Новые переводы Урсы.(с сайта Усадьба Урсы)

[Таллерова]

Польша – Россия: как определить национальные интересы

Дискуссия Клуба Экспертов «Жечьпосполитей»


Анджей Новак
(Анджей Новак – историк и публицист, знаток России, профессор Ягеллонского Университета и главный редактор журнала "Arcana».



Возвращение буферной зоны

В состав определения национального интереса входят, по-моему, три принципиально важных компонента. Во-первых, безопасность, которую мы можем понимать в военном смысле – защиты от угрозы вооружённых действий со стороны кого-то из соседей. Эта проблема казалась мало актуальной в 1991 году в нашем ближайшем соседстве. Однако, 2008 год и российско-грузинская война несколько скорректировали это чувство уверенности. Безопасность имеет также измерение, легче переводимое на язык, понятный рядовому гражданину – безопасность экономическая, например, энергетическая.

Во-вторых, в состав национального интереса входят богатство, экономическое благосостояние граждан и политического сообщества в целом. Они в определённой мере влияют на уровень безопасности, но также и на уровень удовлетворённости этим сообществом его членов. Укажем на конкретный аспект этой проблемы, связанный с польско-российскими отношениями. Дело в том, что часто ситуация представляется так, что лучше всего эти отношения складываются тогда, когда Польша, а точнее, её жители могут получать наибольшую выгоду от этого с экономической точки зрения. Но что же делать с тем фактом, что величайший экономический бум для Варшавы, Лодзи, Белостока, Домбровского Бассейна начался, когда отменили внутреннюю таможенную границу между Царством Польским и российской империей (так в тексте, Царство Польское – с прописных, а российская империя – со строчных, - прим. перев.)… Это, конечно, крайний случай столкновения двух элементов национального интереса: указанного уже богатства с третьим элементом, которым является гордость, высоко оцениваемое чувство принадлежности к данной политической общности. Оно – причина тому, что мы не разбегаемся в разные концы света, не оглянувшись. Оно также обязательно связано с понятием «независимость».

Иногда именно это чувство гордости (независимости) может войти в конфликт со стремлением к богатству. Все три перечисленных элемента национального интереса могут сталкиваться между собой ещё и в других комбинациях. И тогда надо выбирать, какой для нас самый важный. Такие драматические выборы встают потому, что Польша живёт в особом геополитическом положении. В нём трудно найти ситуацию, в которой три ключевых элемента национального интереса могли бы развиваться гармонично к удовлетворению всех граждан

Из этого следует простой вывод: лучше всего было бы изменить геополитику! Тут мы входим в пространство, непосредственно касающееся отношений с Россией. После 1991 года, после распада Советского Союза, появился, как казалось, реальный шанс на изменение геополитического положения Польши.

Он был основан на следующих предпосылках. Прежде всего, Польша присоединилась к НАТО, к ЕС, но важнейшим элементом, дополняющим стратегию опоры на Запад, было дальнейшее расширение структур безопасности и благосостояния на Восток. Однако, процесс этот утратил динамику и в последнее десятилетие началось движение в обратном направлении. Это Россия начала экспансию в западном направлении, восстанавливая свою зону контроля на территории бывшего СССР и навязывая Западной Европе не только своё понимание экономических интересов, но также и свой язык суждения о политике. Это язык имперский, язык Бисмарка, на которого часто впрямую ссылается Владимир Путин, создатель и истинный лидер нынешней России. И находит благодарных собеседников по другую сторону этого диалога, что усложняет ситуацию не только для не включённых в ЕС и НАТО стран Восточной Европы, которые я определяю акронимом Бумага (Белоруссия, Украина, Молдавия, Азербайджан, Грузия и Армения), но начинает касаться также младших стран-членов ЕС. Это нас начинают воспринимать как часть какой-то слабой промежуточной структуры, буферной зоны.

Государство Путина, кажется, руководствуется долгосрочной стратегией: разделить Запад, притянуть Европу как ресурс, укрепляющий слабеющею позицию России в Азии и поддерживающий технологическую модернизацию России. Это и есть, я так думаю, отдалённая цель относительно того направления, на котором находится Польша. Теоретически можно было бы как-то приспособить Польшу к этой стратегии, попытаться согласовать её интересы с так понимаемым единодушием России и Европы. Проблема, однако, в способе конструирования и средствах реализации этой стратегии.

Россией в данный момент руководит элита исключительная, родом из силовых структур тоталитарного государства, принципиальный modus operandi которой отличается специфическими методами: обман, запугивание, а в крайнем случае и физическое уничтожение тех, кто стоит на пути к достижению цели. В связи с этим обращусь к восприятию, которое я нашёл в статье Петра Сквечиньского в сетевой версии «Жечьпосполитей». Он сказал, что не видит никакой рациональности в гипотезе теракта в Смоленске. Так же, как и все другие, высказывающиеся в этом вопросе в Польше, я не имею никаких оснований утверждать, что это был теракт или что его не было, поскольку все оригиналы доказательств по этому делу остались в русских руках. Но в рамках стратегии и образа действий этой политической элиты, которая всё ещё доминирует в политической жизни России, я вижу определённую рациональность гипотезы теракта.

Во-первых, он мог бы ввергнуть Польшу в состояние хаоса, внутренней борьбы ещё более глубокой, ещё более невыносимой, чем до 10 апреля. Как видим, этот результат достигнут, причём в соединении с огромным чувством унижения, которое ослабляет позицию Польши как по отношению к ЕС и США, так и, что тоже очень важно, на пространстве Восточной Европы. Такая Польша не мешает интересам государства Путина.

Во-вторых, сам факт повсеместного (хотя часто и непубличного) рассмотрения гипотезы теракта не только «фанатиками» в Польше, но также и многими гражданами, журналистами и политиками на Украине, в Литве, в Грузии, а также в США и в странах Западной Европы, может быть использован как элемент своеобразного пиара, характерного для той группировки, которая правит Россией. Люди рассматривают эту возможность, помня о предыдущих терактах, которые повсеместно приписывали заказам Кремля. Само допущение мысли, что такой теракт возможен и что в этом деле ничего, собственно, нельзя сделать, может эффективно запугать страны, граничащие с Россией, и даже западных партнёров Кремля. И тут видно, как такого рода стратегия проекции чувства силы может оказаться эффективна. Случай с концерном British Petroleum, который один раз уже был обобран до нитки Путиным, а теперь, как шёлковый, возвращается в Россию, показывая, что именно так можно поступать также и с Западом.

Вследствие чего для нас возникает определённого рода проблема. Можно свести её к вопросу, всё ли равно Польше, кто правит Россией. Утверждение, что всякое стремление к тому, чтобы Россия внутренне изменилась, является абсурдным польским мессианизмом, оторванным от политической реальности, появлялось на страницах «Жечьпосполитей». Я, однако, настаиваю, что на самом деле суть польского национального интереса в том, чтобы Россией правили другие люди, чтобы эта элита сменилась. Иначе, нежели в случае Германии, Франции, Италии, которые вступают с Россией в диалог на принципах, указанных Путиным, Польша вследствие своего геополитического положения подвергнет себя несравненно большей опасности, если вступит в «диалог» на принципах или условиях путинской элиты.

