И руль истории нам сладок и приятен
Вячеслав Михайлович Рыбаков родился в 1954 году в Ленинграде. Окончил восточный факультет ЛГУ, работает в Институте востоковедения, кандидат исторических наук. Прозаик, публицист, киносценарист. Лауреат нескольких литературных премий и Государственной премии РСФСР по кинематографии. Живет в Санкт-Петербурге.
Умные люди говорят, что Россия — единственная в мире страна с непредсказуемой историей.
Мол, во всех странах, которые нормальные, уж если что произошло — так именно это и произошло. И только на Руси каждая власть кроит по себе прошлое, чтобы оправдаться, замазать свои уродства, представить именно себя наследницей каких-то там очередных славных традиций, от которых вообще-то у любого разумного и порядочного человека лишь волосы дыбом встают и срабатывает рвотный рефлекс. А мы, дураки, каждой власти верим и раз за разом даем себя обмануть. Власть нам: Россия — родина слонов. Мы: правильное решение! Власть нам: Русь спасла Европу от монголов, приняв удар на себя. Мы: ну, конечно, мы всех спасли, кто ж еще? Власть нам: СССР внес решающий вклад в разгром фашизма. Мы: да здравствует СССР!
Доверчивые дебилы, иначе не скажешь.
Но это бы еще полбеды. Доверчивому можно потом открыть глаза, рассказать правду, и он поверит. Уж если такой беспардонной лжи верит, так правде — и сам Бог верить велел. А мы вот ведем себя совершенно отвратительно. Сколько раз нам пытались открыть на нас глаза. Втолковывали дружелюбно, заботливо: и что слоны в Африке родились. И что монголам эта Европа даром не нужна была, а которым была нужна — так им поляки и венгры по сопатке надавали и погнали обратно с легкостью, потому как выучка у них была европейская, не нашей чета. И что мы такие же фашисты, как Гитлер, только континент с ним не поделили, оттого и повздорили, задавили интеллигентных немцев своими трупами и только тем победили не привыкший к столь жуткому кровопролитию вермахт, и над нами тоже давным-давно пора провести Нюрнбергский процесс.
Самое ужасное в нас то, что мы этому, за редчайшими исключениями, почему-то не верим.
Людоедской власти своей, лгущей спокон веку, верим, а искренним бескорыстным доброжелателям, порой жизнями своими рискующим ради того, чтобы вправить нам мозги, — ни в какую.
Передовая западная наука давно уже доказала, что никого ни на Неве, ни на Чудском озере Александр Невский не бил и не разбил — а мы по-прежнему как ни в чем не бывало его чествуем и полагаем, страшно сказать, святым.
Лучшие мировые спецы по астронавтике год за годом нам объясняют, что несчастного Гагарина просто как подопытную крысу, стянув ремнями на манер смирительной рубахи, для эксперимента запихнули в консервную банку, которую советская пропаганда лицемерно назвала космическим кораблем, пульнули им, беспомощным, на орбиту, и только по счастливой случайности он, ни разу там, в космосе, пальцем о палец не ударив, остался жив — а мы, придурки, все равно чтим его как героя, который сделал великое дело, лично сделал.
Сколько таких примеров...
Выходит, не так просто управлять историей. Все хотят к рулю — но не у всех получается.
И, как всегда бывает в жизни, те, у кого не получается, жгуче завидуют своим более удачливым конкурентам. И злословят по их поводу и по поводу способов и результатов их деятельности, где и как только могут.
У тех, кто так долго старался показать нам наше истинное место в мировой истории, мало-помалу, впрочем, созрело наконец объяснение этой нашей закоренелости.
Дело в том, что наша власть нам все время льстит. Вьет из нас веревки, но при том убеждает нас в том, что мы лучше всех. И мы так привыкли к лести, к тупому и злобному самолюбованию, к ощущению превосходства над культурным человечеством, что без этой наркоты уже и не мыслим себя. Сели на иглу еще с тех, пожалуй, времен, как британец Веллингтон разбил Наполеона, а мы приписали эту заслугу Кутузову. Отворачиваемся, жмуримся, закрываем глаза на очевидности — лишь бы не видеть истины, лишь бы не ощутить своего рабства и сохранить свою, по сути-то, фашистскую убежденность в собственной уникальности. И ничего, кроме лести, уже слышать не хотим. Горькая и целительная правда нами просто не усваивается.
То ли дело жители цивилизованных стран! Они верят лишь истине, выверенной и доказательной. Им их мыслители говорят: вы самые умные. И они верят, потому что действительно самые умные. Им говорят: вы самые справедливые. И лестью их не возьмешь, обмануть их никто не сможет, они поверят только правде, потому что факт: они и есть самые справедливые, никто иной.
Ну слыханное ли дело: называть свою страну Святой? Это же чисто по Фрейду мания величия, вызванная многовековой постоянной фрустрацией: внутренне осознаваемым, но из поколения в поколение загоняемым в подсознание комплексом неполноценности, признанием своей ущербности. Резали друг друга, предавали, сажали на колья и топили в ледяных иорданях — но при том с чистым сердцем крестили толоконные лбы и долдонили: Святая Русь...
То ли дело прекрасная Франция! Ведь она действительно прекрасна. Стоит только вспомнить, как катары и крестоносцы мирно, в ходе взаимоуважительных дискуссий искали консенсус при осаде замка Монсегюр, а когда нашли, то под клики “О спорт — ты мир!” долго играли, разбившись на две команды, в серсо... Или романтичную ночь святого Варфоломея... Честное слово, она была так прекрасна, что хочется переживать ее снова и снова!
То ли дело старая добрая Англия, в которой после чемпионата по футболу, проведенному еще много веков назад престижными клубами Алой и Белой розы, практически не осталось знати — вследствие этого, кстати, и проклюнулось там народоправство, больше-то править вместе с королем оказалось почитай что и некому. Доброта Англии не померкла и в наши дни: припомним, например, гуманитарную помощь, завозившуюся английскими “ланкастерами” в переполненный беженцами Дрезден совсем недавно, в середине февраля 45 года прошлого века...
А на нас эти положительные примеры почему-то не действуют.
Нет, похоже, чтобы рулить историей, одного желания усовестить бессовестных и вразумить неразумных мало. Надо еще выяснить хотя бы самые элементарные законы, по которым, вполне независимо от наших благопожеланий, сами собой, чуть ли не как планеты по орбитам, движутся и меняют конфигурацию исторические представления.
Попробуем?
В Европе тоже иногда бывали правдолюбцы, недовольные окружающим лицемерием. Скажем, бескомпромиссный, наделенный неутомимым чувством юмора богоборец Лео Таксиль. Сам он врал напропалую много лет подряд. Уже будучи известным антиклерикалом, вдруг сделал вид, что раскаялся перед церковью, и в знак новообретенной верности поведал миру массу им самим нафантазированных тайн о связях масонов с Сатаной. Он написал книгу “Антихрист, или Происхождение франкмасонства”, еще — огромный труд “Дьявол в XIX веке”. Двенадцать лет Таксиль дурил и пугал народ, продолжая издавать свои разоблачения, которые переводились на многие языки. Есть сведения, что даже наш родной Булгаков в сцене бала у Сатаны в “Маргарите” пользовался описаниями, придуманными для масонских сборищ Таксилем. В 1897 году борец за истину сам наконец раскрыл свою мистификацию — и тут-то как раз ему никто не поверил, и запущенные им утки продолжали и продолжают гулять по белу свету. Ради правильной цели можно и врать, это любому ясно. Можно и много чего похуже.
Но зато ложь ради неправильной цели Таксиль разоблачал неустанно. В мировую культуру он вошел, помимо своих мистификаций, книгами “Священный вертеп”, “Забавная Библия” и “Забавное Евангелие”. В первой он разоблачал священников и самого папу римского. Мол, вы знаете, мсье, подле каждого монастыря, а уж в Ватикане и подавно, есть пруд или речка, в которых, когда их вдруг брались осушать или чистить с какой-нибудь народнохозяйственной целью, непременно обнаруживалось по три сотни утопленных детей. Непонятно? Да это же монахи с монахинями, святые такие, рожают и рожают, но стесняются того и топят чад своих, как котят. А потом нас с вами, мсье и медам, учат, как жить безгрешно.
