http://www.przeglad-tygodnik.pl/index.php?...az&name=251
Ludwik Stomma
Gorczyca od Niny
Людвик Стомма
Нинина горчица
В Сибири понятие «близлежащий» может означать и несколько сот километров.
9 июля 1866 года на Байкале началось наиболее безнадёжное и глупое (а в нашей истории ему было с чем в этом смысле конкурировать) польское восстание. Руководил им Густав Шарамович из Житомира. Это он, как вспоминает очевидец Пётр Деренговский: «Отваживается на решительный шаг. Разоружает местный конвой, забирает оружие, какое только было, и отправляется из Мурыма (так в тексте, может быть, Мурино? – прим. перев.), призывая к выступлению. Тогда же забирают в деревне около тридцати лошадей со сбруей, которые послужили для создания кавалерии. И что же тогда оказывается? Из его партии лишь меньшинство слушается его приказов! (…) Как обычно в таких обстоятельствах, слышны только взаимные оскорбления, угрозы и разгулявшиеся страсти…».
Нормальное польское пекло? В каком-то смысле, конечно, да. Но на этот раз те, кто отказывается участвовать в походе Шарамовича, по-своему правы. Потому что план его – совершенно безумный. Если говорить кратко, он состоит в том, чтобы manu militari (лат., военной рукой, вооруженной силой – прим. перев.) прорубить себе дорогу к близлежащей Монголии, а потом через Китай выбраться в свободный мир. Проблема в том, что в Сибири понятие «близлежащий» может означать и несколько сот километров. В данном случае перед повстанцами этих километров было около 200, через недоступные, незнакомые им, лесистые горы,
выше наших Татр
и переправы через большие реки, всё это, уходя от погони, имея за спиной противника, прекрасно знающего окрестности. А ещё надо было пешком, по берегу Байкала, выйти на верное направление, в то время как располагающий лодками неприятель мог их в любой момент опередить и преградить им путь. И конечно, произошло то, что должно было произойти. После двух стычек люди Шарамовича укрылись в лесах, где заблудились, распадаясь на всё более малые группы, наконец, стали по одиночке искать спасения, не думая уже ни о Монголии, ни о вооружённой борьбе, а только, как рассказывает Котковский, «несколько дней мы упорно искали Шарамовича, а когда голод всё сильнее стал мучить нас, увидели, что мысль отыскать его и соединиться с ним - пустая мечта. Следовало сначала предохранить себя от голодной смерти; поэтому мы обшаривали все попадающиеся на пути болотца, кусты, заросли и найденных там молодых уток или птенцов в гнёздах, или ягоды жадно пожирали, не варёными и не жареными, а прямо сырыми, и в конце, увидев, что чем меньшими группами мы будем двигаться, тем легче нам будет пропитаться, разделились и так шли, сами не зная куда…».
Ни один из повстанцев не добрался даже до подножия Хамар-Дабана. Не спеша, царские солдаты одного за другим вылавливали оборванцев. Впрочем, они и с самого начала не слишком торопились. Они знали, что с Сибирью шутить нельзя. И дело тут не в климате. Лето здесь бывает жаркое и буйное. Первый ключ к пониманию Сибири – пространство. Меня в лицее учили – и я понимал это буквально – что Иркутск лежит на Байкале. И в Иркутске я смог в этом убедиться. Потому что люди здесь говорят, что до Байкала «один шаг». Этот один шаг – 70 км. Европейская сказка изобрела семимильные сапоги. И в них следовало бы всё-таки от Иркутска до Байкала сделать десять шагов. А здесь только один. Один к десяти – такова примерно разница в восприятии пространства. А уж «недалеко» может означать и 300 км. И я, пришелец из маленького стиснутого мирка, попался на эту удочку в забайкальской деревушке. Мне сказали, естественно, с самыми лучшими намерениями, что до соседей тут «один шаг». Я шёл, шёл и не дошёл
Едва дотащился обратно.
Байкал – это 29 раз наши Снярдвы. Его громадность так подавляет окружающие горы, что они кажутся невзрачными, хотя в действительности во многих местах они выше, как уже было сказано, наших Татр. Безграничное пространство изменяет и очеловечивает время. Спешить некуда. Я иду по глинисто-каменистой дороге в прибайкальской деревне, мимо бродящих вольно коней, коров и собак. Потому что следить за ними ни к чему. Мы приплыли сюда по озеру, а скот-то на корабль не сядет. На лавочках у домов сидят кое-где местные. Достаточно одного слова приветствия, и начинается разговор.