Мне кажется, что у Польши была долговременная стратегия, как поступать с Россией. Это была стратегия, приписываемая чаще всего парижской «Культуре», хотя, в сущности, она гораздо старше. Наверняка, она требует корректировки, связанной с переменами в политической реальности начала XXI века. Но следует, однако, задать вопрос, нуждалась ли она в столь основательной ревизии, которая была предпринята правительством Дональда Туска. Не знаю, кто командовал этим поворотом, но у меня, к сожалению, впечатление, что это подсказал не какой-нибудь политический стратег, а некто типа пана Остаховича или Славомира Новака, то есть человек, который понятия не имеет о том, каковы интересы польского государства и каким унижениям они могут подвергнуться в общении с таким партнёром, каким является Владимир Путин. У меня впечатление, что речь шла попросту о том, чтобы сделать нечто противоположное тому, что делали «эти страшные братья Качиньские». А что попутно это разрушало долговременную польскую стратегию по отношению к Восточной Европе и отдавало поле стратегии Путину – кого это волнует… Вместо того, чтобы заботиться о интересах, связанных с безопасностью Польши, сосредоточились на пропагандистской манипуляции ситуацией «перелома» в исторических вопросах. Эффективным ли? Мы дошли до того, что Катынь рассматривается как часть сталинской великой чистки, и польская сторона не протестует против этого. Даже не было задано вопроса о другой возможности исторического жеста с российской стороны, который мог бы решающим образом помочь в процессе перемен в мышлении россиян о советской истории. Этому могло бы способствовать разрушение мифа Великой Отечественной Войны как освободительной войны. В этом и только в этом контексте следовало упоминать катынское преступление, и в этом контексте следовало требовать возвращения ценностей, награбленных Красной Армией (в рамках Великой Отечественной) и находящихся в Москве. Это, например, важнейшие сокровища польских архивов времён II Речи Посполитей и периода борьбы за независимость. Неужели премьер Туск не мог добиться такого незначительного жеста, как возвращение архивов в подтверждение искренности политики «исторического перелома»? Реально достигнуто немного, к сожалению, также и в вопросах более важных, нежели исторические. Напомню хотя бы проблему газа и газопроводов. Европейская Комиссия спасала Польшу от дальнейшей зависимости от России. Но не спасает нас, к сожалению, от блокирования Северным Газопроводом доступа к польскому газопорту в Свиноуйсьце… Если так немного достигнуто при помощи этого поворота, совершённого Дональдом Туском и министром Сикорским, то, быть может, всё-таки следовало бы – подсчитав огромные убытки – постепенно вернуться к той долговременной, кропотливой стратегии, осмысленной альтернативы которой я не вижу: деимпериализации Восточной Европы, расширения Европы на восток, подчёркивания европейских норм, которые должны быть обязательными также и с таким государством, как Россия?

Бартломей Сенкевич
(Бартломей Сенкевич – аналитик, специализирующийся на международной политике, входит в состав Совета Польского Института Международных Дел. Был одним из создателей Центра Восточных Исследований).



Не бояться, ждать

Польское мышление о России несёт на себе отпечаток чего-то, что я называю политикой страха. Мы Россию просто боимся. Как в бегстве на Запад в 90-е годы, так и в десятилетии, которое только что миновало, мы можем найти политику страха, продолжение которой, я убеждён в этом, становится всё более неэффективным. Это показывает, например попытка покойного президента Леха Качиньского создать союз, который связывал бы государства ЕС и НАТО наряду с государствами Восточной Европы и Кавказа, в качестве противовеса российскому влиянию в этом регионе. Попытка эта оказалась абсолютно неэффективной не только из-за слабости партнёров, из-за выбора, который совершили эти государства, и не из-за смерти Леха Качиньского, но потому, что это множество имело слишком малый общий знаменатель, чтобы можно было на этом построить прочную политику. Другой пример – польская привязанность к США как гаранту международного порядка, а в особенности мира в Европе, основана на том же опасении, что перед лицом совместной внешней политики, а уж наверняка совместной политики безопасности ЕС, только США в состоянии обеспечить мир в этой части света. Последний элемент неэффективного продолжения политики страха мы находим в манере воспринимать польское государство и поляков в категориях жертвы. Жертвы исторической или жертвы, которой мы, может быть, того гляди станем. Влодзимеж Марциняк говорил, что позиция жертвы обременительна для всех, а для занимающего её государства исключительно невыгодна, поскольку это позиция того, кто постоянно чего-то требует, прежде всего, признания своего статуса. Сведение современной ситуации собственного государства к цепи поражений не совсем понятно другим государствам и делает нас обременительным партнёром в международных отношениях.

Для поддержки политики страха у Польши за спиной нет ничего. По моему мнению, проблемой польской политики по отношению к России в меньшей степени является Россия, а в гораздо большей степени – Запад. США, которые хотят избежать роста напряжения с Россией, потому что нуждаются в России как в партнёре в глобальном масштабе, не хотят ввязываться в спор с нею на Днепре. Также и государства Западной Европы не терпят конфликтогенных состояний в отношениях с Россией. То есть, например, в спорах, которые мы ведём с Россией о политической принадлежности Украины или Белоруссии, мы совершенно одиноки. Поскольку этот «поход Запада на Восток» не зависит от Польши, но является элементом структуры ЕС как целого, то тем самым упорство в таком видении ситуации становится дисфункциональным для возможностей польского государства. Изолирует нас на Западе, не изменяя ситуацию на Востоке.

Как конструировать польское мышление вне рамок политики страха? Я понимаю, что полностью это невозможно, потому что у нас за спиной наша история, и это означало бы отречение от исторического опыта. Но пришёл определённый момент или же определённая корректировка, о которой тут следует напомнить. События в Грузии имели переломное значение. Возможно ли было принятие на последнем саммите НАТО планов на определённые обстоятельства для балтийских государств без грузинского инцидента? Я думаю, нет. Было признано, что Россия зашла слишком далеко, и что следует отреагировать на это.

Ещё одно свидетельство перемен – рассыпались партнёры Европы на восток от Польши. 20 встреч на высшем уровне с президентом Украины не принесли ничего, что пережило бы президентство Ющенко на Украине. Не создано ни единого институционального элемента, который был бы чем-то прочным до сего дня и связывал бы Украину с Польшей независимо от различных перемен во власти. И последний элемент: кризис, который привёл к вопросам относительно когда-то несомненных составляющих политики и континентальной безопасности.