Во второй же и, особенно, в третьей книжке он камня на камне не оставил от вредных суеверий — например, от христианства.
Не будем слишком строги. Человек честно и в меру своего разумения боролся с тем, что полагал вредным лицемерием. Вот образцы Таксилева юмора: “Общеизвестно, что папа римский считается главою христианской церкви, но я никогда не слышал, чтобы он осуществлял на практике завет Христа и чистил ботинки паломникам, которые стекаются на него посмотреть. Наоборот, паломники лижут ему туфлю!” Или: “Иисус разглагольствовал без умолку, словно разносчик на перекрестке, восхваляющий свой товар. ...Он пустился в бессвязные рассуждения без начала и конца и под конец сморозил уже совершеннейшую глупость”. А в пересказе притчи о блуднице, главка о которой названа Таксилем “Украшайте мужей рогами, сударыни: с вами бог!”, правдолюбец открывает нам глаза на лживую сущность христианства так: “Мы знаем, что сам Иисус наставлял рога и бедному Паппусу, мужу Магдалины, и богатому Хузе, супругу Иоанны, а потому относился к легкомысленным женам вполне снисходительно”.
Мы знаем... Таксиль, конечно, знает! Кто же еще, кроме него?
Какой неотразимый довод! Как часто мы с ним сталкиваемся! В параллель невольно вспоминается (просто потому, что прочитана совсем недавно) статья “Патриотизм: диагноз чувств”. Это современный наш журнал “Знамя” (2008, № 11) — рупор перестройки, оазис демократии. Автор статьи Анатолий Шендерович закончил свой текст чеканной фразой: “Сегодня слово „патриотизм“ все больше и больше выступает как средство манипулирования сознанием больших или малых групп населения для достижения корпоративных целей, чаще всего никак не связанных с интересами Родины, а порой и прямо противоречащих этим интересам”. Уж автор-то точно знает, в чем именно состоят интересы Родины, и поэтому легко может с первого взгляда определить, что именно им прямо противоречит!
А мы, злобные и тупые, и этому отчего-то не верим.
Впрочем, относительно небольшой текст, с серьезным видом обсужденный в той же книжке журнала еще многими умными людьми, вообще полон перлов. Автор честно пытается втолковать нам наконец, что русский патриотизм практически тождествен фашизму. “Межплеменная рознь, называемая сегодня межэтническими конфликтами, не только не угасла, но вовсю полыхает, усердно раздуваемая патриотическими сотрясениями воздуха”. “Наши патриоты „против чужих“, фактически поощряемые властью, все выше поднимают головы. Начиная от ножей, арматуры и кастетов для приезжих иностранцев и кончая идеей Русской республики („Россия — для русских!“), они...” “Желание очистить патриотизм — не путать с любовью к Родине! — от всей той скверны, в частности, от скверны национализма и ксенофобии, которая сопровождает его веками, — понятно. Но вряд ли осуществимо”.
Мы-то, лапти недоквашенные, до сих пор по серости своей полагали, что не патриотизм россиян, но корыстный сепаратизм (не только национальный — вспомним хоть идею Уральской республики), амбиции местных элит, поддержанные, проплаченные и пропиаренные реальными внешними врагами и не менее реальными внутренними бандитами, развалили и по мере сил продолжают разваливать страну! Ну явно же валим с больной головы на здоровую!
А вот автор берет определение патриотизма из словарей (патриотизм есть преданность и любовь к своему отечеству) и открывает нам глаза на то, что любовь и преданность отнюдь не одно и то же: “Любовь бескорыстна и безоглядна, она любит Отчизну такой, какая она есть, со всей ее неустроенностью, от которой так хочется избавиться. Преданность ревнива и воинственна, она недоброжелательно косится на соседей и во всем, в том числе и в ее неустроенности, видит происки врагов, направленные против любимой Родины”, а далее именно в преданности усматривает корень агрессивности и ксенофобии.
Хотелось бы, правда, посмотреть, как вел бы себя человек, если бы, например, жена ему сообщила: “Милый, я тебя, конечно, люблю, и твои подарки мне очень нравятся, но не требуй от меня преданности, ведь она недоброжелательна к соседям — а я с соседями каждый день кувыркаюсь, пока ты на работе... А откуда, ты думал, у меня изумрудное ожерелье? Сосед подарил за толерантность и широту этого... ну, того самого... мышления!” И когда ошеломленный муж попытался бы ее усовестить, гневно сморщила б носик: “Да ты просто фашист”!
Нам-то, дремучим, вечно казалось, что любовь без преданности — это всего лишь красивое название наглого стремления пользоваться на дармовщинку. Нам-то мерещится, что, пока войны нет и совершенно невозможно проверить, бросишься ли ты с гранатой под танк немецких освободителей или, подняв руки повыше, пойдешь им навстречу с криком: “Я всегда был принципиальным противником советской власти!”, надо тем более тщательно изыскивать, как день за днем проявлять свою преданность, чтобы и казенным зомби не стать, и не оказаться похожим на любящую, но отнюдь не преданную супругу. В конце концов, гладить белый стан березки и любоваться остатками волжских плёсов может и переводчик при оккупационной комендатуре, в рабочее время вносящий посильную лепту в предрасстрельные допросы жидов и комиссаров.
Впрочем, вернемся пока к нашему лабораторному экземпляру.
Ни одно из фактических утверждений Лео Таксиля не может быть толком оспорено. Лижут паломники туфлю папе? Лижут. Кто попробует это отрицать, попадет в глупое положение и разом скомпрометирует все, что сам хотел бы сказать. Появлялись в монастырях и близ оных запретные плоды любви с несчастной и короткой судьбой? Увы, да. А доказывать, что вот в этом конкретном пруду останков нашлось не триста, а всего лишь двести двадцать или, паче того, что вот около того конкретного монастыря пруда вовсе нет, — только самого себя дураком выставлять. И даже касательно Марии Магдалины поди поспорь — ну а что, сами посудите, могло мужчину Христа и уверовавшую в него блудную даму связывать, в системе-то представлений о людях европейского интеллигента второй половины девятнадцатого века? Вот именно. Только это самое.
Оспорены они быть не могут, что правда, то правда. Однако не секрет, что как эти, так и иные несчетные неприглядности никак не помешали христианству западного толка выстроить европейскую цивилизацию со всеми ее неоспоримыми изумительными достоинствами и то бьющими в глаза, то скрытыми до поры до времени недостатками. Каким таким загадочным образом этот священный вертеп, лицемерно повторяющий бессвязные разглагольствования Христа, смог породить раскинувшуюся на полмира махину, подарить человечеству уникальные представления о совести, свободе, разуме — об этом даже вопроса не стоит. Вот насчет рогов у мужей — такое богоборцу по уму.
Подобная критика — это даже не Моська у ног слона. Это прыщик на необъятном слоновьем крупе.
Конечно, и прыщик может загноиться, вызвать абсцесс и довести гиганта, на котором вскочил, до смерти. Но даже эта победа не даст прыщу счастья. Ведь без крупа, на котором он назрел, прыщ существовать никоим образом не может. Он абсолютно не самостоятелен, хотя сам о том, конечно, не подозревает, а скорее всего, уверен, будто является венцом творения, высшей стадией развития носящего его колоссального организма.
Но ни один Кювье, восстанавливая по костям почившего колосса его величественный внешний облик, даже не задастся вопросом: а не было ли на объекте реконструкции, в качестве завершающего штриха, какого-нибудь прыща.
Бравому богоборцу и в голову, похоже, не приходило, что при всех отмеченных несообразностях церкви сам он сызмальства живет внутри цивилизации, которая в течение двух тысяч лет создавалась на теле Христовом и камне его Петре, и пользуется всеми ее благами и преимуществами. И, кстати сказать, только благодаря им сам-то он, просвещенный остроумный вольнодумец, в состоянии вольнодумствовать и глумиться. Что он дышит своей цивилизацией, как воздухом, и, пока воздуха достаточно, его не замечаешь. Критику лицемерия небось казалось, что это просто он и его собратья по убеждениям такие замечательные люди, сами по себе. Уродились, так сказать, с умом и талантом. Все, что хорошо, — это мы сами, просто так, от наших личных способностей, все это само собой разумеется, а вот то, что плохо, — от религиозной фальши, от древних выдумок, которые нам до сих пор, несмотря на пар и электричество, навязывают жадные корыстолюбивые попы. Ему небось казалось, что католицизм производит только таких, как чудовища в тиаре, типа Борджиа, а вот таких, как, например, мать Тереза, производят только общечеловеческие ценности. Снимите, мол, с человека путы условностей и ханжества — и он станет таким, что... ну просто пальчики оближешь. Впрочем, и по ее поводу европейский здравый смысл устами остроумного француза мог бы заметить: ну, а что еще делать старой уродине, как не становиться святой?
