Поэтические вечера

[Буковка]

Лара Леггатт

РУСАЛОЧКА

Образ жизни этой полночной страсти,
Этой душной, зыбкой, почти порочной, -
Сопряженье линий червонной масти
С чернотой, с червоточинкою восточной.

Он давно меня перенес на берег,
Он привык к кошмару моих истерик,
Хоть и сказано было, что день наш каждый
Вечной засухой станет и вечной жаждой.

И на море великая сушь.
И на суше великая сушь.
У кальмаров в желудке высохла тушь,
А луна, выкатывая свой зрак,
Голой солью кормит земных зевак.

И вовек не давая закрыться ране,
Ковыляет сердце по гауссиане.
Как русалочка, губы кусая от боли, -
По суше. По терниям. По угольям.

В этом воздухе редком, сухом и горьком
Надышаться хоть кровью, хлынувшей горлом,
Хоть слезами себя опоить допьяна
И увидеть за смертью: идет волна...

[Misantrop]

Гы, стихи тут читают... Ну тады нате вам, я не зря - мизантроп. Не мое, но ... зацепило

В листве березовой, осиновой,
В конце аллеи у мостка
Вдруг падал свет от платья синего,
От василькового венка.

Твой образ легкий и блистающий
Как на ладони я держу,
И бабочкой неулетающей
Благоговейно дорожу.

И много лет прошло, и счастливо
Я прожил без тебя, а все ж
Порой я думаю опасливо:
Жива ли ты и где живешь?

Но если встретиться нежданная
Судьба заставила бы нас,
Меня бы, как уродство странное,
Твой образ нынешний потряс.

Обиды нет неизъяснимее:
Ты чуждой жизнь обросла,
Ни платья синего, ни имени
Ты для меня не сберегла.

И все давным-давно просрочено,
И я молюсь, и ты молись,
Чтоб на утоптанной обочине
Мы в тусклый вечер не сошлись...

[Буковка]

Борис Пастернак

РОЖДЕСТВЕНСКАЯ ЗВЕЗДА

Стояла зима.
Дул ветер из степи.
И холодно было младенцу в вертепе
На склоне холма.

Его согревало дыханье вола.
Домашние звери
Стояли в пещере,
Над яслями тёплая дымка плыла.

Доху отряхнув от постельной трухи
И зернышек проса,
Смотрели с утеса
Спросонья в полночную даль пастухи.

Вдали было поле в снегу и погост,
Ограды, надгробья,
Оглобля в сугробе,
И небо над кладбищем, полное звёзд.

А рядом, неведомая перед тем,
Застенчивей плошки
В оконце сторожки
Мерцала звезда по пути в Вифлеем.

Она пламенела, как стог, в стороне
От неба и Бога,
Как отблеск поджога,
Как хутор в огне и пожар на гумне.

Она возвышалась горящей скирдой
Соломы и сена
Средь целой вселенной,
Встревоженной этою новой звездой.

Растущее зарево рдело над ней
И значило что-то,
И три звездочёта
Спешили на зов небывалых огней.

За ними везли на верблюдах дары.
И ослики в сбруе, один малорослей
Другого, шажками спускались с горы.
И странным виденьем грядущей поры
Вставало вдали всё пришедшее после.
Все мысли веков, все мечты, все миры,
Всё будущее галерей и музеев,
Все шалости фей, все дела чародеев,
Все ёлки на свете, все сны детворы.

Весь трепет затепленных свечек, все цепи,
Всё великолепье цветной мишуры...
...Всё злей и свирепей дул ветер из степи...
...Все яблоки, все золотые шары.

Часть пруда скрывали верхушки ольхи,
Но часть было видно отлично отсюда
Сквозь гнёзда грачей и деревьев верхи.
Как шли вдоль запруды ослы и верблюды,
Могли хорошо разглядеть пастухи.
– Пойдёмте со всеми, поклонимся чуду,
– Сказали они, запахнув кожухи.

От шарканья по снегу сделалось жарко.
По яркой поляне листами слюды
Вели за хибарку босые следы.
На эти следы, как на пламя огарка,
Ворчали овчарки при свете звезды.

Морозная ночь походила на сказку,
И кто-то с навьюженной снежной гряды
Всё время незримо входил в их ряды.
Собаки брели, озираясь с опаской,
И жались к подпаску, и ждали беды.

По той же дороге, чрез эту же местность
Шло несколько ангелов в гуще толпы.
Незримыми делала их бестелесность
Но шаг оставлял отпечаток стопы.

У камня толпилась орава народу.
Светало. Означились кедров стволы.
– А кто вы такие? – спросила Мария.
– Мы племя пастушье и неба послы,
Пришли вознести вам обоим хвалы.
– Всем вместе нельзя. Подождите у входа.

