Котов поднял на сержанта налитые кровью глаза и провозгласил:
— Человек родится в говне!
Зыков придержал было дверь, но его уже вместе с ней оттерли. Сослуживцам не нравился такой Котов, и они спешили поскорее запереть его в холодной. Такой Котов их нервировал. А на самом деле — они просто не понимали этого — пугал.
— …и вся жизнь человека говно! — вещал Котов. — От памперса обосранного до гроба сраного! И все нормальные люди! Знают! Это! Но почему-то! Зачем-то! Выдумали Москву! И человек туда едет! И видит там всякую херню! И ему приходит!
— Да-да, — согласился Зыков. — Некоторым уже пришло. Мощный приход, аж завидно. Он у вас еще и обкуренный, что ли?
— …В тупую его голову! Что возможно! Жизнь не говно! А потом! Он едет домой! Выходит из поезда! И видит — говно! Одно говно! И на контрасте! Понимаете, на контрасте! Хуяк! И нету человека!
— Да в Москве тоже говно сплошное! — крикнул Зыков вслед Котову, уплывающему от него на руках коллег. — Только в обертке конфетной! Что я, не был, что ли, в этой Москве вонючей?
Котова с большим трудом занесли в камеру и сгрузили на нары.
— И нету человека! — воскликнул Котов с невероятной тоской. — А я?! А как же я?!
Сыскари, отдуваясь, вышли в коридор и полукругом обступили Зыкова, прижав к стене.
— Значит, так, сержант. Матрас, одеяло, подушку. Уложить капитана, как дитя малое, нежно и ласково, понял? Если что — вызывать дежурного по отделу. Вопросы?