К теме «уроков спецоперации».
Развитие военного искусства — кроме собственно нового оружия, рывки всегда случались при открытии новых пространств и сред, в которых можно вести войну. Много тысяч лет назад люди обнаружили, что воевать можно не только на суше, но и на воде — появился военный флот. Потом оказалось, что можно ещё и под водой — появился подводный флот. Потом, что можно и в воздухе — появилась военная авиация. Потом, что можно и в космосе — появились космические войска. Также можно говорить и об увеличении числа «измерений» войны: экономическая война, дипломатическая война, пропагандистская война, кибервойна и т.д.
За последние 15-17 лет в моду в России вошло слово «стратегия» — что характерно, в сугубо мирном применении. Начиная со всеми ныне забытой «Стратегии-2020», и заканчивая бесконечными региональными и отраслевыми «стратегиями развития». Мода эта была отчасти навязанной — ваш покорный слуга в своё время тоже приложил руку к популяризации этого термина, причём не без известного сопротивления в т.н. «либеральных элитах» — которые чуяли подвох в виде контрабандного протаскивания еретической идеи «плановой экономики» и боролись с этим кто во что горазд. Боролись, как выяснилось, зря — подавляющее большинство этих «стратегий», будучи написанными, торжественно обсуждёнными и принятыми, ложились в сейфы и забывались, а система продолжала работать как привыкла — в режиме перманентной импровизации.
И вот сейчас мы видим, каково это — воевать без стратегии, с одним только загадочным «планом», по которому, якобы, развивается «спецоперация». Я говорю не столько о военной стратегии, сколько о стратегии в более общем понимании — ведь во всём том, что произошло после 24.02, не было вообще решительно ничего непредвиденного и неожиданного, но мы, как водится, оказались почти ни к чему из этого не готовы. Крым в 2014 включил обратный отсчёт до большого столкновения с объединённым Западом по Украине, но эти восемь лет были потрачены не на подготовку к нему, а на попытки, с каждым годом всё более беспомощные, его избежать. А избежать не вышло — маємо те, що маємо.
Я не берусь (пока) описывать «большую стратегию» в целом, буду развёрнуто писать только о том, в чём более-менее понимаю: про так называемую «информационную», она же (чуть более узко) «идеологическая» война. У этого измерения войны тоже должна быть стратегия, целеполагание, анализ и оценка тактического арсенала и ресурсов, планирование операций и т.д. Кстати, вопреки устоявшемуся мнению, не могу сказать, что у противника с этим всё хорошо — не очень оно и у них хорошо, но всё же несколько получше, чем у нас. Но разбирать их сильные и слабые стороны — отдельная задача, со временем сделаю серию и про это; в ближайшие же дни будет несколько постов про нашу ситуацию.
Что является полем борьбы в идеологической войне? Каждая из сторон опирается на некоторую «картину мира», фундированную, в свою очередь, в «системе ценностей». Но и она, впрочем, тоже не самый глубокий уровень, есть ещё глубже — уровень базовых жизненных установок, самых, что называется, «корней». Не случайно в языке войны так много темы «родины» и «отечества» — всего того, что адресует тебя к «неоплатному долгу» перед всем тем, что сделало тебя именно таким, какой ты есть; начиная от самого земного, жизненного — отца и матери.
Д.Грэбер в «Долге» хорошо и подробно раскрыл эту тему. Он показал, что словом «долг» не случайно называются как простые экономические отношения — «дать денег в долг», так и всякие фундаментально-возвышенные вещи вроде «сыновнего долга», «долга перед отчизной», «религиозного долга» и т.д. Пояснив заодно, что долг это не всегда то, что ты вообще можешь отдать — например, матери ты обязан жизнью, и нет никакого способа целиком расплатиться по такому «долгу». Долг — это фундаментальная категория человеческой идентичности, то, что управляет нами и формирует нашу жизнь. Особенно тогда, когда — в пределе — речь идёт о том, чтобы положить её на какой-нибудь алтарь; например, на алтарь войны.
Ценность жизни — казалось бы, фундаментальная и неоспоримая — тем не менее, не абсолютна и, что называется, «волатильна». Например, триумфальное шествие христианства по Римской Империи как раз опиралось на известную способность ранних христиан к героической гибели за свою веру — будучи вооружёнными концепцией «бессмертной души» и «вечной жизни», они гораздо охотнее предпочитали мученическую смерть отказу от убеждений, чем приводили в ужас — но и в восхищение — имперских обывателей. Впоследствии, когда христианство стало господствующей религией, выяснилось, что убивать за веру, или даже за нюансы в толковании религиозных истин, они способны ничуть не менее, чем умирать за неё. Впоследствии ислам, как наиболее радикальная ветвь монофизитства, довёл эту прикладную особенность «учения о бессмертной душе» до настоящего совершенства.
