Тамара Михайловна, кто были Ваши Учителя? В институте, в жизни, в книгах? Кто оказал на Вас наибольшее впечатление, был примером, кого Вы больше всех уважали?
Учителя…
Чтобы были учителя, надо ещё уметь учиться. Я про всех не говорю, люди все разные, но я – человек довольно-таки закрытый и потому, видимо, плохо обучаемый. Если Цветаева пишет про «час ученичества», то у меня бывали минуты ученичества. И ещё – я не всегда знала своих учителей, то есть я не знала, что они – учителя. И поняла это гораздо-гораздо позже. Обо всех не расскажешь, ну, может, в ответах на другие вопросы, а вот мои бабушки.
Моя городская бабушка. Старообрядка. Научила меня молиться двоеперстием и рассказала, что «Никон – пЕс смердящий». Я никогда больше не знала человека настолько доброго, незлобивого, смирного, безответного. Никогда она ни на кого не сердилась, не обижалась, а если случалось ей заплакать, когда уж очень бывало тяжело, то, потом, бывало, всю ночь молится, бьёт земные поклоны – отмаливает грех уныния и сомнения в Воле Божией. Я её очень любила. И сейчас люблю.
А деревенскую бабушку не любила. Сердитая была, сварливая, жадная… Гм, я думала-думала о Вашем вопросе, и вот что из этого вышло – написала о деревенской бабушке некое эссе, что ли. Длинновато получилось, ну, что поделаешь – задали вопрос, так читайте эту простыню, страдайте.
Старуха
Этюд на тему - почему русскому человеку начальник не нужен
В деревне праздник. Судя по природе и погоде, по голым деревьям, твёрдым комьям грязи на дороге и тонкому льду в лужах – «октябрьские». Народ пирует. В уральском диалекте это слово вовсе не означает «пир горой». Пировать – значит гулять, пьянствовать.
«Дак он вовсе ничё не робит, пирует денно и нощно», - говорят о загулявшем мужике. И когда я была в деревне в последний раз, уже студенткой ВГИКа, заметила из окна автобуса полегшие под снегом неубранные хлеба, спросила потом у тётки – что ж такое-то? Она махнула рукой:
- Дак пропировааали.
Пируют. Ходят из дома в дом. Придут в гости, выпьют, закусят, попляшут, забирают с собой хозяев (не всех, конечно, в основном, мужскую часть семьи, бабы остаются привечать следующую компанию гостей), идут в другой дом, а из того дома – ещё дальше. Оттого в деревне муравьиная суета. Может показаться, что все ходят ко всем, но это не так. Есть всякие тонкости и нюансы. Ходят к родне, к близким друзьям, одолжившие чем-нибудь (деньгами или помощью) ходят к должникам. Есть, конечно, такие, что прут без разбора в каждую избу, но таких немного, один-два человека на всю деревню, пустые, бесшабашные, не уважаемые люди
У Старухи в избе полно народу, пришёл старший сын с внуком (со старшей невесткой у Старухи лютая давнишняя ненависть, они друг к другу никогда не ходят), младший сын с невесткой, дочь с мужем да со свекровью, да с сестрой мужа, а та привела своего парня. Да родня, да бабы – их Старуха недавно звала на пОмочь, картошку копать, теперь должна угостить как следует. И стол хорош, и гармошка играет, и бабы шушукаются, собираясь выйти поплясать. Но не в духе Старуха. Опростоволосилась. Не укараулила тракториста. Когда ещё договорилась, и бутылку водки магазинной, настоящей для него припасла. И «Беларусь» с тележкой, вожделенной длинной вместительной тележкой, стоит у ворот, да тракториста нету. Он, правда, и пришёл уж хороший, но если бы его в ту пору ухватить да уговорить, да бутылкой-то поманить… Не углядела Старуха, поднесли трактористу раз, другой, спит он теперь в сенцах непробудным чугунным сном, уж она и уши-то ему тёрла, и водой в лицо плескала, и ругалась, нет, не будет нынче толку от него.
Но Старуху – высокую, худую, с узким, тёмным лицом - ничем не проймёшь. Никогда я не видела, чтобы она плакала или опускала руки. Страшные, корявые, с негнущимися узловатыми пальцами, мужские руки крестьянки. Она быстро соображает, что тракторист проспит до утра. Значит, трактор в её распоряжении. Старуха вытаскивает из избы младшего сына, тот хоть и пьян, но на ногах ещё стоит и соображает, а Старухе больше и не надо. За руль она его не посадит. Трактор поведёт старший внук, пятнадцатилетний крепкий молчаливый парнишка.
Деревенские мальчишки, я думаю, рождаются с этими умениями. То есть я не видела, чтобы их кто-то специально учил косить, рубить дрова, плавать, запрягать лошадь и водить всё, что на колёсах – хоть мотоцикл, хоть машину, хоть трактор.
Вилы, грабли, верёвки старуха закидывает в тележку, туда же и младшего сына – авось на свежем воздухе протрезвеет. Сама с внуком садится в кабину. Ехать не то чтобы далеко, но неудобно и кое-где даже маленько опасно.