Средь серой, как пепел, предутренней мглы
Топтались погонщики и овцеводы,
Ругались со всадниками пешеходы,
У выдолбленной водопойной колоды
Ревели верблюды, лягались ослы.

Светало. Рассвет, как пылинки золы,
Последние звёзды сметал с небосвода.
И только волхвов из несметного сброда
Впустила Мария в отверстье скалы.

Он спал, весь сияющий, в яслях из дуба,
Как месяца луч в углубленье дупла.
Ему заменяли овчинную шубу
Ослиные губы и ноздри вола.

Стояли в тени, словно в сумраке хлева,
Шептались, едва подбирая слова.
Вдруг кто-то в потёмках, немного налево
От яслей рукой отодвинул волхва,
И тот оглянулся: с порога на деву,
Как гостья, смотрела звезда Рождества.

[Буковка]

Это все - наша культура, русская культура, ее корни, ствол и ветви. Если она исчезнет, оружие будет уже ни к чему.

[Янус Полуэктович]

А можно я сюда запощу кусочек прозы, которая донельзя поэтична? Вдруг кто-то не читал... Если модератор раздела сочтет, что прозу сюда нельзя, пусть удалит: не обижусь.
Это Райнер Мария Рильке, австриец, который понимал русскую душу как мало кто. Из его "Историй о Господе Боге", моя любимая история:

КАК НА РУСИ ПОЯВИЛАСЬ ИЗМЕНА
(перевод Е. А. Огневой)

У меня здесь по соседству есть еще один друг. Это белокурый молодой человек, разбитый параличом, который зимой и летом сидит на своем стуле у самого окна. Он выглядит очень молодым и в его вслушивающемся лице порой бывает что-то совсем детское. Но есть дни, когда он старится, минуты проносятся над ним как годы, и он вдруг превращается в старика, в тускнеющих глазах которого едва теплится жизнь. Мы давно знакомы. Сначала мы рассматривали друг друга, потом друг другу улыбались, целый год мы раскланивались и уж бог знает сколько времени рассказываем друг другу то да се, вообще все, что происходит.

«Добрый день, — крикнул он, когда я вернулся и его окно, как и прежде, было открыто в щедрую тихую осень. — Я давно вас не видал».

«Добрый день, Эвальд», — подошел я к это окну, как обычно делал, проходя мимо. — «Я уезжал».

— «А где вы были?» — нетерпеливо спросил он.

— «В России».

— «О, так далеко!» — Он откинулся назад и продолжал: — «Что эта за страна — Россия? Очень большая, не правда ли?»

— «Да, она большая, и, кроме того...»

— «Что, я глупо опросил?» — улыбнулся Эвальд и покраснел.

— «Нет, Эвальд, напротив. Когда вы спросили «что это за страна?», мне многое стало ясно. Например, с чем Россия граничит».

— «На востоке?» — перебил меня мой друг.

Я медлил.

— «Нет».

— «На севере?» — допытывался больной.

— «Видите ли, — пришло мне в голову, — людей испортило чтение карт. Там все плоско и ровно, и когда нанесены четыре стороны света, людям кажется, что все уже сделано. Но ведь страна — не атлас. В ней есть горы и низины. Она должна упираться во что-то вверху и внизу».

— «Гм... — задумался мой друг. — Вы правы. Но с чем же может граничить Россия с этих двух сторон?»

Вдруг больной стал совсем похож на мальчика.

— «Вы это знаете!», — вскричал я.

— «Может быть — с Богом?»

— «Да, — подтвердил я, — с Богом».

— «Так, — понимающе кивнул мой друг. Но потом им овладело некоторое сомнение. — Разве Бог — страна?»

— «Я думаю, нет, — возразил я, — но на примитивных языках часто различные вещи имеют одинаковые названия. Вероятно, есть страна, которая называется Бог, и тот, кто ею владеет, — тоже называется Богом. Простые народы часто не различают свою страну и своего царя, ведь оба велики и добры, страшны и велики».

— «Я понимаю, — медленно проговорил человек в окне. — И заметно в России это соседство?»

— «Оно заметно решительно во всем. Влияние Бога мощное. Сколько ни приносят вещей с Запада, все европейские вещи обращаются в камни, как только переходят границу. Есть среди них и драгоценные камни, но только для богатых, так называемых «образованных», тогда как оттуда, из иной страны, приходит хлеб, которым живет народ».

— «Так народ там живет в довольстве?»

