Разумеется, он не такой человек, чтобы замереть в бездействии или сосредоточить свои усилия на скромном добывании хлеба насущного. Слащов активно выступает с критикой действий главнокомандующего и возлагает на него вину за проигрыш кампании и оставление России. Воспользовавшись этим, Врангель исключает его из рядов армии (вопреки часто встречающемуся мнению, разжалования в рядовые не было); не находя сочувствия у общественных деятелей, к которым он апеллировал, Яков Александрович издает книгу «мемуаров и документов» с громким (по мнению многих, даже крикливым) заголовком: «Требую суда общества и гласности. Оборона и сдача Крыма».
Но «общество» осталось глухим к обличениям опального генерала. Ведь они основывались на позициях, в сущности, прежних, «белогвардейских» — непримиримости к большевизму, необходимости сохранения Русской армии даже в изгнании (а в это время в лагерях близ города Галлиполи стоит под ружьем корпус Кутепова!), готовности к продолжению борьбы. Книга Слащова отнюдь не «сменовеховская» (да и термин «смена вех», обозначивший идеологию капитуляции перед Советской властью и ее морального оправдания, тогда еще не появился). И упрекает Яков Александрович Врангеля не за «авантюру» — сопротивление красному морю, затопившему всю Россию, — а за то, что в этой ситуации главнокомандующий был, по его мнению, недостаточно последователен, недостаточно компетентен, недостаточно упорен, если угодно — недостаточно непримирим. Действительно, ведь когда войска уже шли на погрузку в крымских портах, он, Слащов, предлагал Врангелю не эвакуироваться, а продолжить сражаться, высадив десант в тылу наступающих большевиков, — и Врангель тогда не послушал его!
Яков Александрович оказался между двух огней: тот лагерь, который сочувствовал бы упрекам в адрес главнокомандующего или был слишком «демократичен» для монархиста Слащова и отторгал его, злорадствуя по поводу «грызни» русских генералов, или примеривался к отказу от борьбы с Советской властью, которую русскому народу предлагалось «изживать» самостоятельно... Причем влияние на процедуру изживания такого фактора, как большевицкий террор, в расчет не принималось. Единодушными оказывались оба течения и в своем отношении к дальнейшей судьбе Русской армии, которую они считали игрушкой «генеральских авантюр», призывая к ее распылению и переходу «на беженское положение». Как видим, такому «обществу» не нужна была слащовская «гласность», а «суд» его для Якова Александровича скорее всего был Шемякиным судом.
Но голос генерала все-таки услышали его недавние соратники. В галлиполийском лагере книга Слащова ходила по рукам (причем предприимчивые дельцы даже брали за ее прочтение деньги, которые солдаты и офицеры отрывали от своего скудного жалованья), несмотря на то, что резкая критика в адрес Врангеля естественно была нежелательна для командования корпуса, и читавшие могли подвергнуться наказанию; и хотя известно, что в целом «галлиполийцы» остались невосприимчивы к слащовским обличениям, единственный развернутый печатный отзыв на книгу исходил из кругов если и не прямо «галлиполийских», то по крайней мере близких к ним.
Оставшийся неизвестным автор брошюры «Ответ генералу Слащову-Крымскому» («поручик П. В-ов») критиковал позицию Слащова, даже, по сути дела, не обсуждая правоты или ошибочности упреков генерала в адрес Врангеля. Ошибка была, с точки зрения критика, в том, что вместо объединения во имя продолжения борьбы и в чаянии ее скорого возобновления два наиболее авторитетных полководца («...Кроме Врангеля и Слащова, Армия никого не знает», — утверждал «П. В-ов») вступили в конфликт, дезориентируя солдат и офицеров, и прежде всего именно тех, кто готов был вновь взяться за оружие. Вожди должны подать друг другу руки! — призывал «бывший рядовой офицер»... и не был ли услышан его призыв?
Можно, конечно, не поверить краткому газетному сообщению, будто генерал Слащов выразил сожаление о выпуске своей книги и попросил вновь зачислить его в ряды армии. Можно посчитать, что появление подобного сообщения в другой газете, хотя бы и противоположного политического направления, — не более чем результат перепечатки у конкурентов. Можно отнести мемуарное свидетельство генерала Н. В. Шинкаренко (Слащов «устыдился, что ли, и выразил раскаяние») насчет знакомства с теми же статьями, хотя несколько странным выглядит, чтобы через сорок лет мемуарист вспомнил краткую газетную информацию, не получившую ни тогда, ни впоследствии серьезного развития. Но можно и задуматься над этими свидетельствами, сопоставив их с политической обстановкой, складывавшейся как вокруг генерала и его книги, так и вокруг Русской армии в целом...
