинского движения, но отнюдь не прекратило полемику. Академик А.И. Соболевский в 1907 г. рассуждал так:
Одни знатоки говорят, что <...> малорусский и великорусский языки — два разных славянских языка, другие настаивают на значительной близости этих двух языков и называют их только наречиями русского языка <...> здесь огромное значение имеют политические убеждения говорящих36.
«Понятийная война» захватила и Галицию. Употребление нескольких версий национальных самоназваний в Галиции было связано с борьбой сторонников разных концепций национального самоопределения, заострившейся в среде галицийских русинов во второй половине XIX— начале XXв. Для представителей всех направлений главным самоназванием вплоть до Первой мировой войны оставался традиционный этноним «Русь», но интерпретировали его по-разному. За малозаметными различиями в написании прилагательного руский (или же галицко-руский) — русский — руський стояли существенные расхождения галицийских «старорусинов», «русофилов» и «украинофилов»37. Термин ruskiв территориальном или традиционно-этническом, но не национальном значении в середине XIXв. использовала для самообозначения и полонизированная часть образованных галицийских ру- синов38. Термины малоруский / малороссийский употреблялись реже, но и вокруг них шла своеобразная семантическая война. Ряд источников указывают на преобладающее в период революций 1848—1849 гг. отождествление галицкой Руси с Малой Русью. «Малоруссомания теперь господствует», — сетовали в переписке «общероссы» К. Хоминский и А. Петрушевич39.
Контакты как с украинофильскими, так и с панславистскими деятелями из Российской империи, заметно усилившиеся в 60-е гг. XIXв., привели к тому, что названия Малая Русь, малоруский, малороссийский стали чаще употребляться для самообозначения в публичном дискурсе. Грекокатолический священник Иван Наумович, ставший позже одним из лидеров русофильского движения, заявлял в Галицийском сейме в 1866 г.: «Как не можем быть поляками, так и не являемся великорусами, всегда были, являемся и будем малорусами». В связи с ростом русофильских настроений уже во второй половине 1860-х гг. некоторые видные деятели галицко-руского движения, не меняя малоруской самоидентификации, стали подчеркивать культурное единство «со всем русским миром». «На Руси <...> один русский язык, а на этом языке два выговора: малорусский и великорусский», — писал в 1866 г. видный русофильский деятель Богдан Дедицкий40. Деятели украинофильского направления сначала повсеместно использовали термин малоруський народ, ставя знак равенства между понятиями Русь и Малая Русь, а затем и Украина (Русь-Украина), как, например, это сделал Владимир Навроцкий в географическом описании «землi заселено! русинами»41. Но уже в начале ХХ в. Малороссия и малороссийский (наряду с русский) утвердились как национальные самоназвания русофилов («москвофилов») и стали неприемлемыми для их оппонентов — украинофилов-народовцев. Отстаивая название Русь- Украина / Украина-Русь вместо употребляемого русофилами Малороссия, деятель Украинской национально-демократической партии Льонгин Цегель- ский одновременно пытался доказать духовное и даже антропологическое превосходство европейцев «русынов-украинцев» над азиатами «москалями». Призывая не отрекаться от традиционных самоназваний Русь и русин (поскольку, по Цегельскому, лишь Русь-Украина в племенном, языковом и национальном плане была связана с древней, киевской Русью) и употреблять одновременно сразу два названия — Русь и Украина, Цегельский, главным образом, ополчался против употребления термина Малороссия. Для этого он противопоставлял Малую Русь Малороссии, считая, что первое название употреблялось около 1300 г. применительно лишь к Галицкому княжеству, а второе сознательно придумали «московские цари» для левобережной «Украины-Гетьманщины» с целью представить ее перед всем миром в качестве «подрядной», «малой» части великой «России». Смешение Малой Руси и Малороссии в одно понятие и его последующее навязывание украинцам- русинам было, по Цегельскому, делом рук российского правительства и га- лицийских москвофилов, имевших целью «змосковщення» Украины-Руси42.
Русофилы подвергли эту тенденцию критике с теми же аргументами, что использовались противниками украинцев в России. Так, О.А. Мончалов- ский пишет:
Галицкие украинофилы, начиная с 1899 года, стали употреблять названия «Украина», «украинский» вместо названий «Малая Русь», «малорусский» <...> Термин «украинский» употребляется вместо термина «малорусский» или обычного в Галицкой Руси слова «русский», причем накоторые пишут «украинсько-руський», другие «украиньско-руский», а третьи «русько-укра- инский» или «руско-украинский». Цель употребления этих терминов — желание в самом имени отделиться от общности с Русью, с русским народом43.