На самом ли деле наше будущее зависит от Востока? 26% польского экспорта – это обороты с Германией, а с Россией – только 3,5%; торговые отношения между Россией и Польшей, если не считать сырьё, с перспективы общей статистики не существуют, точно так же с Украиной и Белоруссией. Цифры показывают нам, что этот реальный интерес, с трудом достигаемое благосостояние (которое в гораздо большей степени является результатом лишений и тяжкого труда поляков, нежели разумной правительственной стратегии) находится совершенно в другом мире, нежели Украина, Белоруссия и Россия. И ещё один элемент, связанный с цифрами: польский ВВП составляет 1\3 российского. Это сравнение показывает, что 20 лет стабильности и свободного развития привели к тому, что постепенно пересматривается диспропорция сил, по крайней мере, в том масштабе, к которому мы до сих пор привыкли. Принимая во внимание условия старта, дорога, которою мы прошли, впечатляет. Нам ещё нужна относительная стабильность на протяжении поколения, отсутствие конфликтов, по крайней мере, в течение десятилетия.

Политика страха приводит к тому, что мы, собственно говоря, от России не хотим ничего. Чего мы хотим – так это чтобы она нас оставила в покое. То есть, чтобы не поглощала Белоруссию, Украину и Молдавию, чтобы не запугивала и не лгала в вопросах исторической политики, чтобы не шантажировала нас сырьём. Но это формула политики, суть которой – не существование. Нет такой возможности в политическом мире, отсутствие активности – это рецепт поражения. Давайте же попробуем поразмышлять, какие можно попытаться поставить цели в свете вышеизложенных предпосылок.

Наверняка в них входит коридор безопасности, то есть такая ситуация, при которой вся деятельность Польши на Востоке должна соответствовать двумя критериям: она не может ослаблять связей с НАТО и ЕС и одновременно не может вести к понижению безопасности и стабильности на восточных границах Польши.

В то же время нельзя ожидать, пока другие договорятся с Москвой относительно будущей формы безопасности континента - нет никаких сомнений, что такого рода новое решение необходимо, поскольку исчерпались формулы очередных присоединений как панацея стабильности. То есть Польша должна активно принимать участие в определении и приглашении России к сотрудничеству с ЕС и следить за условиями этого сотрудничества. А этого нельзя сделать, если само существование России воспринимается как угроза собственному существованию, а всякая её договорённость с Западом как новое Рапалло.

Если мы посмотрим на двусторонние отношения, то у меня такое впечатление, что мы имеем дело со стратегической паузой. Обе стороны притворяются, что имеют дело со стабилизацией потому, что так много знаков вопроса в европейской безопасности, да и кризис своё делает. Какое-то время ничего не будет происходить (что вовсе не означает, что на уровне несущественном для политики в масштабе континента Россия перестанет отмерять нам порции ассертивности, чему рапорт МАК является очевидным доказательством).

Может произойти разрыв с этой политикой в тот момент, когда Россия сочтёт, что мы бросили ей перчатку на территории, которую она считает своей стратегической оболочкой, и когда увидит, что мы на обочине процессов решения о будущем ЕС, что мы в изоляции. Польская политика должна, прежде всего, избегать, как огня, истерии, ситуаций или-или. Основным методом по отношению к России, по-моему, должно быть – ждать, ждать и ещё раз ждать и в то же время участвовать во всех институциональных процессах диалога Запад-Россия. Стратегия нахождения времени на внутреннее развитие до сих пор оправдывала себя. Мне не кажется, чтобы попытки изменить Россию, инспирированные Польшей, могли найти союзников и служили бы безопасности моей страны. Я думаю, скорее, наоборот.

В последнее время у меня такое впечатление, что внутренний вокругсмоленский конфликт в Польше привёл к тому, что русские держат в своих руках переключатель внутренней температуры в Польше. Это значит, в данный момент достаточно утечки в какую-то газету настоящих или фальсифицированных данных, чтобы в Польше заново разгорелся спор вокруг Смоленска не на жизнь, а на смерть. Можно ли это обойти или нейтрализовать? Мне кажется, что как можно более быстрое окончание расследования с польской стороны дало бы основания для того, чтобы можно было выбить этот переключатель из русских рук.



Павел Лисицкий
(Павел Лисицкий – главный редактор «Жечьпосполитей»).



Между реализмом и эмоциями

Почему дискуссия о гипотезе теракта кажется мне такой важной? Во-первых, от того, как мы описываем то, что произошло в Смоленске 10 апреля, зависят другие важные понятия: реализм и рационализм. Принципиально совершенно разные вещи – вести реалистичную политику по отношению к государству, которое убило президента иностранного государства, и вести реалистическую политику по отношению к государству, которое настолько бездарно, что не способно как следует организовать его прилёт. Мы не можем притворяться, что по отношению к государству, которое является убийцей, мы вели бы точно такую же политику, как по отношению к государству, которое является одним из многих.

Мне хочется считать, что присутствующие здесь не приписывают друг другу дурных намерений. Я предполагаю, что люди, которые считают, что этого теракта не было, не являются русскими прислужниками, а те, кто считает, что теракт, может быть, был, это не одержимые люди. К сожалению, в польской дискуссии разделение по отношению к тому, что произошло, немедленно приводит к использованию морального шантажа.
Во-первых, что такое теракт? Теракт – это хладнокровно подготовленное со всеми возможными последствиями убийство. Так вот, есть три основных причины, по которым я считаю гипотезу теракта ложной и безосновательной. Причина первая – то, что мы знаем об обстоятельствах катастрофы. Я думаю, все мы согласимся с утверждением, что её непременным условием был туман. Поэтому те, кто утверждает, что катастрофа была результатом человеческого плана, должны доказать, во-первых, что туман можно произвести искусственно и удерживать много часов. Во-вторых же, они должны были бы объяснить, почему информация о всё более густом тумане, информация, сообщаемая с башни лётчикам, скорее склоняла их к пробному заходу на посадку, а не отпугнула от него. Поведение авиадиспетчеров показывает явную некомпетентность и беспорядок, но его невозможно интерпретировать как сознательно исполняемый план.

Однако наша дискуссия не касается оценки работы диспетчеров. Мы стараемся ответить на вопрос о геополитическом обосновании мнимого теракта. Тут я совершенно не понимаю, зачем русским организовывать такой теракт. Реализм означает, что, оценивая политические действия, мы пользуемся принципом пропорциональности. То, что какое-то государство кого-то любит, а кого-то не любит, имеет второстепенное значение. Правильный вопрос звучит так: какой риск готово взять на себя данное государство, чтобы реализовать свою цель. Из того, что Соединённые Штаты весьма желали бы закрыть атомные лаборатории в Иране, не следует, что они сбросят ядерную бомбу на Иран. Хотят избавиться от лабораторий? Хотят. Но не любыми доступными средствами. Используя эту аналогию для описания польско-российских отношений до 10 апреля, я скажу, что высказанные здесь причины проведения мнимого теракта совершенно несоразмерны, непропорциональны. Предположим гипотетически, что в моральном смысле российская элита могла бы нечто такое сделать. И что с того? Я считаю, что понесённые Россией потери в отношениях с Польшей, со всем Западом были бы абсолютно непропорциональны по отношению к возможным выгодам. Россия должна была бы использовать наиболее радикальное, самое крайнее средство – совершение в мирное время убийства президента иностранного государств на собственной территории затем, чтобы удалить политика, который вероятнее всего проиграл бы выборы и который ни в малейшей степени не составлял для неё смертельной опасности? Это ни в какие ворота не лезет.