Скажем прямо: правда Таксиля оказала еще меньшее влияние на западную цивилизацию, чем его ложь. То есть практически никакого.
Но что ж это я все о вере да о вере? О католицизме, о попах... Мы же об истории!
А вы обращали когда-нибудь внимание, как часто применительно к истории мы говорим “верю” и “не верю”?
3. Скучная лекция
о цивилизациях
4. История
как объединитель и спаситель
Итак, первое.
У всякой цивилизации есть душа, сверхпрочный стержень, на который из века в век все плотней и массивней наматывается, фильтруясь и оседая из сумбурной повседневной жизни, то, о чем в народе говорят: дело наживное. То бишь мясо и кожа. Шлейф традиций, устойчивых повторяющихся реакций, выстраданных историческим опытом представлений о том, что эффективно, а что нет, что спасительно, а что смерти подобно. Спору нет, без мяса и кожи плохо. Но если нет души, толку от плоти — меньше чем чуть. Если душа отлетела, плоть, как известно, лишь пища для червей. Другими словами, данный многовековой опыт может, умеет и хочет применять с пользой для себя только данная цивилизационная душа.
Второе. Любая из известных цивилизаций порождена той или иной религией. Соответственно, душу каждой цивилизации до поры до времени составляет породившая ее религия.
Третье. С возникновением обществ, в которых уживаются в границах одного государства несколько религий, да еще прослоенных группами разнообразных атеистов и прочих агностиков, былая общая религия, оставаясь неким культурным фундаментом большинства, оказывается не в состоянии играть прежнюю роль авторитетного всеобщего определителя коллективных добра и зла. Структурирующее общество магнитное поле оказывается под угрозой. Но само же общество, несмотря на предпринимаемые некоторыми его представителями попытки обрести полную и невозбранную личную свободу, чтобы начать болтаться в мироздании, как цветки в проруби, в целом, в массе своей допустить утраты ориентирующих целей и смыслов — не может. И неосознанно, непроизвольно начинает искать религии, утратившей монолитную тотальность, какую-то замену.
Этой заменой во всех без исключения обществах оказывается собственная история.
В посттрадиционных обществах, ухитрившихся сохранить единство, иной души нет и быть не может. Если общность оказалась неспособна заменить в своей душе стержень порождающей религии на стержень длящейся истории, общность распадается, вянет, гибнет. Исчезает.
Такое утверждение выглядит умозрительным, но, исходя из опыта, доказывается очень легко.
В традиционных обществах истории в нашем понимании просто нет. Есть занимательные и поучительные байки об исторических личностях — и есть описание исторического процесса, сводящегося к тому, как наша религия пришла сюда и породила нас. Таких умных, героических, замечательных, которые лучше всех. Которые знают истину. Которым благодаря этому знанию суждено спастись.
В обществах посттрадиционных история, повествующая о том, как наша религия победила суеверия и в результате своей победы породила нас, заканчивается. Начинается история нашей страны — о том, как победила все препятствия и породила самых честных и самых сильных, самых героических и самых справедливых нас наша история.
Церковь, как правило, никуда не девается. Однако былая общая религия с возникновением так называемой свободы совести (хотя от чего может быть свободна совесть? от угрызений? так это только у подонков) перестает играть роль единого арбитра, единого указателя общих целей и единого фильтра избираемых для достижения этих целей средств.
Функции эти переходят к общепринятому, исповедуемому подавляющим большинством населения страны представлению о своей истории. Общая для многих краев — королевств и герцогств, ленов и епископств — религиозная история фрагментируется сложившимися к этому моменту государственными границами. Поэтому именно процесс того, как возникали эти границы, становится основным содержанием истории: ведь объективной функцией общественной души, сверхпрочного стержня общности, отныне является одухотворять и объединять тех, кто живет внутри данных границ. Скажем, почитаемая всем Христовым воинством “Песнь о Роланде” вдруг становится французским эпосом. Основной общностью делается нация. Общее цивилизационное достояние растаскивается, что называется, по национальным квартирам. Именно когда происходит эта замена, в Европе начинается национализм. В эпоху крестовых походов никому и в страшном сне не привиделось бы умирать под “Вперед, сыны отчизны!” или “Храбрые британцы, за мной!”. В веке двадцатом никому из французов или англичан и в голову не взбрело бы бросаться на немецкие окопы с криками “Ave, Mater Dei!”.
Или вот еще.
Основная масса старых, идущих из глубины истории праздников и даже дней отдыха связана с религией или с усвоенными религией доисторическими, языческими торжествами (Шабат, Пасха, Рождество, Новый год, Масленица и пр.). А вот все относительно новые праздники порождены светскими интегрирующими квазирелигиями, которые пусть косвенно и скрыто, но непреложно сакрализуют ту или иную государственность и ее успехи (День независимости, День республики, День взятия Бастилии, День раскрытия порохового заговора, День Победы и пр.).
История в качестве национального и социального интегратора идеально подходит для замены утратившей эту позицию религии.
Первое: история базируется на фактах. Для нового среднего человека, ставшего по сравнению со средним человеком традиционного общества значительно более рациональным, она доказательна. Она может иметь своей опорой информацию и ее личную, непредвзятую оценку здравым смыслом. Чем более общепринятая версия истории отвечает реальным историческим знаниям — тем более она устойчива и, что крайне существенно, тем более спокойна. Крайних мер по истреблению иноверцев, свирепой и доскональной верности мелочной догматике, ярой аскезы и нескончаемой крови требуют выдуманные, высосанные из пальца версии истории, старательно игнорирующие массив реальной информации. Ровно так же, как более устоявшиеся, более признанные религии всегда, при прочих равных, менее фанатичны и кровавы, нежели свеженькие, с пылу с жару ереси.
Второе: история личностна. Даже самый достоверный исторический факт сам по себе кардинально отличается от факта, например, физики. Знание подробностей той или иной битвы, пусть мы каким-то чудом выяснили о ней каждую мелочь, ничего, в сущности, не значит и не дает вне личного отношения к результату этой битвы. Наши победили или не наши? Хорошо это было для нас или плохо? Ума нам вогнали переигравшие нас противники или просто кусок наших земель оттяпали? Не высказав так или иначе своей оценки давней битвы, мы вообще не сможем рассказать о ней. А значит, даже самое достоверное историческое событие всегда может оцениваться по-разному. Даже бесспорный исторический факт всегда может быть оспорен в его интерпретациях. Ровно так же, как даже самые не подвергавшиеся сомнению факты, изложенные, скажем, в Евангелии, частенько совершенно по-разному трактовались разными адептами — и не зря нужны были соборы, которые легитимизировали одни оценки и объявляли вне закона другие. История, как и религия, дает простор для интерпретационного творчества, как и религия, вызывает нескончаемые споры специалистов-богословов и при том, как и религия, нуждается в верховном утверждении уже бесспорных, базисных основ, которые составляют упрощенный канон.
Только не надо думать, что установление религиозного канона — это всегда произвол и волюнтаризм. Совсем наоборот. Работоспособный, надолго рассчитанный канон отличается от произвольно придуманного и навязанного силой тем, что он как нельзя лучше устраивает подавляющее большинство (уж не будем говорить о том, что первый боговдохновен, а второй — от лукавого). Он упорядочивает информационный хаос, который основной массе людей совершенно не нужен и только мешает, разобщает, нервирует, злит. В быту такой канон никогда не потребует от людей невозможного. В сфере социальных обязанностей и обязательств он по большей части возводит в норму то, что уже и так сложилось и действует. А в сфере посюсторонних общих усилий он неизбежно концентрирует их на тех задачах, решения которых объективно требуют выживание, сохранение и развитие общности. В военную годину он обязательно объявит самым богоугодным делом ратный подвиг, а в годы недорода — тяжкий и благородный труд землепашца. Всякий иной канон не будет принят; налепляй его на реальную жизнь, не налепляй — он осыплется при первом же реальном общем движении, как крошится и осыпается высохшая грязь, стоит человеку шевельнуться.