Уже в конце XIX в. украинские деятели, наряду с малороссом, отказываются и от термина украинофил, о чем 17 марта 1891 г. Драгоманову писала его племянница Леся Украинка: «Вот, пришлось к слову, потому скажу Вам, что мы отбросили название "украинофилы", а зовемся просто "украинцы", потому что такими мы есть, безо всякого "фильства"»44. Впрочем, это свидетельство скорее знаменует переходный этап процесса перестройки понятийной сферы в украинской среде45. Как языковой акт украинский национализм приобрел кодифицированую форму в «Словаре украинского языка» Б.Д. Гринченко 1907—1909 гг.: в нем ожидаемо отсутствовали малоросс и хохол, а среди «украинских» статей было также «украинство: свойство и деятельность украинца в национальном смысле»46.
Понятие украинофильства приобретает в языке украинских деятелей отчетливые отрицательные коннотации. Называя украинофильство «то эмбриональной, то дегенеративной формой национального сознания», А. Ни- ковский отмечал:
Несомненно, что украинофильство как идея уже похоронено, а его живые представители или же подросли к стадии украинского сознания, или же должны были отойти в сумерки небытия, потерять всякое значение и общественный интерес47.
Отметим, что параллельно с этим в русском дискурсе украинофильство приобретает положительное звучание:
Будучи по традиции «украйнофильским» (по новейшей терминологии), русское прогрессивное общественное мнение должно энергично, без всяких двусмысленностей и поблажек, вступить в идейную борьбу с «украин- ством», как с тенденцией ослабить и отчасти даже упразднить великое приобретение нашей истории — общерусскую культуру, —
писал Т.Д. Флоринский, имея в виду под украинофильством стремление к «скромному областному развитию»48. Консолидация результатов этого нового этапа «борьбы за понятия» происходит после революции 1905 г., в принципиально новых условиях.
Во-первых, и на местном, и на общеимперском уровне возникла легальная политическая конкуренция, связанная с выборами городских дум и Государственной думы. В Киеве эта политическая борьба находила теперь отражение и в газетных баталиях, поскольку резкое ослабление цензурного пресса позволило легально выходить украинским изданиям, которые включились в полемику с местными русскими изданиями. Среди украинских изданий особая роль принадлежала ежедневной газете «Рада», которая просуществовала до начала Первой мировой войны благодаря самоотверженным усилиям состоятельного землевладельца Е.Х. Чикаленко, одного из лидеров и, по сути, координатора украинского движения того периода. Главным оппонентом «Рады» был «Киевлянин», продолжавший антиукраинскую линию 1870-х гг. и ставший главным органом созданного усилиями А.И. Савенко и Д.И. Пих- но под патронажем П.А. Столыпина Киевского клуба русских националистов (далее — ККРН)49. Примерно в это же время в Киеве создается и Общество украинских прогрессистов (Товариство украгнських поступовщв, далее — ТУП). Эти организации фактически олицетворяли два лагеря, непримиримых в своем отношении к украинству.
Особенность киевской ситуации состояла в том, что украинские активисты и малороссы-антиукраинцы из ККРН обращались к одному и тому же местному читателю, то есть тому политически еще не определившемуся малороссу, хохлу, которого одни хотели сделать украинским националистом, а другие — националистом русским. Иначе говоря, прежняя борьба за интерпретацию понятия малоросс дополнялась теперь борьбой за умы и сердца реальных людей.
Следуя логике этой борьбы, оба лагеря, состоявшие из выходцев из одной среды и часто хорошо знакомых друг с другом, нередко коллег по университету, старались представить друг друга в самом черном цвете. ККРН в дискурсе «Рады» — черносотенцы, реакционеры и предатели собственной нации50. В дискурсе КРНН круг «Рады» и ТУП — мазепинцы, отщепенцы, раскольники, сепаратисты, русофобы, агенты внешних сил, причем теперь не только и не столько поляков, сколько Австрии и Германии51. Если для «Рады» малороссы-антиукраинцы все сплошь были реакционеры, что далеко несправедливо, то «Киевлянин» столь же несправедливо представлял всех украинцев-националистов космополитами, социалистами и беспринципными революционерами:
Стараясь дать себе ясный отчет о положении «мазепинского» дела, не надо ни на минуту забывать двойственный характер этого движения. Мазепинцы с одной стороны всемерно играют на квазинациональном чувстве, являясь ярыми националистами новоизобретенной в Австрии украинской нации. Но, с другой стороны, эти господа — демагоги самой низкой пробы, подлинной гайдамацкой формации. Очень многим из них, социалистам и космополитам, выражаясь без перчаток, наплевать на всякую нацию, в том числе и украинскую. Поэтому-то эти «националисты» с такою охотою принимают в свою среду людей всевозможных национальностей и в особенности еврейской. Это мы видели ясно во время уличных демонстраций по поводу Шев- ченки. По этой причине они готовы поддаться и под Австрию, и под немца, и под самого черта. Так как настоящий их лозунг «Голодранци со всього свгга збирайтеся докупы», этой своей стороной «голодранци» примыкают к революционно-социалистическим партиям, являясь одним из ответвлений этих партий52.