С одной стороны, весна 1921 года, когда разворачивались все эти события, стала временем наибольшего кризиса в отношениях Врангеля и Кутепова с союзным командованием, прежде всего — французским. Выиграв Мировую войну, страны Антанты оккупировали часть Турции, в том числе и Константинополь, где жили Слащов и Врангель. Главнокомандующий Русской армией старался сохранить ее как боевую силу, иностранцам же, которые готовились «торговать с людоедами» (таким циничным сравнением характеризовал британский премьер-министр торговое соглашение с большевиками), антисоветская вооруженная сила была не нужна. Создавалась даже угроза ареста Врангеля «союзниками», в ответ на что Кутепов был готов двинуть на Константинополь свой корпус, а в само?м Константинополе, согласно глухому упоминанию бывшего начальника кутеповского штаба, генерала Е. И. Достовалова, должно было произойти вооруженное выступление... Дальнейшая судьба русских войск оказывалась под ударом, а ведь именно о них заботился Яков Александрович, выступая со своей критикой. Источником же угрозы были те самые французы, которых Слащов уже давно считал союзниками лукавыми и неверными, против которых предостерегал Врангеля и ненавистником которых считался...
Не забудем и о вестях, приходивших из России, где разгорались восстания против Советской власти — Кронштадтское было из них самым известным, но далеко не единственным. В эмигрантских газетах появлялась информация о восстаниях под Одессой — в районе, который Слащов еще в 1919-1920 годах считал наиболее выгодным для разворачивания своих операций как раз в силу сочувствия местного населения. А сейчас, весной 1921-го, один из известнейших сотрудников Врангеля В. В. Шульгин предлагал сделать из Одессы плацдарм для возобновления борьбы, брался лично отправиться туда, но просил у главнокомандующего «генерала с именем», в качестве такового называя... Якова Александровича!
Таким образом, перед нами предстают: либеральное и демократическое общественное мнение, отторгающие генерала Слащова; сожаления со стороны части офицерства о раздорах среди командования и желание видеть Слащова опять в общем строю; угроза французского вмешательства и необходимость сплочения всех, кому была дорога Русская армия; надежды на перенос военных действий в Россию, причем в район, который генерал по предыдущим операциям хорошо знал; и... проскользнувшая газетная информация, что Слащов «формирует отдельный отряд партизан своего имени»!
«...Он считал, что нельзя складывать оружия, а нужно бороться и бороться. Он не хотел считаться с общей усталостью. Проект с высадкой, с началом партизанщины — вот чем был он занят», — свидетельствует старый однополчанин Слащова, общавшийся с ним в эти месяцы. Возобновить открытую войну не удалось, но мог ли такой человек, как Яков Александрович, сложить оружие? В это трудно было поверить... но именно в это поверили советские агенты в Константинополе, после выхода «скандальной» брошюры генерала приступившие к агитации с целью спровоцировать его «возвращение» в Советскую Республику («возвращение» в кавычках, потому что уезжал он не из РСФСР, а из России, а это были два разных государства).
Правдоподобно ли предположение, будто Слащов стремительно «перековался» (в считаные недели!) и — последний из русских военачальников такого уровня, требовавший драться, а не уходить в изгнание! — покорно согласился перейти на советскую службу? И почему он, уже после нескольких месяцев тайных уговоров, переговоров, консультаций с врагом, дважды встречается... с Врангелем, причем впоследствии, оказавшись в РСФСР, на допросах попытается эти встречи скрыть, а когда, кажется, будет уличен, — объяснять их станет довольно неуклюже?
Итак, в июне 1921 года генерал Слащов, подвергавшийся усиленной и, казалось бы, успешной обработке со стороны большевицких агентов, о чем-то тайно консультируется с главнокомандующим, а в ноябре — с несколькими соратниками отправляется в «Совдепию», оставив для печати странно-сумбурное и полное недосказанностей письмо: «Все предположения, что я еду устраивать заговоры или организовывать всех повстанцев, бессмысленны... Если меня спросят, как я, защитник Крыма от красных, перешел теперь к ним, я отвечу: я защищал не Крым, а честь России. Ныне меня зовут защищать честь России, и я еду выполнять мой долг...» — но Советская власть ли звала его «защищать честь России»? И кто же в таком случае его звал?