То же и с историческим каноном.
Третье: история всегда духовна и всегда злободневна. Рассказ даже самого увлеченного своим предметом естественника о том, как электроны под воздействием вторгающихся в атом частиц прыгают с одного энергетического уровня на другой, при всей своей занимательности ничего не скажет обычному человеку о том, как ему дальше жить, кого держать за пример для подражания, как оценивать события окружающей реальности, кто ему друг и кто враг, за кого, в конце концов, голосовать на выборах. Рассказ историка о том, как на нашу землю вторглись поганые, как они нас мучили и как мы с ними в конце концов праведно обошлись, делает и первое, и второе, и третье. Точь-в-точь, как религия.
Четвертое: история, в отличие от религии, не столь статична и догматична. А это очень важно для посттрадиционных, то есть динамичных, бурно развивающихся обществ. Любой существенный пересмотр религии — это практически новая религия, как, скажем, в случае с Реформацией. Опыт религиозных войн, заливавших Европу кровью чуть не полтораста лет, как нельзя лучше иллюстрирует опасности таких пересмотров. История предоставляет более широкий простор для бескровного интерпретационного маневра.
В посттрадиционных обществах именно история предлагает общие цели, помогает выбирать для их достижения общие средства и ставит границы между этически допустимыми и этически недопустимыми средствами. То же, как в свое время — религия.
И еще одно, крайне существенное.
Одним из самых мощных психических механизмов, одним из самых действенных стимулов деятельности человека является перспектива собственного улучшения. Во всех цивилизациях. При всех религиях. Потому что это возникает на уровне общебиологическом, там, где смыкаются психология и физиология. Я вырасту и сделаюсь сильным и умным... Я стану взрослым, и никто не будет мне по сто раз на дню твердить, что я должен и чего не должен... С этим растет каждый человек — и на Пикадилли, и в амазонских джунглях, и даже в дикой России. Идея посмертного воздания, воскресения на Страшном суде (да, собственно, и все обещания иных религий, от буйной Валгаллы до тихой нирваны) — это в значительной степени всего лишь полное развитие предвкушения бесконечного личного улучшения. За гробом — уже предельного и окончательного, оформленного как идеал; разумеется, в системе выработанных каждой данной культурой представлений об идеалах.
Не случайно, что идея исторического прогресса, то есть представление об истории как постепенном рациональном улучшении посюсторонней жизни, возникла только в Европе и только тогда, когда европейские просветители отняли у себя, а потом и у многих окружающих надежду на посмертное личное улучшение. Исчезновение одной мечты тут же было скомпенсировано созданием на ее месте другой, выполнявшей, по сути, ту же ободряющую функцию.
Ничто так не злит и не расстраивает человека, как столкновение с тем фактом, что он в чем-то ухудшился. Ни потеря денег, ни измена жены не идут ни в какое сравнение со стрессом, вызываемым тем, что вот в юности я писал стихи, а теперь при всем желании двух строк срифмовать не могу, или с тем, что раньше вот бутылку коньяка выпивал, и хоть бы хны, а теперь вылетаю с первой же рюмки. Спектр травмирующих потерь донельзя разнообразен, и каждый может расширительно продолжить его и применить к себе сам. Скажем, кому-то плевать, что он забыл напрочь таблицу умножения; зато утрата способности быть центром внимания в компании приводит его в исступление.
Даже лучший друг, сообщивший человеку, что он в чем-то ухудшился или, во всяком случае, перестал становиться все лучше, рискует навсегда стать ему смертельным врагом. Во всяком случае, видеться с таким другом долго не захочется.
Ни одна религия не может исходить из того, что те, кто ее исповедует, становятся хуже, чем иноверцы. Всякая религия исходит из того, что тот, кто ее принимает, становится совершеннее. Ближе к истинному Богу. Получает уникальный шанс стать честнее, добрее, лучше. В конечном счете — спастись. В этом ее, религии, главный и единственный смысл. Иначе непонятно, зачем она вообще нужна.
Точно так же и всякая история не может не исходить из того, что она сделала людей, которые ее пережили и продолжают переживать, лучше, нежели они были до нее и были бы без нее.
Только так она в состоянии играть роль цивилизационного и — особенно там, где государство и цивилизация более или менее совпадают (в Китае, в Японии, в России) — национального интегратора. Это не прихоть, не самолюбование, не духовный анальгетик. Как двигатель внутреннего сгорания не заработает, пока в него не поступает горючее, так история не сможет объединять людей и оправдывать их объединение, пока не объяснит им, что они сделали хорошего вместе и по каким параметрам сами они стали лучше, чем были до того, как текущая их история началась. Любое высказывание, из которого следует, будто чья-то история не творит добро, а паче того — сотворила больше зла, нежели добра, даже если мотивируется оно потребностями “очищения”, “здоровой критики” и “присущего любому порядочному человеку стремления восстановить историческую справедливость” — есть на самом деле однозначный призыв ко всем участникам данной истории разойтись, примкнуть кто куда и больше вместе не собираться во веки веков. Если люди разойтись не хотят и не могут, подобной интерпретации собственной истории они совершенно инстинктивно не потерпят и не допустят никогда и ни за что. А давление из подсознания, которое никогда не смирится с версиями, прямо противоречащими впитанному с молоком матери “я вырасту и стану...”, лишь усилит иррациональную темпераментность неприятия.
Но, конечно, те, кто разойтись хочет, за такое якобы научное оправдание ухватятся, как за спасательный круг.
Вот здесь-то, к слову сказать, и таится ответ на вопрос, что такое патриотизм и преданность своей стране. Не любовь к березкам. И не верность вождям или знаменам как таковым. Но — тому представлению об истории как улучшению общности, о том, что плохо и что хорошо, которое сформировалось, пока наша история несла нас сквозь перекаты веков и теснины жестокостей и подвигов. Которое является более или менее общим, а потому — объединяющим. Тому представлению о целях общности, о ее добродетелях и о грозящих ей опасностях, которое каноническим образом истории обусловлено и порождено.
Патриот вполне способен и быть своей страной недовольным, и критиковать ее, и даже идти против большинства. Ибо его старания направлены на то, чтобы обусловленные историческим каноном цели становились более достижимы, а препятствия — более преодолимы. Да, у него возникло личное мнение по поводу того, как решать поставленные историей задачи и как избегать вызываемых ею опасностей, он отстаивает свое мнение и далеко не всегда будет массово поддержан. И, конечно, он вполне может оказаться под ударом косной, эгоистичной власти. Но пока его представления о добре и зле, полезном и вредном не приходят в противоречие с системой ценностей, данной историей порожденной, он — свой.
Когда же кто-то, пусть сколь угодно искренне и бескорыстно, пытается улучшить свою страну, исходя из представлений, порожденных чужим (или на скорую руку произвольно сляпанным) историческим каноном, когда его суждения о том, что хорошо и что плохо, сформированы историей чужой, пусть не обижается, что его слышат лишь такие же отщепенцы. А так называемое серое быдло, тупые и не умеющие мыслить обыватели, то есть те, кто без особых сомнений и рефлексий исповедует традиционный канон, отмахиваются от него, как от назойливой мухи. Это как если бы учить буддистов вращать колесо спасения взялся вдруг, например, мусульманин. Даже если мы с некоторой натугой предположим, что он руководствуется исключительно человеколюбивым стремлением помочь лысым недотепам воистину спастись, то есть попасть в единственный настоящий, с гуриями, рай, чистота его помыслов, увы, никак не скажется на результативности его усилий.
А утверждать, будто общность, к которой я принадлежу, творила по большей части лишь неумные зверства, зато те, кто пер на нее с огнем и мечом либо разрушал изнутри, просто на путь истинный ее старались наставить, — это удел прыщей на крупах созидающих цивилизации и нации культур.