Ситуация кардинально менялась, когда обе стороны начинали говорить о малороссе неполитизированном. Для украинцев такие люди были, прежде всего, жертвами русификации и «несознательными украинцами»53, теми, кого надо было спасти для украинской нации. Чикаленко в своих дневниках дает описания людей, которых он старался обратить в правильную веру и привлечь к движению:
.Родом он черниговец, но из-за того, что всю жизнь прожил за пределами Украины, он воспитался, как и большинство украинских интеллигентов, на общеросса...54.Он, без сомнения, испытывает стихийную любовь к украинству, но в возрождение нашей нации, очевидно, не верит, да и не думал никогда об этом. Он с отвращением относится к украинскому литературному языку, считает его калеченьем милой его сердцу народной мовы, хотел бы, чтобы газета писалась мовой Шевченко, Котляревского, а в тех случаях, когда слов не хватает, следует брать, по его мнению, всем уже известные русские слова55.
А вот как Чикаленко оценивал ситуацию в 1909 г. в целом:
Города наши так омосковлены, что очень, очень малый процент населения вообще проявляет какой-либо интерес к украинству. <... > Обычный городской обыватель, который кое-как умеет говорить крестьянской украинской мовой, не выпишет нашей газеты, потому что он лучше понимает газету российскую56.
В целом украинские националисты считали, что, невзирая на ряд гениальных поэтов и писателей, великорусская культура бедна и груба. Они часто намекали на пристрастие великороссов к спиртным напиткам, бешеным пляскам и грубому обращению с близкими57. В этом смысле украинский дискурс разделял западное видение русских как полудикого азиатского народа, неспособного к европейскому образу жизни. Центральные российские губернии описывались как метрополия, выкачивавшая из Малороссии средства, не возвращая их в форме развития школьного образования и инфраструктуры58. Великоросс представал колонизатором, который пренебрегает потребностями порабощенного народа. В политическом плане восточный тип великороссов означал их неготовность к демократическому преобразованию государства и признанию прав национальных меньшинств, причем это касалось не только приверженцев монархического строя, но и союзников украинских националистов из партии кадетов. Говоря об их лидере П.Н. Милюкове, лидер ТУП Чикаленко так писал в своем дневнике: «Нет, что ни говори, а в каждом кацапе, каким бы прогрессивным он ни был, таки прочно внутри сидит центра- лист!»59 Стремление некоторых малороссов к подражанию великорусской культуре как непременно высшей в ущерб развитию собственной понималось как заблуждение или результат подавления и травмы от насильственной русификации. Символ веры Чикаленко и других украинских националистов состоял в том, что с развитием собственной прессы и начальной школы на родном языке «все эти русины, малороссы и хохлы станут национально сознательными украинцами на территории от Сяна до Дона»60.
С другой стороны, для киевских русских националистов, которые сами идентифицировали себя как малороссов, малоросс «звучит гордо». Они, продолжая линию «Киевлянина» в 1860—1870-е гг., соревновались с украинскими националистами за культурное наследие Малороссии, стараясь утвердить малороссийскую принадлежность многих ключевых фигур, включая Шевченко, на которые претендовал и украинский пантеон. «Сепаратистские» нотки у Шевченко, по их мнению, появились только под воздействием вредных влияний полонофильского кружка Кирилло-Мефодиевского братства. В дискурсе ККРН статус Шевченко снижался от «гения» к «талантливому поэту», его символическая роль «отца нации» отрицалась. Это особенно резко проявилось в дискуссии об установке памятника поэту.