Сначала мы церемонно представляемся друг другу. Николай – рыбак (тоже мне новость – здесь все более или менее рыбаки). Мой ровесник. Несмотря на жару, он набросил на голое тело толстую куртку. По животу у него стекают капельки пота. Он с гордостью вспоминает, что его отец был солдатом в срочно вызванных сибирских дивизиях, которые в декабре 1941 года спасли Москву.
- Как же они могли не победить, - смеётся он, - если у нас все охотники, почти каждый на медведя ходил, стрелять умели. А у немцев, какая там у них охота…
Отец вернулся с войны, но он его помнит плохо, потому что тот умер, когда Николаю было четыре года. Оставил ему в наследство то, что он, сын героя, смог жениться на тааакой девушке, которая в другом случае на него, может, и не посмотрела бы. Потом бывало и так, и сяк, но вот, всё уладилось. Дети в Иркутске, дочь заканчивает институт, будет инженером…
- А вы, - спрашиваю я, - вам как живётся?
- Как же это – как? – отвечает он. – Мы же на Байкале…
Вдруг он начинает говорить громче и яснее, почти декламируя. О рыбах, нерпах, волках, грибах, ягодах с таким волнением, что мне хотелось бы увидеть хоть одного европейского эколога, который на самом деле чувствовал бы такое уважение к природе.
- А впрочем, - заканчивает он свою речь, - что тут долго говорить, посмотри, Людвик, - и широким взмахом руки указывает мне на озеро.
Он не обязан ничего объяснять мне. С деревянного крылечка домика, в котором я живу вместе с профессором Леопольдом Москвой и доктором Яцеком Вевёровским, открывается вид на Байкал до самых гор (хотя это 40 км) на его другом, бурятском берегу; они сияют всеми цветами – от бледно-голубого до глубоко красного. Красота, от которой комок встаёт в горле. Я мог бы месяцами сидеть на этом крыльце. У меня не было времени, но пару часов я просидел. И словами тут ничего не скажешь.
Мы с Николаем прекрасно понимаем друг друга.
Он обнимает меня, как большущий медведь, и я чувствую, как капли его пота текут по моей футболке. У Игоря умирает жена. Рак. Был врач-специалист из Иркутска и вынес приговор, что надежды нет, речь идёт о неделях, месяцы – это уже было бы чудо. Можно было бы перевезти её в больницу в Иркутске, но ведь там ей будет только хуже. Здесь она хотя бы среди своих и… ещё может смотреть на Байкал. Что касается других лекарств, Игорь знает, что они не помогают, но воспринимает их как психологический талисман. Через минуту отойдёт корабль, так что Игорь поспешно прощается, ему надо успеть в аптеку. Когда мы встречаемся на следующий день, он почти в отчаянии.
- Понимаешь, Людвик, она не хочет принимать эти таблетки. Говорит, что время пришло.
Он прав. Время – это время. Игорь неверующий. То есть он не верит в Бога, но со всем фатализмом верит в порядок природы, заключающий в себе и такой принцип, что если мы не враги, значит, мы друзья. А другу можно открыть душу, причём не имеет значения, что мы познакомились пять минут назад.
Владимир не читает газет, это само собой разумеется, потому что здесь их никто не читает, но он и телевизор не смотрит. Его совершенно не касается, что происходит в Москве. Он знает только то, что услышит, и ему этого достаточно. Всё, что надо, он знает, и даже побольше, чем некоторые. Вот, например, глупый этот Игорь. Врачам платит, лекарства покупает… Когда у Раисы был рак, то Горбачев её даже к немецким профессорам возил. И что? Умерла. Если она умерла, то почему Игорева жена не должна умереть?
- Ты не веришь в прогресс медицины? – глуповато спрашиваю я, чтобы поддержать разговор.
- Какой прогресс, Людвик, что такое прогресс?
- А ты бываешь в Иркутске?
- Случается иной раз.
- И что, ты не видишь перемен?