Однако, то, что мы столько говорим о теракте, следует, я думаю, не из реализма, но из особого эмоционального состояния части польского общественного мнения. Речь идёт о парадоксальном столкновении двух эмоций. Первая – это чувство слабости; мы настолько слабое государство, настолько не имеющее значения, что допускаем мысль, что с польским президентом можно сделать что угодно. Мы настолько слабое государство, что его главу можно убить, и никто за него и остальных польских политиков не заступится. С другой стороны, есть чувство величия: мы считаем себя настолько могучим государством, что русским приходится использовать наихудший, наиподлейший инструмент, чтобы убить его президента, потому что он является такой великой угрозой. Столкновение чувства слабости – никто с нами не считается – и чувства силы – мы были смертельной угрозой для России – является эмоциональным источником этой несчастной дискуссии о теракте. Что не значит, что выяснение причин катастрофы не является фундаментальным вопросом для нашего государства.


Бронислав Вильдштейн
(Бронислав Вильдштейн – писатель, публицист «Жечьпосполитей)



С одной стороны, сказать, что мы не должны проводить политику страха, а с другой стороны, повторять, что наша главная цель – не провоцировать Россию, это, по-моему, значит запутаться в противоречии. Если наша цель – не провоцировать Россию, то я себе более явной политики страха не представляю. Описание позиции России или действий Запада в категориях предельных переломов неуместно, поскольку это процессы весьма долговременные, и мы совершенно не знаем, будет ли, например, Америка продолжать свою новую международную политику. Свое позитивное отношение, кажется, постепенно пересматривает Обама, не говоря уж о его конкурентах. Бартломей Сенкевич сказал, что не удалась попытка союза со скандинавскими и посткоммунистическими государствами. Там ещё была Великобритания. Не удалась она, в частности, потому, что правительство Туска отказалось от её продолжения. Сейчас, однако, Кэмерон по другим причинам, другим образом, но возвращается к этому проекту. У Англии гораздо более настороженное отношение к России, и очень возможно, что она могла бы стать нашим союзником в выгодной для нас восточной политике. Это Москва управляет напряжением между нашими странами, а напряжение это должно сохраняться, пока она продолжает неоимперскую политику. Московские стратеги в неофициальных разработках говорят о финляндизации лимитрофов, в число которых входит и Польша, а также о подчинении себе Украины. Мы должны осознать, что Россия без Украины никак не является империей. И, несомненно, менее опасна для нас, чем Россия, которая подчинила себе Украину. Новое правительство отошло от ягеллонской концепции и предложило всего лишь жесты, которые трудно признать реалистичной политикой, требующей времени и усилий. Такие отношения с Украиной, правда, могут не преобразовываться в непосредственную политику, но создают фундамент на будущее. А вот оскорбление украинцев тем, что мы их игнорируем, что делало нынешнее правительство, это запоминается и накладывает отпечаток на наши отношения.

Неправда, что мы не можем иметь поддержки Евросоюза. Я хотел обратить внимание на то, что как раз Ярославу Качиньскому удалось перенести вопрос о российском эмбарго на польские продовольственные товары на европейский уровень. То есть ЕС признал российское решение направленным непосредственно против него. Москве пришлось бы уступить. Что сделало нынешнее правительство во имя «улучшения отношений»? Отступило на уровень двусторонних отношений, благодаря чему получило временную отмену эмбарго на мясо, что не имеет совершенно никакого экономического значения для государства.


Дариуш Гавин
(Дариуш Гавин – историк идеи, заместитель директора Музея Варшавского Восстания)



В прошлом году в тексте, опубликованном на страницах «Газеты Выборчей», министр Лавров, говоря о переломе, который наступил в польско-российских отношениях, добавил, что «по иронии судьбы» этому способствовала смоленская катастрофа. Он также писал, что она была «катализатором» этого позитивного процесса и что «выдался случай», который следует использовать. Это письмо прошло без отклика, а ведь его смысл – в своей искренности, близкой к цинизму – был потрясающим. Такая позиция Москвы, естественно, не должна удивлять. Проблема, однако, в том, что серьёзные круги, имеющие влияние на общественное мнение в Польше, вместе с правительством также решили, что катастрофа может стать отправной точкой для польско-российского примирения. Сегодня видно, что это было не только неверно с моральной точки зрения, но и явилось политической ошибкой. Почему? Потому что в их поведении был виден специфический разлом. Политика правительства, как её описал Бартломей Сенкевич, несла в себе черты минималистского реализма. Говорят, что если потерпела поражение политика максималистская, прометейская, следует иметь мужество, чтобы увидеть собственную слабость и ограничить притязания для того, чтобы увеличить свою эффективность.
Однако введение в эту политику риторики примирения портило политический эффект, которого можно было добиться трезвым реализмом, поскольку примирение было представлено в пошловатой и несколько истерической манере идеалистического максимализма, что в итоге давало весьма странную смесь минимализма реальной политики и максималистской, полной пустых штампов риторики. В результате эта престранная смесь идеализма и расчёта привела к тому, что истинный реализм сегодня в Польше затруднён, потому что легко поддаётся моральному шантажу. Тот, кто хочет быть фактическим реалистом, рискует нарваться на обвинение в том, что он разрушает шанс примирения или что он охвачен русофобией.

Это настоящая проблема, потому что польский взгляд отличается от взгляда других стран ЕС. Россия прямо определяет стратегическую линию своей политики как пересмотр порядка после распада Советского Союза. В этом смысле она является источником угрозы для Польши – не следует, однако, устраивать истерики из-за этого, но надо подходить к проблеме трезво. Прошлогодняя компания, возвестившая польско-российское примирение, затрудняет трезвое рассмотрение этого факта. Я могу признать, что выгода от минимализма - это выигрыш во времени, но будет ли оно использовано для изменения оборонной политики Польши, для создания армии, не только экспедиционной, но и способной на защиту территории? Можно множить вопросы, адекватны ли действия, предпринимаемые в это выигранное время угрозе, которую представляет Россия для Польши.



Лукаш Важеха
(Лукаш Важеха – публицист газеты «Факт»)



Я благодарю Дариуша Гавина за то, что он обратил внимание на то, как трудно сегодня в польской дискуссии о внешней политике быть сторонником настоящего реализма в отличие от лже-реализма, которым занимается министр Радослав Сикорский.

Когда речь идёт о гипотезе теракта, к гипотетическим выгодам от него я прибавил бы ещё и ту, что была устранена очень большая группа людей, которые даже если бы утратили свои посты, всё равно не перестали бы быть участниками общественной жизни в Польше, то есть являлись бы преградой для реализации российских интересов в Польше. Профессор Новак требует действий с целью перемены элиты, которая правит Россией. Мне тут не хватает практической составляющей. Как это делать, если, кажется, в самой России такая элита и её действия имеют широкую поддержку? Мы часто впадаем в иллюзию, что оппозиционные круги, активные в Москве, представляют какую-то большую группу россиян. Это не так.