Это вовсе не гений, каким силятся изобразить украинофилы. Это просто талантливый поэт. Украинофилы из постановки памятника Шевченке делают политическую демонстрацию. В сущности, дело здесь даже не в памятнике: последний является только предлогом для украинско-сепаратистской демонстрации. Гг. Грушевские и Науменки хотят в яркой форме показать, что, мол, отдельный и самостоятельный украинский народ не только существует, но и сознает свою национальную и культурную «отдельность», что этот народ жаждет культурного и политического «самоопределения», жаждет «самостийной» Украины <...> Украинофилам памятник Шевченке надо ставить непременно в Киеве, в центре Малороссии, в древнейшей столице Руси. Михаил Грушевский говорит ведь, что Киев «мат1р город1в укра- шських». Земля древних полян, по его учению, — Украйна, а поляне — это и есть нынешние малороссы. Поэтому и древние киевские великие князья на языке г. Грушевского именуются «украинскими князьями», так что Владимир Святой, например, тоже приписан к малороссам. Забыто даже его варяжское происхождение <...> Отсюда понятно, как страстно хочется украинофилам, помешавшимся на том, что древняя Русь, отпрыск новго- родо-варяжской Руси, была хохлацкой Русью, — видеть статую Шевченки на склонах древнего Киева, —
писал лидер клуба Савенко, демонстрируя обостренное внимание к понятийному аппарату своих противников61. ККРН считал себя истинным выразителем малороссиян.
Я сам — чистокровный малоросс и горячо люблю свою родину, ее чудную природу, обычаи, язык и предания, историю, как люблю и хохлов, ленивых и добродушных. Но я всеми силами души ненавижу украинофильство, движение предательское и подлое, —
так неоднократно рассуждал Савенко на страницах «Киевлянина»62. Впрочем, в этой же статье автор превращает понятие «малоросс» в «уходящую натуру», только далеко не в том смысле, что его оппоненты-украинцы:
В настоящее время малороссийский крестьянин совершенно не знает слова «малоросс». Если вы спросите малоросса о его национальном происхождении, он всегда и неизменно отвечает: «Я — русский». Представление о полном единстве русского народа глубоко внедрилось в умы южноруссов.
При этом деятели Клуба русских националистов уже не принимали безоговорочно привычных стереотипов образа малоросса как веселого, добродушного обитателя Юга, любящего вкусно поесть и спеть красивую песню. Они не раз жаловались на великороссов за упрощенное понимание ситуации в Юго-Западном крае. «О Малороссии они имеют такое же смутное представление, как французы о России. Им представляется, что мы, малороссы, живем среди вишневых садов, в белых мазанках и целый день едим вареники и ругаемся на малороссийском наречии», — писал тот же Савенко63. Он многократно пытался показать, что малоросс может быть современным городским обывателем, истинным буржуа, которых так не хватало в империи. Мультимиллионеры Терещенко и Харитоненко в этом смысле были в глазах Савенко блестящими образцами типа малоросса-предпринимателя и мало- росса-купца64. С определенного времени КРНН стал претендовать на лидерство среди русских националистов в масштабе всей империи, ссылаясь, среди прочего, на свои успехи в ходе избирательных кампаний:
.в то время, как великороссийские губернии даже в Третью Думу послали в значительном числе революционеров, Малороссия послала в Таврический Дворец почти сплошь русских националистов, и в то время, как великороссийская Москва и Петербург служат оплотом революции, центр
Малороссии — Киев — служит центром всего общерусского патриотического движения65.
Говоря об установке памятника Гоголю в Киеве, Савенко формулировал специфические задачи малорусского русского национализма, решать которые следовало без участия великороссов:
Это должен быть памятник от Малороссии своему земляку — великому русскому патриоту. Отнимите вы это, дайте на памятник хоть один великороссийский рубль, и национально-политическое значение памятника исчезнет. Если малороссийский памятник Гоголю громко и сильно говорил бы миру, что вся Малороссия, так же, как и Гоголь, считает себя нераздельной частью единой России, то общерусский памятник Гоголю будет в этом отношении безмолвен66.
Тем временем русский дискурс о малороссе претерпел следующую трансформацию: если в первой половине XIXв. в нем читался призыв «заново открыть» русскость, искаженную и подавленную польскими влияниями, то в начале ХХ в. о польских влияниях говорилось уже редко, а русскость малоросса воспринималась (или представлялась) как естественное состояние. Теперь эту русскость нужно было «защищать» от «отравляющего влияния» украинской пропаганды, но по своему «качеству» малороссийская русскость претендовала быть даже более основательной и прочной, чем великорусская, податливая на искушения революционных идей и обманчивые голоса из среды меньшинств на окраинах империи.
В ходе Первой мировой войны и революционных лет политически активные носители малорусской идентичности оказались одной из наиболее пострадавших групп, а понятие малоросс утратило легитимность в СССР периода ко- ренизации 1920-х гг. Понятие малоросс как инструмент самоидентификации продолжало существовать лишь в среде межвоенной эмиграции. Там же продолжались и баталии вокруг понятия малоросс. Однако этот период — предмет особого исследования.
Текст свернут. нажмите + чтобы посмотреть
А.Л. Котенко, О.В. Мартынюк, А.И. Миллер
Ответить с цитированием