- Какие там перемены, Людвик, как обычно, все гонятся за деньгами. Когда-то у одних было больше, теперь больше у других. А мне не надо, мне на Байкале лучше.
Магический Байкал появляется в любом разговоре. И не только тот, что я вижу со своего крыльца. Также и мать-кормилица, хозяин жизни и центр мира. Это воздействовало и на польских ссыльных. В то время, как одни, ожесточившись в своём страдании, организовывали восстание, другие в то же самое время, очарованные этим краем, стали его
знатоками, исследователями и поклонниками:
Бенедикт Дыбовский, Александр Чекановский, Ян Черский… Честно говоря, я лучше понимаю этих других.
Только Михаил интересуется, откуда я, собственно говоря, взялся. И я рассказываю ему о великолепной идее профессора Москвы завязать отношения между университетами иркутским и познаньским (при случае я долго и безуспешно пытаюсь объяснить, где находится Познань), обмен студентами, общие летние курсы…
- Ну, если вы такие учёные, - иронически спрашивает он, - так почему же вы не в Иркутске в университете, а на Байкале?
- Потому что нам хотелось соединить приятное с полезным.
- Вот, - торжествует Михаил, - на наш Байкал вас потянуло. Понимаете, где хорошо. Потому что этот Иркустк, а… - он морщится и делает такой жест, словно стряхивает с себя что-то грязное.
Михаил не прав. Иркутск - с виду город, каких много по восточную сторону бывшего железного занавеса. Облупленные многоэтажки, хаотичная застройка последних лет, улицы, забитые машинами, в основном, леворульными, поскольку это контрабанда из Японии или Кореи… У него только два исключительных козыря: университет и Ангара. Университет, в сущности, всюду. То и дело натыкаешься на разбросанные по городу здания факультетов. Мы посетили только, благодаря любезности раскосого декана Олега Лихихана, Институт Права. Если остальные похожи на него, то поистине простору и оборудованию могут позавидовать польские ВУЗы.
Но прежде всего Ангара, единственная река, не впадающая, но вытекающая из Байкала и приносящая на своих волнах его очарование. Так на глаз – десять раз Висла у Варшавы. На Ангаре концентрируется городская жизнь. Молодые пары вешают замки на ограждении смотровой площадки на набережной в знак вечной любви и обязательно пишут в аллеях: «Тамара, я тебя люблю. Олег», а рядом: «Олег, я тебя люблю. Тамара». Благодаря университету, Иркутск – город молодой, поэтому надписей множество. В течение одной короткой прогулки, в будний день, мы видели пять пар молодожёнов, направляющихся с замками к реке. Вечером ангарские бульвары могут не завидовать парижским. На площади
у памятника Александру III
играют музыканты, обнявшиеся парочки не скрывают своей любви, дети ездят наперегонки в электрических автомобильчиках, ресторанчики со столиками, выставленными на улицу, рекламируют себя разноцветными огоньками, отражающимися в реке, по которой плывут не только баржи, но также и настоящие суда весьма приличного водоизмещения. Красивых девушек – видимо-невидимо. Как писал Незвал: моя прекрасная гремучая змея, продавщица чудес.
Они прохаживаются на закате по бульвару.
Конечно, уже через пару месяцев грянут морозы: не станет музыкантов, не будет ни разноцветных автомобильчиков, ни столиков под открытым небом. Ангара покроется льдом. Это будет наилучшее время для посещения Иркутска озлобленными поляками, помнящими, прежде всего, а может быть, только одно это и помнящими – что в здешней тюрьме в сентябре 1887 года подняла бунт группа поляков, среди которых был и Юзеф Пилсудский. А берега Байкала – это место мучений и каторги, о которых забывать нельзя.
Я, однако, увожу с собою другие впечатления. В аэропорт провожали нас профессора Олег Косиньский и Нина Буланова. Нина сунула в мою сумку четыре тюбика «Сибирской горчицы». Она просто заметила за последним ужином, что горчица эта очень мне понравилась. Есть Байкал, есть Ангара и есть необыкновенная человеческая сердечность, в Европе уже забытая. Так зачем мне горечь ненависти и предубеждений, когда я могу наслаждаться горечью Нининой горчицы.
Ответить с цитированием