На самом ли деле мы одиноки перед лицом России – как это сформулировал Бартломей Сенкевич? Я напомню факты, о которых в Польше не слышно: недавно был заключён контракт на продажу России Францией четырёх кораблей класса Мистраль. В результате этого события в шведском парламенте появился запрос, направленный министру Билдту - может ли Швеция каким-то образом укрепить военные связи с Польшей. Если мы к этому прибавим позицию той же Швеции по отношению к различным другим действиям России, то появляется относительно надёжный партнёр для проведения более ассертивной политики.

Следующий вопрос – это концепция группы государств, которую Лех Качиньский хотел объединить вокруг Польши. Напомню, что он делал это с весьма бедным инструментарием, имея против себя правительство большую часть своего президентского срока и будучи во многих случаях отрезанным от информации. Говоря о том, что это не удалось, следует учитывать этот фактор. И последнее, вопрос о том, что русские держат руку на переключателе температуры споров в Польше – и в этом я совершенно согласен с Сенкевичем. Действительно, так оно и есть, и я бы тут поделил вину почти поровну. Такая интенсивность эмоций и такой уровень политического спора, какой мы сегодня наблюдаем, создаёт идеальное поле для игры нами для враждебных нам внешних сил . Если главные актёры этой драмы не делают из этого никаких выводов, то это очень плохо свидетельствует о них.



Пётр Семка
(Пётр Семка – публицист «Жечьпосполитей»)



Холодная война между лагерем ГП и ПиС-ом приводит к тому, что каждая из сторон ведёт свой монолог. Ярослав Качиньский говорит о России «проклятая земля» и не задаёт себе вопроса, не придётся ли ему как политику когда-нибудь сотрудничать с русскими. ГП в свою очередь является рабом псевдо-примирения и часто принуждена притворяться, что всё идёт хорошо, несмотря на то, что унижение очень даже заметно. Парадоксально, некоторые из российских аналитиков указывают, что во время визита Медведева прозвучали предложения относительно Лотоса, и Туск им воспротивился. Парадоксально эта ситуация защиты примирения с Россией приводит к тому, что Туск даже не может похвастаться тем, что жёстко поступил относительно серии песен российских сирен.

Обе группировки замкнулись в своей фразеологии, и сегодня это уже начинает влиять на нашу международную политику. Всё более сужаются параметры польского присутствия в Европе, а внутренняя вражда выгодна русским. Я пессимист, потому что не вижу лёгкого выхода из этой ситуации, обе стороны имеют свою логику страха. Тем более что обоим лагерям весьма удобно находиться на своих позициях, потому что платформерские круги часто получают выражения поддержки своему поведению на Западе.

Где-то оказалась перейдена граница, до которой пиаровцы имели влияние на ситуацию в стране. Если родилась такая идея сразу после трагедии, чтобы превратить её в большой козырь Туска, то жертвой этой идеи пало то, что перестали задумываться, на каких принципах основать расследование, и что будет, если русские всё-таки не станут вести себя лояльно, несмотря на протянутую им руку.



Барбара Федышак-Радзеёвская
(Барбара Федышак-Радзеёвская – социолог и этнограф. Работает в Польской Академии Наук. Председатель Коллегии Института Национальной Памяти).



Позволю себе обратить внимание на разницу в стиле высказываний двух панов. Пан Анджей Новак пытался определить языком позитивного нарратива польский национальный интерес, а также свою интерпретацию польско-российских отношений. В то время как пан Бартломей Сенкевич осуществлял нарратив, стигматизирующий оппонентов, используя такие формулировки, как политика страха и синдром жертвы. Я поняла, что под определением «политика страха» скрывается то, что в нормальной дискуссии следовало бы подвергнуть критике как неудачное определение целей или определение целей излишне амбициозных. Однако, когда говорится «Польша – жертва» или «Польша боится», то полемика по сути вопроса подменяется вербальной дискредитацией позиции оппонента. Эта асимметричность высказывания обоих панов кажется мне многозначительной.

Когда, однако, Сенкевич сам формулировал наши цели, он говорил: мы ничего от России не хотим, или же: пусть не пытаются возродить своё доминирование над бывшими сателлитами, то есть определял национальный интерес точно так, как в его понимании определяют его люди, ведущие оную политику страха. Если бы высказывание Сенкевича очистить от демагогии вроде «Польша играет роль жертвы», а поляки боятся, то вокруг оставшихся аргументов можно было бы вести нормальную, честную дискуссию.

Я не понимаю, отчего мы не пытаемся увидеть самих себя в роли субъекта, а не только объекта истории. Я уже слышу ответ, что это не уместно, что так может поступать только «страшное» поколение Солидарности. А всё же Польша и поляки были субъектом истории, который изменил Европу, причём достаточно радикально, и в какой-то, даже если и небольшой степени, способствовал распаду Советского Союза, который Владимир Путин в обращении к народу в 2005 году назвал величайшей геополитической катастрофой XX века и трагедией россиян. Может быть, стоит помнить об этом, когда поляков убеждают, что они были, есть и будут только жертвами истории и собственных страхов.

И несколько слов о смоленской катастрофе в контексте теории теракта. Даже если катастрофа в Смоленске не была терактом, то русские многое сделали для того, чтобы она таковым выглядела и чтобы значительная часть моих соотечественников была глубоко убеждена в теракте. Удерживание у себя обломков самолёта и чёрных ящиков, отсутствие доступа к результатам (существующим ли?) вскрытия останков и т.д. должны склонять к вопросам. Это своеобразный политический шедевр – теракта нет, а результаты удачного теракта есть; трагический политический раскол в Польше, эмоции на границе ненависти включая политическое убийство в Лодзи, ослабление боевого духа и падение субъектности политики польского государства. Есть также и своеобразные политические последствия в международном измерении: эффективное восстановление Россией позиции государства более или менее явно доминирующего.



Ян Филип Станилко
(Ян Филип Станилко – экономический эксперт в Институте Собеского, а также редактор журнала «Arcana»).



Польша, может быть, и страдает синдромом жертвы, но мне кажется, что в нашей ситуации это синдром абсолютно обоснованный. Просто из нашего исторического опыта невозможно сделать других выводов. Я не понимаю, как можно утверждать, что не следует бояться соседа, у которого навязчивая потребность доминирования, и он реализует эту потребность почти непрерывно в течение последних 300 лет. Проблема Польши, однако, в том, что Польша – жертва, но в житейском смысле. Другими словами, Польша – геополитическая недотёпа. А причины – внутренние и хорошо нам известные. В нашей стране ничего никогда до конца не получается, дела тянутся бесконечно, и никто из высокопоставленных лиц не несёт ответственности за неправильные решения. Этот синдром горемыки усиливается, конечно, постколониальной национальной микроманией польской элиты, которая амбициозному политику всегда даст почувствовать, как сильно их возмущает отсутствие сближения с Берлином или примирения с Москвой.

