Однажды, в 1973 году,
     я приехал  на  только что купленных  "Жигулях" к поэту Науму Коржавину,
который недавно получил квартиру где-то на Юго-Западе, в районе  новостроек.
Получил и собирался оставить, поскольку уже готовился к отъезду в Америку. В
тот вечер на кухне у Эмы (так мы все его звали, а имя писали через одно "м")
собрались  сравнительно  молодые бунтари. Некоторые  из них уже прославились
тем, что выступали в чью-то защиту, писали советским властям резкие  письма,
занимались распространением  "самиздата" и  подверглись гонениям. Кого-то из
них  исключили из партии или  даже уволили с работы, а одна из этой компании
была уже признанной героиней: первый срок отсидела и готовилась  ко второму.
Поэтому другими гостями, еще не хлебнувшими тюремной баланды, ее пылкие речи
выслушивались с  особым  вниманием  и почтением,  хотя  плела она с апломбом
несусветную чушь. Я о ней  как-то писал, но рассказал только о начале нашего
общения, когда  мы не сошлись во взглядах на события столетней давности. Эта
дама,  когда  зашла речь  (почему-то)  о  народовольцах,  стала  возбужденно
выкрикивать:
     -- Ах, эти народовольцы! Ах, эта Перовская! Если б я жила в то время, я
бы задушила ее своими руками.
     Тут я не выдержал и вмешался. Я  все-таки написал о народовольцах целую
книгу и находил много сходства между ними и диссидентами нашего времени.
     -- Вы на себя наговариваете, -- сказал я. -- Перовскую вы бы душить  не
стали.
     Женщина возбудилась еще больше.
     -- Я? Ее? Эту сволочь? Которая царя-батюшку бомбой... Клянусь, задушила
бы, не колеблясь.
     -- Да что вы! --  сказал я. -- Вы  себя плохо знаете. В то время вы  не
только  не стали бы душить Перовскую, а, наоборот, кидали бы вместе с  ней в
царя-батюшку бомбы.
     Она ожидала любого возражения, но не такого.
     --   Я?  В  царя-батюшку?   Бомбы?  Да  вы  знаете,  что  я  убежденная
монархистка?
     -- Я вижу, что вы убежденная монархистка. Потому что сейчас  модно быть
убежденной монархисткой. А  тогда модно было кидать в царя-батюшку бомбы.  А
уж вы с вашим характером точно оказались бы среди бомбистов.
     Вскоре я собрался ехать домой, и меня попросили довезти эту монархистку
хотя бы  до метро. Она села на  заднее сиденье, и  мы поехали.  Был февраль,
стужа,  метель, гололед. Мы ехали из района новостроек.  Между ним и обжитой
частью города  лежал  бескрайний и  дикий пустырь.  Ни спереди, ни сзади, ни
справа, ни слева  не видно было ни огней, ни машин, ни людей, ни собак, да и
дорога  временами исчезала под пеленой  поземки. А в моих "Жигулях"  посреди
этого мрака было  тепло и уютно, мирно мерцали циферблаты приборов  и играла
негромкая  музыка.  Моя пассажирка,  пригревшись  сзади,  сначала,  кажется,
прикорнула,  а потом, проснувшись-потянувшись, спросила  сонным и вкрадчивым
голосом: "Скажите, а во сколько вам обошлась ваша машина?" Я сделал вид, что
не  понял подтекста, и ответил:  "Эта машина стоит  пять  с  половиной тысяч
рублей". "Нет, - сказала она, - я  не об этом... - а я и не сомневался,  что
не  об  этом...- я спрашиваю, сколько  вы за нее платили своей  совестью?" Я
затормозил  осторожно, не выжимая сцепления. Машина метра  полтора проползла
юзом  и  остановилась,  упершись колесом  во вмерзший  в дорогу  кирпич. "Вы
можете  выйти, - сказал я,  - чтобы не платить совестью за эту  поездку". "Я
вам  заплачу  деньгами",  - сказала она  и, кажется,  стала  рыться в  своем
кошельке.  "Нет, нет, -  возразил  я.  -  Деньгами  не  берем,  берем только
совестью".  Она помолчала, потом  осторожно спросила: "А  отсюда  далеко  до
метро?" -  "Не имею  понятия. Вы можете выйти  и  спросить. Если кого-нибудь
встретите". Она  сидела, молчала и покидать машину  не торопилась.  Конечно,
можно  было  б над  ней еще поизмываться, но я  подумал: а  вдруг обидится и
выскочит из машины? Ведь не  смогу же я здесь ее бросить, придется бегать за
ней по пустырю.
     -- Ну ладно, -- смилостивился я, -- поедем дальше.