Сенокос ей не полагается. Она в совхозе не работает, стара уж. И потому каждый год, весной, когда распределяются по жребию частные покосы, она идёт в контору с тревогой и тоской предчувствия – а ну как скажут, нету, мол, для тебя покоса, только совхозникам нынче даём, а ты никто. И каждый раз она мысленно прилаживается к этой ситуации, соображая, где и как станет косить потихоньку, украдкой, вОровски, да как таскать сено на двор, да где сушить… да, может, купит у кого-нибудь…
Другим-то старикам и горя мало. Они живут со взрослыми детьми, а дети работают в совхозе и получают хорошие участки без всяких тревог, им полагается, да ещё кобенятся – пошто де далёко от деревни, как я вывозить-то буду?
Старуха живёт одна. Дети-то у неё есть. Рожала она десятерых, выжили шестеро, две дочери уехали в город, одна подале, другая поближе. Ещё одна вышла замуж в соседнюю деревню, а здесь, рядом с ней живут два сына и дочь. И всё время зовут они к себе Старуху, пора де ей отдохнуть, не надрываться одной с её большим хозяйством. В глаза Старуха благодарит и сулит, что, пока может, ещё поживёт в своём доме одна, а как уж незаможет, то пойдёт к кому-нибудь из детей. А за глаза говорит дрожащим от злобы голосом:
- Как же, хозяйство-то наруши, денежки-то имя отдай да и поглядывай, позовут ли исть-то, нальют ли молочкя-то.
И тянет своё огромное хозяйство одна, пластается с утра до ночи. Корова – непременно с телёнком, свинья с поросятами, овцы, гуси, куры. Огород около избы со всякой овощью – капуста, морковка, свёкла, лук, горох, парники с огурцами, подсолнухи и прочее. А на задах – бесконечное картофельное поле, до горизонта. И всё одна Старуха – и скотину обихаживает, и окучивает, и полет, и воду из колодца тащит, и дрова колет… Конечно, позовёт иной раз сыновей или дочь, или кого из внуков. Да ведь у каждого свой дом, своё хозяйство, и все они работают в совхозе, а она «дома сидит».
Зачем ей это? Не знаю. И тогда не знала. Ну, положим, молоко она пьёт. Яичко иной раз испечёт себе. Но ведь, если нет «городских гостей», она себе и не готовит – выберет из огромного чугуна, в котором варит картошку для скотины, пару картофелин, облупит и съест холодными, макая в деревянную солонку с колючей серой солью. Ну, молоком запьёт. Ведь она и яйца, и мясо в совхоз сдаёт. И молоко почти всё пропускает через сепаратор, обрат – скотине, а из сливок сбивает масло – и туда же, в совхоз. Платят ей самую малую цену, и Старуха знает, что платят скупо, что умные-те люди на базар везут, и ох какие деньжищи гребут, даже в райцентре, а кабы в город отвезти, так там, говорят, настоящего-то молока не видали, так и хватают, только подавай… Но Старуха торговать не умеет и побаивается, а ну как подойдут и скажут строго: «Это что у вас, гражданка? Нетрудовые доходы?». Сроду у Старухи нетрудовых доходов не было, но она знает, что за них сажают, и связываться не хочет. Пусть отчаянные люди на большие деньги зарятся, а она уж тут, в своём совхозе сдаст.
А вырученные деньги Старуха опять пускает в хозяйство. Конечно, и самой ей кое-что покупать приходится – соль, сахар, спички, муку. Да за свет платить. Но, в основном, деньги идут на поддержание хозяйства – комбикорм (если удастся), корову к быку сводить, да семена получше, да поросёнка хорошей породы, да огород вспахать – трактористу бутылка, да вот сено привезти – опять же. Да мало ли… Но зачем она крутится, как белка в колесе, не зная ни выходных, ни праздников, не заботясь о прибыли, но лишь бы – хозяйство не нарушить? Не знаю.
Покосы частные дают в таких местах, которые совхозу и даром не нужны – на неудобьях, куда ни подойти, ни подъехать. А Старухе и вовсе – что останется, по-хорошему-то ей ведь покос не полагается. Но дают. Каждый год дают. И она пару минут бывает совершенно счастлива. Дали! А потом пригорюнивается и начинает соображать. Участок в лесу, ходить далеко, это-то ладно, ноги свои, некупленые, но как вывозить?
И всё лето она терзается этой мыслью. А между тем, бежит каждый день, именно бежит, мелкой монотонной рысью на своих тощих, «испростуженных", как она говорит, ногах, на эту лесную поляну, и косит, и ворошит. И, скосив положенный участок, забирается всё дальше в лес, на совсем уж ничьи полянки. Никому они не нужны, эти полянки с длинной, редкой лесной травой, но Старуха, накосив, сразу же ворохами, на спине утаскивает накошенное на свой участок и разбрасывает по рядам – «будто так и было». И от этих её трудов, когда приходит пора метать стог, оказывается, что накосила Старуха не стог, а зарод (стог в основании круглый, а зарод – овальный, длинный, больше стога). На лошади за один раз не увезёшь. Лошадь выпросить легче, но оставлять разъятый, разворошённый, беззащитный зарод – у Старухи сердце болит. Нужен трактор.