Принципиальная культурная разница между нами и Москвой состоит в том, что там граждане существуют затем, чтобы (иногда любой ценой) создавать силу государства, в Польше государство нужно гражданину для удовлетворения его благоприобретённых прав. Это совершенно противоположные философии распределения общественных денег, а их последствия весьма болезненны для нас. В этом смысле Польша всё время остаётся сарматской – она не способна или не хочет перейти от частного богатства к богатству общественному. Другими словами, Польша никогда не бывает настолько сильна, насколько богатой она кажется, а Россия никогда не бывает настолько слаба, насколько бедной она выглядит.

В свете дискуссии возникает вопрос, что делать в дарованное нам время, пока у России нет полной возможности реализовать свои инстинкты доминирования. Мне кажется, что программа действий должна состоять из следующих пунктов. Во-первых, учиться геополитике, то есть делать то, что сегодня последовательно делает Турция, а до недавних пор старалась делать дипломатия Леха Качиньского. Организовывать союзы, вести переговоры, инвестировать в местные элиты, действовать при помощи многих разновидностей актёров, упражняться в многолетних перспективах мышления. Учиться – это, конечно, значит и набивать шишки, терпеть поражения, совершать ошибки. Такой символической ошибкой, свидетельствующей о незрелости нашего геополитического мышления, было, например, отсутствие разработанных отношений с лагерем Януковича на Украине.

Во-вторых, мы должны как следует инвестировать в это. Потому что, само собой разумеется, такое обучение стоит дорого, и вообще, сила стоит дорого. Пока что в Польше есть деньги на крестьян, а на элиту денег нет. А между тем, возникает потребность создания на польские деньги элит в соседних странах. Иногда возникает также необходимость коррумпирования, чего мы совершенно не умеем делать. Мы даже не способны создать ситуацию, в которой польские деньги боролись бы с русскими. Не борются, потому что даже шанса не предоставляется.

Сильные фирмы нуждаются в сильных государствах и наоборот – сильные государства действуют при помощи своих фирм. Но для этого нужен модернизированный дипломатический аппарат.
Поэтому, в-третьих, мы должны реформировать учреждения. Польская дипломатия всё ещё – кадрово и структурно – более напоминает дипломатию государства, в котором экономика управляет администрацией. Другими словами, польская дипломатия обслуживает, прежде всего, государственные интересы. Она не умеет и не хочет действовать или добывать информацию по коммерческим каналам. Польские фирмы могли бы проводить экспансию в регионе (и гораздо дальше), если бы за ними стояла поддерживающая их интересы, интегрированная и исправная государственная служба. Но не стоит, и нечего удивляться, что на Украине у нас нет своего ПолУкрЭнерго.

В-четвёртых, надо читать. Читать российские стратегические документы и делать выводы. Российская стратегия энергетической зависимости соседей – называемая доктриной Фалина – заменила доктрину Брежнева ещё в 80-е годы. То, что мы за 20 лет не сделали почти ничего, чтобы отреагировать на неё, много говорит о нашей пассивности. То же самое можно сказать о российском отношении к НАТО или присутствию США в Европе. Тут наши интересы совершенно противоположны российским, но профессиональная армия, которую мы себе только что преподнесли, свидетельствует о том, что мы не умеем читать с одновременным осмыслением прочитанного.



Пётр Заремба
(Пётр Заремба – публицист «Жечьпосполитей»)



Согласно Бартломею Сенкевичу, годы интенсивного сближения с оранжевой Украиной не принесли нам никаких институциональных выгод. Но могли ли мы проводить эффективную политику, добиваясь таких выгод, если долгое время за контакты с Украиной отвечало, в основном, правительство, которое не было энтузиастом такой политики, а не её вдохновитель, президент Качиньский? Я помню первые месяцы правительства Дональда Туска. Я тогда даже защищал его политику жестов по отношению к России, потому что мне казался убедительным аргумент, что поляки должны продемонстрировать Западу, что они не русофобы.

Но в то же время я помню с первых недель установку команды Туска, которую я назвал бы прямо, хотя это прозвучит резковато, антиукраинской. Были проблемы хотя бы с первыми визитами. Звучали какие-то объяснения, что на самом деле это Юлия Тимошенко пренебрегла Туском. Но я слышал невероятно презрительные высказывания ГП, которые заранее предполагали, что сохранение тесных связей может не удаться. В конце концов, всё это кончилось украинскими выборами и приходом к власти Януковича, с которым, вопреки тому, что сказал пан Станилко, какие-то попытки переговоров были, причём предпринимаемые в том числе и ПиС-овским лагерем. В данный момент, если мы не принимали близко к сердцу Украину во времена более дружественного правительства, с чего бы Януковичу возлагать на нас какие-то надежды?

Утверждение - оцениваешь критически польскую восточную политику в исполнении ГП, потому что тобою руководит страх, это упрощение. Я сталкивался с критическими мнениями относительно этой политики не только со стороны политиков ПиС. Аргументы более мягких критиков недавно подытожил Людвик Дорн, который сказал, что в нынешней геополитической ситуации и речи не идёт о классической ягеллонской политике. Но мы, по крайней мере, должны присутствовать в столицах стран, расположенных на восток от нас. А наша дипломатия не очень-то хочет быть там. У меня есть немало доказательств этого. Хотя бы депеши Викиликс, которые, правда, показывают, что правительство ГП перед последним сближением сделало сколько-то почти антироссийских ходов.

Но делало также и другие. Возьмём историю с балтийскими государствами. Почему Польша уже после того, как Германия одобрительно отозвалась о включении их в планы НАТО, высказалась против этого? В такие минуты можно задуматься, в какую игру играют Сикорский и Туск. Хороши ли отдалённые последствия этой игры также и для нас?




Пётр Сквециньский
(Пётр Сквециньский – публицист «Жечьпосполитей»)



Я вижу, что определённая часть общественного мнения закрывает глаза на факты и руководствуется более исторически оправданным образом России, нежели действительностью. Многие экономические показатели говорят о том, что позиция Польши по отношению к России лучше, чем это следовало бы из разницы потенциалов. Время идёт, и происходят перемены в пользу Польши. Российское желание опереться на западную Европу как на технологическую и финансовую базу приводит к осознанию кризиса, который мы почти не замечаем. Современная Россия не похожа ни на Советский Союз 30-х годов, мощь которого росла в результате сталинской индустриализации, ни на стабильную российскую империю первой половины XIX века. Россия слабеет по сравнению с Китаем. Прибавим к этому растущий процент мусульманского населения в России, в данный момент это большая проблема в российской армии. Есть части, где всё больший процент составляют мусульманские призывники, и это очевидным образом влияет на силу российской армии. В чисто военном смысле грузинская операция не была поражением, потому что трудно потерпеть поражение при такой диспропорции сил, но она показала как на ладони слабость российской армии, которая, будучи противопоставлена силам более многочисленным и хорошо снаряжённым, не была бы Красной Армией 1945 года, завоёвывающей Берлин.