Я колебался:

— «Нет, это не совсем так, ведь въезд из страны «Бог» затруднен по многим причинам... — старался я отвлечь его от этой мысли. — Но они переняли многие обычаи этого пространного соседства, например весь церемониал. О царе говорят почти как о Боге».

— «А разве там не говорят «Ваше величество?»

— «Нет, там обоих называют «батюшка».

— «И перед обоими преклоняют колени?»

— «Перед обоими повергаются ниц, касаясь лбом земли, плачут и взывают: «Я грешен, помилуй меня, батюшка». Немцы, которые видят это, говорят: недостойное раболепствие. Я думаю иначе. Что значит это преклонение? Оно означает: я благоговею. Немцы думают, что для этого достаточно обнажить голову. Ну да, конечно, поклон — выражение того же чувства, но сокращенное; он возник в тех странах, где нет такого большого пространства, чтобы каждый мог повергаться на землю. Но сокращение часто становится механическим и теряет свой первоначальный смысл. Поэтому хорошо там, где есть еще время и простор целиком выписать выражение прекрасного и истинного слова: «благоговение».

«Да, если б я мог, я бы тоже повергался ниц», — грезил больной.

— «Но в России, — продолжал я после паузы, — от Бога идет и многое другое. Кажется, что все новое идет оттуда; каждое платье, каждое кушанье, каждая добродетель и даже каждый грех должен быть одобрен Богом и потом лишь входит в обычай».

Больной смотрел на меня почти испуганно.

— «Это только сказка, то, что я хочу вам рассказать, — поспешил я его успокоить, — так называемая «былина», ein Gewesenes, по-немецки. Ее название «Как на Руси появилась измена». Я облокотился о подоконник, а больной закрыл глаза, как он делал обычно, слушая рассказ.

«Царь Иван Грозный хотел обложить соседних князей данью и грозил войной, если они не пришлют золота в белокаменную Москву. Князья посоветовались и ответили в один голос: «Мы загадаем тебе три загадки. Приезжай в назначенный день на восток, к белому камню, мы все соберемся там, и ты окажешь нам три ответа. Если ты ответишь верно, мы дадим тебе двенадцать бочек золота, которые ты требуешь. Царь Иван Васильевич попробовал было думать, но ему мешало множество колоколов его белокаменной Москвы. Тогда он созвал ученых и советников и каждого, кто не мог разгадать загадки, велел отводить на большую Красную Площадь, где церковь Василия Блаженного, и отрубать голову. Время за этим занятием прошло так быстро, что он сам не заметил, как очутился на пути к востоку, к белому камню, где ждали князья. Он не знал ответа ни на один из трех вопросов, но была еще надежда встретить во время длинного путешествия какого-нибудь мудреца — ведь многие мудрецы тогда находились в бегах, так как все цари имели обычай снимать им головы, если находили их недостаточно мудрыми. Ни один мудрец не попался ему на глаза, но однажды утром царь увидел старого бородатого мужика, строящего церковь. Он уже покрывал крышу и укладывал на нее мелкие дощечки. Странно было, однако, что старик отдельно слезал вниз за каждой узенькой дощечкой вместо того, чтобы взять сразу много досок в свой длиннополый кафтан.

Он мог очень долго так лазать взад и вперед, и было непонятно, как он перетащит таким способом на место многие сотни дощечек. Царь потерял терпение. «Дурак, — крикнул он (так в России обычно называют мужиков), — ты бы лучше сначала как следует нагрузился своими дощечками, а потом уже лез на крышу, так было бы проще». Мужик, который как раз был внизу, приложил руки к глазам и ответил: «Это уж предоставь мне, царь Иван Васильевич, каждый знает лучше всего свое ремесло; но уж если ты меня встретил, я хочу сказать тебе ответы на три загадки, которые ты должен дать у белого камня на востоке недалеко отсюда». И он сказал подряд все три разгадки. Царь едва смог поблагодарить от изумления. «Что ты хочешь в награду?» — опросил он наконец. «Ничего», — ответил крестьянин, поднял дощечку и хотел подняться с ней по лестнице. «Стой! — крикнул царь, — так не годится, должен же ты хотеть чего-нибудь». «Ну, батюшка, если ты этого требуешь — дай мне одну из двенадцати бочек золота, которые ты получишь от князей на востоке». «Хорошо, — кивнул царь, — я дам тебе бочку золота». Затем он поспешил уехать, чтобы не забыть по дороге разгадки.