Другое дело, конечно, что всякая культура-сосед, нация-конкурент обязательно назовет этот задний прыщ истинно человеческим лицом, а все остальное тело — отжившим, вредным атавизмом. К подобному надо относиться спокойно. Оно не со зла. Оно не произвол отдельного ненавистника. Так функционируют культуры, так они выполняют роль интеграторов громадных человеческих общностей.
Спокойное отношение в данном случае должно выражаться, помимо прочего, в том, что прыщи ни в коем случае не следует выдавливать. Опасность нагноения после радикальных вмешательств увеличивается многократно. Всяк знает: если не трогать, через пару дней само пройдет. Ну, а если не проходит, если начался фурункулез (как, скажем, в последние годы эпохи исторического материализма) — опять же всем известно: надо не с каждым отдельным прыщом чикаться, а лечить весь организм. Прежде всего витаминами и правильным питанием. Применительно к нашей теме — более адекватной версией истории.
5. Религиозный
мир в мире без религии
6. История, дай порулить!
Поэтому третья переменная является самой переменной из трех. Реальная жизнь то и дело подбрасывает каждой стране нешуточные задачи. Или, еще хуже, очередной вставший у руля бездарный политик сам склонен то и дело — иногда невольно, по недомыслию, а иногда и нарочно, чтобы отвлечь подвластных людей от своей бездарности и беспомощности — подбрасывать своей стране задачи невероятной сложности, непосильные, нелепые, придуманные точно в бреду. А это неизбежно отражается на текущей версии национальной истории. Чтобы упрощенный исторический канон был в состоянии помочь решать новую задачу, ненасильственно объединять и координировать общие усилия, приходится так или иначе его подновлять.
Это подновление, говоря максимально обобщенно, сводится к маскировке новой задачи и актуальных средств ее решения под традицию.
Само по себе подобное подновление отнюдь не преступно. Оно может быть просто неизбежным, объективно востребованным, благотворным, да настолько, что нельзя его не одобрять. Ну, скажем, пока Русь и Орда противостояли друг другу, существеннейшей составляющей их историй был героизм, хитроумие, непримиримость, проявленные татарами в борьбе с русскими, а русскими — в борьбе с татарами. Это естественно. На этих примерах воспитывались лучшие качества обоих народов. Но раз уж так случилось, что мы теперь вот уже несколько веков живем — и, что бы там некоторые ни говорили, неплохо, достаточно успешно живем — в одной стране, основным содержанием истории неизбежно стали проявленные татарами по отношению к русским и русскими по отношению к татарам дружелюбие, сочувствие, способность действовать вместе и прощать друг друга, несмотря ни на какие превратности вражды. Лучшие качества обоих народов ориентируются уже на эти примеры. А кто начинает воспевать подвиги нукеров, вырезавших русские деревни, или царских ратников, вырезавших татарские поселения, мягко говоря, не приносит своим народам пользы. Разве только какому-то третьему, заинтересованному в ослаблении первых двух.
Объективные задачи человеческих общностей сменились — и сменилось основное послание, содержащееся в историческом каноне. И всякое сознательное усилие, направленное на помощь такой смене, было, конечно, управлением историей, но было правильным, адекватным реальному положению. И честь такому управлению и хвала.
Но худо, если канон начинает трансформироваться под решение неадекватных, не поставленных жизнью, не вытекающих из реального исторического процесса, нарочито выдуманных, а то и навязанных извне проблем. Под представления, от которых у любого честного историка волосы дыбом встают.
Чем более упрощенный исторический канон соответствует реальной истории и ее реальным тенденциям и чем большее количество действительных исторических фактов он в состоянии учесть, впитать в себя — тем, при прочих равных, более адекватно, более осознанно и взвешенно ведет себя влекомый своей историей в будущее народ. А вот народ, у которого доминирует искаженный канон своей истории, теряет ощущение реальности и ориентировку. Он начинает напоминать на мировой арене обкурившегося обалдуя, который видит стену там, где дверь, а дверь там, где стена, и потому раз за разом набивает себе синяки на всех местах; только, увы, имея вокруг себя не твердые мертвые стены, а живые соседние народы, он набивает синяки не только себе. Начинает напоминать элэсдэшника, который так и норовит шагнуть с балкона, чтобы полетать. Ну, а уж если он решит не пешком передвигаться и не на крылышках, а сядет за руль своего потрепанного “Запорожца” — тут по всей линии его извилистого движения и другим водителям, и пешеходам мало не покажется. Лучше сразу вызывать усиленный наряд ДПС и, увы, труповозок побольше.
Простенький пример. Люди, для которых героем-освободителем является Ватутин, и люди, для которых героем-освободителем является Бандера, — это, как ни крути, люди разных стран, потому что у каждой из них своя, радикально отличная от другой история. И в силу того, в ходе каких событий разница возникла, эти страны изначально и непримиримо враждебны друг другу. Если уж распалили их противостояние в безумной попытке рывком заменить одну историю на другую, люди не успокоятся, они будут друг друга долбить, пока одни вконец не задолбят других или пока между ними успокоительно не ляжет государственная граница.
К слову сказать, той же единомоментной замены одной истории на другую в свое время требовали от России наши кроткие демократы: провести антикоммунистический Нюрнберг, немедля и с позором выкинуть Ленина из мавзолея и пр. Сознательно ли они провоцировали катастрофу — или просто ума палата?
Не суть. Суть в том, что когда и если такая граница между двумя странами с двумя их историями ляжет, тогда уж чья страна окажется исторически успешнее — тот и докажет, чья история правильнее.
Это очень важный момент.
Страна, живущая в качественно искаженной истории, успеха добиться не сможет ни в чем и никогда. Вот граничные условия допустимого руления историей. Задурить мозги людям на некоторое время можно, но толку с того будет все равно чуть, так что лучше и не пробовать. Мы с нашим историческим материализмом, требовавшим за счет собственного народа кормить и поить всех, кто только намекнет нам о своем стремлении пойти некапиталистическим путем развития, выстрадали эту истину, как никто иной. Исторически дезориентированная страна, хоть пуп надорви, будет все делать невпопад — и дружить, и воевать, и ломать, и строить.
Да что там Украина! Что там, в конце концов, СССР! На оселке неадекватной истории калечатся и державы помощнее.
Хотелось бы, конечно, для разнообразия не говорить об Америке, да не выходит. У нас с Америкой вообще очень странные отношения. Как будто мы с нею друг друга на социалистическое соревнование вызвали: кто лучше умеет наступать на грабли. Пока, скажем, мы сидим угрюмо в своем углу, дуемся на весь свет и потираем очередную шишку (Россия сосредотачивается), выбегает Америка: вы не умеете правильно наступать на грабли! Вот мы вас сейчас научим, как надо. Смотрите все! Оп! Ну, естественно, бум по лбу. Тут, очухавшись, чертиком из коробки выпрыгиваем мы: нет, это вы не умеете правильно наступать на грабли. Потому что у вас капитализм! Кто, скажите на милость, может при капитализме правильно наступать на грабли? Вот смотрите, как надо. Опа! Бум по лбу! Америка же, пока мы совершали, как говорят спортсмены, очередной подход к снаряду, как раз успела сосредоточиться и с новыми силами направляется к тем же граблям. Нет, вы не умеете, потому что у вас социализм. Вот мы вам сейчас покажем, как правильно, ведь у нас капитализм. Хрясь! Тут гордо выступаем мы: нет, вы не умеете правильно, только мы умеем, ведь у нас православие! Смотрите, учитесь! Хрясь! Трем шишку, сосредотачиваемся. Царственным шагом, точно “Оскара” получать, к граблям направляются они: нет, вы не умеете, умеем только мы, потому что у вас заскорузлое православие, а у нас больше всего лауреатов Нобелевских премий, у нас самый мощный интеллектуальный ресурс на планете. А ну, смотрите! Хрясь...
Никто, кроме нас двоих, в этот хоровод не лезет. Сколько еще циклов понадобится — один Бог ведает. Хотелось бы надеяться, что у наших на этот раз ума хватит не идти на следующий заход...
Но, впрочем, сейчас мы не о физкультуре, а об истории.
Поэтому начнем от Адама.
Одним из краеугольных камней христианства является комплекс ощущений, переживаний, образов, идей, связанных с понятием избранного народа. Это даже не устойчивый блок, больше. Это архетип христианской культуры.