Исследователь «народной поэзии в годы революции» (современник событий) зафиксировал «прибаутку», ходившую в Константинополе в связи с отъездом Якова Александровича: «Много было нелепого у Врангеля и Кутепова, так вот же еще вам: назначенье Слащова». Определенная часть «общественного мнения», как видим, прямо связывала неожиданный для многих поступок генерала с какими-то планами Главного командования (и, быть может, имела для этого скрытые от нас основания). Но какие цели могло преследовать такое, весьма рискованное, «назначенье»?
Победившая в войне Советская Республика кажется сегодня настолько устойчивым государством с настолько сильным карательным аппаратом, что любая попытка сопротивления или «внедрения» чаще всего сразу воспринимается как бессмысленная авантюра. Однако на самом деле положение большевиков было вовсе не таким уж прочным...
Прежде всего, война еще не закончилась. Продолжалась борьба в Приморье (и даже обсуждались планы переброски туда войск из Галлиполи, не получившие, правда, развития); с польской территории переходили границу отряды генерала С. Н. Булак-Балаховича. Народные восстания, хотя и затухали уже под ударами карателей, еще не отошли в прошлое. Не были еще оставлены и эмигрантские надежды на десанты или на создание армии вторжения. В этом направлении, в частности, работали генералы С. Г. Улагай, А. П. Богаевский и П. Н. Краснов, — и неудивительно ли, что именно их Слащов и приехавшие с ним офицеры называют в числе... «разделявших их настроения», потенциальных «возвращенцев»? (Заметим, что после этого именно к ним должны были приходить зарубежные советские агенты и таким образом рассекречиваться!)
Был и еще один фактор, о котором не следовало забывать. Наряду с жестокими расправами над сдавшимися в плен, в Красной армии еще во время войны практиковалась постановка пленных в строй, в том числе офицеров и на сравнительно высокие должности. Бывший командующий войсками Двинского района генерал И. А. Данилов, оказавшись в плену в 1920 году, вскоре получил должность в штабе 4-й советской армии. Бывший руководитель Ярославского восстания 1918 года, в армии адмирала А. В. Колчака — начальник дивизии, генерал А. П. Перхуров, попав в плен, получил назначение в штаб Приуральского военного округа и лишь через несколько месяцев был «разоблачен» и схвачен. Генерал Г. В. Леонов, служивший в штабе Колчака, в 1921 году числится в штабе советского Заволжского округа... Несомненно, что тех, кто вынужденно оказался в строю Красной армии, было намного больше, чем добровольно пошедших на службу большевикам. Степень инфильтрованности советских войск и штабов этими «бывшими» (и потенциальными) «белогвардейцами» следовало выяснить, а при возможности — и постараться объединить «бывших» под чьим-то авторитетным руководством.
Развитие событий могло пойти и иным путем — «термидорианским» или «бонапартистским». Известный философ И. А. Ильин, высланный из Советской Республики, осенью 1923 года представил Врангелю «Записку о политическом положении», отмечая в ней, что революция выдыхается, и оценивая перспективы, которые при определенных условиях открывались бы перед сильной личностью, «спасающей волей»: она может «стянуть к себе силы революционной болезни и незаметно ввалить их в процесс оздоровления». Практическим же выводом становилось: «Центром контрреволюции должна быть Москва. Кто действительно хочет работать — тот должен работать там... Это очень трудно и очень опасно, но единственно реально». Среди возможных кандидатур Ильин назовет и Якова Александровича (хотя оговорится: «Слащова — не знаю»)...
Не стоит переоценивать правдоподобие ильинских прогнозов; однако эмиграция, похоже, действительно взвешивала самые разные варианты «термидора». Не случайно Деникин писал, что после свержения большевиков новая власть может оказаться приемлемой с большими сомнениями («создаст... моральные препятствия служить ей за совесть»), — «но самый факт падения большевизма под ее ударами явился бы несомненной заслугой». Часть красных командиров, незаметно для себя, во время войны начинала усваивать вместо коммунистической идеологии корпоративное военное сознание — и на таких тоже можно было сделать ставку. В фантастическом романе генерала Краснова вождь будущего переворота говорит представителям советского командования: «Я знаю, господа... что все ваши желания, ваши помыслы и заботы направлены к тому, чтобы создать из Красной армии боеспособную, сильную армию, грозу для дерзкого неприятеля и опору для своего народа... Каждый из вас останется на своем месте до тех пор, пока не будет признано, что он не может... не хочет... не умеет... понять требования Русской Национальной власти». И для поисков и работы среди этих людей был нужен не «шпион» или «резидент» в обычном смысле слова, — а скорее то, что сейчас принято называть «агентом влияния». И желательно — таким, за которым стояла бы легенда...
