http://www.rp.pl/artykul/29,395032_Innej_R...nie_bedzie.html
Filip Memches
Innej Rosji nie będzie
Филип Мемхес
Другой России не будет
Даже если в Кремле поселятся «либералы», с Москвой, как и сегодня, можно будет торговать или вести культурный обмен, но ничего кроме этого.
Политическое подсознание поляков относительно России всё ещё формируют мицкевичевские строфы «К друзьям-москалям». Мы питаемся предрассудком, который гласит, что для того, чтобы польско-российские отношения улучшились, Россия должна сначала демократизироваться, либерализоваться и фундаментально цивилизоваться. Когда же оказывается, что этот предрассудок не имеет опоры в реальности, мы чувствуем себя обманутыми и разочарованными. Особенно когда наша точка зрения отличается от немецкой, французской или американской.
Проблему того, какова сегодня Россия, затронул недавно Ян Рокита («Мы должны ждать», «Rzeczpospolita», 3-4 октября 2009). По его мнению, в России идёт процесс «деникинизации». Мы становимся свидетелями посмертной победы Белой Гвардии в гражданской войне «к удовлетворению мира и ужасу поляков». Такая Россия снаружи выглядит даже как страна умеренно прозападная, с широким диапазоном политических свобод. Но поляки видят ей иначе – как антизападное авторитарное государство, поскольку точкой отсчёта для нас является «демократическая» эпоха Ельцина, то есть период достаточно нетипичный для русской истории. Таково мнение Рокиты. Мы, однако, пойдём дальше.
20 лет с одной командой
Проект уподобления России Западу в 90-е годы прошлого века провалился. Общественное недовольство, вызванное тяжёлым прохождением политико-экономической трансформации, стало серьёзным препятствием на пути оксидентализации россиян. Дело в том, что россияне хотели западного благосостояния, но не хотели западных политических и экономических орудий, необходимых для его достижения. И поэтому то, что не удалось при Ельцине, в какой-то степени удалось при Путине.
Политическим орудием повышения уровня жизни российского общества стала «суверенная демократия» (термин, введённый влиятельным кремлёвским политиком Владиславом Сурковым). В этой модели, называемой также более критично управляемой демократией, демократические процедуры служат лишь фасадом, за которым скрывается подчинение политической и экономической жизни интересам государственной элиты. Любые проявления этой подчинённости объясняются необходимостью сохранить суверенитет государства перед лицом необузданных рыночных сил, как глобальных, так и локальных. Взамен за это россияне почувствовали при Путине в своих кошельках экономическую конъюнктуру, приводимую в движение высокими ценами на нефть и газ. Так что Россия пошла по следам не Запада, а стран Персидского Залива, обогащаясь на экспорте сырья. Начало мирового кризиса затормозило этот процесс, но пока что не вызвало никаких принципиальных изменений.
Грубой ошибкой, однако, было бы считать, что новейшая история России делится на две отдельные эпохи: «демократическая» - ельцинская и «авторитарная» - путинская. Это пропагандистский миф, вдобавок весьма удобный и для нынешней власти, и для оппозиции. Прокремлёвские «патриоты», такие, как Сергей Марков, официально утверждают, что отклоняющиеся от западных норм путинские методы – это цена, которую стоило заплатить за выход из периода анархии и хаоса 90-х.
В свою очередь оппозиционные «либералы», такие, как Борис Немцов, считают 90-е годы периодом хотя и болезненной, но идущей в правильном направлении политико-экономической трансформации, остановленной приходом к власти «корпорации КГБ». Между тем не следует забывать, что Путин был человеком Ельцина. Россией почти 20 лет владеет почти одна и та же команда, в которой между собой соперничают разные фракции и которая в течение двух десятилетий просто испытывала различные варианты управления государством. Однако олигархический государственный капитализм является с момента краха СССР постоянным явлением. В этом нет ничего странного. Уже многие века в России власть и собственность связаны между собой.
Вернёмся, однако, к «суверенной демократии». Ей сопутствует определённая историческая политика. Постсоветские кальки в этой области могут свидетельствовать о неизменном наследии большевизма. Это означало бы, что мы имеем дело с опасным наследником «империи зла», в новых условиях всё ещё мобилизующем своё общество на войну с Западом. Но это не так.
Сегодняшняя Россия – это, действительно, как можно сделать вывод также и из статьи Рокиты, государство контрреволюции. Однако в данном случае речь идёт о достаточно специфической контрреволюции, иллюстрирующей гегелевскую диалектику истории. Это своеобразный нарратив «конца истории». Тут речь идёт о преодолении противоречий и конфликтов, раздиравших Россию не только в начале 90-х годов, но в более обширном временном контексте. Условием этого является заключение в российском менталитете вечного согласия между царизмом и «диктатурой пролетариата», традиционализмом Православной Церкви и светской современностью, духовностью и потребительством, наконец, между диссидентской деятельностью и службой в КГБ (нам это знакомо, не так ли?).
Такая историческая политика имеет, кажется, свои корни… в межвоенном периоде. В 1921 году группа российских белых эмигрантов опубликовала в Праге сборник текстов «Смена вех». По названию публикации принято группу эту называть сменовеховцами. Её главный представитель, Николай Устрялов, считал, что строй в СССР – как редиска, снаружи красный, а внутри белый. Согласно его убеждениям, Советский Союз – это не столько идеологический проект, сколько очередная эманация российской империи, интересы которой реализуют большевики, желают они того или нет. Устрялову, однако, не удалось заслужить их снисхождения. Правда, в 1935 году он вернулся в Советский Союз, но в 1937 году его обвинили в шпионаже, а также «контрреволюционной деятельности» и казнили.