Возник он как религия одного-единственного племени, постоянно зажатого между тогдашними сверхдержавами Средиземноморья. Именно нескончаемая этническая сдавленность, прессинг постоянной угрозы изначально лишили эту великую религию всякого шанса стать мировой, интернациональной. Это была религия постоянно опасающегося, постоянно мобилизованного, замкнутого на себя этнического меньшинства. После рассеяния — географически разобщенного, но тем более единого духовно.
Христиане, оторвавшись от иудаизма, сами стали ощущать себя избранным народом, пусть не по крови, но по вере. “Блаженны вы, когда будут поносить вас и гнать и всячески неправедно злословить за Меня. Радуйтесь и веселитесь, ибо велика ваша награда на небесах: так гнали и пророков, бывших прежде вас. Вы — соль земли. Если же соль потеряет силу, то чем сделаешь ее соленою? Она уже ни к чему негодна, как разве выбросить ее вон на попрание людям. Вы — свет мира. Не может укрыться город, стоящий на верху горы”.
Скромностью тут и не пахнет, но при чем тут скромность, когда речь идет о выборе единственно верного пути среди множества неверных?
С тех пор в христианском регионе мира концепция избранного народа стала эмоциональной и идейной опорой всякого гонимого меньшинства. Ее как переходящее красное знамя передавали друг другу все вновь нарождающиеся активные группы. Почти всякая кучка еретиков ощущала себя избранным народом, даже когда по ритуалам своим должна была плевать на крест. Протестанты ощущали себя избранным народом, маленьким, слабым среди голиафов католицизма, но тем, за которым истина и, значит, будущее.
А когда люди начали объединяться не только по конфессиям, шаблон избранного народа стал опорой, духовным мечом и духовным щитом всякого светского меньшинства, которое ощущало себя светочем мира. Ученые в средневековой Европе, кто осознанно, кто чисто на эмоциональном уровне, ощущали себя избранным народом. Интеллигенция в СССР, несомненно, ощущала себя избранным народом среди тупых, безмозглых, не знающих и не желающих познавать истину язычников — это отчетливо видно, скажем, из прогрессорских повестей Стругацких или, еще отчетливее, из их же “Гадких лебедей”. Словом, всякое новое, только что народившееся, еще слабое, но чувствующее себя на подъеме, чтобы не погибнуть, не сломаться внутренне, чтобы опознавать в хаосе чуждого мира немногочисленных своих, становилось избранным народом. Это давало силы. Позволяло выстоять. Открывало новорожденным маргиналам реальный путь к развитию и будущему могуществу. Давало право не сокрушенно, но гордо противопоставить себя большинству и прибегать в борьбе с ним к любым, даже самым бесчестным средствам — понятие чести или справедливости для избранного народа лишь звук пустой, ибо перед собой он всегда честен, а остальные не в счет. По примеру Давида: вместо заявленного честного единоборства без предупреждения засветить булдыганом с безопасной дистанции — и вот вам искомая победа, вот вам повод для гордости на тысячи лет.
Увы, нацисты тоже полагали арийцев избранным народом. И большевики явно ощущали себя им. Так что эта идея передавалась в Европе из поколения в поколение не только как переходящее знамя, но и как... м-м... что-то вроде семейного сифилиса.
Очень показательно, что в нехристианских регионах мира не было религиозных войн — войн за истину внутри одной религии. И социальный прогресс не знал ни скачков, ни взрывов, всегда обусловленных тем, что вдруг откуда ни возьмись вылупляется осененное новой идеей меньшинство (лютеране, кальвинисты, энциклопедисты, якобинцы, технократы — несть им числа) и начинает все кроить под себя. И наука, поначалу потешная возня презираемых чудаков со склянками, а потом вдруг гипнотически могущественная каста грозных проливателей огня и серы на любые Хиросимы, не стала самостоятельной силой, определяющей облик грядущего. И не было жутких попыток построить тотальное светлое будущее на строго научных основах — классовых, расовых, рыночных. И еще много чего не было. Думается, Европа смогла то, чего не смогли иные цивилизации (впрочем, у них были свои достижения, и как оценивать уникальный вклад Европы в мировую копилку — вопрос отдельный), в значительной степени всего-то лишь потому, что у всех ее слабых и гонимых и у всех, кто ощущал себя таковыми, всегда была на вооружении исполненная трагизма, пафоса и неукротимой внутренней силы роль избранного народа.
Америку тоже создавал избранный народ. Именно избранными чувствовали себя гонимые пуритане, гугеноты и прочие неугодные старой Европе группы. С течением времени ситуация в Новом Свете нормализовалась, всем сестрам было роздано по серьгам, и немногочисленный избранный народ туда приехавших стал просто великим народом там живущих.
И вдруг с девяностых годов прошлого века и по сей день — как с цепи сорвались: избранный народ! Сверкающий город на холме! Бог уполномочил нас!
Вспомнили. И ведь легло на хорошо унавоженную почву: историческая память не слишком-то слабеет за пять-семь поколений. Тем более что совсем-то уж дух избранничества у них и не выветривался никогда.
Величайшая держава мира, после распада СССР и вовсе оставшаяся не то что вне конкуренции, но даже вне досягаемости, с самой сильной армией, самой сильной наукой, самой сильной экономикой, вдруг старательно натянула личину гонимого, находящегося во вражеском окружении богоспасаемого меньшинства.
Конечно, это управление историей, причем механизм — на поверхности; на американском примере просто-таки школяров натаскивать, как рулить упрощенным историческим каноном. Конечно, такое управление заточено под одну-единственную задачу — достижение мирового господства. Конечно, эта задача абсолютно иллюзорна, неадекватна, противоречит всем объективным историческим процессам в мире.
И посмотрите, сколько дров наломал избранный народ за несколько лет. Ни единой сопоставимой силы на планете не было, чтобы сопротивляться этой мощи. Просто неадекватная задача и безответственное управление историей. И вот уже все друзья и почти все сателлиты от них отшатываются, и экономика трещит, и планета ускользает из-под ног... И как теперь избранные выпутываться будут, совершенно непонятно. Хоть бы весь мир-то в ад не утянули. Ведь они успели так скроить мозги своего среднего человека, так преуспеть в управлении историей, что любой, кто не будет петь им об их исключительности, не то что не имеет шансов быть избранным в президенты, но даже самых плохоньких праймериз не выиграет.
За два дня до недавних выборов Маккейн в одной из речей бабахнул: “Для меня всегда важнее всего были национальные интересы Америки”. Заметьте: не общечеловеческие ценности. Не права человека. Эту бодягу они оставляют другим, просто-таки навязывают налево и направо для поголовного исполнения. А для себя в качестве ультимативной ценности оставляют национальные интересы. USA u#ber alles. Дословно.
И ведь десятки тысяч аплодировали...
А вот что заявил Джордж Буш в одном из прощальных интервью, опубликованном 28 ноября: “Я бы хотел быть президентом, которого знают как человека, который освободил пятьдесят миллионов иракцев и афганцев и помог достичь мира”.
И кто-то еще будет утверждать, что “1984” с его министерством Правды, которое постоянно лжет, и министерством Мира, которое постоянно воюет, был написан Оруэллом про СССР?
Впрочем, пожалуй, и впрямь не про современную Америку.
В описанном Оруэллом мире, как и в реальном СССР, многие рядовые партийцы, и уж подавно все члены внутренней партии, отдавали себе отчет в том, чем занимаются министерства Правды и Мира на самом деле. Значит, были шансы для осмысленного управления, пусть тоталитарного, но не галлюцинирующего. А вот вожди внутренней партии наших нынешних богоизбранных так долго дурили головы народу, что теперь даже те, кто взбирается на самый верх, будучи плоть от плоти народной (демократия же!), совершенно не способны трезво смотреть на мир и от всей души полагают оккупацию свободой и войну миром. Конечно, лишь в том случае, если завоевывают и оккупируют они, а не их.
Доуправлялись историей.