Секуляризация и падение влияния Церкви в эпоху «великих буржуазных революций», казалось бы, должны были привести к реабилитации «ценности жизни»: раз целью человека больше не является «спасение души» для «загробной жизни» — значит, нет ничего такого, за что имело бы смысл умирать и тем более убивать. Однако в истории произошло прямо противоположное — мочилово стало массовым, приобрело невиданные масштабы многомиллионных гекатомб «мировых войн». Что интересно, функцию идеологического обеспечения процесса вместо церкви удачно подхватило государство, с его «гражданской религией», предполагающей в том числе и «долг» жертвовать жизнью во имя Отечества. Ну или, к примеру, «мировой революции», «превосходства арийской расы» и т.п.
Мир после II Мировой войны, тем не менее, как будто бы повернулся обратно к идее абсолютной ценности жизни. Война — это по определению плохо, насилие — зло, в моде был всякий гандизм и «ненасильственное сопротивление» — эту традицию тянули довольно долго даже в «цветных революциях». Однако — и это произошло на наших с вами глазах — в «системе ценностей» снова что-то подкрутили: оказывается, бывают случаи, когда убивать и умирать всё-таки можно и нужно.
Этот экскурс в историю может показаться отвлечённым, но вот недавно я говорил с одной своей родственницей, живущей уже давно в Европе и закономерно дрейфующей ныне по взглядам от старомодного «нетвойне» к новомейнстримному «смерть-российским-оккупантам».
Я её, собственно, и спросил: если война это настолько плохо и ужасно, почему украинцы решили ответить на войну войной? Раз все такие пацифисты, сложили бы оружие и устроили оккупантам «сатьяграху» в духе Ганди. Она ответила — да, лично по её мнению, так было бы лучше, потому что «нетвойне»; но они избрали путь борьбы, защищают свою страну с оружием в руках, и они правы.
Ну то есть, говорю, раз на твою страну напали — значит, всё-таки пацифизм кончается — можно и убивать, и умирать. Защищаемой ценностью — той, что превыше жизни, своей и чужой — в данном случае является «страна». Но, спрашиваю далее, а почему «страна» как ценность — признаётся, а, например, «вера» — нет? А мы, кстати, имеем целую кучу признаков именно религиозного конфликта: вся эта тема языка, памятников, героев-злодеев прошлого и т.д.
Здесь ей не нашлось, что ответить, потому что пришлось бы иначе говорить, что «страна» важнее, чем «вера», причём в масштабе ценности жизни: «чья власть, того и вера». Но, уверен, на самом деле там именно эта мысль: потому что «вера — это личное дело каждого», а вот «страна» личным делом быть никак не может.
И это очень интересный поворот. Потому что открывает путь к пониманию тех образов «мы», которые строит каждая из сторон конфликта. Собственно, именно поэтому польский премьер Моравецкий именно сейчас разродился программной статьёй про «уничтожить идеологию русского мира» — читая её, я хмыкал: прежде чем уничтожать, её бы, что ли, создать для начала, хотя бы на уровне одного сколько-нибудь внятного текста.
Но тем не менее наиболее упёртые-упоротые «борцы с российской агрессией» инстинктивно чуют: по другую сторону фронта им противостоит не государство РФ, не «российский империализм» и уж тем более не «путинская паранойя» — слабовато для конфликта такой интенсивности и с такими ставками. Есть что-то другое, что стоит за всем этим, но это что-то упорно избегает попыток себя дешифровать и заявить, маскируясь невнятицей российского официоза; но почему-то каждый из тех, кто на передовой, откуда-то чувствует, за что воюет на самом деле. И никакой сатьяграхи.
А вот вам, для сравнения, то, как конструируется «мы» у М.Подоляка. Специально привожу с русским переводом для не-украиномовных. Их «мы» здесь защищают не «Украину», а всю мировую цивилизацию — от атаки со стороны Саурона-Вольдеморта, который несёт всему человечеству голод, нищету и «высокие цены». И если символическим страдальцем за цивилизацию является Украина, то по принципу матрёшки символическим страдальцем за Украину является сидящий в мариупольском подвале «Азов». Я ж говорю — эльфы. «Помнишь, брат, как давили эльфийскую мразь…» ((с)Елизаров)
Сообщение от V_V_V
Ответить с цитированием
У которого без регулярного приема перемог начинаются минские колики. 
Тем более нынешние сводки - в основном для тех, кто их читает с экрана, а не слушает по радио. 
Текст свернут. нажмите + чтобы посмотреть 