Прибавим к этому явлению другие. В нынешней России мы имеем дело также и с зачатками своего рода гражданского общества. Эпоху Путина можно назвать эпохой первичного накопления капитала в российском обществе, жаждущем двух вещей: стабильности и роста уровня жизни, что Путин им и дал. Но как показывают многочисленные примеры, такие ситуации не длятся вечно. Когда люди наедятся, а в особенности, когда приходят те, что чуть моложе, то они начинают требовать большего. Я имею в виду разного рода антимилицейские движения, там начинается появляться нечто вроде нашего среднего класса, который формулирует требование, что он не хочет быть унижаем властью на каждом шагу. Это звучит весьма скромно, но это начало, и это должно повлечь за собой формирование определённых политических требований, если так и дальше пойдёт.



Бартломей Сенкевич

Сначала я должен вернуться к вопросу теракта, который я не намеревался затрагивать, но у меня такое впечатление, что он с какого-то момента доминирует в этой дискуссии. Разговор, который ведётся таким образом, как показывает большинство голосов здесь, для меня неприемлем, поскольку меня как польского гражданина обязывает нечто такое как презумпция суверенитета собственного государства. С этой точки зрения рапорт МАК и всё то, что говорят на эту тему русские, имеет для меня второстепенное значение. Пока не выскажется сначала комиссия пана министра Миллера, который несёт полную ответственность, конституционную и уголовную, за постановления или же недоработки этой комиссии, а также пока не будет оглашена позиция польской прокуратуры относительно указания причин, домыслы, суть которых – оспаривание суверенитета собственного государства, для меня трудно приемлемы. Я понимаю эти эмоции, но уж наверняка не стану разделять их.

Бронислав Вильдштейн утверждает, что, обвиняя в политике страха, я в то же время предлагаю политику страха, то есть не раздражать Россию. Я считаю, Польша имеет в восточной политике свои неотъемлемые элементы, которые должна защищать. Я думаю, например, о ситуации, в которой Лукашенко пожелал бы объявить референдум относительно присоединения Белоруссии к России: нет такого способа, которого не должно было бы употребить польское государство, чтобы не допустить этого. Точно также обстоят дела с Украиной и Молдавией.

Это, в свою очередь, отсылает к понятию буферной зоны – понятия, соответствующего реальности. ЕС и Россия неравным образом обречены на конкуренцию на этой территории. Евросоюз не имеет намерения включать её в себя, а Россия не способна его присвоить. Даже пытаясь сделать это на протяжении 20 лет, она не добилась в этой области никакого прогресса. В течение 20 лет пределы украинского суверенитета, государственности, скорее, расширяются, нежели сужаются. После 15 лет правления Лукашенко Белоруссия становится всё более строптивым и не зависящим от России субъектом. Рассчитывать на то, что однажды Россия станет империей, или что Евросоюз распространится на все эти страны, кажется мне достаточно нереалистичным.

Политику страха я вижу в том, что Польша, пытаясь решить принадлежность народов между Варшавой и Москвой, не руководствуется ни благом этих народов, ни собственными интересами, а только страхом перед Россией. В этой политике желание отодвинуть от себя Россию – лучше всего, чтобы она начиналась где-то за Уралом, тогда исполнилась бы польская мечта о безопасности. Это невозможно и вне всяких сомнений ведёт в тупик. Думая о хороших отношениях с Украиной, Белоруссией или о понижении уровня напряжённости, следует иметь в виду элементарный собственный интерес. В данный момент мы как одно из государств-членов ведём переговоры об ассоциирующем договоре Польши с Украиной. Должны ли мы в рамках дальнейшей борьбы за движение Запада на Восток согласиться на то, чтобы Евросоюз выразил согласие на беспошлинное продвижение украинских сельскохозяйственных товаров на польский рынок? Я считаю, что абсолютно нет. Значительная часть нашего торгового оборота с Западом – это сельскохозяйственные продукты. Правительство, которое согласилось бы подписать такое соглашение с Украиной, по-моему, следовало бы отдать под Государственный Трибунал.

Бронислав Вильдштейн указал мне, как на образец, на Англию Кэмерона как потенциального союзника Польши. Это очень интересный случай. Англия перед лицом убийства человека, которого приняла у себя как гостя, не вышвырнула посла страны, которая это убийство совершила. Англия позволила, чтобы были нарушены все возможные договоры, когда речь шла о присутствии BP на Ковыкте и Сахалине, после чего поддержала BP в том, чтобы он захотел обменяться акциями с Роснефтью, и не реагирует на нарушения российскими бомбардировщиками собственного стратегического воздушного пространства. Не фоне такого прагматизма мы рассуждаем о границах манёвра, которые имеет Польша, обладая такими союзниками.

Тут в голосах Бронислава Вильдштейна и Петра Зарембы проскальзывало игнорирование Украины. Я хочу напомнить пару фактов. Министры иностранных дел Польши и Германии отправились (во время немецкого президентства) на Украину затем, чтобы она изволила принять первичную дорожную карту вступления в ЕС. Они не были приняты ни премьером, ни президентом. Только угроза, что они вернутся в аэропорт, привела к тому, что Ющенко изволил встретиться с ними, поскольку ему не понравилось то, что они хотят побеседовать также и с его политическим противником. Трижды приглашение, направленное Юлии Тимошенко новым польским правительством, оставалось без ответа. Не говоря уж о том, что в ключевом моменте, когда начинался экономический кризис, Тимошенко в «Financial Times» опубликовала обширную статью, из которой следовало, что долг Европы – немедленно оказать помощь разваливающимся экономикам Украины и Польши, не делая никакой разницы между одной и другой страной. Я говорю это не затем, чтобы повернуться спиной к Украине.

Я показываю определённую проблему, которая у нас с этим партнёром существует. Надо к этому привыкнуть, но и строительство политики собственной страны в системе зависимости от таких партнёров в качестве гарантов нашей позиции я считаю, по крайней мере, неразумным.

Я хотел бы вернуться к высказыванию Лукаша Важехи, которое я считаю достаточно симптоматичным для позиции, вынуждающей искать союзников, как будто с нами всё уже было кончено. Он говорил, что в качестве партнёра для иной политики по отношению к России появляется Швеция. Так вот, Швеция будет таким же партнёром, как Турция. Когда Турция начала отходить от государства Ататюрка, отношения с Россией немедленно улучшились. Швеция никогда не рискнёт войти в союзы, относительно которых она могла бы опасаться, что будет втянута не в свою историю, согласно, впрочем, классическому определению Моргентау, что не следует допускать ситуаций, когда наши союзники будут решать об уровне конфликтов, касающихся нашего государства. Это иллюзии, что на таких основаниях можно построить прочную безопасность Польши.


