И в нашей традиции таким околофилософским анализом по умолчанию всегда был занят именно творческий класс (и в особенности писатели), почему дошедшая до наших дней русская философия и получилась такой мозаичной, как будто не цельной. Её надо по крупицам собирать из невероятного многообразия отечественных литературных произведений, держа в голове – хотя бы приблизительно – положения Священного Писания.
То есть там, где немецкий философский гений возьмёт условную лягушку, положит её на операционный стол, умертвит, препарирует, зашьёт, оживит и запишет наблюдения в пятитомный дневник, русский мыслитель возьмёт свою лягушку, будет долго размышлять над её судьбой, вздохнёт, положит на стол, увидит в её глазах страх и непонимание, заплачет, обратится к Богу, разругается с миром, обхватит голову, забегает кругами, спрашивая, как он вообще до такого дошёл, и что же он за скотина такая, что вдруг лягушку замучить решил, и что же это за общество такое, что его взрастило –
А затем отвяжет её, чмокнет в носик, отпустит в пруд, просветлеет и примирится и с собой, и с миром.
И немецкий гений, понаблюдав это всё, поймёт, что уже некоторое время не дышал – или прятал дыхание - потому что на его глазах происходило что-то невероятное. Человек, имея божественную, по сути, власть над существом, в моменте не скованный рамками морали, совершил богобоязненный поступок, испугавшись – получается - себя самого. И это немецкому философу тоже вынесет мозг.
Ответить с цитированием