Когда царь вернулся с востока с двенадцатью бочками золота, он заперся в своем дворце в Москве посреди пятивратного Кремля и высыпал одну бочку за другой на блестящий пол зала, так что получилась настоящая гора золота, которая бросала на землю большую черную тень. По забывчивости царь высыпал и двенадцатую бочку. Он хотел наполнить ее снова, но ему стало жаль брать так много золота из великолепной кучи. Ночью он вышел во двор, набрал три четверти бочки мелкого песку, тихонько вернулся во дворец, насыпал поверх песка золото и на следующее утро послал бочку с гонцом в ту сторону широкой Руси, где старый мужик строил церковь. Когда мужик увидел гонца, он слез с крыши, которая все еще не была закончена, и закричал: «Ты можешь не приближаться, друг мой; поезжай обратно со своей бочкой, в которой три четверти песку и жалкая четверть золота, — мне она не нужна. Скажи своему государю, что до сих пор на Руси не было измены. Если он заметит, что не может ни на кого положиться, он сам виноват в этом: он достаточно хорошо показал, как обманывают, и его пример будет находить последователей по всей Руси из столетия в столетие. Я не нуждаюсь в золоте, я могу жить без золота. Не золота я ждал от него, а правды и справедливости. Он обманул меня. Скажи это твоему государю, грозному царю Ивану Васильевичу, который сидит в белокаменной Москве, — одежда на нем парчовая, да совесть его нечиста.

Проехав немного, гонец обернулся: мужик и его церковь исчезли. И сложенных на земле досок уже не было, была гладкая пустая равнина. Гонец в ужасе помчался назад в Москву, запыхавшись, предстал перед царем и сбивчиво рассказал ему все происшедшее, добавив, что чудесный крестьянин, вероятно, был не кто иной, как сам Бог».

— «Был ли он прав?» — тихо подумал вслух мой друг, когда отзвучал рассказ.

— «Может быть... — возразил я, — но, знаете... народ так суеверен... Впрочем, мне пора идти, Эвальд».

— «Жаль, — искренне сказал больной, — вы будете еще мне рассказывать?»

— «Охотно, но с одним условием». — Я снова подошел к окну.

— «Именно?» — удивился Эвальд.

— «Вы будете аккуратно пересказывать все соседским детям», — попросил я.

— «О, дети теперь так редко приходят ко мне».

Я успокоил его:

— «Они будут приходить. В последнее время, должно быть, у вас не было охоты им рассказывать, наверно, у вас не было материала или было слишком много материала. Но если кто-нибудь знает стоящий рассказ, неужели вы думаете, что он может остаться втайне? Право же, его рассказывают везде, особенно среди детей! До свидания!»

С этим я ушел. И в тот же день дети услышали эту историю.

[Yeti-44]

Одно из моих любимых.

Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины,
Как шли бесконечные, злые дожди,
Как кринки несли нам усталые женщины,
Прижав, как детей, от дождя их к груди,

Как слезы они вытирали украдкою,
Как вслед нам шептали:- Господь вас спаси!-
И снова себя называли солдатками,
Как встарь повелось на великой Руси.

Слезами измеренный чаще, чем верстами,
Шел тракт, на пригорках скрываясь из глаз:
Деревни, деревни, деревни с погостами,
Как будто на них вся Россия сошлась,

Как будто за каждою русской околицей,
Крестом своих рук ограждая живых,
Всем миром сойдясь, наши прадеды молятся
За в бога не верящих внуков своих.

Ты знаешь, наверное, все-таки Родина -
Не дом городской, где я празднично жил,
А эти проселки, что дедами пройдены,
С простыми крестами их русских могил.

Не знаю, как ты, а меня с деревенскою
Дорожной тоской от села до села,
Со вдовьей слезою и с песнею женскою
Впервые война на проселках свела.

Ты помнишь, Алеша: изба под Борисовом,
По мертвому плачущий девичий крик,
Седая старуха в салопчике плисовом,
Весь в белом, как на смерть одетый, старик.

Ну что им сказать, чем утешить могли мы их?
Но, горе поняв своим бабьим чутьем,
Ты помнишь, старуха сказала:- Родимые,
Покуда идите, мы вас подождем.

"Мы вас подождем!"- говорили нам пажити.
"Мы вас подождем!"- говорили леса.
Ты знаешь, Алеша, ночами мне кажется,
Что следом за мной их идут голоса.

По русским обычаям, только пожарища
На русской земле раскидав позади,
На наших глазах умирали товарищи,
По-русски рубаху рванув на груди.

Нас пули с тобою пока еще милуют.
Но, трижды поверив, что жизнь уже вся,
Я все-таки горд был за самую милую,
За горькую землю, где я родился,

За то, что на ней умереть мне завещано,
Что русская мать нас на свет родила,
Что, в бой провожая нас, русская женщина
По-русски три раза меня обняла.

К. Симонов