Это управление и эти его результаты на наших глазах пришли в непримиримое противоречие с вытекающим из собственного же исторического канона Америки смыслом ее существования, с ее обобщенной культурной грезой: быть образцом для вселенной, приютом всех труждающихся и обремененных, светочем либеральной свободы, обществом равных, причем — наилучших, возможностей самореализации, производства и потребления, центром объединения мировой индустрии. И вот — фэйсом об тэйбл. Иначе и быть не могло, когда традиция в угоду сиюминутной политике была проинтерпретирована неверно и канонические представления о смыслах и опасностях оказались поэтому фатально искажены.
7. Интернациональное
достояние
Можно долго и сладострастно пересчитывать посаженных на Руси на кол, утопленных, сожженных, выпотрошенных. Можно грезить о том, как хорошо было бы, если б тверской князь успел заручиться помощью литовцев и вовремя раз и навсегда сжег Москву. Или если бы на худой конец Иван Калита был не таким подлым. Или Ермак не таким жестоким. А если бы все эти русские были бы немножко лучшими христианами, чем они любят себя выставлять, как прекрасна была бы их история! И вообще: как было бы хорошо, если бы все было лучше, чем оно есть!
Такие упражнения сами по себе лежат абсолютно в русле православной традиции, густо замешенной на неизбывной грезе о безгрешном совершенстве. Она, помимо прочего, порождает еще и фантастическую требовательность к себе, подчас — чрезмерную (не зря же именно на Святой Руси и был зафиксирован наблюдаемый факт: заставь дурака Богу молиться — он лоб разобьет). Из такой требовательности частенько выворачивается парадоксальный практический вывод: лучше уж вообще ничего не делать, только брюзжать, нежели мараться о потуги хоть как-то наладить реальный повседневный мир. Герои русских сказок — бесчисленные Иваны-дураки, всевозможные Емели на их самоходных печах — отнюдь не лентяи. Они чистоплюи. Им западло надрываться по мелочам, неизбежно греша при этом по-крупному. Потери от такой деятельности удручающе значительней ее результатов. Идеал-то все равно недостижим, а вот душа повредится, будто в погоне за целой, понимаешь ли, мировой гармонией (а “какая польза человеку, если он приобретет весь мир, а душе своей повредит?”). Лучше уж вспомнить вовремя про слезинку ребенка, подстерегающую на каждом шагу, и от греха подальше лечь на полати в ожидании чуда, которое одно только способно не давать щепок и стружки.
Именно поэтому у нас всякая реальная деятельность чаще, чем в среднем, принимает такой характер, что у всех окрест всерьез поджилки дрожат. Ведь для того, чтобы решиться даже на самый маленький первый шаг, обязательно нужно про слезинку ребенка полностью и окончательно забыть. Ну, а уж если забыл, тут тебе и черт не брат, лиха беда — начало, лес рубят — щепки летят...
Ни одно из упомянутых критических утверждений — и про сонмы утопленных, и про Литву, и про Калиту — не может быть толком оспорено — ровно так же, как утверждения Лео Таксиля, с которых мы начали разговор.
Однако есть один бесспорный, просто-таки бьющий в глаза факт.
Тысячелетняя история Руси, Московии, России при всех своих отчаянно неприглядных подробностях — ничем особенным, впрочем, не отличающихся от неприглядных подробностей всех иных историй — привела к возникновению громадной, мощной, самобытной и по сию пору динамично развивающейся цивилизации. Она, хоть лопни, не может называться иначе, как цивилизацией православной. Система ценностей, стимулов, жизненных ориентиров большинства населения России продолжает оставаться производной от той, что была заложена православием при его взаимодействии с русским национальным характером.
Того факта, что история России создала целую цивилизацию, не могут отменить никакое неодобрение любых частностей этой истории и никакое ерничанье по их поводу.
Православная цивилизация, как и любая иная, имеет свои достоинства и свои недостатки.
Достоинства цивилизации — это отнюдь не обязательно то, что нравится в ней другим. Это — ее свойства, ее качества, которые помогают ей следовать своим собственным цивилизационным смыслам и целям максимально эффективно, безболезненно, безопасно для окружающих, с минимальными жертвами и затратами. А недостатки цивилизации — это те ее свойства, которые мешают ей следовать ее собственным смыслам, затрудняют и запутывают это движение, заставляют расходовать силы и ресурсы на бестолковые зигзаги, увеличивают энергоемкость движения, умножают потери и тяготы, провоцируют внешнее и внутреннее сопротивление. Только так. У одной лучше получается одно, у другой — другое. Опыт каждой неоценим для всех остальных, но лишь пока он может быть применен при движении своим собственным курсом (впрочем, я никогда не скажу, что курс этот — обязательно прямая). Нет усредненного надцивилизационного критерия, который раз и навсегда позволил бы выстроить цивилизации по ранжиру.
Различные конструкторы, находясь примерно на одном и том же уровне технологии, для решения сходных задач совершенно независимо друг от друга создают примерно равные системы, и если добиваются в чем-то выигрыша, то за счет этого выигрыша непременно в чем-то проигрывают. А за счет этого проигрыша — тем самым в чем-то выигрывают. Вспомните “Мессер”, “Ла” и “Мустанг”. Или если кому-то претит, кого-то дезориентирует милитаристическая метафора — пусть будут, скажем, гоночные “Феррари”, “Макларен Мерседес”, “Саубер БМВ”... Знатоки, если захотят, уточнят и продолжат этот перечень.
Но точно так же и различные истории монтируют свои конструкции из крайне ограниченного набора доступных им нехитрых деталек: природные условия, человек, религия, язык, письменность...
Одно из достоинств православной цивилизации едва ли не уникально.
За последние, скажем, полторы тысячи лет возникало немало многоконфессиональных полиэтничных общностей, попросту называемых империями. И все империи, возникшие на базе культур, порожденных исламом, католицизмом, протестантизмом, оказались нежизнеспособны. Распадались после сотни-другой лет, а то и быстрее.
История большая, и стран много. Если бы исламская, католическая или протестантская культуры были на такое свершение способны, где-нибудь эта способность обязательно бы реализовалась. Но — нет. Устойчивы и жизнеспособны оказались только межцивилизационные общности, возникшие на базе конфуцианства и на базе православия. В чем тут штука — ужасно интересно. Но, во всяком случае несомненна связь между религиями, на базе которых возникли данные имперские культуры, и, например, психологической способностью создавшего империю народа к геноциду.
Стоит вспомнить прелести испанской реконкисты и конкисты в Индиях. Истребление североамериканскими колонистами индейцев (вплоть до бактериологической войны, проводившейся на архаичном, конечно, уровне, но в ту пору не менее действенной, чем сто лет спустя бомбы на Хиросиму и Нагасаки). Истребление чопорными британскими джентльменами до последнего человека народа Тасмании. Резня армян в Турции... А уж про холокост и говорить нечего — этот кошмар был у нас буквально на глазах.
Ничего подобного не было в России. Да, европейски образованные большевики, непримиримые борцы против религии, мракобесия, посконных традиций и квасного патриотизма, учиняли геноциды — пусть не по национальному, а по классовому или сословному признакам. Но не православием и не православной цивилизацией эти мероприятия были порождены. До большевиков их не было.
Единственное объяснение такому своеобразию России — своеобразие ее религиозно-культурного фона. Больше, собственно, русские ничем от других людей не отличаются. Те же руки-ноги, те же желудки и мозги.
Наше многонациональное государство возникло в результате синтеза культур на базе православия и существует до того момента, пока этот синтез на этой базе продолжает осуществляться. В том числе и в светских своих ипостасях — в той, например, о которой до сих вздыхают люди среднего и старшего поколений на всех просторах СНГ,— ипостаси пролетарского интернационализма. Тот ведь не имел на самом-то деле ни малейшего отношения ни к пролетариату, ни к интернационализму, а был всего лишь обезбоженной производной православной открытости, проросшей сквозь агрессивную классовую идеологию, как трава сквозь асфальт. Потому что избранный народ, которым после взятия агарянами Константинополя ощущали себя россияне, с самого начала складывался как многонациональный.
И ведь получилось.
И поэтому, например, всякое дирижирование российской историей, усиливающее эту мелодию в ее душе, разом и находится в русле реальной традиции, и заточено под совершенно реальные и насущные современные задачи, и вполне отвечает изрядному массиву достоверных исторических фактов. То есть все три динамических составляющих упрощенного канона — за. А вот всякая попытка создать и внедрить историю, где, например, культурный синтез на базе традиции, возникшей при наложении православия на русский национальный характер, предстает как русский фашизм, во-первых, приводит к катастрофам, а во-вторых, оказывается недолговечным мороком, после которого снова наступает просветление.