Однако «термидора» не получилось. Слишком сильным оказался гнет мертвящей советской системы и слишком разобщенными — «спецы», «возвращенцы», «внутренние эмигранты». Для Слащова же наступил самый темный и самый безысходный период его биографии. Амнистированный и получивший место преподавателя тактики, Яков Александрович находится под постоянным пристальным надзором. Не зря бывший его полковой командир со вздохом назовет жизнь Слащова «каторжной». Загадка этих лет, быть может, никогда не получит разгадки; в них можно увидеть моральное падение бывшего героя Крыма — или принятие им на себя тяжелейшего креста более сложной борьбы, рискованных и, кажется, тщетных поисков союзников... Но вряд ли правомочным будет предположение об его «честном переходе на сторону Советской власти», «патриотическом желании защищать страну при любом властвующем в ней режиме».
Ведь с такими «честными намерениями» слишком трудно совместить явную (явную сейчас, в исторической перспективе) дезинформацию, подаваемую Слащовым в его показаниях при опросе в ГПУ... или тайные контакты с бывшим подчиненным, оказавшимся затем за границей... или письмо в Париж — «Ты счастлив, что удрал отсюда. Будь проклят этот ад!» — отправленное, конечно, не по почте... или пристальное внимание к личности Слащова со стороны берлинского представительства Русского Обще-Воинского Союза — боевой антисоветской организации... или, наконец, фразу старого однополчанина, сказанную в 1930 году, после похищения и убийства чекистами жившего в Париже Кутепова, о том, что большевики пытаются избавиться от тех, кто был «наиболее активными врагами советов, наиболее вероятными кандидатами в руководители антибольшевицкого движения»: «В Москве пал от руки убийцы ген [ерал] Слащов, — в Париже похищен ген [ерал] Кутепов...»
Да, «в Москве пал от руки убийцы генерал Слащов». В то время никого не удивило бы, если бы человек с биографией Якова Александровича был попросту арестован и сгинул навсегда. Однако Слащова застрелили 11 января 1929 года в его казенной квартире. Несколько независимых друг от друга источников утверждают, что выстрел был произведен с улицы, через окно, — противореча таким образом чекистской версии о «мстителе за повешенного брата», «бравшем у Слащова на дому уроки тактики» (?!) и во время такого урока расправившемся с генералом... «Они его боялись, зная его характер, — это несомненно», — напишет эмигрантский автор, а мы еще добавим, что некролог с уверениями, будто преступление было «актом личной мести», опубликовали в «Красной звезде» 13 января, сообщение о задержании убийцы — только 15-го, 25 июня Политбюро приняло предложение Г. Г. Ягоды (заместителя председателя ОГПУ) об освобождении «мстителя» из-под стражи (отметим странный интерес советской верхушки к скромному преподавателю тактики!), а заключение следователя, что убийца является не только одиночкой, но и ненормальным, было сделано лишь 26-го — на следующий день. Простое сопоставление дат иногда оказывается весьма красноречивым, мы же вспомним еще и раздумья бывшего командира Якова Александровича:
«Зачем он туда поехал? Что его привлекало там? Опасность, которой он подвергался, была очевидной; что же он рассчитывал получить взамен? Скромная роль „военспеца“ едва ли могла его прельщать, он был слишком крупный человек, чтобы соблазниться такой „серой“ будущностью. И верится, что у него были другие, более широкие планы и что эти планы были проникнуты тем же духом героизма, который был ему так свойствен. Он ошибся и заплатил за это своею жизнью. „Несть человека, иже не согрешил“, а та кошмарная обстановка, в которой ему приходилось работать, многое может извинить. В славный венок родного полка Я. А. Слащов вплел немало новых лавров и имел все данные стать „большим человеком“, а может быть, и стал бы им еще, если бы услужливая пуля (несомненно чекистского происхождения) не пресекла его короткой бурной жизни.
Своего последнего слова Я [ков] А [лександрович] нам так и не сказал — он унес его с собою в могилу.
Да покоится прах его мирно в родной земле, а память о нем надолго сохранится в сердцах Финляндцев — свидетелей его изумительных подвигов».
К этому следует лишь добавить, что тело Слащова было сожжено, место захоронения праха неизвестно
Ответить с цитированием