http://teatr-pismo.pl/index.php?sub=......=658&pnr=36
Tomasz Różycki
Moskwa
Томаш Ружицкий
Москва
Конечно, Москва была абсолютно великолепна – её простор не имеет в себе изъяна Петербурга, этих болезненных амбиций сравняться с Европой, перегнать Европу, уместить всю Европу в одном городе, но Европу многократную, так чтобы сказать любому европейцу, туда приехавшему: смотри, вот твоя Европа, у нас тысяча твоих Европ на пяти наших улицах. Нет, Москва была просто сама собой, московская, царско-москальско-азиатская. Это был город на краю Европы. Огромный город огромной державы, но державность эта растворялась в самой своей сути – в пространстве. В любом месте Москвы – на Красной Площади, в Кремле, на Арбате, в гостинице «Россия», на вокзалах и в Китай-городе – всюду безвкусица и ужас, показной блеск и жизнь, провинциальность и уют, всё то, что придаёт городу человеческие черты. У Петербурга черты нечеловеческие, мраморные, императорские. Москва, даже с Кремлём на первом плане и церковью Василия Блаженного, с памятником Минина и Пожарского, напоминает огромную деревню, в которой как раз расположился полк солдат. Естественно – страх. Но в то же время и какая-то странная свобода. Я почувствовал – и это один из самых больших парадоксов в моей жизни – облегчение здесь после приезда из Петербурга. Это довольно странно, если принять во внимание, что слова эти пишет поляк. Поляк чувствует облегчение в Москве. Это звучит как злая шутка. А между тем просвещённый и литературный Петербург вызвал у меня уныние и схватил в клещи какой-то тёмной метафизикой, несмотря на Бродского, Ахматову, Мандельштама, Достоевского. Меня там бросало в дрожь, это было неприятно. В Москве я почувствовал себя лучше, скажем так: в Москве я почувствовал Россию.
Да, конечно, огромные здания и огромные улицы, да, конечно, гостиница «Россия», какой-то чудовищный Молох, который, впрочем, уже не существует, и который запомнился мне грандиозной пьянкой на двенадцатом этаже и лежащими под столами чиновниками российского министерства культуры. Да, конечно, Красная площадь, яркие толпы молодёжи, гуляющей с бутылками пива в руках, абсурдно дорогие магазины парижских и миланских диктаторов моды, лотки с пиратскими дисками всех жанров западной музыки, всего новейшего компьютерного и совершенно секретного программного обеспечения. Да, конечно, Арбат, старый и новый, и подъезд того дома, где когда-то явился Воланд. Похоже на то, как писал Булгаков, - страшно и смешно одновременно, да, в этом городе можно обороняться. Так я подумал, не знаю, что это должно было значить.
Я вспомнил тогда ответ Виктора Ерофеева на вопрос журналиста: «А как живётся в России с умом и талантом?». Он тогда ответил: «Можно. Здесь можно жить. Если постараться. То есть проявлять как можно меньше ума, как можно меньше таланта, и прекрасно будешь жить».
Москва была для меня тем пьяным медведем на цепи с Красной площади, который играл на гармошке, с криво надетой ушанкой на голове. Петербург был для меня крысой, плывущей по одному из каменных каналов Невы.
Мицкевич считал (Курс славянских литератур в Collège de France), что москали – это особая разновидность русского племени, не имеющая на самом деле почти ничего общего с Русью. Те, кто, спасаясь от монголов, убежали как можно дальше на север, в леса, и смешались с финнами и эскимосами, переняв монгольско-финские гены и метод правления. В подтверждение своих рассуждений Мицкевич детально анализирует черепно-лицевые кости московитов, чтобы в итоге прийти к выводу о расовой неполноценности москалей по сравнению с другими славянами, а в особенности по сравнению с другими русинами. Этот фрагмент, несомненно, весьма порадовал бы немецких специалистов по евгенике и расовой чистоте, служивших исключительно статному представителю нордической расы, Адольфу Гитлеру, если бы не то, что славяне у Мицкевича играют роль идеала красоты. Так что в Москве я вглядывался изо всех сил, но нигде не увидел ни одного фино-монгола. Я видел много финнов и много монголов, но метисов – никогда. Единственным примером финско-монгольского метиса показался мне сам Мицкевич, его снимок парижского периода я когда-то видел, но не знаю, что сказали бы об этом его родители.
День был прекрасный, может, не октябрьский, но июльский, и в самый раз годился для того, чтобы покорить Москву. Таков был план Сида, нашего русского друга, создателя Крымского Клуба в Москве. Так вот, он придумал, что организует «второе нашествие Речи Посполитой на Москву», в память о захвате Москвы в семнадцатом веке польскими, литовскими и казацкими войсками, а также бандами грабителей. Мы встретились именно в таком составе: трое литвинов-Будрысов, крепких парней – Лауринас, Геркус и Евгениуш; трое украинских казаков-запорожцев – Юрий, Андрий и Мыкола; и двое польских панов-интервентов – Яцек и я. Да ещё немалое число обозной челяди и прочей мелкой сошки. Сид повёл нас, и недалеко от Старого Арбата мы вошли в какой-то тихий закоулок, где уже пахло старым кварталом деревянных дач и летних домиков, вилл и резиденций среди зелени, но оказалось, что мы пришли к дому-музею Марины Цветаевой. Там произошла первая стычка читающих поэтов – Речь Посполита против Москвы.
Конечно, мы победили, совершенно их разгромили. Литовские гусары, казацкие хитрости (Юрий читал мои стихи по-украински) и польская склочность. Слушатели были покорены, после чтения пани Мария Юзефовна (или пани Эсфирь Семёновна, но совершенно точно – это были они обе) пригласила нас на чай и беседу. И я тут же затосковал по какому-то вишнёвому саду. На память я получил книгу стихов Цветаевой в которой прочитал вот это:
В мыслях об ином, инаком,
И ненайденном, как клад,
Шаг за шагом, мак за маком
Обезглавила весь сад.
Так, когда-нибудь, в сухое
Лето, поля на краю,
Смерть рассеянной рукою
Снимет голову - мою.
А когда мы вышли, Сид повёл нас дальше, к метро. Потому что оказалось, что это лишь первая битва того дня, и что интервенция ещё не закончилась. Самозванец долго не удержится на царском троне, Москву победить нельзя.
Но это уже другая история. На улице, в ста шагах от музея, я увидел лежащего в тени у забора худого рыжего пса и вспомнил слова из письма Марины к Рильке: «Первым псом, которого ты погладишь после прочтения этого письма, буду я».
------------------------------------------------------
Томаш Ружицкий – поэт, переводчик с французского.
Ответить с цитированием