И вот они благополучно проехали по косогору и по чуть видной колее в лесу и выбрались на старухин покос. И быстро, споро (сын внутренне огорчался, что там всё без него выпьют, всё спляшут и всё споют, оттого торопился изо всех сил) сметали сено на тележку, утоптали, увязали. И сын убежал в деревню пешком, ему так быстрее показалось. Старуха не протестовала – он своё сделал, пускай попирует, теперь можно. И тихонько тронулись в обратный путь.
А солнышко пригрело, грязь развезло, лёд в лужах растаял и заплескался тёмной водой. И повело трактор – совсем недалеко от деревни, уж околица видна, рукой подать, но повело как следует, ухнула тележка в колдобину, вывернулась набок, и сам трактор встал дыбом, на большие задние колёса.
Не знаю, как такие вести передаются. Но еле успела Старуха вытащить из кабины внука, который крепко приложился лбом об ветровое стекло, только обошла вокруг тележки, соображая ужасные последствия аварии – верёвки лопнули, и, по крайней мере, половина сена свалилась и разметалась по обочине… А уже бегут из деревни ребятишки с криками:
- Петькя убииился!
Положим, не убился, сидит на кочке, ошалело таращит глаза и мотает головой.
Старухе неловко – и стать предметом насмешек, и то, что тракторист узнает, а ведь она хотела тихонько поставить трактор на место и сэкономить обещанную бутылку водки. Но и сердце отлегло – народ набежит, поможет.
Народ набегает беспорядочной толпой. Мужики, бабы, в накинутых впопыхах телогрейках и курточках, пьяные, весёлые. Окружают перекошенный трактор.
Как это там, в американских фильмах? «У тебя есть план? – У меня есть план!».
А у них нет никакого плана. И лидера нету. Никто не руководит, не командует, они даже не договариваются о том, что и как делать. Если из крика и хохота, витающего над несчастным трактором, удалить нецензурные слова, останутся одни местоимения и междометия.
- Ну.. ты… сюда… туда… у нас… куда!! – вот и всё.
Да хоть бы каждый стоял на своём месте и что-то осмысленное дело. Нет же! Они ворочаются и кружат вокруг трактора, вот мужик подёргал колесо, потолкал плечом борт поваленной тележки и убежал на другую сторону, поглядеть, много ли сена просыпалось. И все так-то. Кажется, никогда ничего у них не выйдет, зло берёт глядеть на эту бестолковую суету.
Но со скрипом и кряхтением поднимается постепенно тележка, трактор дёргается, опасно кренится на один бок, на другой и вдруг ни с того ни с сего грохается на все четыре колеса, и тележка в тот же момент встаёт на свои колёса, правда, под каким-то странным углом к собственно трактору, но, противно всем законам природы, медленно ползёт и ползёт и доползает до своего правильного положения. И тут же начинают подбирать и складывать обратно сено, и какой-то парнишка пляшет наверху, утаптывая его. И увязывают, и Старуха торопливо собирает разнесённые ветром крохотные ворошки и ещё подаёт на верх и засовывает под верёвки. И сажают в кабину почти трезвого и степенного старика. И трактор трогается и катить в деревню. А разгорячённая хохочущая толпа идёт следом и колышет в своих волнах Старуху, вспоминая все подробности происшествия, и требуя немедленной благодарности.
И думает горестно Старуха, что не сэкономила она бутылку, ой, не сэкономила. Мало того, придётся и самогон припрятанный выставить. Да что самогон, эдак ведь и до браги дойдёт. А ничего не поделаешь. Помогли. Пропала бы Старуха, пропало бы её сено, кабы народ не помог.
Но день закончился хорошо. Повезло Старухе. Молодёжи понадобился трактор, перекинули они её сено на сеновал, одним духом перекинули, набились в тележку и поехали в соседнее село драться с тамошними парнями.
А теперь я её понимаю. И люблю.
Учили они меня? Нет. Научили? Да.
Моя городская бабушка никому слова поперёк не сказала за всю жизнь, но за своё двоеперстие на костёр бы пошла – я в этом совершенно не сомневаюсь. Моя деревенская бабка держалась за свой клочок земли (который, полагаю, по законам тех лет юридически ей даже не принадлежал), и думаю, если бы у неё отнять все земледельческие орудия, она бы ногтями эту землю ковыряла и сеяла бы, потому что земля не должна пустовать, она должна работать, рожать. Откуда я это знаю? Разве они мне это говорили? Нет, они и сами этого не знали. Просто они так жили.
И вот что из меня вышло – существо смиренное и уживчивое до невероятия, хоть с кашей ешь, но если дело всерьёз коснётся моего – моей семьи, моих друзей, моей страны - подверженное припадкам неконтролируемой ярости, когда я закатываюсь хриплым визгом и пытаюсь изничтожить супостата всеми доступными средствами, включая зубы и ногти.
Хотели ли этого мои учителя? Ох, не знаю.
Ответить с цитированием