Анджей Новак

Я с сожалением констатирую тон резкого морального наставления во втором высказывании Бартломея Сенкевича. Он даже пытается убедить, что вообще не следует рассматривать гипотезу теракта, поскольку таким образом мы подвергаем сомнению презумпцию суверенитета государства, которую как граждане мы обязаны принять. Что ж, это зависит от образа действий этого государства. Я открыто признаю, что мне пришлось приостановить презумпцию польского суверенитета уже в первые недели после смоленской катастрофы: а именно тогда, когда все свидетельства, вещественные доказательства по этому делу решением премьера Туска были переданы российской стороне, без малейшей возможности быстрой проверки их польской стороной. Я считаю, что в данный момент невозможно на рациональной почве ни абсолютно отвергнуть, ни подтвердить гипотезу теракта. И, кажется, речь именно об этом, чтобы мы могли обмениваться аргументами по этому делу, хотя ни один из них не имеет решающей силы. Не имеет, потому что польское государство отказалось от возможности проверки доказательств. Если бы польское государство хотело поступить суверенно, оно требовало бы в деле такой катастрофы абсолютно чрезвычайного к ней отношения. И если бы была добрая воля с российской стороны – это требование было бы принято.

Но неправда, что будто бы те, кто считает, что Россия – не такая страна, как любая другая из-за манеры править её нынешней политической элиты, автоматически веруют в неограниченную мощь Кремля. Я подписываюсь почти под каждым пунктом высказывания редактора Сквециньского, который показал реальные проблемы сегодняшней России и невесёлые перспективы её имперских амбиций. Моё высказывание вело к выводу, что именно эта, а не иная политическая элита старается убедить своими крайне «ассертивными» действиями, если говорить как можно деликатнее, что их страна гораздо сильнее, чем это есть в действительности.

Я никогда не стал бы утверждать, что Россия хочет поглотить Украину, Белоруссию, Молдавию, а тем более Польшу. Давно уже империи не пользуются логикой простой территориальной экспансии. Россия хочет политически контролировать те страны, которые с её точки зрения находятся в буферной зоне, но не хочет нести за них непосредственной экономической ответственности. Мы можем считать, что не находимся в этой зоне, но так ли это с точки зрения Кремля – я не был бы уверен.

Редактор Сквециньский сказал, что в последнее время выгодная для Польши диспропорция в развитии увеличивается. Между тем факты таковы, что с 1998 года именно Россия развивается быстрее, чем Польша. Я напоминаю об этом для того, чтобы подвергнуть сомнению убеждение, что Польша вследствие самой динамики своего экономического роста может чувствовать себя уверенно рядом с любой Россией.

Предлагаемая паном Сенкевичем политика ожидания, притворства, что проблемы России нет, приводит к выводу, который был здесь представлен: что следовало бы как можно быстрее закрыть смоленское дело. Потому что это позволило бы перенести польско-российские отношения в «чисто прагматическое измерение», не рассуждать о далеко идущей в своих последствиях катастрофе, а сосредоточиться на вопросах торговли. Сила этого торгового аргумента кажется мне, однако, ограниченной. Торговый обмен с Россией составляет около 5% от всего оборота внешней торговли Польши – это ровно столько же, сколько наш торговый оборот с Чешской Республикой. Неужели кому-то пришло бы в голову утверждать, что всё благосостояние Польши зависит от торговых отношений с Чехией? Если же мы притворяемся, что нет России (её специфической политики), нет проблем с нею, и мы можем только ждать, пока торговля сама по себе не развеет все наши сомнения, то, по-моему, мы утрачиваем нечто важное в той нематериальной сфере, показателем которой является не ВВП, но вопрос достоинства, национальной гордости. Частью государственного интереса является забота о том, чтобы это достоинство и национальная гордость не были унижены.

Я думаю, что громко заявленная Дональдом Туском и Радославом Сикорским реориентация польской восточной политики в данный момент кончается полным фиаско, так же, как в подобном фиаско упрекали ранее политику их предшественников (президентов Качиньского и Квасьневского). Условия согласия с Россией Путина лучше всего показывает конференция МАК. Кремль явно показывает, как он представляет себе место Польши – как страны без собственной, суверенной политики. Это должен быть лишь вектор политики согласия, которое будет результатом переговоров между Москвой, Берлином и (возможно) Парижем.

Можно ли вернуться к предыдущей политике – той, символом которой стал президент Лех Качиньский? Наверняка не без изменений. Кажется, не стоит сегодня фантазировать об Америке и ПРО. Это, так или иначе, очень далёкий союзник, если когда-нибудь можно будет воспринимать его в таких категориях. Но не всегда будут в Европе преобладать сторонники «прагматически» понимаемых отношений с Россией на условиях, которые продиктует Владимир Путин. В Европе много кругов, которые этим недовольны и которые имеют влияние на общественное мнение, а опосредованно – и на политику. Что мы можем сделать? Искать контактов с этими кругами – также и с теми, кто потерпел убытки в бизнесе, которым они занимались в России на условиях, продиктованных Путиным. Мы можем искать их для того, чтобы изменять общеевропейскую политику, влиять на неё в таком направлении, чтобы России труднее было реализовать сценарий использования Европы как базы российской борьбы за выживание в XXI веке. Мне кажется, что мы должны возобновить активную восточную политику, ведя поиски союзников для неё в Центральной и Западной Европе.

Что касается перемен в самой России – напомню, что предъявление требований по катынскому делу, которое представлялось как абсурдное проявление польской фобии, уже сыграло, несмотря ни на что, определённую роль в изменении внутренних дискуссий в России. То активное меньшинство российского общества, для которого общественные вопросы важны, живо заинтересовано тем, как говорится о сталинизме, а в дискуссии о сталинизме Катынь стала особенно важной темой. Этого не было бы, если бы не упорство тех кругов, которые представлял Лех Качиньский.

Теперь я считаю, что выяснение (со) ответственности российской стороны за смоленскую катастрофу, за упущения и покрывание этих упущений российским государством может снова стать важным фактором внутренней дискуссии в России. Если Польша не будет настаивать на этом, если устами своих представителей скажет, что всё в порядке – это очень сильно повлияет на внутреннюю дискуссию в России. Это было бы мощным доказательством эффективности «ассертивной» политики Путина и его элиты – это был бы необычайно убедительный аргумент против оспаривания этой политики.

Если я вижу какой-то шанс на перемену ситуации в России, то, в частности, в том, чтобы осложнять её специфической элите власти каждый политический шаг, который может быть опасен для Польши (и других европейских соседей России). Если этой элите перестанет везти, то тогда, быть может, начнётся эрозия этого своеобразного имперского консенсуса, который объединяет её с подчинённым ей населением (а частично также и с некоторыми партнёрами в Западной Европе). Я совершенно не уверен, что это может принести какие-то перемены в России, но я знаю, что наверняка ничего хорошего для нас не воспоследует из тихого признания России Путина в качестве хозяйки Восточной Европы и признания особого политического языка России за единственный язык «реалистического диалога» о месте Польши в Европе.


Rzeczpospolita

Polska – Rosja: jak zdefiniować interes narodowy

Debata Klubu Ekspertów „Rzeczpospolitej”

http://ursa-tm.ru