Постмодернистская ксенофобия
Взгляды «сменовеховцев» умещаются в диалектике русского «конца истории», но отнюдь не становятся идеологическим орудием восстановления империи в традиционалистском смысле. Поскольку русские, как и другие народы Центрально-Восточной Европы, подвергаются глобализации, направления которой, что бы там ни было, определяет Запад. Они увлечены западными идеалами консюмеризма и стремления к индивидуальному успеху. Таким образом, становится типичным постсовременное атомизированное общество. Они готовы поддержать авторитарные наклонности «суверенной демократии» и её имперские устремления, но для них это имеет лишь прагматическое значение. Именно это и отличает такой подход от старомодной, сентиментальной позиции ветеранов Великой Отечественной Войны. Россия, сохраняя логику своей истории, вместе с тем приспосабливается к глобальному, постмодернистскому направлению.
Симптоматичным в этом контексте оказалось отношение российского общества к прошлогодней войне с Грузией. По мнению социолога, директора московского Центра Левады, Льва Гудкова, россияне поддержали действия Кремля, поскольку сочли, что конфликт этот начала Грузия. В то же время в российском обществе доминировали антивоенные настроения. Однако они были выражением не каких-то нравственных рефлексов, но пресыщенности и цинизма. Под внешней оболочкой поддержки Кремля скрывалась смесь одобрения, равнодушия и разочарования.
Так что громкие слова российских политиков о державе, Родине, народе, гордости за отечественную историю – это всего лишь известные со времён потёмкинских деревень средства, которые служат действиям, имитирующим разные возвышенные свершения. В России не возрождается ни национализм, ни большевизм, но просто процветает нигилизм. Как заметил выдающийся польский кремлинолог Влодзимеж Марчиняк, нигилизм этот споспешествует ксенофобии, особенно по отношению к пришельцам с Кавказа и из Средней Азии. Потому что Россия становится тем, чем она никогда не была – из империи превращается в национальное государство. Дают о себе знать проблемы с иммигрантами из бывших советских республик, которые отнимают рабочие места у коренных россиян. Ксенофобское поведение свидетельствует, однако, не о мобилизации общества, но о тенденциях разложения в нём.
В данный момент нет никакой альтернативы такому состоянию. Впрочем, иначе и быть не может. Главный российский диссидент времён как коммунизма, так и посткоммунизма, Владимир Буковский, сказал пару лет тому назад, что его не интересуют великие идеи, поскольку в XX веке они поглотили множество жертв. Зато Буковского интересуют малые дела, хотя бы – как научить русского мужчину не пить вусмерть и приносить деньги домой. Увы, такие почтенные, либерально-мещанские по своему духу идеи лишь обнажают беспомощность сегодняшних русских оппозиционеров.
Мессианизм против гравитации
Итак, остаётся ответить себе на вопрос: такой ли нигилистической России следует опасаться? Одним из ответов может, кажется, послужить признание российского идеолога неоевроазиатизма, Александра Дугина: «Запад хочет убедить Россию, что поражение в холодной войне аналогично поражению III Рейха. Но истинная аналогия – это поражение Германии в Первой Мировой войне. (…) Сейчас Россия тоже стремится вернуть себе утраченную позицию, хотя это не означает, что она обязательно пойдёт по тому же пути, что Германия веймарской эпохи». («Европа», 5 сентября 2009).
Дугин – это юродивый современной русской политической мысли. Он говорит то, что другие по каким-то причинам не говорят. Хотя, может быть, его искренность – как потёмкинская деревня, и подлежит чьёму-то контролю. Тем не менее, Дугин утверждает нечто, к чему мы не должны относиться с пренебрежением: «Имперские стремления России – это не моральный выбор, это судьба. В этом контексте они не подлежат оценке в категориях добра и зла. (…) Россия всегда будет стремиться к перемещению свой зоны влияния в западном направлении, так же, как Запад будет перемешать её в восточном направлении. Народы, которые живут между Россией и Западом, всегда будут находиться в переходной зоне».
Значит, Россию изменить нельзя. Геополитикой правят законы физики. А они нечто иное, нежели романтическо-мессианская парадигма польской политики. Этические доводы «Христа народов» (уважение к суверенитету малых и слабых стран) не принимаются во внимание сильными мира сего, которые верят в геополитический закон гравитации. Поэтому, если такие политики, как Гарри Каспаров или Андрей Илларионов, такие движения, как российская «Солидарность» или «Другая Россия», каким-то чудом придут к власти и захотят заменить «суверенную демократию» какой-то, скроенной более на западный манер, системой, то суть польско-российских отношений останется неизменной. Да, конечно, с Москвой так же, как и сегодня, можно будет торговать или вести культурный и образовательный обмен, но ничего кроме этого. Враг (в смысле неоценочном – в том, какой этому слову придал Карл Шмитт) останется врагом.
Разве что произойдёт иное. Нынешние «либеральные» оппозиционеры, захватив Кремль, вместо того, чтобы начать сотрудничество с политическими полицейскими среднего и низшего уровня (со времён опричнины Ивана Грозного политическая полиция играет в осуществлении власти в России ключевую роль), выберут вариант на самом деле безумный - захотят отдать Москву в руки либеральных демократий Запада. Если Запад к тому времени сохранится. Так или иначе, романтически-мессианская парадигма польской политики приобретёт тогда новое значение. А «К друзьям-москалям» станет тогда эпиграфом реальной польской цивилизационной миссии на Востоке. Но будем ли мы тогда ещё иметь дело с москалями?
Автор – публицист, автор книги «Службы и враги империи. Русские разговоры о конце истории (2009), редактор периодического издания «Сорок и Четыре». До недавних пор сценарист программы «В конце концов» (TVP 1), сотрудничает с журналом «Европа».
Ответить с цитированием