Отвратительных исторических фактов, конечно, тоже пруд пруди. Но вот что существенно: у нас постоянно перед глазами наша страна — огромное, однозначное доказательство того, что составили тенденцию и победили не они.
Конечно, можно сказать, что, когда соперничают подонок и святой, преступник и праведник, отнюдь не всегда, к сожалению, побеждает святой праведник. “Нет отважного Патрокла — жив презрительный Терсит”. Но все же судьбы общностей отнюдь не так подвержены случайностям конкурентного противостояния, как судьбы отдельных личностей, не говоря уж о том, что определения “сволочь” и “лапушка”, “Терсит” и “Патрокл” и т. д. к общностям просто не применимы. И речь даже не о том, что сто миллионов мух не могут быть неправы — хотя порой и это довод, к которому стоит прислушаться. Но куда существенней, что состоявшийся исторический факт, результат долгого противоборства миллионов сил, всегда достоин уважения. Аквитания, скажем, была уж как изобильна и сильна — но осталась в мире и впредь пребудет Франция. Уэльс — уникальный хранитель донорманнской культуры, но это законопослушная часть Великобритании, и хотя бы за то, что Уэльс до сих пор является этим уникальным хранителем, перед Великобританией стоит снять шляпу — при всех ее грехах.
Они есть у всех. Однако стоит лишь зациклиться на них, душа состоявшейся общности начинает распадаться, истлевать, притяжение сменяется отталкиванием, и то, что собиралось и существовало веками, вмиг разлетается крутящимися осколками. И в людях остаются лишь страх перед жизнью, раболепие, неутолимая обида, мелкая злоба и палящее, бесплодное желание хоть кому-нибудь за что-нибудь отомстить.
Но, конечно, нельзя и перекармливать свою историю сластями: опять-таки пойдут прыщи неисчислимы. И прыщи вовсе не виноваты; обмен веществ — процесс естественный. Культура сама виновата. Нечего в ее-то годы обжираться сахаром.
Да, на Руси после падения Византии тоже ощутили себя избранным народом, потому и стали называть Русь Святой. Но только по неграмотности или, что называется, в бессильной злобе можно утверждать, что они совершили такое от избытка самомнения. Это же не претензия на то, что все, кто тут живет, — святые. Это же не констатация состояния, как, скажем, у скромных французов (прекрасная Франция) или британцев (старая добрая Англия). Это скорее от той же повышенной требовательности к себе. Это — заявленная задача. Сродни, замечу, девизам правления, которые объявляли китайские императоры. Если в стране разгул преступности, если бунты на окраинах — надо первым делом сменить календарь, начать отсчет с нового, первого года под девизом, скажем, Умиротворение и Справедливость. А тогда уже действовать в соответствии с принятыми на себя повышенными обязательствами. И читаем в летописях: в пятый год под девизом Умиротворение и Справедливость умиротворили провинцию Юньнань. В пятнадцатый год под тем же девизом проявили справедливость по отношению к сепаратисту такому-то. Все. Меняем календарь. В первый год под девизом Процветание и Благоденствие начали строить Великий транспортный канал.
Просто девиз “Святая” значительно более долговременен. В сущности, практически вечен. Ведь волею исторических судеб в полной зависимости от состояния нашей страны оказалась одна из наиболее своеобразных, духовно богатых, бескорыстных, неревнивых, открытых и восприимчивых к чужому культур, когда-либо возникавших на планете. В период правления под девизом “Святая Русь” задача должна решаться нешуточная, долговременная, а в лучшем случае — нескончаемая: сберечь эту культуру. Сохранить ее достояние для мировой культурной копилки. Постоянно адаптировать ее, что бы ни происходило в мире, к любым изменениям и превратностям. Осовременивать неутомимо. Год за годом брать от нее все положительное, перспективное, конструктивное, что она только может дать, — и держать в узде все дурное. Азартно и мастерски, как за рулем могучего болида на решающих гонках, выжимать из уникального, неповторимого механизма еще больше мощности и скорости, еще больше маневренности, еще чуть-чуть, еще... И поскольку любая конструкция имеет свои изъяны, тоже год за годом, десятилетие за десятилетием, круг за кругом этой вечной глобальной “формулы” сводить к минимуму негативные качества своей культуры, удерживать их под неусыпным контролем...
Интересно-то как!
Куда по сравнению с такой задачей Гераклам и Прометеям!
Настоящая история, как мудрый отец, говорит человеку: ты сможешь. Назло самым невероятным трудностям, которые действительно были и обязательно еще будут, вопреки любым издевательствам недругов и вопреки собственным слабостям и несовершенствам, наперекор тем, кто в тебя не верит, ты — сможешь. Помнишь: уже бывало тяжко, и бывало не раз. Ничего, справился. И теперь справишься. Если только не будешь тратить силы на никому не нужные глупости. Помнишь, как делал глупости, и делал не раз? Помнишь, говорит она, как потом несладко было расхлебывать, помнишь, сколько ты на этом потерял?
А когда вдруг у истории от усталости на миг пересыхает в горле и она умолкает — ей надо чуточку помочь.
Ведь то же самое говорили людям и Христос, и Мохаммед, и Будда, и Моисей, и Конфуций. Ты — сможешь, говорили они. Постараешься и сможешь.
И только поэтому люди им верили и шли за ними.
С юмором начали, с юмором и закончим. Сам не люблю, честно сказать, высокопарностей. Недоверчивая неприязнь советского интеллигента к патетике никуда не делась — и хотя о некоторых материях иначе, как высоким штилем, говорить не получается, все же остается потом дурное послевкусие, будто мыла нажевался. Если все возглашенное на котурнах не подключить быстренько к живой жизни, оно остается пустым треском, очередной программной речью немощного старца на очередном съезде.
Я уже без малого тридцать лет отпуск провожу в Крыму, в Коктебеле. То, как Коктебель меняется, — это отдельная история, но в десятке километров от знаменитого поселка есть куда менее знаменитый, называется — Орджоникидзе. Он угасает, пропадает; это был городок в семь-восемь пятиэтажек, где прежде жили и ударно трудились работники расположенного в соседней бухте секретного завода по производству торпед. Ненужный завод стал руиной, торпеды давно распродали кому ни попадя, былые сотрудники, оставшиеся не у дел, стареют и спиваются, молодежь разбегается либо дичает без работы... И тем не менее в прошлом, 2008 году, догуляв по степи до этого самого Орджоникидзе, близ ветшающего причала я увидел на стене старого, еще с советским гербом пакгауза кем-то мастерски вырезанное новое громадное деревянное панно, барельеф. Надпись: “Теночтитлан, 1520”. Под надписью изображены две группы: слева в доспехах красавец Кортес со своими идальго гордо смотрит на туземцев. Справа сидит, скрестив коленки, мрачный император ацтеков Монтесума, вокруг него сгрудилась унылая свита. И все аборигены взасос курят индейские трубки, безрадостно размышляя, как дальше жить. Ну, мы помним, что сделал Кортес с Монтесумой и Мексикой, да? Так вот под курящими идет вторая надпись: “Минздрав предупреждает: курение опасно для вашего здоровья”.
Я стоял на солнцепеке на повороте пустынной улочки и хохотал минуты две. А потом понял, что это не просто остроумно, а еще и греет душу. Потому, что, во-первых, пока такие цветы распускаются среди мерзости запустения, ничто еще не потеряно. И, во-вторых, потому, что в мягкой, озорной, совсем невысокопарной и абсолютно неоскорбительной форме послан совершенно верный сигнал: если вашим домом хотят завладеть чужаки, вам, чтобы спастись, надо не на улицах с сигаретами, бутылками пива, лозунгами и ножиками колобродить, но изживать собственные вредные привычки, как бы они ни укоренились.
Такой сигнал тоже ведь управление историей. То самое, которому дай Бог удачи.
http://www.nevajournal.spb.ru/archiv/april2009/publicism/278/part-10/
Ответить с цитированием
Сообщение от Таллерова
Текст свернут. нажмите + чтобы посмотреть 